Текст книги "Доверьтесь мне. Я – доктор"

Я наблюдал, как Старая Кошелка стабилизировала его, прежде чем отправить в операционную. Он лежал совершенно спокойно, пока персонал суетился вокруг. Я был поблизости, когда она ему объясняла, что придется сделать срочную операцию, чтобы зашить отверстие, что положение серьезное и что, вполне вероятно, они, вскрыв кишечник, найдут там рак.

Он, неспешно кивая, внимательно ее выслушал, а когда Старая Кошелка закончила, вздохнул и произнес:

– До чего же это некстати, вы не представляете.

Похоже, он недооценивал тяжесть положения, что лишний раз подтвердил его следующий комментарий:

– Понимаете, мою жену парализовало, и я ухаживаю за ней. Сейчас она дома одна, и ее пора укладывать в постель. Она меня ждет. Я сказал, что отъеду всего на пару часов. Ей надо сменить мочеприемник. Как вы думаете, нельзя мне пару дней обойтись таблетками, а потом, когда я все устрою, вернуться и лечь на операцию?

Старая Кошелка резко его перебила.

– Мистер Гудман, у вас в кишечнике дыра. Если мы немедленно не сделаем операцию, в течение нескольких часов вы умрете. Вы и так можете умереть, но без операции ваши шансы выжить равны нулю.

Молодец, Кошелка, умеешь ты быть деликатной! Мгновение он колебался.

– Ах, боже мой, вот уж действительно некстати.

Я молчал, пораженный таким невиданным альтруизмом.

Кто-то договорился, чтобы его жену тоже доставили в госпиталь, а мистера Гудмана увезли в операционную. Я продолжал принимать пациентов в отделении скорой помощи, пока Старая Кошелка и мистер Прайс оперировали его.

На следующий день я увидел мистера Гудмана во время обхода. Он все еще был без сознания; из операционной его отвезли прямиком в реанимацию. Я стоял в ногах кровати, когда хирурги обсуждали операцию и заглядывали в его карту.

– Рак разъел все внутри. Резекция в целом удалась. Но шансов у него, скажем прямо, совсем мало.

На следующем обходе он был в сознании, но, когда вытащили трубки, у него возникли трудности с дыханием, поэтому ему сделали трахеостомию. По этой причине он не мог теперь говорить. Он лежал спокойно и глядел в потолок, пока доктора изучали его снимки и результаты анализов. Я делал отметки в карте, Суприя записывала дальнейшие распоряжения. Мистер Прайс рассказал пациенту об опухоли, которую у него обнаружили.

– У вас есть какие-нибудь вопросы? – спросил он в конце.

Мистер Гудман стал медленно показывать буквы на ламинированной карточке с алфавитом: К.Т.О.У.Х.А.Ж.И.В.А.Е.Т.З.А.М.О.Е.Й.Ж.Е.Н.О.Й.

Часть меня хотела взять его за плечи и потрясти, чтобы он начал, наконец, думать и о себе. Но другая часть готова была ему аплодировать за эту искреннюю, не напоказ, преданность и надежность.

В выходные у мистера Гудмана развилась пневмония, и сегодня, еще до обхода, он скончался. Суприя подписала свидетельство о смерти, пока я готовил к обходу тележку с картами. Все его дела, все заботы, хлопоты – все завершилось. Рассеялось как дым. Кому-то придется сообщить о его смерти жене, которую, скорее всего, определят в дом инвалидов. И правда, ужасно некстати.

Вторник, 13 января

Я ухожу. Точнее, таков план. Сегодня день рождения моего друга, и, если уйду вовремя, я еще успею на праздник, но воплотить этот план в реальность – задача не из легких. Я бы сказал, что побег из тюрьмы Кольдиц – пустяк по сравнению с ней. За 6 месяцев работы врачом я еще ни разу не уходил сразу по окончании смены.

Поскольку в иерархии я в самом низу, планктон в медицинской пищевой цепочке, старшие доктора считают нормальным появиться в отделении, когда я уже надеваю пальто, и выдать мне список дел, с которыми надо управиться до завтрашнего утреннего обхода. Хоть это и повторяется ежедневно, каждый вечер я убеждаю себя, что сегодня будет по-другому, и что я уйду вовремя.

Конечно, так быть не должно. Правительство наложило ограничение на количество рабочих часов для интернов. Теоретически идея была грандиозной, в конце концов, кто захочет, чтобы ему ставил в вену катетер человек, отпахавший до этого девяносточасовую рабочую неделю? Но, к несчастью, правительство забыло распорядиться об увеличении числа докторов, поэтому на практике получается, что интерны работают не меньше, чем до того, а оплата им идет за сокращенный график.

Неважно, сколько и с какой интенсивностью я тружусь в течение дня, можно гарантировать, что в шесть часов, когда я соберусь домой, что-нибудь произойдет. Так всегда бывает. Даже если переделать гору дел, все равно останутся какие-то просьбы от медсестер, пациентов или их семей. Стоит мне поспешно направиться к светящейся табличке «ВЫХОД» над главной дверью, как со всех сторон летят призывы о помощи: «Вы не могли бы это подписать?», «Можешь по-быстрому взглянуть на этого пациента?», «Доктор, скажите, как дела у моей мамы?». Требуется немалая хитрость, чтобы просто добраться до дверей. Я уже думал подвести под одну из стен подкоп, воспользовавшись судном, но хирургическое отделение находится на третьем этаже. Покидая больницу, необходимо избавиться от всех примет своей профессии: стетоскоп, неосмотрительно оставленный на шее, практически гарантирует, что вам больше не увидеть света дня. Я пытался даже имитировать хромоту, чтобы спокойно добираться от здания до парковки.

Сегодня, уходя, я поймал на себе взгляд миссис Уиткомб, а когда оглянулся, она обратилась ко мне. Пришлось развернуться и подойти к ее кровати. Она пролежала в отделении около месяца: восстанавливалась после операции по поводу рака кишечника. Муж ее умер в прошлом году, и она чувствовала себя одиноко.

– Без него дома так тихо, – сказала она, а потом спросила, можно ли ей еще задержаться в госпитале. Хотя с точки зрения хирургии лечение завершено, есть еще немало возможностей облегчить ее состояние, прежде чем она отправится домой, но все равно рано или поздно ей придется покинуть ставшую привычной больничную среду, так что я сижу и беседую с ней, делая заметки в ее карте.

– Уверена, вам есть куда сейчас пойти, – внезапно говорит она, и я, глянув на часы и вспомнив о вечеринке, прощаюсь и бегу.

Наконец-то вырвавшись из здания, хромаю по парковке. Стетоскоп надежно спрятан у меня в рюкзаке.

Среда, 14 января

Руби сегодня не ночевала дома. Наверняка была с Любимчиком. Знаю, многие заподозрили бы ее в том, что она пытается за его счет перепрыгнуть пару ступеней на карьерной лестнице, но сам я уверен – Руби не такая. Хирургия – один из последних бастионов мужского доминирования, и женщине нелегко проникнуть в этот мир. Любимчик Домохозяек мог бы ей помочь в плане карьеры и наверняка использует этот факт для своей выгоды. Надеюсь, Руби знает, что делает. Заговаривать с ней об этом бессмысленно: стоит мне начать, как она меняет тему. Я ни за что не поверю, что она действует из корыстных соображений, а вот насчет него сомневаюсь.

Четверг, 15 января

– Куда поедешь в отпуск, Макс? – спрашивает Труди, протягивая мне пирожное с марципаном.

Я совершенно забыл, что ухожу в отпуск. У меня не было времени что-нибудь спланировать. Я не виделся с друзьями с тех пор, как начал работать, не перезванивал знакомым, не общался с родственниками. Сейчас я исполнен решимости все это наверстать. Иначе весь отпуск пролежу в кровати, слушая радио.

Пятница, 16 января

Последний день перед отпуском. Чувство, которое я сейчас испытываю, не сравнится ни с какими другими – это чистый незамутненный экстаз. На мгновение мне становится стыдно за то, что остальным придется выкручиваться без меня, пока я буду расслабляться. Но стыд тут же исчезает. Машу рукой Руби, которая остается дежурить.

– Забери меня с собой, – кричит она мне вслед, – не оставляй меня тут!

Хихикаю, делая шаг в морозный воздух. Свет из дверей госпиталя падает в спину, и передо мной вытягивается длинная и угрожающая тень. Слышу, как подъезжает, завывая, скорая помощь к дверям приемного, как везут по пандусу каталку, и представляю себе, как сигналит пейджер у Руби. Быстро удаляюсь в темноту ночи.

Суббота, 24 января

Всю прошлую неделю ничего не писал, потому что ничего не делал. По крайней мере, ничего, заслуживающего упоминания. Первые несколько дней я провел в кровати: просыпался ближе к полудню, расслаблялся, восстанавливал душевное спокойствие, предаваясь уборке в квартире. Даже выстирал вещи Флоры и Руби. Сходил в химчистку и вернул свой гардероб, который после долгой разлуки показался мне почти незнакомым.

Навестил маму, которая закричала мне на станции с противоположной платформы, что я ужасно выгляжу. Другие пассажиры поглядели на меня при этом со смесью согласия и сочувствия. Проведал бабушку с дедом. Пока я забочусь о чьих-то родных, другие врачи в другой части страны присматривают за моими. Пару недель назад у бабушки был сердечный приступ. Мама мне позвонила, но я получил сообщение лишь несколько дней спустя. Сестра отправила бабушке цветы и подписала карточку моим именем – наверняка она будет мне это вспоминать еще много лет. Сейчас у бабушки все в порядке, она уже дома и должна отдыхать и восстанавливаться, но вместо этого наготовила столько еды, что хватит накормить небольшое королевство.

– Дорогой, мы тобой так гордимся! – говорит она, поправляя мне воротничок. – Только посмотри на него, Джимми, он теперь настоящий доктор! Кто бы мог подумать. Наш Макс! – с этими словами бабушка, широко улыбаясь, подводит меня к деду. Он разрывается между желанием похвалить меня за мои достижения и досмотреть футбольный матч по телевизору.

– Ты молодец, мальчик, – говорит дед, кивая.

Всю свою жизнь он тяжко трудился. Бросил школу в 14 лет, начал работать механиком и пробился с самых низов в руководство компании. В отличие от него я жил в холе и неге и теперь не собираюсь разбивать его иллюзии, сообщая правду о моих сомнениях относительно выбора профессии. Я ничего не рассказываю бабушке с дедом про свои страхи, одиночество, усталость и вечный голод. Не говорю про ситуации, когда понятия не имел, что делать, и про то, как люди рядом со мной умирали или кричали от боли. Вместо этого развлекаю их историями о спасении жизней, о том, как трудна, но благородна моя профессия и как люди потом нам благодарны. Они кивают и улыбаются в ответ, распираемые гордостью, и поначалу я чувствую себя обманщиком. Но через пару дней, проведенных с ними, постепенно начинаю сам верить в свои слова.

Понедельник, 26 января

Возвращаюсь на работу, вроде как отдохнув и набравшись сил.

– Какого черта ты делаешь?! – рявкает на меня мистер Баттеруорт через 2 минуты после начала обхода.

С грохотом валюсь с небес обратно на землю.

– Ну… записываю ваши назначения в карту, – отвечаю ему.

– Ты мне дорогу загородил, – говорит он, проталкиваясь мимо и даже не глядя мне в лицо.

Надин, девушка, которую он только что осмотрел, натягивает одеяло до подбородка и у него за спиной строит гримасу. Подавив смешок, смотрю, как он переходит к следующей койке.

– Скорей, – торопит Старая Кошелка, и мы с Суприей бросаемся за ними.

Ненавижу, когда обход проводит мистер Баттеруорт. Все на грани нервного срыва. Даже медсестры на посту отвлекаются от свежего номера «Мира женщин».

– Где у этого снимок брюшной полости? – спрашивает он, когда мы с Суприей их догоняем.

Мы начинаем рыться на тележке. Я вообще не помню ни этого пациента, ни чем он болен, не говоря уже о том, был ли заказан и сделан снимок. Мистер Баттеруорт разворачивается и сам копается в содержимом тележки, злобно фыркая и отдуваясь. Сегодня он в особенно плохом настроении. Я торопливо дописываю назначения в карточке предыдущей пациентки, но тут он выхватывает ее у меня, решив, что это карта парня на койке. Я пытаюсь ему объяснить, но он не слушает.

– Да это даже не его карта! – взрывается он через пару секунд и пихает мне ее назад.

Я роняю карту, она с громким стуком падает на пол, переворачивается, и все содержимое разлетается по полу. Бумажки скользят в разные стороны, медленно оседая по всему отделению, словно рассыпавшиеся осколки небольшой бомбы. Мистер Баттеруорт опять разворачивается и раздергивает шторы вокруг следующей кровати.

– Макс! – шипит на меня Суприя.

– Я не виноват! – огрызаюсь в ответ.

Я сажусь на корточки и начинаю подбирать бумаги, возвращая их под обложку; мне помогают медсестра и пациент, возвращающийся из туалета. Чувствую, как лицо у меня краснеет, а глаза начинает пощипывать. С начала первого рабочего дня прошло 25 минут.

Вторник, 27 января

Несусь в отделение радиологии, чтобы предпринять почти безнадежную попытку договориться о снимке. После вчерашнего унижения на обходе я не собираюсь давать мистеру Баттеруорту повод для новых, уже справедливых, обвинений.

В госпитальном буфете натыкаюсь на доктора Палаши.

– Пожалуйста, доктор Палаши, вы должны мне помочь! Мистер Баттеруорт меня убьет, если я не предоставлю ему снимок сегодня, а вчера был ужасный день, я у него уже на плохом счету, и мне просто необходимо, чтобы…

Доктор Палаши не поднимает головы от своей тарелки.

– Доктор Палаши? – зову я, стоя над ним.

Он откашливается.

– Сейчас десять минут девятого. Я еще не проснулся. Прошу, говорите медленно и разборчиво, и не надо кричать, я хорошо слышу.

Делаю глубокий вдох.

– А вы уже завтракали? – спрашивает он вдруг, поднося ко рту вилку с консервированной фасолью.

Отрицательно качаю в ответ головой.

– Тогда с этого и начнем.

Он откладывает в сторону вилку и нож, встает и возвращается с яичницей, фасолью и тостом. Только сейчас понимаю, насколько я голоден.

– Так вот, насчет вашего снимка… – говорит он, пока я поглощаю фасоль.

Если бы Льюис уже с ним не встречался, я бы женился на докторе Палаши.

Февраль

Понедельник, 2 февраля

Мой предпоследний день в хирургии. Завтра я навсегда распрощаюсь с этим отделением, поскольку, в отличие от Руби и Суприи, не собираюсь становиться хирургом. Для этого следует обладать определенным типом личности. Мир, где существуют только два варианта: резать или не резать. Мне кажется, я начал понимать, почему мистер Баттеруорт в этом так хорош. Он преуспевает в хирургии именно потому, что равнодушен к окружающим. Он видит бугры, опухоли и язвы, а не людей. Дело не в том, можешь ты разрезать человека или нет, а в том, можешь ли ты разрезать его, не дрогнув; не поддаваясь эмоциям вскрыть ему живот и посмотреть, что там внутри. С этим нелегко смириться, но если бы не такие, как мистер Баттеруорт, с их неизменной отстраненностью, способностью игнорировать суету вокруг во время операции, фокусироваться исключительно на работе, множество людей были бы уже мертвы. Но вне больницы такое поведение, конечно, отталкивает – и вполне справедливо.

После обхода Старая Кошелка отвела меня в сторонку.

– Тебе надо посмотреть на настоящую операцию, прежде чем закончить тут. Я сказала мистеру Баттеруорту, ты будешь сегодня ему ассистировать.

Вся моя жизнь пролетела у меня перед глазами. «О нет!» – истошно закричал я у себя в голове. Но только в голове. Пока я готовился воспротивиться и объяснить, почему не собираюсь остаток дня копаться в чьих-то внутренностях, пока мистер Баттеруорт будет на меня кричать, она уже ушла.

Перематываем 2 следующих часа, и вот я стою в операционной. Пот струится по моему лбу. Смотрю на свои руки, которые мистер Баттеруорт велел вытянуть вперед, а потом переложил на них живой клубок чьих-то внутренностей.

– Стой спокойно! – рявкает он, и я отчаянно пытаюсь не уронить их на пол. Настоящий ад на земле! Я в ловушке. Застываю на месте, словно статуя. Сейчас хорошо бы упасть в обморок, но этому мешает, во‐первых, гордость, а во‐вторых, мысль о том, что при падении на меня рухнет несколько метров чужих кишок. От напряжения руки начинают болеть. Потом и плечи тоже. И тут происходит нечто невероятное. Хирургические штаны медленно сползают с талии на бедра. Чувствую, как они скользят вниз, но ничего не могу поделать. Ставлю ноги чуть шире, чтобы они хотя бы не свалились до колен. Они еще немного сползают. До колен остается всего ничего.

– Прекрати возиться, – рычит мистер Баттеруорт, не поднимая головы. Руки у него по локоть в брюшной полости пациента. Смаргиваю пот. Кишки, словно гигантские розовые черви, слегка колышутся у меня в руках. Еще чуть-чуть расставляю ноги, чтобы штаны оставались на месте. В этом положении я стою весь следующий час, обливаясь потом. Ни за что не стал бы хирургом! Таким как мистер Баттеруорт нет дела до того, сваливаются с них штаны или нет. Он, наверное, ничего бы и не заметил. Я в этом даже уверен.

Вторник, 3 февраля

Сегодня интерны по всей стране переходят на другую работу. В первую среду августа и февраля мы все меняемся местами – истекает полугодовой срок. Эта массовая миграция остается незамеченной широкой публикой потому, что для переезда нам не дают выходной: приходится сниматься с места после рабочего дня, под покровом ночи, когда все нормальные люди давно уже спят. Поздним вечером дороги заполняются начинающими врачами, которые, затолкав свои пожитки в коробки и чемоданы, спешат по новым больницам. Если планируете попасть в автомобильную аварию, это самый подходящий момент.

В первый год мы должны отработать в хирургии и общей терапии, чтобы получить базовые навыки и дальше переходить к специализациям. Отбыв в хирургии положенные 6 месяцев, я должен перейти из одного отделения, набитого больными, в другое, чтобы заниматься терапией. Те, кто до этого работал в терапии, заново начинают в хирургии. Руби, Суприи, Льюису и мне повезло – мы остаемся в том же госпитале и просто меняем специальность. Большинство – не так удачливо. Флора отправляется в больницу за 200 миль от нашей. Она будет жить в больничной квартире и сегодня вечером ей придется упаковывать в коробки свои вещи.

Я заканчиваю работу позднее обычного, но не могу просто уйти, не оставив краткой вводной для того бедняги, который придет мне на смену завтра утром. Обычно на новом месте вам дают время освоиться, пару недель делают послабления, но если вы врач, то должны немедленно взяться за дело и, словно по волшебству, сразу же знать, каково состояние каждого пациента в отделении, что показали последние анализы и где его рентгеновские снимки. Поэтому я пишу краткие заметки по каждому из больных. Потом осознаю, что моему преемнику гораздо важнее будет понимать, как избежать недовольства мистера Баттеруорта, но, исписав четыре страницы, заставляю себя остановиться. Надеюсь, он сам разберется.

Не без грусти оставляю свой пейджер на столе в ординаторской, еще не веря в то, что после 6 месяцев, в которые он управлял всей моей жизнью, я, наконец, освободился от маленькой черной коробочки, постоянно требующей внимания к себе. Он лежит там, словно новорожденный, разве что с ним не сделать трогательных фото. Конечно, завтра мне выдадут новый, но с этим мы не расставались с первого момента, как я вышел на работу.

На выходе из отделения происходит самое страшное – я сталкиваюсь лицом к лицу с мистером Баттеруортом. Неловко выдавливаю из себя вежливые слова прощания.

– Итак, Макс, на этом все?

Я тронут тем, что он не только признал факт моего существования, но даже (ничего себе!) вспомнил мое имя. Хотя навыки общения у него как у заплесневелого батона, я к нему до странности привязался, что повергает меня самого в изумление.

– Всего тебе наилучшего. Мы будем по тебе скучать, – и он пожимает мне руку. Конечно, не глядя в глаза, ведь чудес не бывает.

Прощаюсь с медсестрами, которые поддерживали меня в прошедшие полгода. Странно, что мы с ними расстаемся после всего, что пережили вместе, и странно, что через больницу постоянно проходит столько интернов, что я очень скоро стану для них туманным воспоминанием.

Остается еще один человек, с которым я должен непременно повидаться перед уходом. Это миссис Шеву – она попадала в больницу несколько раз за то время, что я здесь проработал. Ей около семидесяти. У нее раковая опухоль с метастазами в печень. Прогноз неблагоприятный. Но, несмотря на это, она – самая веселая женщина из всех, кого я знаю, и много раз смешила меня, в том числе во время обходов, до того, что я просто не мог сдержаться.

– Я ухожу, – сообщаю ей, просовывая голову в дверь.

– Вот и хорошо, ты мне все равно никогда не нравился, – широко улыбается она, и мы оба хохочем.

Внезапно осознав, что я больше не ее врач, наклоняюсь и целую ее на прощание.

В последний раз выхожу через главный вход. Завтра сюда придут новые интерны, которым придется ее лечить: утомленные, растерянные, только-только из машин и с заправочных станций.

Среда, 4 февраля

Целый день бессмысленных «первичных» бумажек, которые, по мнению непреклонной миссис Крук, мы точно не заполняли.

– Мы проработали здесь полгода, – терпеливо объясняет Суприя.

– Но вашего дела у нас нет, – стоит на своем миссис Крук.

– Да вот же моя фамилия у вас в списке. Вот тут, – тычет Суприя пальцем.

– О! – на мгновение она замирает. – Нет, это не вы, потому что эту фамилию я уже вычеркнула.

Способность миссис Крук цепляться за жизнь в нашем суровом мире не перестает меня поражать, поскольку начисто отвергает вполне обоснованный принцип выживания сильнейших. Она в одиночку опровергает всю дарвиновскую теорию; любое существо, настолько лишенное адаптивных навыков, в природе давно бы сожрали львы.

– Из какого вы госпиталя? – не сдается миссис Крук.

Суприя улыбается, не поддавшись на ее провокацию.

– Мы из этого госпиталя, миссис Крук. Мы с вами встречались уже много раз.

Миссис Крук опускает голову и поверх очков глядит на Суприю.

– Видите ли, для меня все вы, интерны, на одно лицо, – заявляет она.

– Приятно слышать, – отзывается Руби.

И мы, решив прогулять вводную лекцию, отправляемся завтракать в буфет, оставив неизменно терпеливую Суприю доказывать, что она проработала в этой больнице целых полгода.

Четверг, 5 февраля

– Итак, какую именно специализацию в медицине вы планируете выбрать? – спрашивает доктор Пайк, мой новый консультант. Сам он геронтолог. К этому моменту я уже понял, что если ты хочешь наладить отношения с консультантом, то отвечать на этот вопрос надо, называя специальность, в которой работает он. Так делают все. Прямота, особенно в медицине, – не всегда лучшая политика. Поэтому я лгу.

– Геронтология, – отвечаю я.

Он улыбается и бормочет: «Великолепно», – после чего мы отправляемся на обход отделения. В отличие от мистера Баттеруорта, который в упор тебя не видел, пока не совершишь какой-нибудь ошибки, доктор Пайк определенно мной заинтересован.

– Что вы ели сегодня на завтрак? – спрашивает он.

Ну ладно, ничего такого не было, он не спросил, но хотел спросить, я уверен.

Правда, хотя вопросы он задает охотно, ответы предпочитает трактовать так, как ему удобнее.

– Вы прошли вчера вводную лекцию? – спрашивает он, пока мы идем к постели первого пациента, мистера Фарли.

– Хм, да, но я уже проработал в этой больнице полгода, так что все это знал. Я был у мистера Баттеруорта, в хирургии, – объясняю ему.

– Ах, этот… Ну и как он вам? – интересуется доктор Пайк.

– Ну как, в целом неплохо. Надо, конечно, немного привыкнуть, но… – начинаю я.

– Да-да, я тоже так думаю, он жуткий грубиян, – заключает доктор Пайк.

Пытаюсь его поправить, объяснить, что я не то имел в виду, но он уходит вперед и, оглянувшись, повторяет:

– Да-да, совершенно согласен, грубиян. Думаю, мы с вами поладим.

Я сдаюсь и берусь за тележку с картами.

Мистер Фарли страдает старческим слабоумием уже 10 лет. Все это время жена ухаживала за ним. Но сейчас у него начали отказывать сердце и почки. Медицине ничего не остается, как отступить, признав свое поражение. Больше помочь ему ничем нельзя. Им с женой обоим за восемьдесят. Как она справлялась без всякой помощи – выше моего понимания. Он лежит с закрытыми глазами и широко распахнутым ртом.

– Все хорошо, дорогой, я здесь, – говорит миссис Фарли.

Никакого ответа. Она выглядит немного обескураженной. Ласково гладит его по щеке, что-то нашептывая, и он поворачивает голову к ней.

– Смотрите, доктор, он до сих пор меня узнает, – говорит она, обращаясь к шеренге врачей, выстроившихся в ногах кровати.

Однако все отводят глаза, а доктор Пайк мягко отвечает:

– Мне очень жаль, но тут мы мало что можем сделать. Наверное, оно и к лучшему.

Все медленно отходят к другому пациенту.

В ординаторской после обхода мы болтаем с Барни, одним из тамошних докторов.

– Удивительно, что он до сих пор узнает жену, правда? – спрашиваю я.

Барни хмурится.

– О нет, он ее совершенно точно не узнает.

Я поражен.

– Это поисковый рефлекс, – объясняет Барни. – У него глубокая деменция. Он понятия не имеет, что творится вокруг.

Это означает, что движение, которое миссис Фарли воспринимает как реакцию мужа на ее голос, на самом деле – просто рефлекторное. Любое прикосновение к щеке вызвало бы тот же ответ.

Я чувствую себя обманутым. Кажется, объяснение миссис Фарли нравится мне больше. Медицина – жестокая штука. Она сводит все к нервным проводящим путям, рефлексам, физиологическим механизмам. В погоне за истиной мы узнали слишком много. Наука лишила нашу жизнь загадочности и чудес. Миссис Фарли не хочет жить в мире, где у ее мужа остались только примитивные поисковые рефлексы. Она хочет жить в мире, где муж откликается на ее голос.

Идя по отделению, снова вижу миссис Фарли, она по-прежнему сидит у постели мужа. Представляюсь ей.

– Почему бы вам немного не отдохнуть? Может быть, вам что-нибудь нужно? – спрашиваю я.

– Нет-нет, – отвечает миссис Фарли. – Я просто побуду тут, с ним, если можно. Мне кажется, осталось уже недолго.

Глаза у него по-прежнему закрыты, рот распахнут. Дыхание становится все тяжелее.

– Не хочу сейчас его оставлять.

Она снова гладит его по щеке, и он опять поворачивает голову к ней.

– Мы с ним женаты больше 60 лет, – говорит она. – И за исключением войны, никогда не расставались. Как бы то ни было, он должен знать, что я здесь, рядом, и присматриваю за ним, правда, доктор?

Она спрашивает, потому что я врач, и ей важно, чтобы я ее успокоил. Кому сейчас нужна правда? Иногда прямота – не лучшая политика.

– Ну конечно, – снова лгу я и ухожу, оставив их наедине.

Пятница, 6 февраля

Руби работает в отделении болезней печени.

– Там одни чертовы алкаши, – говорит она, когда в полдень мы встречаемся в дежурке за чашкой кофе. – Я знаю, так нельзя говорить, но они же сами во всем виноваты. Ну никто же их не заставлял пить по десять банок Tennent’s Super каждый день в течение 15 лет, правда?

Все мы знаем, что подобного рода вопросы на публичное обсуждение лучше не выносить. Как врачи, мы должны нейтрально относиться к причинам болезней, которые лечим. Но попав в отделение, полное людей, которые сами спровоцировали свое заболевание, сложно относиться к ним сочувственно. Особенно когда рядом лежат те, чьи проблемы с печенью никак не связаны с алкоголем. Разве они не заслуживают лечения больше, чем остальные?

Врачи сталкиваются с огромным количеством болезней, возникающих просто по стечению

обстоятельств и по воле судьбы. Никто не хочет заболеть раком, болезнью Паркинсона или аппендицитом. Но в некоторых случаях просто невозможно удержаться и не переложить вину за болезнь на самого пациента, и алкогольная болезнь печени – один из них.

– Они даже не дают себе труда быть вежливыми со мной. Вообще, это самые неблагодарные пациенты, которые мне попадались. И ни один не собирается бросать пить, – продолжает Руби.

Некоторые из ее пациентов так охочи до алкоголя, что сосут пропитанные дезинфицирующими веществами салфетки, если находят их в отделении. По этой причине салфетки считаются там контрабандой, и медсестры держат их под замком.

Конечно, очень важно, чтобы доктора относились ко всем пациентам одинаково, но некоторые медицинские решения имеют и моральную подоплеку. Кто больше нуждается в трансплантации печени: мать, случайно заразившаяся гепатитом, бывший наркоман, подцепивший его через грязный шприц, или алкоголик, который то ли откажется от спиртного, то ли нет?

– Один из плюсов положения интерна в том, что эти решения принимаем не мы, – успевает закончить Руби, прежде чем у нее срабатывает пейджер. Это «печеночное» отделение: один из пациентов выдернул капельницу и рвется на волю, собираясь пойти в паб. – Ну, ему не надо волноваться, что печень откажет. Я сейчас его растерзаю собственными руками, – рычит она, выбегая из дежурки.

Суббота, 7 февраля

Без Флоры в квартире до странности тихо. Ее отсутствие еще заметней из-за того, что Руби куда-то пропала на все выходные. Я-то надеялся, что теперь, когда мы перешли в терапию, ее увлечение Любимчиком Домохозяек постепенно затухнет и отомрет. Но нет. Собственно, оно стало еще очевиднее, потому что теперь они считают, что не обязаны его особенно скрывать. Ну или Руби так считает.

Вчера мы вместе ходили в буфет, и пока я стоял в очереди, Руби заметила его за одним из столов, где сидели еще медсестры, взяла свой поднос и направилась к ним. Со своего места я видел, как он смотрел на нее, пока она спрашивала у всех, можно ли ей присоединиться. Любимчик – поклясться могу! – отчаянно паниковал. Он по-быстрому затолкал в рот то, что оставалось на тарелке, а как только она присела, встал, собираясь уходить.

– Пока, – застенчиво улыбнулась она, когда он забирал поднос. На мгновение мне показалось, что он вообще ее проигнорирует, но вместо этого он принужденно улыбнулся и спешно пошагал прочь.

Руби, залившись краской, пересела за столик ко мне; ни один из нас не стал обсуждать того, что произошло. Мы заговорили о нашей новой работе, но тут Руби внезапно меня перебила:

– Он же не стыдится меня, правда? Как ты считаешь?

Она пристально посмотрела мне в глаза, а потом, смутившись, перевела взгляд на тарелку.

– Нет, ни в коем случае, – ответил я совершенно искренне. Я правда не думаю, что он стыдится ее. Просто подозреваю, что она ему наскучила и он не хочет, чтобы другие узнали об их отношениях, ведь это помешает ему закрутить с кем-нибудь еще. Пожалуй, ему действительно стоит постыдиться. Самого себя.

Воскресенье, 8 февраля

Неожиданный визит сестры, до тошноты здоровой и полной сил – никакого сравнения с моим видом мертвеца, восставшего из могилы. Она ворвалась к нам в двери и сидела за кухонным столом с чашкой чая.

– Привет, что это ты тут делаешь? – спросил я, удивленный. – Все в порядке?

– О да, в полном. Разве нужна причина чтобы навестить старшего братишку?

Я поглядел на нее с прищуром. Похоже, сейчас начнется.

– Ну, – начала она, – что-то горло побаливает, вот я и подумала, чего идти к врачу, когда у меня есть большой и умный брат, который мог бы…

Я заварил себе чай и со вздохом уселся напротив нее.