Текст книги "Доверьтесь мне. Я – доктор"

Руби уже проснулась и собирает вещи в поездку домой к родителям – на этой неделе у нее отпуск. Флора сидит за кухонным столом, читая газету.

– Поняла! – внезапно восклицает она.

– Что? – спрашивает Руби, копаясь в своей корзине с грязным бельем, которая простояла возле стиральной машины добрых недели три.

– Поняла смысл Рождества, – провозглашает Флора.

В медицинском колледже Флора ходила на вечерние занятия по философии и с тех пор взяла моду вслух подвергать философскому и антропологическому анализу разные случайные вещи, приходящие ей на ум, причем без всякого поощрения с нашей стороны.

– Оно нарушает монотонность нашей жизни, – объясняет она. – Придает ей осмысленность. Отмечает определенную веху. Дни рождения, Пасха, Рождество – тут нет никакой разницы. Главное, чтобы день отличался от остальных, прерывал рутину рабочих будней.

Мы с Руби молча таращимся на нее.

Потом Руби замечает:

– Никогда не думала, что скажу такое, но если выбирать – остаться здесь и наблюдать твой экзистенциальный кризис или провести неделю дома с родственниками, – я с радостью поеду домой.

Она заталкивает кое-какие вещички из корзины в свой чемодан.

– По крайней мере, там мне помогут со стиркой.

Мы все целуемся на прощание.

– Счастливого Рождества, мои дорогие, – бросает нам Руби напоследок, захлопывая за собой дверь.

– Скатертью дорога! – кричит Флора ей в ответ.

Среда, 24 декабря

Я всегда считал, что люди делятся на две категории: те, кто носит с собой зонт, и те, кто нет. При этом по человеку почти всегда можно догадаться, к какой категории он относится. То же самое всю эту неделю наблюдается в больнице, четко поделившейся на два лагеря: тех, кто хочет остаться здесь на Рождество, и тех, кто нет. Думаю, я не ошибусь, если скажу, что все доктора и сестры относятся к последней категории, вот только, к сожалению, выбор у них невелик.

Многие пациенты, даже на пороге смерти, готовы уверять, что у них все в полном порядке, лишь бы скорее выбраться из госпиталя.

– А что это за лужа крови, в которой вы стоите?

– Какая, эта? О, не беспокойтесь, просто небольшое кровотечение. Оставьте, оставьте, само пройдет.

В противоположность этой группе представители другой, по разным причинам, всячески стремятся задержаться на все праздники на больничной койке под присмотром медсестер. Обычно сюда относятся бездомные, старики и те, у кого недавно умер супруг.

На утреннем обходе мы сегодня постарались выписать как можно больше людей, большинство из которых приняло эту новость с восторгом. Миссис Лукас угрожающе воззрилась на нас, когда мы подошли к ее койке.

– Вы меня выпишете или нет? – спросила она еще до того, как мы раздернули шторы.

Старая Кошелка заглянула в ее карту и начала осмотр. Миссис Лукас поступила в отделение с воспалением желчного пузыря и до сих пор лежала под капельницей с антибиотиками.

– Ай! – вскрикнула она, когда Старая Кошелка нажала ей на живот.

Кошелка в ответ призадумалась.

– Надо будет сделать еще анализы. После обеда мы вам скажем, можно отпускать вас домой или нет, – решила она и скорее пошла к следующему пациенту, чтобы не вступать в перепалку. Мы все улыбнулись миссис Лукас и поспешили дальше.

У миссис Лукас пятеро детей и муж-военный, которому впервые за 3 года удалось вырваться в отпуск на Рождество. После обхода Суприя взяла у нее кровь, и спустя пару часов я получил результаты. Воспаление не прошло. Я позвонил Старой Кошелке, которая подтвердила, что в таком состоянии отпускать пациентку домой нельзя.

– Придется тебе сообщить ей плохие вести, – сказала она и повесила трубку, прежде чем я успел запротестовать.

– Суприя! – позвал я. – Старая Кошелка просит тебя поговорить с миссис Лукас.

– Отличная попытка, Макс, – крикнула она в ответ из-за стойки сестринского поста.

Черт.

Я застал миссис Лукас в постели: она подпиливала ногти, очевидно готовясь выцарапать мне глаза, если я скажу, что ей придется остаться в больнице.

– Мне очень жаль… – начал я.

Миссис Лукас подняла голову.

– Ясно. И что? – фыркнула она.

Определенно эта женщина не заканчивала школы изящных манер.

– Хотите сообщить, что мне придется задержаться здесь на все Рождество?

– Мне очень жаль… – начал я во второй раз, но она опять меня перебила.

– Слава богу! Честно, дружище, это мой первый отдых за долгие годы. Не поймите меня неправильно, я люблю своих детей, но иногда от них просто выть хочется!

– О, я думал, вы рассердитесь! – воскликнул я.

– Рассержусь? Вы смеетесь? Пара дней в больнице – это лучший рождественский подарок из всех, что я получала, – усмехается она. – Как думаете, может, стоит сразу забронировать местечко на следующий год?

Определенно не только одиночки, бездомные и депрессивные рады встретить Рождество в больнице.

Оставив миссис Лукас дальше заниматься ногтями, я пошел к сестринскому посту, где ожидала Суприя.

– Ну как, разозлилась? – спросила она.

Грех было упускать такую возможность.

– Хм… ну естественно, еще как. Но потом я ее уговорил. Не представляешь, чего мне это стоило. Ты не против, если я пойду покурю? Надо хоть на пару минут выйти отсюда.

Суприя посмотрела на меня озабоченно.

– Ну конечно, иди, я буду отвечать на твой пейджер.

Я направился к выходу.

– Ой, Макс, на улице дождь!

Суприя сделала паузу.

– Если хочешь, я одолжу тебе зонтик.

Четверг, 25 декабря

Рождество. Просыпаюсь поздно, дома у мамы. Ем и снова сплю. Открываю подарки. Вечером вдруг осознаю: завтра мне на работу. Внезапно все рождественское настроение как рукой снимает. Теперь я чувствую себя несчастным. С тоской вспоминаю времена, когда был молод и рождественские каникулы казались бесконечными. Как ездил с родителями по гостям, наряжал елку, помогал заворачивать подарки. Теперь Рождество – это просто повод поспать подольше. Суприя вызвалась поработать в этот день, потому что она индуистка, иначе дежурить пришлось бы мне. Спасибо, Господи, за индуизм.

Пятница, 26 декабря

Кошмарное дежурство в больнице. Это уже перебор, сейчас ведь праздники. Я думал, больница в Рождество – жизнерадостное место: краснощекие медсестры с мишурой в волосах разносят пациентам индейку, насвистывая Jingle Bells, на докторах оленьи рожки, и все ожидают, не нагрянет ли в отделение Ноэль Эдмондс. Как глубоко я заблуждался! В воздухе почти осязаемо витает что-то вроде «я мог бы сейчас сидеть дома и есть пироги со своими детьми», ведь так думает большинство персонала, а пациенты словно мысленно обвиняют меня в своих хворях.

Должен признаться, что я страшно себя жалел, проявляя эгоизм и потворствуя своим слабостям, хотя люди вокруг меня страдали от боли. Когда я уже готов был пойти в дежурку и сунуть голову в духовку, что вряд ли привело бы к тяжелым последствиям, потому что она электрическая, меня позвал мистер Осунд.

У мистера Осунда был рак кишечника, и несколько дней назад мистер Баттеруорт его прооперировал. «Дайте-ка угадаю, – изгалялся я по дороге к его палате, – у вас инфаркт, и вы решили, что это станет достойным завершением моего рабочего дня». Но вместо этого мистер Осунд сообщил, что его кишечник до сих пор не заработал. «Восхитительно, – подумал я, глядя в окно, – теперь придется ковыряться у него в заднице. Ну что же сегодня за день-то такой! На меня успели накричать, кажется, все, кто работает в госпитале, я пропустил обед из-за вызова в приемное, да еще ребенка стошнило мне на ботинок. Оно бы и ладно, но та девчонка даже не была моей пациенткой – я просто случайно оказался рядом». Я испустил глубокий вздох, слишком поздно осознав, что вышло слишком громко.

– Хорошо, я сейчас надену перчатки и вернусь.

Глаза у него расширились.

– Ой, я тут кое-что вспомнил: жена принесла для вас рождественский подарок. В качестве благодарности, ну, за все, что вы для меня сделали, – и он протянул мне пакет, обернутый в бумагу с остролистом.

Пару мгновений слова не шли у меня с языка. Я уже корил себя за несдержанность. Он не был виноват, что заболел, и что мне пришлось работать в праздники, и что все решили, что могут на меня кричать по любому поводу. Неважно, что сегодня за день и где бы я предпочел находиться, я – его врач и должен заботиться о нем. Мне стало стыдно, ведь он был ко мне так добр. Я взял пакет и развернул его: там оказалась пара шерстяных перчаток.

– Правда, в них меня осматривать, наверное, не стоит, – пошутил мистер Осунд. – Все в больнице так хорошо обращаются со мной, а ведь это, наверное, не особо весело – работать в Рождество.

Я подумал, что не стоит ему рассказывать, до чего мне сегодня было паршиво. Нечестно жаловаться на то, что работаешь в праздники, человеку, которому только что вырезали из кишечника опухоль, размером с кулак. Надевая резиновые перчатки и выбирая инструменты, которые могут понадобиться, я почувствовал, что немного приободрился. Мне уже не было так отчаянно жаль себя. По окончании процедуры мистер Осунд перевернулся обратно на спину и откинул голову на подушки.

– Счастливого Рождества! – сказал он мне на прощание.

– Счастливого Рождества, – ответил я с улыбкой.

Понедельник, 29 декабря

Руби вернулась от родителей, но выглядит она еще хуже, чем когда уезжала.

– Кажется, я вот-вот умру, – простонала она, вваливаясь в дверь.

У нее высокая температура и ломит кости. Мы бросились листать свои медицинские справочники.

– Думаю, у тебя грипп, – торжествующе объявила Флора.

– Дайте этой девушке Нобелевскую премию, – проворчала Руби, торопясь добраться до кровати.

Весь вечер мы поили ее «Лемсипом». Пациентка из Руби оказалась никудышная.

– Мне ужасно плохо, – беспрестанно взывала она из своей спальни.

– Да-да, мы тебя понимаем, – кричали мы в ответ.

– Боже, надеюсь, она скоро поправится. Вряд ли я смогу это долго терпеть, – прошептала Флора мне на ухо.

– Знаю, – ответил я, – мне тоже хватает больных и на работе.

– «Лемсипу»! – взмолилась Руби.

– Чем тебе не дежурство? – пробормотала Флора.

Среда, 31 декабря

Сижу на постели Руби и слушаю, как она кашляет.

– У меня такое ощущение, будто мне теркой провели по лицу, – говорит она хрипло, а потом добавляет:

– Ненавижу болеть.

С ее постели видно, как взлетают в небо фейерверки за окном.

– Поверить не могу, что мне завтра на работу, – бормочет она через какое-то время.

– Позвони и скажи, что больна. Руби, ты же и правда болеешь, – уговариваю ее я.

– Да уж, в таком состоянии работа меня убьет.

Оба мы знаем, что с медицинской точки зрения это маловероятно, но я все равно сочувственно киваю. Очень славно предаваться фантазиям о том, как ты звонишь на работу и сообщаешь о болезни, но в реальности так никогда не бывает. Существует неписаное правило – врачи в стационарах не берут больничных. Интерна, который так поступит, сочтут предателем, потому что вместо него будут отдуваться резидент и ординатор. Если ты не на пороге смерти, то должен явиться на работу. Собственно, даже пребывание на этом самом пороге вряд ли покажется мистеру Баттеруорту веской причиной для прогула. Сам он гордится тем, что за 25 лет ни разу не брал больничный.

– Ну да, он настолько противный, что отпугивает даже микробов, – фыркает Руби.

Хорошо, что никакому гриппу не сломить ее дух.

Январь

Четверг, 1 января

Проснувшись, обнаруживаю, что Руби утром все-таки заставила себя пойти на работу. «Было столько дел, я и забыла, что болею», – сообщила она мне позже.

Весь день смотрю черно-белые фильмы и размышляю. Не знаю, сколько еще смогу это выносить. Я не имею в виду черно-белые фильмы – их я могу смотреть бесконечно, – я о работе. Весь мой выходной омрачен перспективой завтра снова тащиться туда. На работе время так и летит: часы сливаются в дни, дни – в недели. Но стоит мне притормозить, и возникает мысль: неужели ради этого я учился? Теперь, попробовав, я все еще хочу быть врачом? Месяцы будут и дальше сливаться в года, и, сам не заметив, я стану консультантом, как мистер Баттеруорт (точнее, надеюсь, не как он). Я вполне могу однажды проснуться и осознать, что отдал этой профессии лучшие годы жизни, но при этом не понимать, что получил взамен. Даже не знаю, готов ли пожертвовать столь многим.

Смотрю очередной черно-белый фильм с немудреной фабулой, задуманной специально для поднятия настроения людям, пережившим войну. Мир там тоже черно-белый: есть хорошие вещи, есть плохие, и ничего посередине. Обязательный хэппи-энд. У персонажей все хорошо, они преисполнены твердого, неискоренимого оптимизма. Никаких карьерных кризисов. Хотелось бы мне, чтобы жизнь действительно была такой, хоть иногда.

Пятница, 2 января

– Остался один месяц! Ровно 31 день, и мы отсюда уйдем. Еще совсем чуть-чуть! – воскликнула Руби, входя в двери переговорной на утреннюю летучку хирургического отделения. Она не знала, что остальные участники уже собрались и сидят за столом. Все с неодобрением уставились на нее.

– И кто считает? – поинтересовался мистер Грант.

– Мы, – хором, не скрывая радости, отозвались мы с ней.

Суббота, 3 января

Сегодня у нас с Руби случился разговор по душам. Не о ее отношениях с Любимчиком Домохозяек, которые мы в своих беседах старательно избегаем. О нашей работе. Я не имею в виду обычное обсуждение пациентов или дискуссию о том, как правильно дренировать плевральную полость. Мы решали, хотим заниматься этим дальше или нет. Я сказал, что не уверен, что хочу посвятить медицине свою жизнь.

Оглянувшись на прошедшие 5 месяцев, я вдруг испытал страх: что если это и означает быть врачом? Никакой героики, никакого гламура, никаких съемочных групп. Только бесконечный поток больных, которые вторгаются в твою жизнь и пропадают, либо выздоровев, либо умерев. Сплошная рутина. Одновременно я попытался вспомнить, как раньше представлял себе работу врача. Я точно знал, что она трудная, знал, что мне будет тяжело, что я буду уставать, но не представлял, какие буду испытывать при этом чувства. Не представлял, каково это – никогда не иметь времени на то, что тебе нравится, не иметь возможности куда-то пойти или что-то сделать, потому что ты либо на работе, либо отходишь после нее. Не знаю, свойственно это только медицине или любой профессиональной деятельности. Но теперь, когда первый шок от знакомства с работой врача у меня прошел, я задаюсь вопросом: и это все? Я никогда не был столь наивен, чтобы предполагать, что медицина – дорога, усыпанная розами, но все же не думал, что в них будет столько шипов.

Этим утром Руби сказала, что хочет уйти, что ей не нужны бесконечные стрессы и проблемы, и что она устала постоянно уставать. Подозреваю, что причина ее сомнений – это больше отношения с мистером Грантом, нежели настоящий карьерный кризис. И все равно, меня поразило, что Руби заговорила так. На работе она выглядит очень уверенной и компетентной. Наблюдая за ней, я понимаю, что, хоть она этого и не признает, ей нравится больничная нервотрепка. Нравятся стрессы, ритм, физическая усталость. Она слишком хорошо справляется с ними, чтобы действительно хотеть все бросить. Слишком упрямая, Руби никогда не позволит, чтобы подобные вещи взяли над ней верх. Для нее это будет поражением, а Руби не терпит поражений.

Но я смотрю на ситуацию по-другому. Пока Руби возмущается, что с ней обращаются, как с рабыней, никогда не признают ее заслуг, что мистер Грант относится к ним с Льюисом как к недочеловекам, я сижу и представляю себе другую работу – без стрессов, с девяти до пяти, с болтовней вокруг кулера. Мне хотелось бы думать, что в больнице меня держат пациенты, но это не так. Я учился 6 лет, и хотя сейчас мне ясно, что любая натренированная лабораторная крыса могла бы справляться со многими моими обязанностями гораздо лучше, ничего другого я просто не умею. И от этого мне еще печальней. Стоит ли отказываться от своей профессии, даже если очень этого хочешь?

Понедельник, 5 января

У нас кризис. Перенаселение. До этого больница некоторое время уже работала с полной загрузкой. Приходилось тяжеловато, но ничего из ряда вон выходящего. И тут, незадолго до Рождества, что-то произошло. Пара недель морозов, и мы «затрещали по швам». Казалось бы, зимой люди всегда болеют чаще, зима (как это ни удивительно) всегда приходит в одно и то же время, так почему нельзя подготовиться заранее? Но нет, больничные управленцы, обычно попивающие латте и где-то выступающие с презентациями в PowerPoint, только сейчас вдруг решили заглянуть в отделения, чтобы найти способ повысить нашу эффективность.

Условие задачи: имеются больные, дожидающиеся коек в приемном, и есть койки в самой больнице. Единственная сложность в том, что койки в больнице уже заняты другими пациентами. Мое решение: нанять больше медсестер, чтобы увеличить количество коек, и тем самым положить кризису конец. Логично, так ведь? Вместо этого кто-то счел, что гораздо лучше будет оставить прежнее количество коек, дополнительно нагрузить персонал и заставить врачей в приемном как-то маскировать проблему. Больничный менеджмент думает только об одном: о рамках. Последние рамки, которые поставили приемному: ни один пациент не должен задерживаться там дольше, чем на четыре часа (вот бы это относилось и к докторам тоже!). С той минуты, когда человек вошел в двери, начинается гонка: его надо опросить, осмотреть, взять анализы, оценить результаты и принять решение – оставить в больнице или отправить домой.

У мистера Ратмана, которого я сейчас осматриваю, довольно непростой случай, и мой консультант обеспокоен, поэтому я назначаю кучу анализов, чтобы выяснить, что с ним такое. Часики, однако, тикают: остается всего 50 минут.

– Переведу его в палату наблюдения, – решает менеджер, следящий за мной, словно ястреб, все дежурство.

Палата наблюдения – это что-то вроде зала ожидания для тех, кого уже осмотрели и кто ждет, пока освободится койка. Этакое чистилище для пациентов. Пока у нас нет результатов анализов, и мы не знаем, что с ним, переводить сюда мистера Ратмана нельзя. В приемном отделении за ним ухаживают лучше. Но менеджера гораздо больше волнует, как будет выглядеть в конце месяца кружок диаграммы на компьютерном экране.

– Вы нарушите «правило четырех часов»! – возмущается он.

Я уже готов сдаться, но тут из-за штор до нас доносится голос мистера Ратмана.

– Я никуда из приемного не пойду. Доктор хочет, чтобы я лежал здесь, так что здесь я и останусь.

Менеджер пытается надавить на него – безуспешно.

– Я вам в деды гожусь, так что не спорьте со мной, – заключает он.

Я молча стою, наблюдая противостояние менеджера и упрямого пациента. Понимая, что проиграл, менеджер бросает на меня раздраженный взгляд и отходит. Когда поступают готовые снимки мистера Ратмана, «правило четырех часов» уже нарушено. Мы решаем положить его в больницу, койка освобождается, и его перевозят в палату.

В статистических выкладках по работе приемного в этом месяце случай мистера Ратмана будет выглядеть, как сбой системы, хотя в действительности мы поступили именно так, как следовало. Однако рамкам и статистике в больнице придают большее значение, чем лечению пациентов. Статистика не нужна ни врачам, ни медсестрам, ни, это уж точно, пациентам. Возникает резонный вопрос: для кого это все?

Мое дежурство закончено. Без ног валюсь спать. Кризис в больнице продолжается.

Среда, 7 января

– Ты же не против, правда? – говорит мистер Прайс.

Я знаю, что он не обратился ко мне по имени, потому что не знает, как меня зовут, и от этого злюсь еще сильнее. Ему отлично известно, что я против, но также ему известно, что я ничего не могу сказать. Его вопрос – простая формальность.

То, о чем я собираюсь рассказать, происходит дважды в неделю, иногда чаще. Мое возмущение вызвано сообщением Труди о доходах мистера Прайса от частной практики. Она ведет его бухгалтерию и довольно либерально смотрит на соблюдение конфиденциальности. Благодаря ей я осознаю, что, сам того не ведая, давно стал составляющей этой практики, против которой решительно выступаю.

Несколько раз в неделю, как раз когда я заканчиваю работу, в отделение являются пациенты. У них нет готовых анализов, нет снимков грудной клетки и прочих стандартных бумаг, которые требуются, чтобы на следующий день им сделали операцию. Хотя технически моя смена закончена, мне приходится оформлять их, назначать необходимые анализы, заполнять бланки и готовить пациентов к завтрашней процедуре. Это означает, что я постоянно задерживаюсь на работе на несколько часов. С какой стати?! Это же частные пациенты мистера Прайса!

Формально моим работодателем является Министерство здравоохранения, и поэтому я не обязан делать эту работу. Однако, будучи интерном мистера Прайса, я вынужден заниматься его пациентами. Пациенты мистера Прайса платят за свое лечение, но осматриваем мы их в свое рабочее время в отделениях и лечим, как всех остальных, если в больнице им станет хуже.

На первый взгляд ситуация выглядит запутанной, но для меня все ясно как день. В нашей стране граждане платят налоги, а государство обеспечивает им бесплатную медицинскую помощь. Это фундаментальный, основополагающий принцип Национальной службы здравоохранения Великобритании, которым нам следует гордиться. Лечение некоторых пациентов стоит десятки тысяч фунтов, и мало кто из наших больных мог бы сам его оплатить. Для системы все равны, и это справедливо. Однако по каким-то причинам некоторые люди предпочитают обращаться к врачам в частном порядке. Они утверждают, что таким образом «освобождают места» для остальных. Но это в корне неверно. В действительности они подрывают систему здравоохранения.

Тут уместно следующее сравнение: существует общественный транспорт, например автобусы. И частный, например такси. Если я решаю поехать на такси и заплатить дороже, то могу думать, будто освободил место в автобусе для других пассажиров. Однако если значительное количество людей начинает ездить на такси вместо автобусов, автобусные полосы перегружаются, инфраструктура страдает и постепенно рушится вся транспортная сеть. Теперь все должны или ездить на такси, или ходить пешком. Кроме того, водитель автобуса (как мистер Прайс) по вечерам подрабатывает еще и в такси, так что автобусов становится меньше. Соответственно, больше пассажиров садится в такси, считая, что доберется быстрее. И так далее, и так далее.

Эти вечерние пациенты существуют где-то на размытой границе между частной и государственной медициной. Больница соглашается их принять ради дополнительных доходов, ведь в последнее время клиниками управляют, как бизнесом, а не как учреждениями, где лечат людей. Но я, получающий от Национальной службы здравоохранения заработную плату за лечение бесплатных пациентов, вынужден обслуживать еще и частных клиентов, чтобы больница и мистер Прайс получили дополнительные деньги. По справедливости, я должен тоже что-то с этого иметь, но такой статьи расходов у мистера Прайса не запланировано. Зато запланирована, сообщает мне Труди, аренда виллы для отпуска на юге Франции. Так что, знаете ли, мистер Прайс, я против! Против того, чтобы участвовать в подрыве системы, которую считаю одним из величайших достижений своей страны. И против того, чтобы задерживаться на работе.

Конечно, вслух я этого не говорю. С вымученной улыбкой я нехотя отправляюсь осматривать трех пациентов из его частного списка, которых он будет оперировать завтра. А потом еду домой на такси, в такое время автобуса мне уже не дождаться.

Четверг, 8 января

Суприя выходит со мной и Руби на перекур. Конечно, она не курит. Она для этого слишком правильная. Но пятачок за мусорными баками позади корпуса скорой помощи – это убежище для интернов. Дежурка слишком далеко; обычно где-то на полпути к ней у тебя сигналит пейджер, и приходится либо разворачиваться, либо все-таки идти туда, но лишь для того, чтобы сразу вернуться обратно. Поэтому мы стоим на улице, кто с сигаретой, кто без, пытаясь немного прийти в себя. Без этих пауз я давно сошел бы с ума.

– Не то чтобы я разочарована в профессии врача. Скорее, чувствую себя обманутой, – замечает Руби, продолжая наш вчерашний разговор.

– Я так радовалась, когда получила диплом, а сейчас мне кажется, что меня здорово надули. Я-то думала, что буду помогать людям, держать за руку старых леди в пору нужды.

Мне немного неловко, что все это слышит Суприя. Смотрю на нее: с аккуратно накрашенными ногтями, в элегантной выглаженной блузке, с гладкой безупречной прической. Мало того, у нее заколка подобрана в цвет обуви. Она никогда не жалуется, не показывает, что ей тяжело. Приходит на работу вовремя и всегда знает, что надо делать. Не возмущается, когда надо задержаться, или когда на нее кричат, или когда ставят дежурить в выходные. Суприя все воспринимает с олимпийским спокойствием. Но сегодня она едва не плачет.

– Я думала, я одна такая! – поддакивает она Руби. – Прямо не знаю, что делать. Совсем не так я себе это представляла.

Я потрясен. И Суприя тоже? Наша Суприя, которая находит время до блеска начищать туфли? Мой мир вот-вот рухнет.

– Я бы хотела все бросить, но это невозможно. Мой папа – врач, мама – врач, и брат – тоже врач. Собственно, у нас в семье все врачи. Хотя нет, дядя – агент по недвижимости, но мы с ним не разговариваем. Я не могу уйти. Они меня убьют.

Я понимаю, что мне еще повезло: семья никогда не давила на меня в выборе профессии, они просто хотели, чтобы я был счастлив. А на Суприи, оказывается, лежит еще и груз родительских ожиданий в добавление ко всему остальному, с чем приходится сталкиваться интернам.

Хоть это и бессердечно, я испытываю облегчение от того, что Суприи тоже тяжело. Приятно сознавать, что даже самые умные и терпеливые из нас уже на последнем издыхании.

Срабатывает пейджер у Руби, а через пару секунд – у Суприи. Обе идут в отделение, а я остаюсь еще ненадолго, хоть мне и делается неуютно одному.

Пятница, 9 января

Отдежурив ночь, просыпаюсь от сигнала пейджера. Часы показывают 8:45. Я проспал. Вот черт! Ну почему именно сейчас? Конец дистанции уже близок, а я не могу пробежать последних метров. Смотрю на номер на пейджере: хирургия. Наверняка Дэниел или Старая Кошелка. Сажусь и набираю номер с телефона в дежурке.

– Алло! – говорит на другом конце кто-то голосом Льюиса.

– Гадство такое, не представляешь, – быстро начинаю, – я, мать твою, проспал, так что все дерьмово! Прикрой меня, Льюис. Я уже бегу.

На другом конце полная тишина.

– Алло, с кем я говорю? – оживает, наконец, трубка. Это оказывается мистер Баттеруорт.

О Боже! Я хочу умереть, и быстро, желательно до того, как придется ему отвечать. Ну где все эти инфаркты миокарда, когда они так нужны?

– Алло! – повторяет голос с характерной интонацией мистера Баттеруорта.

– Хм… алло-алло, – говорю я, пытаясь потянуть время, – вы меня слышите?

– Это мой интерн? – спрашивает мистер Баттеруорт. – Похоже, ошибка на линии. А где все?

Вроде бы он не понял, что это я ругался в трубку, и списал все на какой-то жуткий анахронизм, путаницу с подключениями, которая могла произойти разве что в век телефонисток со штекерами. Господи, как я люблю технофобов! Но раз мистер Баттеруорт звонит мне сам, а не поручил это кому-нибудь из подчиненных, то значит, в отделении никого нет. В голове у меня быстро складывается план.

– Видите ли, в настоящий момент я в радиологии, пытаюсь получить результаты обследований. Насчет остальных не знаю, – бойко вру в трубку. – Утром, когда я пришел в отделение, там тоже никого не было.

Последнюю фразу я произношу с некоторым нажимом. Смутно припоминаю, что Дэниел и Старая Кошелка что-то говорили про какую-то лекцию, и не могу поверить, что проспал в тот самый день, когда остался в отделении один.

– Ну хорошо, что проявили инициативу. Тогда я тоже туда подойду, и мы с вами отправимся на обход.

«О господи», – думаю я, окидывая взглядом свою пижаму.

– Конечно, – отвечаю ему, сознавая, что открыть сейчас правду будет немного некстати.

Избавлю вас от описания того, как я носился по дежурке, разбрасывал вещи, пытаясь одеться, и бежал через парковку в отделение скорой помощи, а оттуда в радиологию, где Максина как раз вешала на крючок свой плащ.

– Помоги! – только и успел пробормотать я, хватая ее за руку, прежде чем мистер Баттеруорт в темпе улитки, ползущей по дорожке в саду, возник в поле нашего зрения и двинулся к нам по коридору. – Мне нужны какие-нибудь снимки, хоть что-нибудь.

То ли ужас в моих глазах, то ли не застегнутые манжеты рубашки, но что-то ей подсказывает – дело серьезное.

– Держи, – говорит она и сует мне в руки пустой конверт, любезно улыбаясь при этом приближающемуся мистеру Баттеруорту.

– Там же ничего нет! – шепчу я.

– И что, по-твоему, я должна сделать? – шипит она в ответ.

Но вместо того, чтобы остановиться и спросить, чем я занимался с начала смены, мистер Баттеруорт проходит мимо, даже не глядя в нашу сторону.

– Вечно он такой, – говорит Максина, закатывая глаза. – С тех самых пор, как жена от него ушла.

Я делаю движение вслед мистеру Баттеруорту, но тут до меня доходит смысл ее слов.

– Прости, ты сказала жена? Он что, был женат? – спрашиваю я, пораженный тем, что мистер Баттеруорт мог-таки когда-то проявлять интерес к человеческим существам не под наркозом и не со вспоротым животом.

– О да! Это его прямо подкосило. Думаю, причина была в его вечном отсутствии. В общем, она ушла, и с тех пор он прямо сам не свой. Не то чтобы раньше он славился общительностью. Но после того стало гораздо хуже.

Мистер Баттеруорт выглядывает из-за угла и ворчливо приказывает мне следовать за ним. Догоняю его, чувствуя себя виноватым за то, что вызнал про него такие личные вещи. Пока мы стоим в лифте бок о бок, я замечаю обручальное кольцо на его правой руке. Двери лифта открываются, мы выходим, и он тут же злобно рявкает на медсестру за то, что оказалась у него на пути.

Воскресенье, 11 января

Завтрак мне сегодня готовила Флора. Руби куда-то запропастилась. Звонила мама, оставила сообщение на автоответчике, но я спал и ничего не слышал. В остальном выходные проходят без происшествий, что раньше показалось бы мне скучным, но теперь, когда в будни происшествий у меня пруд пруди, кажется просто восхитительным.

Понедельник, 12 января

Мистер Гудман поступил в хирургию в прошлый вторник: его направили из отделения скорой помощи, когда ему стало совсем плохо. За неделю до этого он обращался к семейному врачу по поводу запора. Но слабительные не помогли, а общее состояние вдруг резко ухудшилось. Начались озноб, одышка. Он сам приехал в больницу, но упал в обморок на парковке, и в скорую помощь его привезли на каталке. Рентген показал перфорацию кишечника, содержимое которого попало в брюшную полость.