Текст книги "Доверьтесь мне. Я – доктор"

Воскресенье, 19 октября

Сегодня из приемного ко мне прислали два «аппендицита», одну «прободную язву пищевода», две «кишечных непроходимости» и «панкреатит». Старая Кошелка крикнула с другого конца коридора:

– Проверь, чтобы взяли анализ на амилазу у «панкреатита» на восьмой койке!

На мгновение я даже удивился, увидев на восьмой койке женщину средних лет, а не розовую пузырчатую поджелудочную железу.

Я даже не заметил, как люди превратились для меня в патологии, перестав быть самими собой. Эта женщина здесь, потому что у нее панкреатит. А то, что она мать троих детей, что у них есть летний домик в Котсуолдсе, что она коллекционирует старинный фарфор, а ее сестра Берил живет в Ньюпорте, – не имеет никакого значения, ведь данные факты не могут помочь при диагностике и лечении. Отчасти так получается из-за того, что врачи пребывают в постоянном стрессе. В то же время это способ дистанцироваться от страданий и страха, с которыми нам приходится сталкиваться. Иногда очень тяжело разглядеть в человеке человека, как бы тебе этого ни хотелось. Это страшно утомительно и требует времени. К тому же, в тебе самом тоже не видят человека: ты просто очередной врач, берущий у кого-то кровь.

Понедельник, 20 октября

Я проспал. Катастрофа! Поверить не могу! Конечно, никто не станет принимать в расчет, что я проработал все выходные. Вспоминаю, как проснулся в дежурке, смутно понимая, что пора вставать. Потом, 30 минут спустя после начала обхода, подхватываюсь, словно от толчка. Ищу будильник и тут чувствую, как что-то маленькое и твердое колет мне в ребра: будильник, и он выключен. Время на нем страшное: 8:32. Выскакиваю из кровати, не зная, за что хвататься. Решаю, что чистить зубы сейчас не обязательно, хватаю пейджер, кое-как одеваюсь и бегу сломя голову в отделение, расталкивая на своем пути пациентов и медсестер. Напрасно, обход уже начался без меня. Мистер Прайс и Старая Кошелка осматривают пациента; я слышу из-за шторы их голоса. Жду снаружи, трясясь от страха. Замечаю тележку с картами и беру с нее какой-то снимок: возможно, мне удастся сделать вид, не обманывая их напрямую, что я задержался в радиологии. Штора отодвигается в сторону, и парочка проходит мимо меня, не удостоив даже взглядом. Ничего необычного. Никто не говорит ни слова, обход продолжается. Либо они разозлились настолько, что видеть меня не хотят, либо просто не заметили, что меня не было.

Вторник, 21 октября

Майклу, тому юноше, прошлой ночью стало хуже, и его перевели в другую больницу. Я не знаю, что именно с ним произошло: вчера дежурила Суприя, она и сообщила мне новость этим утром. Такова профессия врача, но мне все равно трудно привыкнуть. Только что он был моим пациентом, а теперь уже нет. Вот так вот просто. Теперь он еще чей-то пациент, еще чья-то проблема. Но его история не выходит у меня из головы. Поскольку зацикливаться на пациентах непрофессионально, я никому об этом не говорю. Как не говорю о пене для бритья и одноразовом станке, которые принес ему; они, уже ненужные, лежат сейчас на дне моей сумки.

Четверг, 23 октября

Мистер Баттеруорт остается для меня загадкой: мне так и не удалось его раскусить. Часть меня хочет верить, что он стал таким, какой есть, из-за какой-то трагедии в прошлом. Следуя за ним по отделению, я прикидываю, что могло так на него повлиять. Может, мать никогда его не любила, может, любовь всей его жизни ушла от него, а может, жена сбежала с обаятельным пациентом, которого он спас от неминуемой смерти. А может, он просто такой человек – гнилое яблоко на древе медицины. Однако, хотя его навыки общения оставляют желать лучшего, как хирург он, кажется, хорош. Я, естественно, не могу судить, поскольку все мои знания о хирургии вполне уместились бы на обороте почтовой марки, и еще осталось бы, где лизнуть, чтобы прилепить ее на письмо в Главное медицинское управление. Но ему определенно нравится резать людей, так что выбор профессии был верным, иначе он давно уже прозябал бы в Бродмуре.

– Давай я тебе кое-что покажу, – ответила мне Труди сегодня, когда я попытался выведать у нее хоть какие-то сведения о личной жизни мистера Баттеруорта. – Ты когда-нибудь был у него в кабинете?

Я признался, что нет, никогда, и даже не знаю, где этот кабинет находится.

– Вот тут, – сказала она, открывая дверь слева от своего рабочего стола.

Внутри пахло мистером Баттеруортом, и настолько сильно, что я невольно обежал комнату глазами, дабы убедиться, что он не прячется где-нибудь в углу или за шкафом с документами. Все горизонтальные поверхности были завалены горами писем, бумаг и всевозможных журналов по хирургии.

– Смотри, – сказала она, указывая на полку возле стола. На ней стояла банка и фотография. Банка была из тех, что я видел в анатомическом музее медицинского факультета: в них демонстрировали зародышей или мозги.

– А что там? – спросил я, не решаясь взглянуть.

– Там, – торжествующе объявила она, – первый аппендикс, который он удалил. – А на фотографии его первая гемиколэктомия.

Я воззрился на снимок розовой кишки.

– Ужас какой, – пробормотал я.

– Да уж. А больше ты ничего не замечаешь?

Я оглядел кабинет еще раз и пожал плечами.

– Ни одной фотографии родных – жены или еще кого. Только это, – она взяла с полки банку с законсервированным аппендиксом и потрясла ею так, что содержимое за стеклом заколыхалось. – Этот парень женат на кишках. Они – его жизнь. Говорю тебе, он странный, – заявила она, подтверждая вывод, к которому я уже пришел самостоятельно.

Пятница, 24 октября

У людей, на мой взгляд, сложились неправильные представления о медицине и больницах, и все из-за отвратительных телепередач о врачах. Так что давайте-ка расставим все точки над i: я не выгляжу как Джордж Клуни, наша профессия нисколько не гламурная, и нет, мы не носимся стрелой, спасая людям жизни. Иногда я с трудом нахожу силы, чтобы просто почистить зубы.

Чего точно не покажут по телевизору, так это пациентов вроде миссис Дэвис. В основном потому, что люди не хотят видеть пациентов вроде миссис Дэвис, которая лежит в психиатрическом отделении. Не хочет ее видеть и мистер Баттеруорт. Его вызвали на осмотр: у пациентки была какая-то проблема с кишечником.

– Вечно эти полудурки, – бормочет он.

И это человек, который ходит на работу в алом галстуке-бабочке, в брюках на десять сантиметров короче, чем надо, и пахнет стоялой водой и батончиком KitKat.

– Могу поспорить, что с ней все нормально. Не пойду я ее смотреть. Ты иди и проверь, нужен ей хирург или нет, – бросает он Дэниелу.

Мистер Баттеруорт не собирается и на 10 минут покидать свое стерильное, сверкающее хирургическое отделение и топать в другой корпус, где находится психиатрия. Подозреваю, он предпочел бы запереться у себя в кабинете и придумывать шутки про абсцессы. Дэниел, озабоченный своей будущей хирургической карьерой, не пойдет никуда без мистера Баттеруорта. Поэтому прогуляться до психиатрии приказывают мне.

Миссис Дэвис сидит в своей палате, где разложены ее немногочисленные вещички. Вообще, палата выглядит голой в контрасте с хирургическим отделением: здесь нет цветов в вазах, и на тумбочках не стоят открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления – похоже, «психам» их не отправляют. Ей за пятьдесят, она в кардигане, вышитом цветочками по одному рукаву. Она не размахивает палкой, и изо рта у нее не идет пена. Она очень рада, что я проделал такой путь, чтобы ее осмотреть, так что я присаживаюсь на стул, а она заваривает мне чай. К великому сожалению, консультант оказался абсолютно прав – никакой хирургической проблемы у миссис Дэвис нет. Запор прошел, а его причиной сочли смену лекарств. Так что я просто сижу у нее какое-то время, мы беседуем об искусстве, о фильмах и о том, что сделали бы, победив в лотерее. Она бы купила красное бальное платье и ходила по шикарным вечеринкам.

Вся мебель в палате испещрена круглыми прожженными следами от сигарет, на желтых стенах глубокие трещины. По пути в психиатрию мне пришлось обходить строящееся здание нового крыла больницы. На щитах, закрывающих стройплощадку, красовались фотографии хорошеньких детишек с оленьими глазами, и сообщалось, что в следующем году будет открыто новое педиатрическое отделение. Людям нравится думать, что их налоги тратятся на славные радующие душу вещи, например, на помощь больным деткам, и новая, клиентоориентированная, дружащая с масс-медиа система здравоохранения с радостью идет им навстречу.

Когда обновляют отделения психиатрии, их не открывают с фанфарами, не перерезают ленточки и не проводят фотосессий для прессы. Пациентов таких отделений представляют как обколотых лекарствами мрачных типов в смирительных рубашках. Их снимки на рекламных щитах точно никого не порадуют. Как сказала мне одна медсестра, когда я еще был студентом, «попробуй заняться сбором средств на лечение детей или на приют для щенков, и посмотришь, сколько монет тебе набросают. А потом попробуй просить на психиатрическую лечебницу».

Мистер Баттеруорт вот-вот начнет обход, так что мне приходится распрощаться с миссис Дэвис и идти назад, в основное здание. Хирургическое отделение кажется мне еще новее и светлее, чем всегда.

– С ней и правда все в порядке, хирург не нужен, – сообщаю мистеру Баттеруорту по возвращении.

– Кому? А, этой… Я так и знал, – бормочет он и удаляется, сопровождаемый верным Дэниелом.

Надеюсь, однажды миссис Дэвис все-таки купит себе красное бальное платье: может, хоть тогда ее заметят.

Суббота, 25 октября

Сегодня вечером мы встречаемся в пабе с друзьями-не медиками. Руби тоже собиралась пойти, но в последнюю минуту объявила, что у нее другие планы, и убежала, предоставив мне идти туда одному. Мои друзья, с которыми я учился в школе и которые не видели меня с начала работы, замолкают, увидев, как я вхожу в зал.

– Ну и видок у тебя, – хором удивляются они.

Я сижу словно в тумане, пока остальные оживленно меня расспрашивают. Они хотят слышать страшные истории, смешные эпизоды, остроумные шуточки. Я покорно подчиняюсь. Но я никогда не расскажу о настоящих ужасах, о бесконечной усталости, о страхе и неуверенности, о постоянном стрессе и об ответственности, которая неподъемным грузом каждый день ложится тебе на плечи. О том, как вся моя жизнь перевернулась с ног на голову и теперь вращается вокруг панельного здания на окраине города, где никто не знает твоего имени, но может вызвать тебя в любой момент. Где люди кричат на тебя, проклинают, плюют в лицо за то, что ты просто пытаешься им помочь, или плачут и цепляются за твой рукав, когда ты мечтаешь только скорей добраться до дома и завалиться спать. Я не собираюсь их в это посвящать. В конце концов, они мои друзья, я не могу так с ними поступить.

Воскресенье, 26 октября

Сегодня я встал поздно и побрел в комнату Руби, чтобы ее разбудить и вместе выпить чаю. Но ее там не оказалось. Постель стояла неразобранная. Странно. Попытался вызвонить ее по мобильному, но тот был отключен. После обеда она, наконец, объявилась – в той же одежде, в которой вчера ушла.

– Приветик. Где была? – поинтересовался я.

Руби посмотрела на меня с загадочным виноватым выражением, которое я в последний раз у нее видел, когда она съела последнее печенье из пачки Wagon Wheels.

– Да так, нигде, – ответила она, из чего я сделал вывод, что она определенно была где-то.

– А что это у тебя на губах? – спросил я.

– Ничего, – покраснела Руби, вывод из чего снова вытекал противоположный, – ну, помада.

– Но ты же не пользуешься помадой, – сказал я, ощущая нарастающие подозрения. – В последний раз ты накрасила губы, когда в универе хотела понравиться тому дураку, что читал у нас фармакологию.

– Ох, ради бога, ты же мой друг, а не мать! – фыркнула Руби.

Я вернулся к мытью посуды, гадая, с чего вдруг такая скрытность. Непонятно, что с ней происходит, и непонятно, хочу ли я действительно это знать.

– Пойду приму душ. Горячая вода еще осталась? – спросила Руби, поднимаясь по лестнице.

– Да, должна была остаться, – ответил я, стараясь на нее не смотреть.

Она скрылась наверху, и вскоре из ванной до меня донесся шум воды. Я же думал о том, что Труди сказала пару недель назад – о Руби и Любимчике Домохозяек. Да или нет? Вроде бы Руби достаточно себя уважает, чтобы не связаться с подобным персонажем. Я опустил руки обратно в мыльную воду и попытался представить, следы какого преступления она пытается сейчас смыть с себя под душем.

Среда, 29 октября

Он только что шлепнул ее по заду. Да-да, совершенно точно. Стою на другом конце отделения лишившись дара речи и не веря своим глазам. Это был даже не шлепок, а что-то вроде поглаживания, завершившегося легким ударом. Самое удивительное здесь даже не то, что Любимчик Домохозяек только что проделал это с Руби, а то, что она не обернулась и не врезала ему в ответ. Она просто стоит. Собственно, не просто стоит, а улыбается ему вслед, пока он фланирует дальше по коридору. Во что, черт возьми, она ввязалась?!

Пятница, 31 октября

Сегодня много выписок: отделение готовится к наплыву пациентов, которых пачками привозят в выходные. Большую часть дня оформляю рецепты для тех, кого отправляют домой. Подписать тут, подписать там – это все, на что я гожусь. Я просто ходячая, говорящая подпись. Почему бы не заказать себе факсимиле, раздать всем медсестрам и не отправиться спокойно за покупками в Habitat? В конце концов, мое физическое присутствие в отделении не требуется, я только путаюсь у всех под ногами. Однако, если меня не будет, на кого они станут орать, если что-то пойдет не так?

Ноябрь

Понедельник, 3 ноября

Поскольку ванная у нас одна на троих, по утрам из-за нее часто возникают споры, но сегодня происходит что-то новенькое. Руби сидит там уже бог знает сколько времени; я и представить не могу, что она там делает. Флора ушла на работу довольно давно, так что я спускаюсь вниз и выливаю из чайника остатки чая, который она заваривала, в кружку. Чай мутный, но я уже перестал обращать внимание на такие вещи. Когда я поднимаюсь обратно, Руби все еще в ванной.

– Чем ты там занимаешься? – спрашиваю ее. – Давай, нам надо на работу, а я еще не принимал душ.

– Минутку, – следует ответ из-за двери.

Там стоит странная тишина: ни шума воды, ни шуршания зубной щетки.

«Подозрительно, – думаю я, – Руби обычно в ванной не задерживается». Наконец, дверь открывается. Глаза мои расширяются.

– Что ты, черт побери, сделала?! – восклицаю я.

– В каком смысле? – на ходу интересуется Руби, торопясь к своей комнате.

– Со своими волосами! Что ты сделала с ними?!

– Ничего, – говорит она, усаживаясь на кровать и вытирая полотенцем ноги.

– Как это ничего? Я видел тебя вчера вечером, и волосы у тебя были рыжие. Того самого цвета, которого были всегда, с тех пор как мы познакомились, а теперь они оранжевые.

– Они не оранжевые, – возражает она, – это блонд, но оттенок получился не совсем тот, и я не хочу об этом говорить, ясно?

С этими словами она наклоняется вперед и захлопывает дверь у меня перед носом.

Вторник, 4 ноября

Если мы и дальше продолжим целыми днями носиться по больнице, причем в буквальном смысле, порой совсем без еды, то вскоре сами окажемся тут пациентами. Позавчера, во время дежурства в приемном, Руби сдала кровь, и анализы показали у нее признаки острой почечной недостаточности, всего лишь потому, что она не выпила ни капли жидкости на протяжении почти 16 часов. Обычно мы не выписываем баночку «Tango» при острой почечной недостаточности, но больше ничего не нашлось, так что, раз Руби пока жива-здорова, средство очевидно сработало.

Сегодня на утреннем обходе я заметил, что Суприя потихоньку пьет что-то из картонной коробочки. Позднее в отделении, когда она проверяла результаты анализов, я снова обратил внимание на картонку в ее руке. «Как, черт возьми, она находит время ходить к торговому автомату в другом корпусе?» – подумал я. В полдень, увидев ее уже с третьей картонкой, я решился спросить напрямую. Суприя немного растерялась.

– Ну, понимаешь, – неохотно начала она, – я их беру в отделении.

Я посмотрел на нее с подозрением.

– В отделении? Где это?

Она отвела меня к холодильнику в одном из кабинетов.

– Тут, – сообщила Суприя, указывая на полки, забитые упаковками.

Я взял одну.

– Это для людей, умирающих от рака, – рассмеялся я. – Тебе нельзя их пить. Они вроде коктейля для поддержания сил. Как еда, только в жидком виде.

– Да, знаю. Я в последнее время потеряла столько, что могу одеваться в детском отделе, – ответила она, отнимая у меня картонку и протыкая верхушку соломинкой.

Потом втянула жидкость из нее с такой силой, что щеки запали.

– Видишь ли, немного похудеть – это одно, но мне уже не до шуток.

Она задрала свитер и продемонстрировала брюки, затянутые ремнем.

– До начала работы они сидели впритык. А теперь сваливаются на ходу.

Она отпила еще.

– Пару дней назад мне стало плохо, и одна из диетологов дала мне коктейль. Сказала, я могу их брать отсюда, если не будет времени поесть, иначе стану падать в обмороки.

В животе у меня заурчало.

– А они вкусные? – вроде как вскользь поинтересовался я.

– Если обещаешь никому не рассказывать, уступлю тебе пару клубничных, – ответила она.

Пятница, 7 ноября

Медицина должна стоять на переднем крае науки: ее задача спасать людей, улучшать качество жизни и продлевать ее. Именно этому учат в медицинских колледжах, и по этой причине я решил стать врачом. Я изучал причудливые и редкие заболевания, встречающиеся у горстки людей, но что касается смерти, – нашей главнейшей проблемы, – то о ней нам не говорили ни слова. Собственно, я даже не знаю, как правильно сказать, что человек действительно умер (это сложней, чем вы думаете).

В первую неделю на работе я столкнулся с немалыми трудностями именно по этой причине, ведь мне постоянно приходилось признавать кого-нибудь мертвым. Ситуацию осложняло еще и то, что умирающие очень похожи на мертвых: собственно, сам момент ухода установить бывает проблематично. Вместо того, чтобы «признать» человека мертвым (звучит чересчур официально, вы не находите?), я предпочитаю «предположить», что пациент умер, ненадолго выйти и потом вернуться. Если началось трупное окоченение, мой диагноз, судя по всему, был верен. Кроме того, так получается немного подстраховаться: если повезет, другой врач может признать факт смерти до твоего возвращения. Или медсестры зайдут привести тело в порядок и сменить простыни, ну и заодно посмотрят, не проявит ли покойный признаков жизни.

Поскольку мы никогда не задумываемся о том, что будет, если лечение не поможет и пациент умрет, то, столкнувшись со смертью, испытываем некоторый шок. Но, хотя иметь дело с мертвыми и неприятно, нет ничего тяжелей, чем присутствовать при чьей-то смерти. Нас ведь не учат, что в такой момент говорить, а что нет. Разговоров о смерти избегают не только в медицинских колледжах, но и в больницах тоже. Умирающие для врачей что-то вроде досадной помехи – напоминание о том, что ты не справился со своей работой, хотя вообще-то смерть является неизбежным следствием жизни. По этой причине врачи бегают от умирающих, как от чумы. Они берут анализы и делают обследования, накачивают пациентов лекарствами, всячески изворачиваются в разговорах с ними, пока, в конце концов, не передоверяют, констатируя свое бессилие, команде паллиативного ухода. Печально, что медицина, испокон веков сражающаяся со смертью, до сих пор не может как-то наладить отношения с ней. Однако интернам встречи со смертью не избежать, и когда сестра вызывает меня к миссис Баллен, мне приходится идти.

Миссис Баллен умирает. Вот уже 10 лет она борется с раком, но теперь он распространился практически по всему организму. У нее нет семьи, хотя с утра ее навещал кто-то из соседей. За последние пару часов ей стало заметно хуже.

– Ей недолго осталось, – сообщает медсестра, когда я вхожу в отделение.

Я ничего не могу для нее сделать и не очень доволен тем, что сестра вызвала меня. Все, что медицина могла ей предложить, уже испытано, и вот она умирает.

– Она хотела тебя видеть, – объясняет сестра, – думаю, она понимает, что это конец, и хочет, чтобы ты был рядом.

Это плохая новость. Я не знаю, что говорить умирающим. Я совершенно уверен, что разговоры с пациентами на смертном одре не упоминались в моей должностной инструкции.

– А нельзя позвать к ней священника или еще кого? – умоляюще спрашиваю я.

– Давай-ка, Макс, иди, – твердо говорит медсестра.

Я неохотно захожу в бокс, куда ее перевели. Не представляю, что буду сейчас говорить. Шторы задернуты, в воздухе витает странноватый мускусный запах, который, по словам медсестер, тоже является признаком приближающейся смерти. Пару секунд стою на месте, борясь с желанием сбежать, но тут миссис Баллен открывает глаза и подзывает меня к себе.

– Спасибо за все, что вы для меня сделали, доктор. И за то, что были так добры, – шепчет она сквозь кислородную маску.

Мне-то кажется, что я ничего для нее не сделал.

Я спрашиваю, не нужно ли ей что-нибудь, и она в ответ качает головой, но пододвигает свою руку к моей. Я сижу возле нее, кажется, лет сто, и держу ее за руку, пока не замечаю, что миссис Баллен больше не дышит. Остаюсь еще ненадолго и в эти минуты понимаю, что быть врачом значит не только выполнять всякие процедуры, спасая чью-то жизнь. Гораздо важнее лекарств, операций и обследований для миссис Баллен было то, что кто-то держал ее за руку, когда она умирала.

Тихонько прикрываю за собой дверь и возвращаюсь на пост.

– Молодец, – говорит медсестра, которая идет на перерыв.

Мы вместе отправляемся в буфет выпить чаю.

Хотя врачу полагается уметь дистанцироваться от пациентов, иногда это бывает трудно, особенно когда присутствуешь при последних мгновениях их жизни. К счастью, до нашего возвращения в отделение, другой врач успевает признать миссис Баллен мертвой.

Суббота, 8 ноября

Дежурю все выходные. Осматривал очаровательную даму, миссис Кирш, которую доставили с аппендицитом. Она мне улыбнулась и извинилась за беспокойство. И на весь остаток дня – пока договаривался об операции, назначал ей анализы крови и рентген, пока осматривал других пациентов, дожидавшихся в отделении скорой помощи, – я забыл, что сегодня суббота, что этой ночью мне точно не удастся поспать, что я пропускаю вечеринку в честь дня рождения близкого друга.

– Что это ты все время улыбаешься? – спрашивает одна из сестер, когда я прохожу мимо нее, собираясь выписать несколько рецептов.

Я призадумался.

– Даже не знаю. Просто так.

И лишь позже понимаю, что у миссис Кирш оказался не только аппендицит, но еще и редкое для наших ворчливых пациентов и, похоже, заразное хорошее настроение, которое я благополучно и подцепил.

Воскресенье, 9 ноября

Дежурка – место, где постоянно царит хаос. Там бросают свои вещички те, для кого она временно становится домом. Туда ты скрываешься, когда надо прийти в себя. Там пытаешься вздремнуть во время дежурства. Там сидишь между вызовами и напряженно размышляешь, или потихоньку спрашиваешь совета у врачей других специальностей, дописываешь письма или ненадолго отвлекаешься, сидя перед телевизором. Там всегда есть хлеб для тостов и чайник вечно кипит. Кто-то непременно висит на телефоне, перезванивая в отделение или ссорясь с секретариатом.

Время от времени из угла доносятся обрывки разговоров по мобильному, раздраженный свистящий шепот, свидетельство того, что чьи-то отношения не выдерживают перегруза на работе: «Я думала, твоя мать сегодня заберет его из сада»; «Нечего на меня кричать, ты знала, что у меня в эти выходные дежурство»; «Я же сказал, что буду, ОК? Обещаю сегодня уйти пораньше». В непрерывном фоновом шуме кто-то входит и выходит, раздаются сигналы пейджеров, и все, едва заслышав знакомый писк, бросаются проверять, не их ли вызывают, а поняв, что пока могут расслабиться, продолжают то, чем занимались, в то время как «счастливчик» берется за телефонную трубку. Повсюду остатки брошенных перекусов: кружки с холодным чаем, в котором еще плавает пакетик, недоеденные пиццы, картонные коробочки с остывшей китайской едой, с которых даже не сняли крышки – их донышко предательски сочится жиром, оставляя на столе масляные круги.

В выходные все по-другому. Врачей в больнице меньше, и они все время заняты в основных отделениях или в скоропомощном. Опустевшая дежурка нагоняет меланхолию, что для нее, вообще-то, нехарактерно.

Этой ночью мне удалось вздремнуть лишь пару часов. В отделении скорой помощи был большой наплыв. Старая Кошелка до сих пор на операции, которую начала в пять утра. Вызвали даже мистера Прайса: из-за прободения язвы кишечника пациент мог вот-вот умереть. С другого конца коридора я наблюдал за тем, как Старая Кошелка объясняла ему, что сейчас с ним будут делать. Он подписал согласие, и его повезли в операционную. Хирургам в больнице приходится нелегко – каждый день от них зависят человеческие жизни. Я же отвечаю только за то, чтобы вовремя приносить рентгеновские снимки и ровно катить тележку с картами на обходе.

Я посидел в дежурке, посмотрел телевизор и уже собирался отправиться в отделение и проводить обход в одиночку. Но тут услышал, как распахивается входная дверь и кто-то насвистывает в холле. Потом со скрипом приоткрылась и дверь дежурки: на пороге стоял старик лет восьмидесяти. Улыбаясь, он вошел и начал поднимать пустые пакеты и коробочки, разбросанные по полу. Я потряс головой, чтобы убедиться, что не сплю. Кто он такой – пациент?

Он вышел на пару минут, а потом вернулся с кружкой чая, которую поставил на стол передо мной.

– Пожалуйста, доктор, – сказал старик. – И извините, что вас побеспокоил. Вы же пьете без сахара, правильно?

Он снова взялся за уборку, пока я, остолбенев, молча таращился на него.

– Я вам не мешаю, доктор? – спросил он еще через какое-то время.

– Да нет… хм… позвольте, я вам помогу, – сказал я, внезапно осознав, что сижу, задрав ноги на стол, и прихлебываю чай, пока старик, которому больше, чем моему деду, на четвереньках ползает по полу передо мной, подбирая мусор. – Ну что вы, не надо, – запротестовал я, отнимая у него черный мусорный мешок.

– О, я не против, я всегда тут прибираю. Кстати, доктор, я принес воскресные газеты, хотите почитать?

Слово «доктор» он произносил по-особенному – со старомодной почтительностью, – в отличие от обычных пациентов, которые бесцеремонно тебя окликают, когда проходишь мимо них по приемному или когда чем-нибудь возмущаются и рвутся тебя обругать. В его устах «доктор» звучало как «сэр» или «милорд», или еще какой-то почетный титул. Я чувствовал себя страшно неловко.

– Пожалуйста, зовите меня Макс, – сказал я, протягивая ему руку.

– Очень приятно, доктор! А я – Морис.

Мы обменялись рукопожатием. И прежде чем я успел поинтересоваться, кто он все-таки такой и что делает здесь в восемь утра в воскресенье, у меня затрезвонил пейджер, и я побежал в отделение, оставив недопитый чай на столе.

Понедельник, 10 ноября

Свои вечера, точнее то, что от них остается, мы с Руби и Флорой частенько проводим, сидя за столом на кухне. Единственная утешительная новость за последнее время – то, что Руби заново перекрасила волосы и действительно стала блондинкой. Уж не знаю, чего она возится с ними, когда у нее есть куда более важные дела. Кажется, все свое свободное время мы вот так и сидим дома. У нас нет сил куда-нибудь выбираться, да и к тому моменту, когда мы освобождаемся, все уже закрыто. Порой бывает слишком поздно даже чтобы заказать доставку еды, поэтому приходится выживать на ассортименте круглосуточных заправок (вы удивитесь, какой роскошный ужин можно приготовить из плавленых сырков и быстрой лапши). Самое странное, что, несмотря на полное измождение, нам не хочется ложиться спать. Мы сидим, пьем чай и глядим в пространство в дружественном молчании. Бессмысленно расспрашивать, как у остальных прошел день: мы и так знаем ответ, потому что работа у нас одна. Это странное ощущение, когда устал до такой степени, что не можешь пойти и лечь. Кроме того, мы знаем, что стоит сдаться и завалиться в кровать, как в следующий момент уже надо будет вставать и снова идти на работу.

Вторник, 11 ноября

Тайна личности Мориса, ангела-хранителя нашей дежурки, раскрыта. Максина просветила меня, пока мы с ней искали потерянные снимки у доктора Палаши за батареей.

– О, это грустная история, – сказала она, орудуя вешалкой для одежды, которую держит специально для этих целей.

– Его жена умерла, кажется, лет десять назад, в восьмом отделении. По-моему, от рака. Он очень ее любил. А после ее смерти стал приходить в дежурку, убирать там и приносить газеты. Каждое утро. Представляешь, даже в Рождество. Говорит, это его способ отблагодарить всех за то, что врачи для нее сделали.

– Мелкий ублюдок! – воскликнула она, отвлекшись от Мориса и вытащив из-за батареи перегнутый и запылившийся конверт с потерянным снимком. – Так и знала, что он тут! Ну погодите у меня, доктор Палаши!

Дальше Максина добавила свою обычную присказку о том, что собирается с ним сделать: что-то про смазку и следующий снимок.

Четверг, 13 ноября

– Ты слепой? – спрашивает Труди, разливая чай.

– Нет, – слегка оскорбившись, отвечаю я.

– Весь госпиталь уже в курсе, – многозначительно замечает она, протягивая мне чашку.

Труди, хоть и сидит безвылазно у себя в кабинете, обладает уникальной способностью собирать сплетни обо всем персонале больницы. Хотя нет, не будем ее недооценивать: обо всей системе здравоохранения в стране.

– У них роман, – следует уверенное заявление, – в прошлые выходные они ужинали вместе.

– С кем? – недоумеваю я. И тут же сам догадываюсь – с Любимчиком. – Это точно? – переспрашиваю ее.

– А с чего бы ей тогда перекрашивать волосы? – вопрошает Труди.

Пожимаю плечами.

– Ох Макс, ради бога! Все знают, что он предпочитает блондинок.

У меня срабатывает пейджер.

– Надо идти, – говорю я ей.

– Но ты же только что пришел, еще не выпил чаю, и я, – добавляет она вкрадчиво, – припасла для тебя фруктовый кекс…

– Честное слово, не могу. Надо закончить кое-какую работу. Сегодня просто куча дел, – поспешно объясняю я и выскакиваю из кабинета.

Не понимаю, что должно было приключиться с Руби, чтобы она связалась с таким противным скользким типом.

Пятница, 14 ноября

Сегодня мы с Руби так и не поговорили. После вчерашнего открытия даже не знаю, что я должен делать. Начать отговаривать? Убеждать, что он нехороший человек и весь госпиталь в курсе их отношений? Или молчать и не лезть, куда не просят?

Избегать встречи с Руби легко: каждый из нас весь день ходит за своим консультантом. После обеда мы случайно пересекаемся в отделении радиологии, но я делаю вид, что ее не заметил, пока она не подходит сама.