Текст книги "Доверьтесь мне. Я – доктор"

– А что если для начала посоветовать им избавиться от консультантов по управлению? – с места в карьер интересуюсь я.

Парень напротив меня – Саймон, – хохочет.

– Ну, тогда мы все останемся без работы, – отвечает он.

Ну да, как же я сам не догадался.

Он щелкает пальцами, подзывая официантку, и я морщусь. Человек, сидящий передо мной за столом, вызывает во мне отвращение своим модным костюмом и дизайнерскими темными очками (бог мой, сейчас же апрель, солнца нет и в помине, и вообще мы в баре). Но еще большее отвращение я испытываю к самому себе. Я согласился на эту встречу, потому что, отказавшись, сразу бы об этом пожалел. Я давно думал о том, чем бы занялся, если бы ушел из медицины. Может, вокруг есть и другие пастбища – зеленей, сочней и приятней? После фиаско с миссис Лэмприл мое желание уйти стало еще сильнее. Но теперь, когда я сижу здесь и выслушиваю описание весьма перспективной работы вне медицины, не на должности врача, я уже не так уверен. Я сомневаюсь в том, что сомневаюсь.

Саймон спешит на другую встречу. Он снова щелкает пальцами и просит счет. Естественно, платит приглашающая сторона. Саймон ухмыляется:

– За счет компании. Приходи к нам работать, и тебе тоже такую дадут, – говорит он, взмахивая у меня перед носом корпоративной кредиткой.

Он заносчив и груб, но предложение и правда соблазнительное.

– Я должен подумать, – отвечаю ему, вставая.

Он берет мое резюме, которое я только недавно переписал, подавая заявление в психиатрию, и прячет в свой кейс.

Но я учился на врача и по идее должен работать в Национальной службе здравоохранения, а не в фирме, пытающейся ее обобрать. Я ничего не имею против консультантов по управлению per se: если каким-то компаниям они нужны, то ради бога. Пусть платят им из своих прибылей и отчитываются перед акционерами. Но Национальная служба здравоохранения – государственная организация, которая финансируется за счет налогоплательщиков. И, насколько я помню, никто не спрашивал моего мнения относительно расходования налоговых средств на консультантов по управлению, а не медсестер например.

Прежде чем явиться на эту встречу, я провел кое-какие изыскания: по приблизительным прикидкам правительство, совместно с аффилированными фондами и привлеченными организациями, уже потратило на консультантов по управлению 200 миллионов фунтов. Как-то дороговато, с учетом мизерных результатов.

Даже не знаю, как поступить. Он предлагает кучу денег и служебный автомобиль. К тому же, никто не умирает по вине управленческих консультантов. Хотя нет, если мне придется работать с этим парнем, я, вполне вероятно, его все-таки убью.

Май

Суббота, 1 мая

Все выходные я обдумываю предложение Саймона. Новая карьера: возможность удачно сбежать. Звонит Флора: ее пригласили на собеседование в анестезиологию, и она брызжет энтузиазмом. Он оказывается заразным. Я радостно ей сообщаю, что и меня пригласили тоже, в понедельник в психиатрию. Я на распутье. С одной стороны – карьера психиатра, с другой – белого воротничка. У обоих вариантов есть плюсы и минусы. И момент, когда мне придется-таки сделать выбор, неуклонно приближается.

Понедельник, 3 марта

Сегодня утром была не моя смена, так что я спокойно отправился на собеседование. Трое психиатров встретили меня с улыбкой. Я скрестил ноги, потом подумал, не посылаю ли какой-то подсознательный сигнал, и выпрямил их. Мне начали задавать вопросы по резюме: почему я выбрал психиатрию и какие у меня карьерные цели. Про Саймона я умолчал – это точно был бы нежелательный сигнал. Все шло прекрасно: они живо интересовались моими ответами, а я изо всех сил старался дать им понять, что не влюблен в свою маму и не собираюсь убивать отца.

И тут один из них спросил:

– Можете вспомнить какой-нибудь свой промах на работе? Пожалуйста, расскажите нам, что именно произошло и как вы с этим справились.

О Господи, похоже, они все прочитали у меня в голове! Я заколебался. Мне хотелось рассказать не такую острую историю, которая кончается не тем, как я сидел в баре и думал бросить медицину. Я подумал еще. Психиатр, подбадривая меня, наклонился вперед. Тут я вспомнил, что могу рассказать им про катетер, который пытался затолкать в клитор миссис Даути.

Хотя нет, это же собеседование при приеме на работу, тут нельзя произносить слово клитор. Особенно перед компанией психиатров. Со вздохом я рассказал им про миссис Лэмприл. Все внимательно слушали. Когда я закончил, мужчина, задавший мне вопрос, откинулся на спинку стула. Психиатры переглянулись. «Господи, – подумал я, – я все провалил».

– И как вы теперь себя чувствуете?

Я сказал, что тот случай меня напугал, заставил считать себя некомпетентным недоучкой. Сказал, что воспринял его как гвоздь в крышку гроба моей карьеры, что еще сильней захотел все бросить, что первый год оказался совсем не таким, как я ожидал. Потом скрестил на груди руки.

– Это было честно, – улыбнулась женщина, сидевшая рядом. А дальше поведала об ошибке, которую совершила сама. Как она выписала неправильную дозировку лекарства, отчего пациент едва не умер, и о том, какой внутренний кризис после этого пережила. Так, подумал я, это уже не собеседование, а собрание анонимных алкоголиков.

– Но вдруг я поняла, что все делают ошибки, и главное – осознавать их и быть честным перед собой, – закончила она своим гипнотическим голосом.

Двое других одобряюще кивнули. Господи, я и правда все провалил – теперь они меня консультируют. Но, возможно, она права. Я расцепил скрещенные руки.

Вторник, 4 мая

– Наверное, я скоро уйду, – говорю Максине.

Она меня не слушает.

– Вы видели ту щиколотку?! – кричит она, обращаясь к доктору Палаши. – Она была под грудной клеткой, в кабинете. Прости, Макс, что ты сказал?

Я пристально смотрю на нее. Мне до ужаса хочется с кем-нибудь поговорить об уходе. Но сейчас не время и не место. Может, лучше побеседовать с тремя Мэри? Нет, они ничего не принимают всерьез. Или с Труди? Я уже собираюсь уходить, когда из кабинета появляется доктор Палаши. Он идет на перекур, и я следую за ним за корпус скорой помощи.

– Как поиски новой должности? – спрашивает он.

Уверен, он в курсе.

– Ну, я подумывал… – начинаю я, – вообще уйти.

– Но ты же только прикурил, – удивляется доктор Палаши.

– Да нет, из медицины, – объясняю ему.

Он нисколько не шокирован, даже не удивлен. Он просто кивает головой.

– Ага, так все себя чувствуют в определенные моменты. Я вот вообще постоянно, – смеется он. – А потом думаю: ну и на какую другую работу я пойду? Тут интересно, встречаешься с разными людьми и, хоть и тяжело, все-таки меняешь мир к лучшему.

Теперь киваю я.

– Скорее всего, ты не вспомнишь и половины пациентов, которых лечил на прошлой неделе, – продолжает он. – Но если спросить их, то они наверняка тебя помнят. Ты сыграл в их жизни важную роль. Нет, на мой взгляд, работа у нас достойная.

Он глубоко затягивается и выпускает изо рта тонкую струйку дыма, напоминающую фанфару. Я рассказываю ему про миссис Лэмприл.

Он опять кивает.

– Пару лет назад, когда работал в хирургии, я зарезал пациентку, – говорит он.

Я судорожно сглатываю.

– Что-что? – переспрашиваю его.

Он не смотрит на меня, уставившись куда-то вдаль.

– Как это случилось?

– Вообще, рассказывать особо нечего. Я делал операцию. Травмировал кровеносный сосуд. Она истекла кровью прямо у меня на столе. Я ничего не мог поделать. Она умерла еще до того, как нам удалось отыскать номер сосудистых хирургов.

Доктор Палаши по-прежнему смотрит в пространство.

– Я до сих пор помню, как ее звали: миссис Барри, – тихонько добавляет он. – Знаешь, потребовалось немало времени, чтобы через это перешагнуть. Ты просто забыл, ради чего все это затеял. Вспомни: вот ты учишься на медицинском факультете, часами зубришь, вечно боишься, сдаешь бесконечные экзамены и зачеты. Но когда заканчиваешь и оглядываешься назад, понимаешь, что это было не так уж плохо. И радуешься, что не бросил. То же самое и теперь. Оглядываешься назад и радуешься, что не бросил. Никогда об этом не забывай.

Он затушил сигарету и щелчком послал окурок в сторону. Он завертелся в воздухе и приземлился точно в урну.

– Спасибо, – сказал я, и оба мы пошли назад в госпиталь.

Среда, 5 мая

Впервые я увидел мистера Телфорда неделю назад, когда его перевели в палату после инсульта. Я не знаю, больно ему или нет, и пытаюсь заглянуть ему в глаза в поисках хоть искры каких-то эмоций. Внимательно прослушиваю грудную клетку стетоскопом. Потом, понимая, что ничем не могу помочь, все-таки назначаю курс антибиотиков.

Приходит сестра и начинает его мыть. Я помогаю перевернуть его на бок, чтобы она могла протереть спину. Пациент тяжело дышит, и при каждом вздохе у него в груди бурлит жидкость, скопившаяся в легких. У мистера Телфорда пневмония.

Я смотрю на его руки, не в силах поверить, что лишь пару недель назад он стоял на местном поле для гольфа, разыгрывая партию. Сейчас они мертвым грузом свисают по бокам тела. Ту партию мистер Телфорд так и не закончил: прямо на поле у него случился обширный инсульт, уничтоживший большую часть мозга. Ему 54 года. Судьба жестока: участки мозга, отвечающие за жизненные функции – дыхание и сердцебиение, – остались сохранны. Он, выражаясь по-простому, превратился в овощ.

Я уже несколько месяцев дежурю, в том числе и в палате пациентов с инсультами, но до сих пор не могу привыкнуть к подобным случаям. Дальний конец палаты выделен специально для тяжелых больных: врачи знают, что из клиники они уже никогда не выйдут. Между собой персонал называет этот край «огородом»; там царит атмосфера полной обреченности. Конечно, это внушает страх. Сестры делают все возможное, чтобы немного оживить это место. С пациентами обращаются очень уважительно, несмотря на то, что большинство их них никак не реагируют и ничего не могут потребовать для себя.

Мне странно сознавать, что, работая там, где пациентам по-настоящему сочувствуют, я, в действительности, делаю нечто довольно неоднозначное. Собственно, то же самое происходит в больницах по всей стране, но почему-то не обсуждается широко ни в медицинской среде, ни на общественных дебатах. Сегодня мистер Телфорд скончался. Но, если говорить честно, мы убили мистера Телфорда или, скорее, позволили ему умереть. Он умер, потому что мы перестали лечить его пневмонию, хотя могли продолжать это делать. Вне всякого сомнения, у него развилась бы следующая, потом еще одна, и после долгой череды болезней он ослабел бы настолько, что все равно бы умер. После детального обсуждения ситуации было принято решение в интересах пациента прекратить курс антибиотиков, поэтому лекарство, которое я назначил, ему давать перестали.

Когда доктор Пайк с пепельно-серым лицом сидел за одним столом с родными мистера Телфорда, это решение казалось самым логичным и гуманным. Я до сих пор считаю, что выбор был сделан верный. Он протянул так долго, лишь благодаря медицине, и вот настал момент, когда медицина должна была отступить в сторону.

Такие решения принимаются в больницах постоянно. Многие высказываются за то, чтобы доктора признали, что регулярно способствуют смерти пациентов, и что в подобных случаях процесс лучше даже ускорить, прибегнув к согласованной эвтаназии. Конечно, насмотревшись на то, как пациенты медленно умирают, когда у них вытаскивают трубки для принудительного кормления или прекращают вводить лекарства, я склонен поддержать это мнение. На данный момент доктора действуют в условиях этической и моральной неопределенности: у них есть возможность положить конец жизни, но нет законодательной базы, чтобы сделать это открыто. Вместо этого мы прерываем лечение, и пациент умирает медленной смертью. Но ведь иногда, продолжая его лечить, мы лишь усиливаем страдания. Лучшее, что я сделал для мистера Телфорда – вычеркнул тот антибиотик из списка назначений.

Пятница, 7 мая

Мне приходит письмо. Оно из госпиталя, где я проходил собеседование. Мгновение я просто держу его в руках. Меня охватывает нервная дрожь. Я и правда хочу эту работу, несмотря ни на что. Возможно, мне просто хочется получить предложение, а потом я все равно уйду в управленческие консультанты. Я до сих пор не знаю, как поступить. Однако понимаю, что, если открою письмо и предложения в нем не будет, выбор будет сделан за меня. Я позвоню Саймону и соглашусь. Сейчас я на распутье. Итак, открываю письмо.

«Мы рады вам предложить…»

Дальше я даже не читаю. По телу прокатывается волна облегчения. Это что-то да значит, верно? Если бы я почувствовал разочарование, то понял бы, что не хочу оставаться. Понял, что хочу уйти. Но этого не произошло. Я сижу за кухонным столом и усиленно размышляю: оставаться или уходить? Потом смотрю на часы. Я уже опаздываю. Хватаю сумку и выскакиваю за дверь. Письмо спрятано у меня в кармане, как талисман.

Суббота, 8 мая

До этого момента вечер был просто прекрасный. Но вот пришла она и все испортила. Я смотрю, как она разговаривает с моими друзьями на другом конце стола, и встаю под тем предлогом, что хочу заказать напитки. Уверен, что она меня не узнала, но рисковать все же не стоит. С безопасного расстояния оглядываюсь и смотрю на нее: она не изменилась. Кокетливо склоняет голову набок и задорно улыбается. В своем деле она хороша, тут ничего не скажешь. Естественно, они купились. Этого следовало ожидать. Получив желаемое, она уходит назад в ночь. Я возвращаюсь к столу.

– Куда ты подевался? – спрашивает один из моих друзей, засовывая кошелек обратно в карман брюк.

– Сколько ты ей дал? – с улыбкой интересуюсь я.

– Кому? Той девушке? Пять фунтов. А что? Ты ее знаешь?

Я снова улыбаюсь.

– Да, я ее знаю. Это одна из моих пациенток, – отвечаю ему, пристыженный тем, что не нашел в себе сил остаться на месте, пока она была здесь.

– Ну, тогда ты не очень преуспел с лечением, скажем прямо, – вмешивается еще один наш друг, – выглядит она неважно.

Он прав, но есть пациенты, которых невозможно вылечить, потому что их проблемы уходят слишком глубоко. Моим друзьям, среди которых нет врачей, этого не понять.

– Но чем-то же вы можете ей помочь? – спрашивает третий.

Все дружно кивают: «Да-да, ей нужна помощь». Но когда речь идет о Джине, помощь – понятие расплывчатое.

Джина поступила к нам, когда я работал в хирургии: у нее развились абсцессы в паху, куда она колола наркотики. Мы ее подлатали и отправили восвояси.

– У нее была ужасная жизнь, она рассказала, – говорят мои приятели. – Представляешь, ее отец убил ее мать, а дом, где они жили, отобрали за долги, и теперь она живет на улице.

– Это неправда, – отвечаю я, сожалея о том, что разбиваю их иллюзии.

Самое странное, что настоящая жизнь Джины куда страшней любой истории, какую можно придумать, и все равно она не рассказывает людям правду, чтобы добиться от них сочувствия и денег. Возможно, эта правда слишком болезненная, и ей не хочется наживаться на том, что причиняет ей столько страданий. Реальность такова: ее родители живы, но они, вместе с другими членами семьи, подвергали Джину и ее брата сексуальному насилию с трех лет. В тринадцать она забеременела от собственного отца. Дед, который тоже насиловал ее, узнав об этом, избил Джину, да так, что у нее случился выкидыш. Он сломал ей челюсть, и она ослепла на один глаз. Через год Джина сбежала из дома и с тех пор живет на улице. Сейчас ей около тридцати. Помимо нищенства, она занимается проституцией, зарабатывая себе на крэк. Мужчины, с которыми она спит, обычно такие же насильники, обращаются с ней крайне жестоко. Она не раз попадала в приюты, но ее всякий раз выгоняли за нарушение правил. Десятки раз Джина пыталась покончить с собой. Она регулярно оказывается у нас в отделении скорой помощи. Ах да, еще у нее шизофрения и ВИЧ.

За столом воцаряется молчание. Все таращатся на меня. Да уж, повеселил так повеселил.

– Какой кошмар! – выдыхает кто-то. И на этом все.

Но настоящий кошмар заключается в том, что после того, как мы сменили тему, настроение у всех снова улучшилось, и мы продолжили болтать и смеяться, наслаждаясь вечером. Я увидел Джину, стоящую на другой стороне улицы: мужчина, видимо, ее сутенер, наорал на нее, и она залезла в машину к клиенту. Насилие, от которого она страдает всю свою жизнь, продолжается. Я думаю о том, как один человек может издеваться над другим, как жестокое обращение с детства преследует Джину и как оно стало для нее единственной понятной формой контакта.

– Ты в порядке, Макс? Ты какой-то тихий, – спрашивает меня один из друзей. – Переживаешь из-за работы?

– Вроде того, – отвечаю ему, наблюдая за тем, как машина увозит Джину прочь. – Следующий круг за мой счет, – объявляю я, поднимаясь и идя к бару.

Понедельник, 10 мая

– Его жена беременна, и он не собирается ее бросать, – говорю я и закрываю глаза.

Слишком долго я тянул, она обязана знать. Я жду, когда Руби бросится в атаку.

Тишина. Открываю глаза обратно. Руби стоит у кухонной раковины, уставившись в пространство.

– Откуда ты узнал? – спрашивает она. Похоже, поверила, вопреки моим ожиданиям.

– Мне Льюис сказал. А ему доктор Палаши. Мне очень жаль.

Руби присаживается за стол.

– Я подозревала что-то в этом роде, – говорит она, – в последнее время он вел себя странно.

– Мне очень жаль, – повторяю я, не слишком хорошо представляя, как действовать в подобных случаях.

По-моему, легче сообщить кому-то, что у него рак, чем рассказать, что возлюбленный – обманщик и предатель.

– Ты уверен, доктор Палаши так сказал? – тихонько переспрашивает она.

– Совершенно уверен. Вряд ли он стал бы такое придумывать, правда?

Думаю, не стоит сейчас рассказывать ей, что вся больница в курсе традиции Любимчика соблазнять своих интернов женского пола.

Руби молчит еще пару минут, в глубокой задумчивости.

– Что ты будешь теперь делать? – спрашиваю я, опасаясь, как бы Любимчик сам теперь не оказался в реанимации.

– Понятия не имею, – равнодушно отвечает она, – знаешь каких-нибудь подходящих молодых холостяков?

Среда, 12 мая

– Мне надо тебе кое-что показать, – объявляет Алебарда.

Если бы это сказала любая другая медсестра, я бы обрадовался. В данном случае я, скорее, жду, что мне предъявят какую-нибудь гадость. Иду за ней следом к постели мистера Кирожака. Он только что поступил из дома инвалидов, где живет уже давно. У него респираторная инфекция. Пару лет назад он перенес удар и не может сам себя обслуживать. Его надо мыть и кормить с ложечки. Алебарда раздергивает шторы вокруг его кровати. И откидывает одеяло.

Запах бьет мне прямо в нос, и я непроизвольно делаю шаг назад. Гниющая плоть издает ни с чем не сравнимую вонь; ее узнаешь сразу – острая, тошнотворная, всепроникающая. Я беру себя в руки и осматриваю раны на спине мистера Кирожака, от которых и идет запах. Это пролежни. Они возникают тогда, когда кожа стирается от неравномерного давления на какую-то часть тела. Пролежни у мистера Кирожака так глубоки, что в них проступает кость. Ни разу в жизни ничего подобного не видел. Такое впечатление, что кто-то вырвал кусок мяса у него из спины. Я отвожу глаза.

– Я подам жалобу на дом инвалидов. Это настоящая халатность! – решительно говорит Алебарда.

Пролежни такого размера и глубины должны были развиваться не меньше нескольких месяцев. Это означает, что его не только регулярно не переворачивали, но что персонал не озаботился даже лечением пролежней, когда они возникли. Меня охватывает гнев: как такое могло случиться?! Люди, на которых возложена ответственность за пациентов, не имеют права быть столь безответственными и равнодушными! Это просто преступление!

– Конечно, ничего не изменится, но порядок есть порядок, – добавляет Алебарда, пока мы с ней идем к сестринскому посту.

Все мои мстительные мечты о том, что дом инвалидов закроют, владельцев отдадут под суд, а врачей и санитаров выкинут на улицу, тут же испаряются.

– Никому нет дела до таких как он, – говорит Алебарда, имея в виду мистера Кирожака.

Конечно, она права. Легче всего обвинить медицинский персонал из дома инвалидов, но я хорошо себе представляю, как там все устроено.

Владельцы в погоне за прибылью, стараясь снизить расходы, нанимают санитаров, не получивших необходимой подготовки, а единственная медсестра слишком занята раздачей лекарств. В доме, предназначенном для ухода за инвалидами, как раз уходом и пренебрегают.

Пятница, 14 мая

Сначала по коридору мимо меня пробежала реанимационная бригада. Я не обратил на это внимания, поскольку сегодня в ней не дежурил. Час спустя, уже в отделении, я наткнулся на Руби и реанимационную бригаду, возвращавшихся по коридору обратно. Они шли молча, медленно, словно в шоке. Руби заметила меня, подошла ближе и взяла за руку.

– Боже, Макс, я только что видела настоящий ужас!

Казалось, она вот-вот расплачется. Обычно Руби удается сохранять спокойствие, как положено врачу. Мало что может вывести ее из равновесия.

– Что? Что случилось? – спросил я.

Но тут доктор Пайк двинулся по отделению с обходом, и, прежде чем она успела ответить, мне пришлось его догонять.

– Встретимся в обед! – крикнула Руби мне вслед, пока я бежал за доктором Пайком и Барни.

Все утро ее слова крутились у меня в голове; в обед я вызвал ее по пейджеру, и мы встретились в дежурке. Там же я обнаружил Суприю: она обливалась слезами, а вокруг стояли Льюис, Руби и несколько членов реанимационной бригады, работавших этим утром.

– Ну же, не надо, не плачь. Ты не виновата, – уговаривал ее кто-то.

Я шепотом спросил Руби, что происходит, и она отошла со мной на кухню.

– Утром у Суприи умер пациент. Мы получили срочный вызов, но спасти его не смогли, – тихонько проговорила она.

– О, понятно, – ответил я, все еще не совсем понимая.

Люди в больницах часто умирают. Почему Суприя устроила из-за этого такой шум?

– Макс, я раньше ничего подобного не видела, – Руби сглотнула. – Это было ужасно! Бедняга! А Суприя во всем винит себя.

Пациент Суприи, объяснила мне Руби, поступил прошлой ночью со вздутием живота и спутанным сознанием. Терапевты отправляли его к хирургам, хирурги – к терапевтам. После коротких дебатов было решено положить его в терапию, в палату Суприи, но хирурги запросили компьютерное сканирование брюшной полости. У него была инфекция мочевыводящих путей и, похоже, большая грыжа: петли кишечника выступили через щель в брюшине, отчего раздулся живот. Кроме того, в печени обнаружилась громадная опухоль, распространившаяся и в кишечник тоже. Это был один из тех тяжелых пациентов, от которых стынет сердце: проблем столько, что ты не знаешь, за что хвататься, да и стоит ли вообще начинать.

Утром Суприя обратила внимание, что ему стало хуже. Старший врач попросил ее назначить сканирование и связаться с хирургами, чтобы те еще раз осмотрели пациента. Но во время спешки на обходе она перепутала пункты в своем списке дел и до полудня про него не вспоминала. Когда сестры вызывали ее по пейджеру, сообщив, что у него запор, у Суприи промелькнуло в голове, что ему что-то назначали, но что? Она была занята с другим пациентом и решила, что дело подождет. Когда медсестры забили тревогу, – у него началась обструкция кишечника, он совсем ослабел и начал бредить, – было уже поздно. Состояние пациента стремительно ухудшалось. Суприя бросилась звонить хирургам и старшему врачу. У мужчины началась неукротимая рвота. Его стало рвать собственными испражнениями из-за давления в брюшной полости. Он их вдохнул, захлебнулся и умер.

Я слышал, как Суприя рыдала за дверью. От того, насколько страшной оказалось его смерть, ей было еще хуже. Я сразу вспомнил, как чувствовал себя после случая с миссис Лэмприл. Ужасное ощущение своей некомпетентности и беспомощности. Конечно, тот пациент все равно бы умер, со сканированием или без. Результаты в любом случае были бы готовы не сразу. Но по собственному опыту я знал, что это не имеет значения. Знать и чувствовать – разные вещи. А я точно знал, что чувствует Суприя.

Понедельник, 17 мая

Сегодня мы с Суприей пересеклись в дежурке. Пару минут я старался не встречаться с ней взглядом, поскольку не знал, что ей сказать. Она по-прежнему выглядела так, будто вот-вот расплачется. Наконец, молчание стало невыносимым, и я решился:

– Слушай, Суприя, про того парня, что умер в пятницу… – начал я.

Она подняла глаза.

– Я не хочу об этом говорить, Макс. Извини.

Однако что-то в ее взгляде, в том, как дрогнула ее нижняя губа, подсказало мне – она хочет. И тут вдруг Суприя воскликнула:

– Я просто считаю, что это я виновата. Я убила его. Человек умер потому, что я слишком занятая, задерганная и глупая.

Она подписывала свидетельство о смерти и сегодня утром осматривала тело, перед тем как его забрал представитель похоронного агентства, – этим занимается тот врач, который выдает разрешение на кремацию.

– Они даже не обмыли труп, Макс. Это было кошмарно. У меня ноги подкосились, стоило мне его увидеть, и санитар из морга усадил меня на стул.

Я выслушал ее рассказ о том, как она чувствовала себя из-за этой смерти, как не понимала раньше, насколько она слаба, и как подобная ситуация способна подрубить прямо под корень. Как все выходные она пересматривала свои планы на будущее и собиралась вообще бросить медицину.

В ответ я вспомнил о своей Большой Ошибке и о том, как чувствовал себя тогда. Сказал, что это не халатность, а действительно ошибка, и, хотя она не умаляет трагизм ситуации, это не значит, что весь груз вины лежит исключительно на нас. Рассказал про доктора Палаши и его слова. Впервые я собрал разрозненные аргументы вместе, привел их в относительно стройный порядок и произнес вслух.

Идя назад в отделение, я размышлял о том, что говорил Суприи, понимая, что в действительности обращался сам к себе. Я пришел к выводу, что если позволить одному происшествию, одной ошибке изменить твой жизненный путь, это будет еще большей ошибкой. Мы с Суприей сделаем для людей гораздо больше, если останемся и продолжим работать врачами, чем если признаем свое поражение и уйдем. А еще я думал про мистера Кирожака, который постоянно нуждается в помощи, – став консультантом по управлению, я точно ничем ему не помогу. К моменту, когда я добрался до отделения, решение было принято – я остаюсь в медицине. И словно тяжелый груз упал у меня с души.

Вторник, 18 мая

На прошлой неделе я обнаружил в больнице секретную службу, о существовании которой до сих пор не имел понятия. Случаются ситуации, в которых медицина бессильна. Никакие снимки, анализы крови и лекарства, имеющиеся в нашем распоряжении, помочь не могут. Потом они долго вспоминаются: случаи, в которых ты вынужден был сдаться. Однако служба, на которую я наткнулся, помогает в самых безвыходных ситуациях – настоящая панацея перед лицом безнадежности. Вы спросите, что это за чудо-средство? «Звонок священнику». Для растерянного интерна – настоящий дар небес. Раньше я считал, что только доктора да те, кто так и не разобрался с мобильным телефоном, до сих пор используют пейджеры. Однако по всей стране днем и ночью, положив пейджер рядом с рюмочкой шерри и свежим номером «Радио Таймс», сидят священники на дежурстве. Можно даже выбирать вероисповедание. Это как доставка пиццы. На больничном коммутаторе есть их номера, ты просишь тебя соединить, и через полчаса – бинго! – твои молитвы услышаны: священник приезжает.

Мистер Бернард – один из таких безнадежных случаев. Его, распростертого у двери, обнаружил молочник, когда заглянул в щель для писем. Он пролежал так трое суток. В больнице у него обнаружили кровоизлияние в мозг. Помочь мы ничем не могли; лопнувший сосуд продолжал заливать мозг кровью, кончина пациента была лишь вопросом времени. Но самое грустное здесь то, что мистер Бернард совершенно одинок. Ни одна живая душа в мире не тревожится о нем. Никто не стоит в слезах у его постели. Только медсестры и я.

Из предыдущих записей в карте я узнал, что его жена скончалась 5 лет назад. Они были женаты 66 лет. В графе «ближайшие родственники» указано имя соседа; когда я ему звоню, выясняется, что тот даже имени мистера Бернарда не знает.

– Я просто выглянул узнать, что за шум на лестнице, и водитель скорой записал мои данные. Я с ним практически не знаком. Ну, мы могли иногда поболтать, если встречались в магазине, не более того, – объясняет сосед.

– А у него есть семья? Хоть кто-нибудь? – спрашиваю я, не в силах поверить, что человек может остаться абсолютно один.

– Не знаю. Не думаю. Слушайте, извините, уже поздно. Мне пора ложиться, – следует ответ.

Не может такого быть, чтобы никто о нем не волновался. Что же это за мир, если даже соседи для нас чужие? И тут в его карте, над графой с родственниками, я замечаю пункт «религиозные убеждения», где кто-то вписал «католик». Я никогда раньше не обращал внимания на эту строчку, не говоря уже о том, чтобы как-то использовать информацию оттуда. Сейчас полночь, мистеру Бернарду становится хуже, и я не могу смириться с мыслью, что он умрет в одиночестве. Временами всем нужны друзья со знакомствами в верхах, и у меня такие есть: я набираю диспетчерскую и спрашиваю, нет ли у них на примете священника.

– Да-да, есть дежурный священник, я отправлю ему вызов на пейджер от вашего имени.

Пару минут спустя я говорю с отцом Стивеном.

– Я просто подумал, вы можете помочь: причастить его или что-то в этом роде. Побыть с ним, – объясняю я.

– Никаких проблем, уже еду, – отвечает отец Стивен.

Прежде чем я успеваю три раза прочесть «Аве Мария», он входит в отделение со святой водой в одной руке и пачкой сигарет в другой. Это невысокий плотный мужчина с серебряными волосами и в круглых очках. Он подмигивает мне:

– Вы сделали все, что могли, теперь я о нем позабочусь. Помолюсь за него. Идите, отдохните немного.

Отец Стивен проводит у постели мистера Бернарда 3 часа, по истечении которых тот умирает. Мы с отцом Стивеном стоим на улице и курим, любуясь рассветным солнцем. Он дежурит с пяти утра прошлых суток. Я на его фоне – абсолютно незанятый человек. Меня поражает, как можно, ежедневно видя хрупкость человеческой жизни, продолжать верить в Бога. Теннисон писал: «Молись за душу, больше сил в молитве, чем мыслит этот мир». Искренне надеюсь, что это так. Прощаюсь с отцом Стивеном и иду назад в больницу.

Среда, 19 мая

Льюис и доктор Палаши выходят на перекур с Руби и со мной. Они тошнотворно счастливы вместе, разве что не могут договориться, в какой цвет покрасить гостиную. Льюис достает образец обивки. Руби закатывает глаза. Мокко для нее – это разновидность кофе, а не цвет мягкой мебели.

Оба мы стараемся не вмешиваться в их семейную перепалку, в результате чего Льюис приходит к выводу, что мы с ним согласны: сливочный – единственный подходящий вариант, ведь окна гостиной выходят на север. Руби пытается договориться с доктором Палаши насчет компьютерного сканирования, но тот явно больше озабочен возможной победой Льюиса в их декораторских войнах. Дальше со своей обычной мрачной миной словно из воздуха материализуется дама в белом халате и награждает нас пронизывающим взглядом, прежде чем скрыться за дверью приемного. Мы с Руби пожимаем плечами; остальные двое чересчур увлечены дискуссией о напольных покрытиях, чтобы заметить ее.