Текст книги "Доверьтесь мне. Я – доктор"

Отношения доктор – пациент подразумевают определенные рамки. Они помогают пациенту сохранять достоинство в болезни, потому что доктора принято рассматривать просто как профессионала. Но и врачу рамки тоже необходимы. В эмоционально заряженных ситуациях они позволяют ему сохранять отстраненность. Конечно, столкнувшись с семейным врачом в супермаркете, вы не испытываете особой неловкости, но если оказываетесь in extremis, такая дистанция очень помогает. Сейчас мне было сильно не по себе, и я не представлял, чем разрешится ситуация. Я даже немного боялся.

– Давайте-ка я отнесу пакеты к вам в машину, – предложил он.

Я сразу услышал тревожный звоночек. Поколебался минуту.

– Это стандартная услуга, мы всем в магазине ее предлагаем, – добавил он с улыбкой.

Я еще раз окинул взглядом его костюм и вдруг понял, что это униформа.

– Я теперь тут менеджер, – гордо добавил он. – Так что, эти вишни, правильно?

Он положил банку назад в тележку и пошел вместе со мной к кассе.

Среда, 16 июня

Мы с Суприей сидим в дежурке, занимаясь диктовкой. Это исключительно муторное и изматывающее занятие: мы диктуем письма семейным врачам наших пациентов, которых выписываем из больницы, объясняя, что с ними произошло и какое лечение они получили.

– Могу поспорить, эти письма никто не читает, – говорит Суприя со вздохом. – И зачем мы так надрываемся?

Я пожимаю плечами. Тут ее глаза замирают на какой-то бумаге, и она замолкает.

– Да у него гипонатриемия, – бормочет она себе под нос и звонит старшему врачу.

Они коротко что-то обсуждают. Потом она перезванивает семейному терапевту. Потом в отделение, чтобы убедиться, что там есть свободное место. Наконец, звонит пациенту и просит вернуться обратно в больницу, объясняя, что анализы крови показали некоторые отклонения.

Она взяла кровь в тот день, когда пациента должны были выписать, и результаты поступили после того, как он вчера уехал домой. Никто их не посмотрел, потому что пациент уже выписался. Но Суприя со своей дотошностью подумала, что надо сообщить их результаты семейному врачу, чтобы они были в карте. Не вернись она к анализам, никто бы не узнал, что у пациента опасно низкий уровень натрия, пока не стало бы (вполне вероятно) слишком поздно. Я смотрю на груду диктовок, сваленных на столе, беру диктофон и с новыми силами принимаюсь за дело, словно жизнь – моя или, по меньшей мере, пациента, – зависит от них.

Четверг, 17 июня

Сегодня утром в коридоре я заметил две знакомые фигуры: это были Старая Кошелка и Дэниел. Оба в хирургических костюмах, еще более измученные и задерганные, чем я их помнил. Я улыбнулся и помахал им, они тоже ответили приветственным жестом. Кажется, я работал в хирургии давным-давно. Врачи искаженно воспринимают время. Оно стремительно летит, потому что ты все время занят, но когда каждый день столь полон событий и тянется так долго, то потом неделя кажется месяцем, а месяц – годом. Я настолько изменился с тех пор, как мы виделись с ними в последний раз, что теперь они кажутся мне воспоминаниями из какого-то давнего и размытого прошлого. Чтобы обо всем этом подумать, мне хватает мгновения, в которое мы расходимся в разные стороны.

Воскресенье, 20 июня

Я снова дежурю в выходные и с радостью слышу, как поутру хлопает дверь дежурки и в нее, весело насвистывая, входит Морис. Он закатил свой велосипед в коридор, и теперь принимается за уборку и включает чайник. Он похудел и двигается немного медленнее. На голове до сих пор заметен шрам от того удара.

– Не надо, – говорю ему, – давайте я.

Встаю и завариваю чай.

– А вы немного посидите.

К моему удивлению, он и правда садится. Я наливаю ему в кружку чай и споласкиваю кое-какую посуду, скопившуюся возле раковины. Исподтишка взглядываю на него, вытаскивая из шкафчика сахар, и замечаю, что, садясь, он сильно дрожит. Я знаю, что пройдет совсем немного времени, и он уже не сможет приходить к нам и убирать в дежурке. В любом случае, нечестно с нашей стороны так на него полагаться. Он показывает мне новые брюки, купленные на деньги, оставшиеся от нашего подарка. Он до сих пор не может поверить, что мы ему помогли, в то время как сам он чувствовал себя обязанным нам. Я быстренько убираю с ним рядом и бегу в отделение. Позднее, заглянув в дежурку, я вижу, что Морис спит в одном из кресел перед включенным телевизором. Закрываю дверь и оставляю его отдыхать.

Вторник, 22 июня

Где-то, когда-то, в какой-то момент что-то пошло не так. Все должно было сложиться по-другому. Я делал, как говорила мама: хорошо учился в школе, всегда старался на экзаменах. Я думал, что если буду все делать правильно, то жизнь моя сложится отлично. Сейчас, казалось бы, я должен пожинать плоды своих трудов.

Однако в действительности это совсем не так. Я работаю тяжелей, чем когда-либо. Лучшие годы моей жизни я положил на то, чтобы научиться делать больных обратно здоровыми, но самая большая награда, на которую я могу рассчитывать, – это коробка шоколадных конфет. В то время как мои друзья, которые бросали школу, проваливали экзамены, а в университете изучали исключительно дно пивных кружек, сейчас загорают на тропических островах, катаются по экзотическим уголкам планеты или живут припеваючи на родительские капиталы. Я заперт в корпусе диагностики, где даже нет окон и непонятно, ночь сейчас или день. В отделение скорой помощи поступает столько пьяных, что можно подумать, будто мы на Ибице.

Мисс Тэлбот сильно избили.

– Зовите меня Рози, – поправляет меня она.

У меня такое ощущение, что на имена нам лучше не переходить. Она того же возраста, что был я, когда поступал на медицинский факультет – ей 18. Она лежит на койке, и мне сразу бросается в глаза тату в форме сердца у нее на щиколотке. Девушка болезненно худа. Ее обнаружили без сознания на пороге магазина. Из-за травмы головы ей следует побыть под наблюдением. В приемном отделении она попросила заодно сделать ей анализы на ВИЧ и гепатит, так что приходится оставить ее еще и в ожидании результатов, которые поступят только утром. Вообще так не делается, но иногда правила летят в окно, даже если окон в отделении нет.

У нее проблемы с сутенером. Она потеряла свой ночной заработок, и персонал скорой помощи боится ее выписывать: она в ужасе от того, что он с ней сделает, когда узнает. Мы сидим и разговариваем. Она рассказывает мне, как ее неоднократно насиловали, как она сбежала из дома, подсела на наркотики и стала проституткой. Ее история не нова и не удивительна. Я читаю об этом в газетах, вижу по телевизору почти каждый день. Но все воспринимается по-другому, когда говоришь с человеком, для которого это не статистика и не заметка в новостях, а реальная жизнь.

Приходит утро, а с ним и результаты ее анализов. Все отрицательные. Я встаю и иду сообщить ей хорошую новость.

– А можете выписать мне справку? Ну, или сертификат, где говорится, что у меня ничего нет? – просит она.

Раньше ко мне никто с подобными просьбами не обращался.

– А зачем это вам? – спрашиваю ее.

Она смотрит мне в глаза, и внезапно я чувствую себя до ужаса наивным и глупым.

– Если можешь доказать, что не больна, тебе платят больше, – отвечает Рози.

К горлу подкатывает тошнота. По своей доверчивости я думал, что для нее это событие станет чем-то вроде катарсиса, моментом осознания и раскаяния. Однако она действовала из экономических соображений. Ей по-прежнему надо зарабатывать деньги, и теперь она сможет запрашивать чуть больше. Мне хочется спрятать ее, увезти в какое-то безопасное место, где люди друг друга уважают и где она не будет просто куском мяса, которое покупают и продают. Но вместо этого я ее выписываю. И, пока она собирается, размышляю о том, как можно до такого дойти. О выборе, который другие люди делают за нее. И о том, как где-то, когда-то, в какой-то момент что-то пошло не так.

Пятница, 25 июня

Осталась всего пара недель, и все закончится. Я вспоминаю свои первые дни в больнице: весь этот ужас и неудержимую панику, которая охватывала меня каждый раз, когда требовалось выполнять самые элементарные процедуры. Вещи, которые сейчас я делаю на автомате, казались мне загадочными и невозможными, а перспектива когда-либо их освоить – лишь туманной фантазией.

Помню, как стоял посреди палаты, перед слегка раздраженной медсестрой, в окружении родственников пациентки, выжидающе глядевших на меня.

– У нее голова болит, доктор, пожалуйста, сделайте что-нибудь, – повторял ее сын.

Я уже занес ручку над бланком. И тут весь покрылся потом. Перевел взгляд на медсестру и глазами признался в том, о чем она догадывалась и так: я не знал, как выписать парацетамол.

Господи боже, моя мать, без всякого медицинского образования, вполне может дать человеку парацетамол. Я знаю, что это за лекарство, знаю, для чего оно применяется, знаю даже фармакологический механизм его действия. Но как его выписать – какую дозу, что и где писать, как часто он нужен и тому подобное? Этому нас не учили. Сестра поглядела на меня и, с трудом сдерживая ухмылку, прошептала: «1 грамм четыре раза в сутки». Я нацарапал это на бланке и поспешно ретировался.

В последнее время сестры в больнице много обсуждают новую инициативу: разрешить среднему медицинскому персоналу выписывать рецепты без контроля врача. На мой взгляд, здесь мы вступаем на зыбкую почву. Обычно критика врачей в адрес медсестер считается признаком их заносчивости и отсутствия уважения к персоналу низшего звена. Я, однако, имею в виду совсем другое, а именно прямую обязанность медсестер: уход за пациентами.

На медицинском факультете нас не готовили к реальной работе в больнице. Моя голова набита фактами и цифрами, но больничные порядки: где хранятся снимки, как заполнять бланки анализов, даже как выписывать лекарства – не входили в программу обучения. Сестры сыграли главную роль в моем волшебном превращении из благонамеренного идиота в человека, который хотя бы отчасти понимает, что творится вокруг.

Зато в процессе образования будущие врачи проходят своего рода тест: смогут они выдержать больничную жизнь или нет. У всех нас есть возможность в случае чего заглянуть в медицинскую библию – «Справочник лекарственных средств». И давайте не будем забывать, что интернам редко доверяют принятие решения о том, какое лекарство следует назначить пациенту. Назначения делает во время обхода консультант, обладающий как минимум парой десятилетий практического опыта. Нас не учат выписывать лекарства, потому что это – самое легкое. Сложное – знать, как они работают, почему работают именно так, как взаимодействуют с другими, как выводятся из организма. Сложное – это в принципе понять, что с пациентом не так. Очень легко выписать парацетамол, когда у человека болит голова, а у тебя бланк под рукой. А вот для того, чтобы отличить субарахноидальное кровотечение от простой мигрени, требуется 6 лет учебы на медицинском факультете и долгая практика после. Отделить выписку лекарств от остальных врачебных обязанностей означает изъять ее из гораздо более сложного и глобального процесса. Это по-настоящему опасно. За лечение должен отвечать один человек, иначе наступит путаница и хаос. Сейчас эта ответственность лежит на врачах. Да, я не знаю, как бинтовать рану, но с готовностью признаю, что сестры владеют этим навыком блестяще.

Позволить сестрам или другому среднему медперсоналу выписывать лекарства не значит отдать должное их вкладу в лечение пациентов или подчеркнуть их клиническую компетентность. Это просто финансовая мера, позволяющая сократить время ожидания, вписаться в установленные рамки и при этом ничего не потратить сверху. По-настоящему оценить труд медсестер – уход за пациентами, обеспечение бесперебойной работы отделений, удовлетворение потребностей больных – означает признать его жизненно необходимым. Если сестры не будут ухаживать за больными, вся медицина рухнет. Добавив к их обязанностям выписку рецептов, руководство больниц просто понизит собственные расходы, зато и у персонала, и у пациентов будет куда больше головной боли, причем такой, от которой таблетки не помогают.

Суббота, 26 июня

Сегодня был великий день. Сегодня я получил подтверждение того, что большинство людей знает и так и что я отныне считаю доказанным: все врачи – лицемеры.

Мы с Руби этим вечером заглянули в пивную, чтобы отпраздновать знаменательный факт, что ни один из нас не дежурит и не вымотался до полного изнеможения. Собственно, мы были настолько преисполнены сил от перспективы через месяц расстаться с интернатурой в терапии, что после обеда полностью отмыли ванную. Ладно, отмывал один я, пока Руби, пристроившись на краю раковины, показывала места, которые я пропустил. Потом мы пошли пообедать, а потом в паб, выпить с друзьями. Наконец, все стали расходиться, и мы с Руби вышли на улицу подождать такси. Присев на скамейку в пустом садике перед пабом, мы курили и глядели на звезды. Но через пару минут стало ясно, что мы там не одни. Откуда-то сзади до нас донесся шорох, кто-то заворочался на скамейке, а потом щелкнула зажигалка. Я обернулся. В темноте мне удалось разглядеть темную фигуру в сотне ярдов от нас и крошечный бледный огонек сигареты у нее в руке.

Руби тоже оглянулась.

– Ой, у меня прямо мурашки побежали, – прошептала она. – Я и не заметила, что там кто-то есть. Откуда она взялась?

Я повнимательней присмотрелся к тени, которая встала и теперь двигалась прямо на нас и которую мы с Руби ясно узнали: загадочная противница курения, донимавшая нас все эти месяцы за корпусом скорой помощи. Она определенно была пьяна, держала в руке сигарету и шагала нам навстречу заплетающейся походкой.

– Ну здрасьте, вы оба, – сказала она, с трудом ворочая языком, – я тут… я как раз… ну, мне пора домой.

И удалилась в темноту.

Мы с Руби, пораженные, застыли в молчании.

– Поверить не могу, что она тайная курильщица! После всех ужасов, которыми она нас пугала. Вот лицемерка! – воскликнула Руби с нескрываемым удовольствием. И глубоко затянулась сигаретой.

Июль

Четверг, 1 июля

Миссис Майчек всю жизнь работала и откладывала деньги. На следующей неделе ей исполняется 94 года.

– Просто дайте мне умереть у себя дома. Вы же не против, дорогой мой? – просит она доктора Пайка. – Я не хочу в дом инвалидов, у меня есть свой дом, очень хороший.

Он игнорирует ее мольбы.

– Для вас там небезопасно, – отвечает доктор Пайк.

У меня сердце разрывается от этой сцены. Миссис Майчек несколько раз падала, и это ее четвертая госпитализация за последний год, поэтому было решено, что она не может вернуться в свой маленький загородный домик, где жила всю сознательную жизнь. Она стала рассеянной и забывчивой, но дом свой хорошо знает и хочет вернуться туда.

– Боюсь, это невозможно, – говорит доктор Пайк. Хотя бояться тут следует миссис Майчек, и я понимаю почему.

Доктор Пайк отворачивается и, увидев мое лицо, пожимает плечами.

– Это шоу-бизнес, – говорит он.

Я стискиваю зубы. Часть меня твердит, что мы должны отправить ее домой, и пусть уж лучше она упадет там и умрет, чем будет заживо гнить в казенном учреждении, где все ей чужое. Разве не лучше будет прожить меньше, но в родном доме, полном воспоминаний, где она знает каждую мелочь, чем протянуть еще пару лет в совершенно незнакомой среде? Но я понимаю, что при современном законодательстве, оградительной медицине и принудительном уходе это не вариант. Как только она попадет в дом инвалидов, дороги домой уже не будет. Домик, принадлежащий ей, продадут, чтобы платить за уход, который она станет получать.

Как так выходит, что в зависимости от места жительства и диагноза человек может получать уход бесплатно, в то время как другим приходится за него платить? Глядя на стариков, которые не могут жить самостоятельно и нуждаются в уходе, начинаешь думать, что основополагающий принцип Национальной службы здравоохранения – бесплатные медицинские услуги всем и каждому – в нашей стране давно позабыт.

Корни нынешней ситуации уходят во времена основания Национальной службы здравоохранения, и чтобы понять, почему так происходит, надо заглянуть в прошлое.

Послевоенное лейбористское правительство с его утопической идеологией хотело обеспечить старикам такой уход, который раньше считался привилегией богатых. До того как государство взяло на себя решение данного вопроса, те, кто мог себе это позволить, жили в отелях, где за ними при необходимости ухаживали частные сиделки; большинство же оставалось дома на попечении семьи, либо вообще полагалось на милость благотворительных организаций. Акт о Национальной службе здравоохранения от 1946 года и Акт о Национальной программе социального обеспечения от 1948-го были призваны избавить общество от этих пережитков прошлого. По крайней мере, в теории. На практике же они, хотя и ненамеренно, создали две параллельных системы. Национальная служба здравоохранения обеспечивала предоставление бесплатной медицинской помощи, в то время как по условиям Акта на местные власти ложилась ответственность за создание вспомогательной системы для людей, нуждающихся в «помощи и присмотре» или «персональном уходе». К последней категории относились те, кто, подустав от жизни в одиночестве, хотел бы переехать в некое подобие отелей, где за ними будут присматривать – но такие услуги предоставлялись на платной основе. Речь не шла о том, что в их число попадут инвалиды, такие как миссис Майчек. Хотя замысел в обоих случаях был исключительно достойный, эти два законодательных акта оставили лазейку, которой последующие правительства не замедлили воспользоваться.

Проведя различие между «больными» с медицинской точки зрения и просто людьми, желающими «помощи и присмотра», они заложили основу для будущего смещения этой черты, чтобы заставить большее количество пациентов оплачивать услуги по уходу. Когда Национальная служба здравоохранения принялась сокращать расходы, зыбкая граница между медицинским уходом и персональным уходом была передвинута. К примеру, человек, перенесший инсульт, может нуждаться в помощи с одеванием и мытьем. Но это, по нынешним критериям, персональный уход, и оказывается он на платной основе, несмотря на то что потребовался по медицинским причинам. Если же пациент страдает длительным и тяжелым заболеванием, он может претендовать на получение ухода по программе Национальной службы здравоохранения, не платя за него ни пенни. Однако со временем критерии отбора в программу также были изменены, и большинство пациентов перевели на «персональный уход», который надо оплачивать.

Миссис Майчек требуется помощь с мытьем и одеванием, ну и иногда по дому. Из-за частых падений она подпадает в категорию повышенного риска и нуждается в медицинском присмотре. Все это связано с проблемами со здоровьем, но она не подпадает под критерии программы с государственным финансированием, потому что услуги, в которых она нуждается, считаются «персональным уходом». Вот так и получается, что человек, работавший всю жизнь, плативший налоги в Национальную службу здравоохранения, а потом ставший инвалидом, оказывается участником лотереи, в результате которой может быть вынужден платить за необходимый уход в зависимости от уложений, действующих в его регионе. Все это мало способствует стремлению работать и откладывать деньги.

Пятница, 2 июля

Максина от восторга крепко вцепляется в мою руку.

– Доктор Палаши мне только что рассказал. Поверить не могу!

Глаза у нее огромные, как блюдца.

– Я ужасно рада, что его вывели на чистую воду!

Похоже, Максина только-только узнала про стычку Руби с Любимчиком в буфете и его ниспровержение.

– Я чувствовала, что что-то происходит. Он ходил такой пришибленный, это все заметили. Уже не порхал туда-сюда по больнице, тряся перед всеми своей ширинкой, – говорит она, откидываясь на спинку стула и, словно школьница, крутя локон на пальце. – Честное слово, он ни одной юбки не пропустил! Вот почему я его всегда ненавидела.

– По-моему, он вообще никому не нравится, что меня не удивляет, с учетом его поведения, – отвечаю ей, разыскивая нужные снимки.

– Только не пойми меня неправильно, я ненавидела его вовсе не потому, что он не попробовал со мной. Но вообще, он ко мне ни разу не прикоснулся, никогда не заигрывал, да что там – не подмигивал даже! Это меня ужасно выводило из себя, вот же мелкий засранец! Ну скажи, разве со мной что-то не так? – спрашивает она, громко фыркнув.

Я, однако, решаю, что оглашать сейчас весь список будет грубовато, и предпочитаю промолчать.

Понедельник, 5 июля

Считается, что у докторов должна быть фантастическая память. Ее тренируют в университете, нагружая нас невероятным количеством фактов и цифр, которые затем требуется как-то припомнить на экзаменах. Конечно, все забывают длиннющие столбцы бесполезных латинских названий уже по дороге от экзаменационной аудитории до ближайшего паба. Однако это неплохая подготовка, ведь когда ты станешь интерном, все будут считать, что ты должен помнить кучу деталей из биографии и истории болезни каждого пациента. Свидетельством тому ежедневные обходы, когда консультант ожидает, что я готов с ходу выложить ему любые сведения про человека, лежащего перед ним на койке.

Миссис Хьюз поступила к нам с пневмонией пару недель назад. Благодаря антибиотикам ей быстро стало лучше, но у нее есть хроническое заболевание – артрит, сильно подточивший ее суставы. Из-за него она уже 5 лет прикована к постели. От боли она принимает морфин, позволяющий кое-как двигать теми суставами, которые еще действуют. Лечив пневмонию, мы были вынуждены сократить количество обезболивающих, которые она получает, и боль вернулась обратно. На прошлой неделе доктор Пайк решил, что нам нужно вызвать специалиста по контролю над болью, чтобы тот ее осмотрел. Соответственно, мне было поручено связаться с доктором Бруком, тем самым специалистом.

Казалось бы, человек, специализирующийся на контроле над болью, должен избавлять людей от страданий. Однако это стремление на интернов не распространяется. Как только он взял трубку, на меня обрушился град вопросов: я начал судорожно припоминать нужные цифры, одновременно копаясь в записях в карте. «Ее уже осматривал ревматолог? Кто ее ревматолог? Какой у него номер факса?» – сыпал он, не давая мне времени ответить. «Ну давайте, вы же хотите, чтобы я ее осмотрел? Или нет?»

Вопросы продолжались. Все катилось под откос. Слава богу, Джилл, физиотерапевт, оказалась поблизости и, сообразив, что мне нужна помощь, начала сама листать карту, пока я держал оборону по телефону. Благодаря нашим совместным усилиям он согласился-таки прийти осмотреть миссис Хьюз. Вдохновленный таким успехом, я попросил Джилл тоже заглянуть к миссис Хьюз и посмотреть, может ли физиотерапия ей помочь, а потом связался еще и с ревматологом, который пришел и назначил ей новые лекарства. Мало того, мне удалось вызвать к ней специалиста по трудотерапии.

Сегодня, когда я проходил мимо палаты миссис Хьюз, Джилл высунулась в дверь.

– Тут кое-кто хочет с тобой поговорить, – подмигнула она.

Я вошел в палату: миссис Хьюз сидела в постели и делала упражнения с большим резиновым мячом. Я ее едва узнал. Перемены были впечатляющие.

– Огромное спасибо вам, Макс, за вашу помощь. Столько специалистов заходило меня проконсультировать, я теперь чувствую себя гораздо лучше, – сказала она.

Потом похвасталась новыми лекарствами, которые ей выписали, и показала некоторые упражнения, которым ее научила Джилл.

– Даже не знаю, как вас благодарить, – повторяла она.

– Ну что вы, я с удовольствием!

Я выходил из палаты с чувством, о котором раньше мог только мечтать и с которым теперь постепенно осваивался: чувством удовлетворения от хорошо выполненной работы.

Вторник, 6 июля

Мы с Руби сбегаем на перекур после обхода. Ее пациенты-алкоголики по-прежнему невыносимы.

– Один сегодня плюнул в меня, потому что я запретила ему пить виски в палате. Женщина, которая лежит рядом, швырнула в него газетой и велела держать себя в руках, – с ухмылкой рассказывает она. – У него гангрена, и хирургам, скорее всего, придется отрезать ему ногу, так что особо сердиться на него я не могу.

Мы стоим, прислонившись к деревянному поддону, который кто-то бросил возле стены за мусорными баками. У Руби срабатывает пейджер, и она испускает стон.

– Чего еще им надо? – возмущается она. – Я себя чувствую школьной учительницей, которой надо держать детишек в узде.

На самом деле, в ее отделении всего пара пациентов с алкогольной болезнью печени, остальные лежат с заболеваниями, никак не связанными со злоупотреблением спиртным. Однако алкоголики создают больше всего проблем.

– Двое из них подрались, – сообщает она, вернувшись из отделения скорой помощи, куда ходила звонить. – Один разбил другому голову, и меня зовут его осмотреть, как будто у меня других дел нет.

Она проглядывает длинный список, который начеркала во время обхода на листке бумаги.

– Вряд ли им особо плохо, раз они находят силы вставать с кроватей и драться.

По спине пробегает холодок, я оборачиваюсь. Снова, словно материализовавшись из воздуха, возле нас возникает женщина в белом халате. На этот раз, однако, она ничего не говорит, только пристально смотрит на нас пару мгновений, и уголок ее рта едва заметно приподнимается вверх в отдаленном намеке на улыбку. Потом она исчезает. Мы с Руби, торжествуя, отправляемся за кофе, чтобы отпраздновать победу.

Среда, 7 июля

– Мы не можем ее выписать, ее могут убить, – страстно уговаривает Суприя кого-то по телефону из ординаторской.

Она пришла ко мне в отделение, потому что – по ее словам – должна была сделать «личный» звонок. Я предположил, что она собирается заказать себе белье или что-то в этом роде. Стараюсь не слушать, но узнав, что кого-то могут убить, решаю: это уж слишком.

– Она моя пациентка, и я действую в ее интересах, – продолжает Суприя.

Определенно, речь не о нижнем белье. Через пару мгновений она гневно бросает трубку. Зубы у нее стиснуты, щеки раскраснелись.

– Да что у тебя там происходит? – не выдерживаю я.

– Просто поступила одна пациентка, – нехотя начинает она, словно, если расскажет, сделает еще хуже. – У нее травма головы, так что мы ее оставили на ночь, чтобы понаблюдать. Легкое сотрясение, но уже все в порядке, и по правилам мне надо ее выписать.

– И? – говорю я, все еще недоумевая, что тут такого.

– Я звонила в полицию, но они сказали, что ничего не смогут сделать, если она не подаст официальное заявление, – объясняет Суприя.

– На кого? – не понимаю я.

– На мужа. Она вся в синяках от побоев. Он тушит ей о руки сигареты. В прошлом году сломал палец. Если так пойдет дальше, он ее убьет. Просто не представляю, что делать, – говорит она, вся напрягшись.

– Так почему она не обратится в полицию?

– Не знаю. Боится. Говорит, что любит его, что он не всегда такой. Понимаешь, если бы у меня было хоть чуть-чуть больше времени, я смогла бы ее убедить. Не может быть, чтобы ничего нельзя было сделать.

С медицинской точки зрения пациентку пора выписывать, и консультант уже дал соответствующее распоряжение. Полиция не станет вмешиваться до тех пор, пока женщина сама не подаст заявление, а она не хочет. Я вижу, как переживает Суприя, хотя и старается держать себя в руках.

– Я просто не могу выписать ее, ведь она вернется обратно к нему. Что если в следующий раз ей повезет меньше? Что если… – она замолкает.

Это распространенная проблема в медицине. Теоретически тут все ясно. Но на практике болезнь и здоровье пересекаются с множеством других обстоятельств. Домашнее насилие – не медицинская проблема. А травма головы – да. Все это ужасно неправильно. Ты словно подлатываешь раненого солдата, чтобы он вернулся на войну, но положить конец самой войне никак не можешь, или, в случае Суприи, выписываешь женщину, которую муж наверняка снова будет избивать.

Понедельник, 12 июля

Я сижу в лекционном зале и слушаю, как распинается оратор. На экране мелькают улыбающиеся лица, радостно взирающие на меня. Под ними ключевые фразы цветным шрифтом. Мужчина, стоящий передо мной, объясняет, почему в следующем году в нашей больнице сократится количество персонала. И улыбается. Это, утверждает он, принесет огромную пользу пациентам и улучшит качество предоставляемых услуг.

Сегодня утром всех интернов созвали в лекционный зал на презентацию новой правительственной инициативы по модернизации Национальной службы здравоохранения. У меня слипаются глаза, хоть спички вставляй. Льюис дремлет рядом. Но, прислушавшись к содержанию презентации, я начинаю просыпаться. Лектор разливается на тему модернизированной и усовершенствованной карьерной структуры. Об упрощении процедур. Об ориентирах. Об уважении к выбору пациента. Но в действительности все это ничего не значит. Переливание из пустого в порожнее. Он рассуждает о компетентности медицинского персонала, в то время как всех нас, от интернов до главврачей, считают полными бездарями. Говорит об ответственности, когда ее, эту ответственность, отбирают у нас и передают «знающим людям», вооруженным диаграммами и бизнес-схемами. О выборе, которого на самом деле нет. Мне словно опять 15 лет, и я сижу на уроке литературы. «Война – это мир. Свобода – это рабство. Незнание – сила», – вспоминаю я, как мы разбирали Оруэлла «1984».

Язык, который используется для обсуждения работы Национальной службы здравоохранения и внутри нее, как будто специально выдуман, чтобы маскировать реальную ситуацию. Пока народ бунтует против планового сокращения количества больниц, правительство горячо заверяет, что именно этого пациенты хотят. Медицинские учреждения будут закрываться с целью спасения человеческих жизней. Люди не лишаются работы – просто «процедуры упрощаются», а услуги «модернизируются»; драгоценная система бесплатного здравоохранения станет только лучше, если ее урезать. В нашу эпоху конкурентной борьбы очень важно уметь играть словами. Плохие вещи, если их переименовать, можно выдать за хорошие, а если повторять новые названия снова и снова, то, может, и другие в это поверят.

Передо мной не просто новоизобретенный язык, а новый способ смотреть на мир: счастливый мир улыбающихся лиц, радостно взирающих с экрана, пока Национальную службу здравоохранения разрушают, медленно, но верно.

Среда, 14 июля

Поздний вечер, я на дежурстве. Крейг, сидящий передо мной на койке, выглядит странно. И очень странно дышит. Я знаю, что рассуждаю сейчас не как врач, но в 3 часа ночи это позволительно, честное слово.

Меня вызвала сестра.

– Он практически задыхается, – сообщила она по телефону. – Едва может говорить. Но он не астматик.