Текст книги "Доверьтесь мне. Я – доктор"

Я-то надеялся, что она утешится с каким-нибудь молоденьким кубинцем, но не тут-то было.

– Я ужасно по нему скучала весь отпуск. Постоянно думала о нем, – начинает она.

– Ты уже позвонила ему сказать, что вернулась? – спрашиваю ее, гадая, продолжаются их отношения или нет.

– Ой нет, он не любит, когда его беспокоят после пяти. Если надо, он сам мне звонит. По вечерам он очень занят, его нельзя отрывать. У него мама болеет, и ему приходится ей помогать, ну и все в таком духе, – объясняет Руби.

Просто поразительно: даже такая умница, как она, становится слепой, когда дело касается этого парня.

Пятница, 12 марта

Любимчик Домохозяек присоединяется к нам с Руби на перекуре. Теперь, когда с хирургией покончено, я больше не стараюсь делать вид, что он мне нравится – любезность, до которой он в мой адрес никогда не снисходил. Киваю головой, когда он здоровается с Руби, игнорируя меня.

– А как там ваша новая интерн? – невинно интересуюсь я. – Это ведь девушка, да? Похоже, вы всегда выбираете себе интернов женского пола.

Он делает вид, что не слышит, а Руби пронзает меня взглядом. Ладно-ладно, буду держать себя в руках, хотя бы ради нее. Пару минут стою молча, пока Любимчик посылает мне почти осязаемые волны недовольства, намекая, чтобы я скорей ушел. Однако я решительно настроен остаться: если не для того, чтобы защитить Руби, то хотя бы чтобы его позлить.

Он стоит ко мне вполоборота, и со своего места я хорошо вижу руку с сигаретой, свисающую вниз, и нежные завитки табачного дыма. Рассматривая их, перевожу взгляд на его пальцы и тут замечаю на одном бледную полоску. Приглядываюсь повнимательней, пока они негромко разговаривают о проведенном раздельно отпуске и о том, как друг по другу скучали. Он поднимает руку, и я снова вижу след. Светлая тонкая полоса вокруг основания пальца выделяется на фоне свежего загара.

Мне никогда не приходило в голову, что Любимчик может быть женат. Я-то думал, что он просто гулена, неспособный пропустить ни одной юбки. Размышляю о том, знает Руби про его жену или нет, и с упавшим сердцем гадаю, говорить ли ей.

Суббота, 13 марта

– Я не могу ей сказать! Она меня убьет, – заявляю я.

– С какой стати ей тебя убивать? Ты же не виноват, что у него жена. Ей обязательно надо знать. Взгляни на это так: если она выяснит все сама, а потом поймет, что ты знал, то точно тебя убьет и будет права, – говорит Флора по телефону.

Если бы Флора по-прежнему жила с нами, то, я уверен, мне как-нибудь удалось бы ее убедить, что рассказать Руби про Любимчика – ее моральный долг. Но сейчас я один.

– Мне не хочется! – хнычу в трубку.

– Слушай, я не могу сейчас говорить, у меня дежурство. Бога ради, будь мужчиной! Что самое худшее может с тобой случиться? – заканчивает Флора.

– Ладно-ладно, я ей скажу, – сдаюсь я, – завтра.

Воскресенье, 14 марта

Руби смеется мне в лицо.

– Женат? – спрашивает она между взрывами хохота. – Так ты это хотел мне рассказать? И все?

Молчу, недоумевая. Это не тот ответ, которого я ожидал.

– Это и был тот важный разговор, из-за которого мы не пошли в кино? – продолжает она.

Начинаю чувствовать себя оскорбленным: моя попытка спасти ее от порочной связи с женатым мужчиной только что потерпела крах.

– Говоря по правде, я немного удивлен, что ты так легко это восприняла. Мне казалось, ты у нас феминистка, с жесткими принципами, разве нет? – отвечаю с упреком, сознавая, что бью ниже пояса.

– Если хочешь знать, он сам мне сказал, что женат. А еще, если хочешь знать, они разводятся. Доволен? Так что больше не суй нос не в свои дела!

С этими словами она встает, убегает по лестнице наверх, и остаток дня мы с ней не разговариваем.

Конечно, могло быть и хуже. По крайней мере, передние зубы у меня все на месте.

Вторник, 16 марта

– Вы с Руби что, не разговариваете? – спрашивает Льюис.

Я пронзаю его взглядом.

– И с чего у тебя сложилось такое впечатление? – сардонически отвечаю вопросом на вопрос.

– С того, что она зашла в буфет, увидела тебя и села на другом краю зала, с новичками.

Я вздыхаю.

– Ну да, она на меня злится.

Рассказываю Льюису историю с Любимчиком Домохозяек.

Льюис смотрит на меня с недоумением.

– Он точно женат. И вовсе не разводится. Если только не надумал за вчерашний день.

– А ты откуда знаешь?

– Марк ходил с ним и его женой в воскресенье на какой-то банкет в Королевском колледже. Его жена беременна. Не собирается он ее бросать.

Я совершенно сбит с толку.

– Погоди, кто такой Марк?

– Марк Палаши – он мне рассказал, что она беременна, а Любимчик поклялся ей больше не путаться ни с кем на работе. Она знает о его интрижках. Хотя не думаю, что ей известны подробности и, уж тем более, размах.

Он делает паузу, чтобы отпить глоток чаю.

– Руби надо бы быть осторожней. Вряд ли она готова к роли запасного аэродрома, но эта роль – единственно возможная.

Я гляжу на Льюиса с надеждой. Он высоко задирает бровь.

– О нет. Ни за что. Меня ты не втянешь. Сам ей говори. Я не буду, – мотает он головой.

– Но это твой долг как друга! Как коллеги!

– Ни за что на свете, Макс! Ты ее лучший друг, тебе и говорить.

Я открываю рот, но тут понимаю, что Льюис прав. Закрываю рот обратно и вздыхаю.

– Она со мной не разговаривает. Считает, что он просто мне не нравится и что я ему завидую, типа он такой знаменитый, востребованный доктор и тому подобное. Она не станет меня слушать.

– Станет-станет, просто надо выбрать момент, – отвечает Льюис.

Потом он встает.

– Только не говори, что узнал все от меня. Мы с Марком не хотели бы в этом участвовать, – с этими словами Льюис возвращается к работе, оставив меня одного за столом и Руби, молчаливо сидящую на другом конце зала.

Четверг, 18 марта

– Мы просто хотим жить спокойно, Макс, – сказала мне молоденькая медсестра пару дней назад.

– Не понимаю, в чем проблема, – прерывает мои воспоминания старшая сестра отделения.

Про себя я любя называю ее «Алебардой», но вслух этого, конечно, ни за что не произнесу. Она внушает ужас всем интернам, которым доводится с ней столкнуться. Вот про кого точно не скажешь, что она «лает, да не кусает»: еще как кусает, а лает с ожесточенностью целого собачьего приюта.

Из недр отделения до меня долетают крики миссис Линвуд. Они действительно раздражают, тут я с ней согласен.

– По правде, я мало что могу сделать, – обороняюсь.

– Вколите успокоительное и дайте нам выполнять свою работу, – отвечает Алебарда.

Подобных стычек я старательно избегал с самого начала работы. Сестры этого отделения бессчетное количество раз выручали меня из затруднительных ситуаций с больными, поэтому разыграть сейчас карту «вы сестра – я врач» будет нечестно.

Персонал уже на стены лезет от непрерывных криков миссис Линвуд, поэтому меня вызвали, чтобы дать ей успокоительное. Но я должен действовать в интересах пациентов, а не персонала. Это этическая дилемма, и я уже не могу понять, что будет правильно, а что нет. Ощущаю ужасную усталость. А еще злюсь из-за того, что, даже если решусь подставиться под удар и откажусь колоть успокоительное, миссис Линвуд меня не поблагодарит. У нее тяжелое старческое слабоумие. Она даже не поймет, что я сделал, точней, чего не сделал. Мало того, интерны в работе полностью зависят от среднего медицинского персонала, и если поссориться с медсестрами, они покажут тебе небо в алмазах. С некоторыми моими друзьями так уже бывало.

Как интерн терапии, я совмещаю работу в кардиологии и гериатрии, которую ныне политкорректно называют «уходом за людьми старшего возраста» (но это, я уверен, ненадолго, потому что аббревиатура этого названия, Care of Older People, СООР, звучит в точности как сеть продуктовых магазинов, а это, согласитесь, не самое привлекательное место работы для врача). Из двух направлений гериатрия мне дается куда тяжелее. Здесь я повидал множество по-настоящему грустных, угнетающих вещей. Старики становятся для общества обузой. Люди с проблемами психики тоже превращаются в изгоев. У бедняжки миссис Линвуд случай тяжелый вдвойне: она старая и сумасшедшая. На что ей надеяться? Никто не станет меня упрекать, что я уколол ей снотворное, но собственная совесть мне не позволяет.

Иду в бокс, куда положили миссис Линвуд. Из ее карты я знаю, что кричит она постоянно. Укол успокоительного – лишь кратковременное решение, а если делать их часто, могут развиться серьезные побочные эффекты.

Она нисколько не расстроена. Собственно, когда я подхожу к кровати, она сначала окидывает меня пустым взглядом, а потом разражается смехом. И снова кричит. Появляется молоденькая медсестра с радиоприемником.

– Давайте попробуем, может, притихнет на какое-то время, – предлагает она.

Я включаю приемник и ловлю местную радиостанцию. Казниться за то, что вынудили пациентку слушать Бритни Спирс, будем позже. Похоже, прием сработал: она затихает. Ухожу из отделения с острым осознанием того, что подлинную проблему мы так и не решили.

После полудня, когда я стою в очереди в буфете, ко мне подходит Барни.

– Эта наша пациентка, миссис Линвуд, ужасно раздражает, да? Мне вчера сестры на нее жаловались, – говорит он.

– А, та, что кричит? Это да, – соглашаюсь с ним. Потом, гордый своим новым открытием, добавляю:

– Но она затихает, если включить радио.

– Да ну, я просто колю ей снотворное. Вырубаю, и все дела, – безразлично пожимает он плечами.

Я чувствую, как гнев волной поднимается у меня внутри. Хотел бы я накричать на него, обвинить в том, что он усыпил пациентку, только чтобы облегчить медсестрам жизнь, заявить, что отказываюсь молчать… Мне стыдно, что ничего этого я не сделал. Я не хочу устраивать сцен и не хочу считаться занозой в заднице. Бормочу в ответ какие-то слова, усаживаюсь один за стол и в полном молчании поедаю свой ланч.

Всем нам время от времени хочется жить спокойно.

Суббота, 20 марта

Руби со мной не разговаривает. Правда, она ест мои мюсли, что может считаться своего рода общением. Ее реакция явно не соответствует тяжести моего проступка, я ведь просто пытался ее защитить. Все вокруг, кроме нее, понимают, что с Любимчиком лучше не связываться, но пытаться переубедить Руби бесполезно. Иногда мне кажется, что она злится на саму себя за то, что в него влюбилась, и переносит на меня эту злость.

Руби, естественно, никогда этого не признает: все-таки она хирург до мозга костей.

Понедельник, 22 марта

Доктор Пайк – один из тех раздражающих, нестерпимо восторженных людей, рядом с которыми все боятся сидеть на праздничных банкетах. Они пребывают в таком накале возбуждения и энтузиазма, что невольно начинаешь опасаться, как бы дальше не последовало самоубийство. Во время поспешных, хаотичных обходов отделения он то и дело издает радостные возгласы, припомнив какую-нибудь тонкость относительно функционирования органа, отдаленно связанного с заболеванием пациента; вскрикивает от восторга, когда анализ крови подтверждает его предположения. Конечно, он же учился в старые добрые времена, когда врачи проходили (по его словам) «настоящую подготовку».

– Мы работали через одну ночь на вторую. Вам такое даже не снилось!

Он повторяет это постоянно. Если верить этому, получится, что люди на земле вообще не видят снов. У него также имеется утомительная привычка – стоит ему лишь подумать, что я вот-вот начну возмущаться, – заявлять «это шоу-бизнес, детка». Далее следует отвратительная усмешка и всплескивание руками как у джазовой певицы.

Меня так и подмывает ответить, что нет, это не шоу бизнес. Это медицина. Я был бы очень рад и правда попасть в шоу-бизнес, заработать кучу денег и уйти на покой. Но в действительности я сую палец людям в зад и смотрю, что останется на перчатке. Даже обладая неудержимым воображением, невозможно себе представить, что подобное когда-нибудь попадет на экран.

Его энтузиазм действует на нервы и пациентам тоже. Недавно доктор Пайк заподозрил у мистера Колуолда феохромоцитому. Звучит, как название подозрительной рассады, которую покупают в садовом центре, чтобы ткнуть в дальний угол лужайки. Но на самом деле это редкая разновидность опухоли надпочечников. Сегодня утром на обходе Барни зачитал результаты анализов, подтвердившие предположение доктора Пайка.

– О, прекрасно! – заорал тот, предоставив Барни объяснять мистеру Колуолду, что у него опухоль.

Феохромоцитома не смертельна, ее легко удалить с помощью операции, но на тот момент мистер Колуолд этого не знал и выглядел растерянным и напуганным.

– Ну вот, Макс, я же говорил! В наше время ее редко встретишь, правда? Ты запомнишь этот день на всю жизнь, да? – восторгался доктор Пайк, переходя к следующему пациенту. – Восхитительно, – еще пару раз пробормотал он себе под нос.

Мистер Колуолд, по вполне понятным причинам, его мнения разделить не мог.

Вторник, 23 марта

Я хорошо помню, как Молли уселась посреди сада. Мне было всего 8 лет. Эта история стала одной из семейных легенд, которые копятся постепенно и пересказываются по многу раз. К ним добавляются новые подробности, кое-что забывается, и в результате рассказ сильно отличается от того, что случилось на самом деле. Однако факт остается фактом: Молли уселась посреди сада и умерла. Она нашла небольшую ямку в газоне, устроилась в ней поудобней и больше не встала.

– Она расстроилась, потому что умер Джордж, – объяснила мама, когда Молли вышла на вахту. Три ночи мы с сестрой почти не спали. Мы выбирались из постелей, прижимались носами к оконному стеклу и смотрели на ее одинокий силуэт на траве.

– Она же простудится! – всхлипывали мы, объясняя, почему на вторую ночь накрыли ее пледом для пикника от «Джона Льюиса». На третий день, когда мы проснулись, Молли была мертва.

Для восьмилетнего ребенка смерть любимой домашней курицы – весьма травмирующее событие. Объяснение, которое дали нам мама с папой, заключалось в том, что Молли умерла от разбитого сердца. За пару дней до того умер Джордж, наш кот. В действительности эти двое никогда не были друзьями. С какой стати уважающему себя коту дружить с какой-то клушей? Но по утрам он всегда ждал, пока его выпустят на улицу, а потом шагал к курятнику ее встречать. Они гонялись друг за другом по саду, она клевала его в макушку, пока он поглощал свой ужин. Видимо, от ненависти до любви у них действительно был один шаг, и эти отношения сильно запали обоим в душу.

Несколько дней после смерти Джорджа Молли просидела на насесте, где обычно наслаждалась солнышком, но затем, видимо, осознав, что кот, где бы он ни был, больше не придет, она перестала его ждать и, как гласит легенда, отправилась умирать от разбитого сердца посередине газона. Куры, конечно, не могут похвастаться репутацией интеллектуалок, но история о Молли и ее разбитом сердце вошла в семейные анналы; ее рассказывали на бесчисленных вечеринках, хотя, конечно, не тогда, когда к столу подавали куриные ножки (из соображений пиетета).

Я вспомнил эту историю сегодня утром, стоя в отделении, где мы осматривали мистера Томаса, госпитализированного после сердечного приступа. Также у него наблюдались все симптомы депрессии. Мистер Пайк начал объяснять мистеру Томасу, что тот достаточно поправился и может отправляться домой, но мистер Томас вдруг залился слезами. Его жена умерла 8 месяцев назад. Он не видит смысла жить дальше.

– У меня сердце разбилось, когда она умерла, – говорит он, вытирая глаза, – наверное, из-за этого я тут и оказался.

Я поспешил бы ему возразить, если бы не информация, которой поделился со мной доктор Пайк примерно неделю назад. Он сказал, что в первый год после смерти одного из супругов у второго на 70 % повышается риск сердечного приступа, а смертность возрастает на 40 %. Судя по всему, от «разбитого сердца» действительно можно умереть.

Поначалу это показалось мне невероятным. Как может психологическое переживание, например скорбь, привести к физическим последствиям, например – сердечному приступу? Однако наш разум гораздо влиятельней, чем принято считать. В медицине отчетливо просматривается тенденция делить все феномены на физические или психологические, отрицая связь между ними. Однако случай мистера Томаса такое деление наглядно отрицал. Пожалуй, пора врачам начинать подходить к пациентам с более холистических позиций.

После осмотра мистеру Томасу выписали в дополнение к сердечным лекарствам антидепрессант и назначили психологическое консультирование для облегчения переживания утраты.

Мы попрощались, обход завершился, и я, направляясь обратно в ординаторскую, прошел мимо буфета, чтобы глянуть меню. Куриные ножки с картошкой. Ну нет. Пожалуй, возьму лазанью.

Среда, 24 марта

Крепко сжимаю голову руками. Только не еще один пациент! Смотрю на часы: я должен был уйти 2 часа назад.

– Прости, Макс, его только что перевели из хирургии. Он поступает в твое отделение. Но там ничего сложного. Нападение, сломанная рука и травма головы. Он тут просто для реабилитации. И надо будет определиться, где ему жить после выписки, – говорит Рашель.

Я глубоко вздыхаю. Еще один старый и больной пациент вдобавок ко всем остальным.

Открываю его карту. Мистер Морис Голдблатт, 82 года. Результатов анализа крови в карте нет, поэтому я их распечатываю и злобно заталкиваю под обложку, а потом отправляюсь на осмотр. Там, в боксе, на краю кровати, с повязкой на левом глазу, царапинами на лице и груди и огромным синяком через всю щеку сидит Морис. Наш Морис – тот человек, который, с тех пор как умерла его жена, неофициально убирал в докторской дежурке. Морис, на которого 2 недели назад напали какие-то придурки, украв всю пенсию и его велосипед.

– Здравствуйте, доктор. Очень жаль, что все так вышло. Честно, мне гораздо лучше, – начинает он, едва меня увидев.

Я чувствую себя ужасно от того, что никто из нас не знал, что он попал в госпиталь, не говоря уже о том, через что ему пришлось пройти. А еще я страшно разъярен, потому что он пострадал от рук каких-то гадов, которые понятия не имеют, насколько это добрый, безобидный и непритязательный человек. Им все равно. Но ведь и мне только что было все равно. Я воспринял Мориса просто как очередного пациента, которого должен оформить; как еще один номер, который должен вычеркнуть из своего списка.

Четверг, 25 марта

Сегодня утром я рассказал про Мориса Льюису, и к обеду он развил бурную организационную деятельность. В дежурке появился плакат с просьбой о пожертвовании на подарок «к выздоровлению», а на кофейном столике – открытка, которую все мы должны были подписать. Кстати, пакетиков с чаем там не было: только сейчас мы осознали, что это Морис нам их приносил.

– А я думал, они бесплатные, от больницы, – пробормотал Барни, когда мы пришли к этому выводу.

Подозреваю, что Барни, с учетом его аристократического происхождения, вообще многое считает бесплатным.

Нападение на Мориса объясняло также отсутствие в дежурке свежих газет и молока. И мусор ведь тоже никто не выносил. По сути, без него дежурка перестала функционировать. На смену порядку пришел хаос.

Пятница, 26 марта

Доктор Палаши и Максина снова ссорятся.

– Теперь он куда-то задевал таз и грудную клетку, – возмущается она, пока я ползаю по полу в поисках снимка, который заказывал для одного из своих пациентов.

– Я их не терял! – кричит он из своего кабинета.

Максина закатывает глаза и шепчет:

– Терял, точно!

Доктор Палаши продолжает настаивать на своей невиновности, но она его реплики игнорирует.

– Ну ничего, скоро они перестанут теряться, – сообщает она.

– В каком смысле? – спрашиваю, стоя на коленях на полу и перебирая следующую кучу.

– У нас компьютеризование, – торжествующе заявляет Максина.

Я не уверен, что это правильное слово, но в целом понимаю, о чем идет речь.

– То есть вы переходите в цифровой формат?

Глаза ее загораются.

– Да-да, цифрофикация. Во всем отделении. Больше никаких снимков на пленке, все только в компьютерах. Снимки будут попадать в какой-то компьютерный чип, – туманно объясняет она.

Подозреваю, что Максина не до конца представляет себе описанную технологию. Также мне интересно, понимает ли она, что вот-вот лишится работы: отказ от снимков на пленке означает, что их больше не придется разбирать и регистрировать. Деятельность, которой она посвятила столько лет, больше не потребуется.

– Кстати, меня отправляют на какие-то курсы, чтобы я научилась, как обращаться с новой компьютерной системой… То есть, я заходила в этот… – она запинается, – ты знаешь, в этот…

– В Интернет! – выкрикивает доктор Палаши из своего кабинета.

– Ну да, точно, в Интернет. Мне дочка показала. О, это потрясающе, – говорит она, восторженно тряся головой.

– Ох уж эти луддиты! – следует ответ из безопасного укрытия врачебного кабинета.

Ухожу, оставляя их вдвоем. Возвращаясь по коридорам к себе в отделение, я думаю о том, как натиск современных технологий может сказаться на Максине, живом анахронизме цифровой эпохи. Возможно, вместо того, чтобы перекрикиваться через дверь, она будет слать ему электронные письма.

Суббота, 27 марта

Утром меня разбудил телефонный звонок. Я решил не обращать внимания. Телефон снова зазвонил. Я снова не взял трубку. Мобильный стоял на вибрации, и по его жужжанию я понял, что мне оставили сообщение. И еще одно. Наконец, любопытство взяло верх, я выбрался из постели и покопался в карманах брюк, ища трубку. Там было четыре неотвеченных вызова и СМС от сестры: «У бабушки сердечный приступ. Перезвони, как только сможешь».

Через 10 минут, полностью одетый, я уже несся к железнодорожной станции.

По прибытии в больницу – обычную государственную на окраине городка, в двадцати милях от того места, где живет бабушка, – я целую вечность метался в поисках ее отделения. Один знак указывал в одну сторону, другой – в другую. Интересно, в нашей больнице люди блуждают точно так же? Я ощущал себя потерянным и беззащитным: я не привык быть в госпитале чужаком. Эти чувства только усилились, когда я наконец отыскал бабушкину палату. Мама с сестрой уже были там; дедушка ушел купить им поесть (и заодно узнать счет сегодняшнего матча). Против собственной воли я просмотрел бабушкины назначения, выспросил у сестер показатели давления, подозрительно уставился на экран электрокардиографа. Я не мог переключиться, хотя и знал, что эмоциональная вовлеченность мешает мне объективно оценить ее состояние. Я понимал, что с точки зрения персонала мне лучше было принять роль пассивного наблюдателя, предназначенную родственникам, но ничего не мог с собой поделать. Почему ей не назначили вот этот препарат? Почему вовремя не записали показания в листок? Когда кардиолог ее осматривал?

Все это время бабушка спокойно лежит, выполняя все, что просят медсестры, слушает задерганного доктора, явившегося по моему требованию, улыбается и кивает, как примерная пациентка. Я же изнемогаю под грузом вины за то, что мало времени проводил с ней и явился только сейчас, когда у нее стало плохо с сердцем. Ненавижу быть на стороне родственников, не имея никакой власти и контроля. Теперь я понимаю, что чувствуют семьи моих пациентов. Уже не в первый раз я стою посреди больницы и отчаянно боюсь.

Воскресенье, 28 марта

Сегодня бабушка уже садилась. Она чувствует себя гораздо лучше – по ее словам. Сестра успела подружиться с дерматологом, которого встретила в больничном буфете. Он-то, сообщает она, и поможет ей справиться с сыпью.

Понедельник, 29 марта

Сегодня я остался с бабушкой.

– А как же работа? – спрашивает дед.

– Я им позвоню, – отвечаю ему и иду звонить Мэри 2.

Вместо нее трубку берет Мэри 1. Я сообщаю, что произошло.

– О, не беспокойся! Конечно, оставайся с бабушкой. Семья на первом месте. Доктору Пайку позвони сам, а остальных я предупрежу. Ой, мне надо идти. Мэри изображала сцену из «Титаника» и свалилась с подоконника. Желаю твоей бабушке скорейшего выздоровления.

Я перезваниваю доктору Пайку. Он явно недоволен.

– Ну и сколько ты собираешься там пробыть? Надеюсь, завтра уже вернешься?

У меня такое ощущение, что сочувствие ему удалили хирургическим путем. После того, сколько раз я задерживался на работе, сколько вечеров просидел в больнице, после бессчетных стрессов и переживаний, это вся благодарность, которую я заслужил.

– Постараюсь. Будет зависеть от того, как сегодня пройдет день, – твердо отвечаю я.

Да-да, это шоу-бизнес, детка.

Вторник, 30 марта

Заходя в отделение, слышу громкие крики. Это определенно Льюис; он повторяет:

– О Господи! О Господи!

Я с опаской просовываю голову в двери кухоньки в нашей дежурке.

– Ну и что тут происходит? – спрашиваю, пока остальные толпятся у меня за спиной, также недоумевая, из-за чего такой шум.

– Гляди, – говорит Льюис, поднимая вверх банку, в которую мы собирали деньги на подарок Морису.

На мгновение сердце у меня уходит в пятки, я решаю, что пожертвования кто-то стащил. Но тут Льюис переворачивает банку, на стол сыплются монеты, а за ними шлепается толстая скрутка десятифунтовых банкнот, перетянутая резинкой.

Подхожу ближе к столу.

– От кого это может быть? – спрашиваю, пораженный, вертя скрутку в руке.

Льюис отбирает ее у меня и пересчитывает купюры, разложив их на столе. Пятьсот фунтов стерлингов. Все мы, лишившись дара речи, смотрим на деньги. Тут входит Барни и начинает баловаться, сгребая купюры со столешницы и подбрасывая в воздух. Льюис кидает на него неодобрительный взгляд, и Барни, подобрав деньги с пола, удаляется. Судя по всему, пожертвовал их не он.

– Уверен, это Марк, – потихоньку шепчет мне Льюис.

Я никак не могу привыкнуть к тому, что он называет доктора Палаши по имени, хотя и знаю, что недавно они съехались.

– Вчера вечером я ему рассказал про Мориса, а он ответил, что тоже сделает взнос в наш фонд.

Я замираю с открытым ртом.

– Очень мило с его стороны. Надо же, какой удивительный человек! Теперь мы сможем купить Морису новый велосипед и вообще все организовать, – говорю в ответ.

Льюис широко улыбается.

– О да. Думаю, сегодня Марка ждет особый сюрприз, – подмигивает он.

Я задираю бровь.

– Льюис, грязный ты мальчишка! Только давай без подробностей!

– Почему? – невинно спрашивает он. – Я ему приготовлю утку в апельсинах. А ты что подумал?

Я громко хохочу.

– За пять сотен утка в апельсинах – самое малое, чего он заслуживает, Льюис.

Тут срабатывает пейджер, и я оставляю Льюиса одного пересчитывать деньги, кивая в изумлении головой.

Среда, 31 марта

Звонок от мамы: у бабушки снова сердечный приступ, она в кардиологической реанимации. Я дежурю в приемном и получаю ее сообщение только в полночь.