Текст книги "Доверьтесь мне. Я – доктор"

– Только что добилась у доктора Палаши срочной компьютерной томографии брюшной полости, – хвастается она.

– Поверить не могу, что он согласился ее сделать в пятницу вечером, под конец рабочего дня. Пришлось в буквальном смысле его умолять, но, в конце концов, он все-таки сдался. По-моему, в душе он добряк, – болтает она, поигрывая прядью волос.

– Почему ты перекрасилась в блондинку, Руби? – вроде как невзначай интересуюсь я.

– Да просто так. Захотелось что-нибудь поменять, – следует ответ.

Понедельник, 17 ноября

В медицине, если говорить просто, существует 3 подхода к лечению заболеваний: хирургия, терапия и «подождать и посмотреть». У интернов есть еще четвертый – спрятаться в туалете, но сестры быстро про него узнают. Выжидательный подход не слишком популярен у пациентов. Однако зачастую он оказывается лучшим: наш организм так восхитительно устроен, что с большинством проблем способен справляться сам, при минимальном содействии со стороны врачей. Тем не менее пациенты считают, что раз уж они попросили соседей присмотреть за их собакой, то должны непременно полечиться.

Хирурги убеждены, что любую болезнь можно вылечить операцией, и насмехаются над слабаками-терапевтами, которые предпочитают таблетки. Но это не означает, что хирурги не извлекают преимуществ из «темной стороны» фармакологии. К примеру, мистер Баттеруорт всегда готов назначить пациенту последнюю новинку, которую, по странному совпадению, обычно выпускает фармацевтическая компания, накормившая нас ланчем на еженедельном хирургическом собрании. За пару пакетиков чипсов и коробку пончиков ее представитель покупает внимание всех хирургов больницы минут на десять, за которые и рекламирует новый продукт. Он раздаривает бесплатные кружки, ежедневники, календари и блокноты. И хирурги, вместо того, чтобы презрительно раскритиковать продавца, как они поступают с любым, кто пытается что-то им сказать, спокойно посиживают за столом и кивают головами. Попробуй кто-нибудь другой заявить, что их знания устарели, – они съедят его живьем. Почему эти люди готовы слушать незнакомцев с дипломом по маркетингу за сэндвичи с курицей и майонезом – выше моего понимания.

На самом деле бесплатных ланчей не бывает. На сегодняшнем собрании нам четверть часа промывал мозги своей хитроумно искаженной статистикой и приукрашенными данными очередной торговый представитель с белоснежной улыбкой, фальшивым загаром и зализанными волосами. Новое лекарство, которое он расхваливал, стоит вдвое дороже нынешнего аналога, причем преимущества его, если копнуть поглубже, даже не доказаны. И не подозрительно ли, что это новехонькое средство должно выйти на рынок ровно в тот момент, когда истекает патент компании на ее предыдущий супер хит? Проблема в том, что под видом научных данных нам пытаются всучить просто рекламные материалы. Ведь исследования, на которых эти данные базируются, финансирует сам производитель, так что вряд ли они объективны.

Вы можете подумать, что профессионалы, посвятившие свою жизнь медицине, должны быть более разборчивыми, но фармацевтические компании оплачивают моему консультанту и некоторым другим хирургам еще и походы в дорогие рестораны, где развлекаются мелкие знаменитости, и это, конечно, тоже неспроста. Странно, если вам так нравится получать все бесплатно, почему было не податься на работу в пиар, а не в здравоохранение? Сам я предпочитаю обходиться без дармовых сэндвичей.

И это те же врачи, что смеялись над мисс Миллер! Она поступила к нам пару дней назад с болями в животе, и вместо операции было решено подождать и посмотреть, не пройдет ли боль сама – как в результате и получилось.

– Я считаю, это благодаря моему новому гомеопату, – сказала мисс Миллер на обходе, когда ей объявили о выписке.

Дэниел подавил смешок, но мистер Баттеруорт, конечно, не стал сдерживаться и громко фыркнул ей в лицо.

– Он говорит, это все из-за пшеницы, которую теперь едят в очень больших количествах, – торопливо принялась объяснять она. – Наш организм к этому не приспособлен. К нему обращается множество пациентов с той же проблемой, что и у меня. Но он мне назначил новую пищевую добавку, которую я принимала с тех пор, как оказалась у вас, и она сотворила чудо!

По мнению мисс Миллер, она поступила в госпиталь с болями в животе, мы ей ничем не помогли, но она начала принимать свое гомеопатическое средство и поправилась. Кто я такой, чтобы говорить, что гомеопатия тут не при чем? Но мистер Баттеруорт высказался в своем духе:

– Все это полная чепуха. Такие вещи проходят сами по себе, надо только выждать. Гомеопатия! Да нет никаких доказательств, что она вообще помогает!

Дэниел согласно кивает, и оба они уходят, дружно тряся головами.

– А по-моему, помогает, – говорит мисс Миллер, когда мы остаемся одни.

– Ну, если вам стало лучше, продолжайте принимать ваше средство, – отвечаю я и бегу их догонять.

Я успеваю только записать назначения для следующего пациента: мистер Баттеруорт, вполне предсказуемо, выписывает ему новое лекарство, о котором нам толковали за ланчем, причем доказательства эффективности теперь его нисколько не беспокоят.

Мне очень хочется верить, что я не попадусь на удочку маркетинга и буду выписывать лекарства осмысленно, а не потому, что кто-то угостил меня обедом. И не продамся глобальной корпорации за бесплатный поход в ресторан, где бывает Дэйл Уинтон. Но я еще только интерн, так что поживем – увидим.

Среда, 19 ноября

Из коридора я слышу голос Руби и понимаю – что-то случилось.

– На помощь! Скорее! Пожалуйста!

Не сразу распознав в нем панику, я пару мгновений никак не реагирую. Дверь в палату открыта, внутри суетятся медсестры, кто-то еще стонет и рыдает.

– Выгоните всех отсюда и позовите кого-нибудь, чтобы мне помог, – доносится до меня возглас Руби.

Бегом бросаюсь к палате и сталкиваюсь с ней в дверях. Руби, ничего не говоря, хватает меня за руку.

Спрашиваю в недоумении:

– Что? Что случилось?

– У нее сердце остановилось, – кричит она, – не могу поставить капельницу, помоги!

Она сует мне какие-то инструменты, и мы оба кидаемся к одной из кроватей. Шторы наполовину раздернуты и вокруг толпится не меньше дюжины родственников, производя страшнейший шум. Сердце колотится у меня в глотке.

– Пожалуйста, доктор, сделайте что-нибудь, – восклицает один из родных, дергая меня за рукав и заглядывая в глаза. Лицо у него мокрое от слез.

– Только что она спокойно сидела в кровати, а теперь ничего не говорит.

На постели, без сознания, лежит крошечная хрупкая пожилая дама.

– Пульса нет! – кричит Руби. Она скорчилась возле старушки, пытаясь попасть в вену иглой.

– Миссис Сингх, миссис Сингх, вы меня слышите?! – громко спрашивает она.

Никакого ответа. Я, словно соляной столб, стою без движения. Руби бросает на меня умоляющий взгляд, я подхожу и проверяю пульс у миссис Сингх на шее. Ничего.

Входит медсестра, катя реанимационную тележку, за ней врывается еще кто-то из родных миссис Сингх и ударяется в слезы при виде нее.

– Уберите их отсюда, вызовите реанимационную бригаду, – молит Руби.

Проверяю дыхательные пути, потом ищу признаки дыхания. Их нет. Забираюсь на кровать и оседлываю грудную клетку миссис Сингх. Кладу ладони на грудину и нажимаю. Хруст. Снова нажимаю. Хруст.

Каждым нажатием я ломаю ей ребро. Мне самому страшно, но я точно знаю, что без этого она умрет. Руби удается попасть иглой ей в вену, хотя и забрызгавшись кровью. Снова появляется медсестра, закрепляет на груди миссис Сингх присоски кардиографа, а Руби надевает ей маску и начинает качать кислородный баллон, подавая воздух в легкие. Я вижу, как грудь старушки поднимается и опадает, когда Руби сжимает его. К этому моменту все ребра уже сломаны, и хруста больше не слышно. Я продолжаю жать на грудину, различая лишь звук собственного сердца, отдающийся в ушах, и шум из-за штор, где рыдают родные пациентки, пока медсестра пытается их увести.

Я все жму и жму, не обращая внимания на пот, стекающий по лицу. Такое ощущение, будто я пытаюсь ее задушить. На секунду мы прерываемся. Включается сердечный монитор. Активность сердца отсутствует, а это значит, что мы не сможем его запустить без помощи электрошока.

– Асистолия! – кричит Руби, – вводите адреналин!

Показания монитора не меняются, поэтому мы продолжаем. Медсестра прибегает сказать, что реанимационная бригада (группа врачей, занимающихся подобными ситуациями) в соседнем корпусе занята другим пациентом с остановкой сердца. У меня начинается паника. Что нам теперь делать? Руби смотрит мне в глаза.

– Все в порядке, Макс, мы справимся. У тебя отлично получается. Продолжай!

Мы трудимся в четыре руки еще 10 минут, пока не прибегает запыхавшийся анестезиолог.

– Вас только двое? – спрашивает он, подбегая к кровати. – Не останавливайтесь!

Скомандовав так, анестезиолог начинает вводить еще лекарства. По-прежнему ничего. Появляются остальные доктора из реанимационной бригады. Проходит еще 5 минут, и анестезиолог отступает в сторону.

– Думаю, продолжать не имеет смысла. Возражений нет?

Мы с Руби глядим друг на друга и останавливаемся. Отходим от кровати и идем мимо семьи миссис Сингх, низко склонив головы, пока анестезиолог сообщает им, что она умерла.

После работы мы решаем пойти выпить. Молча сидим в баре. Все случилось так внезапно: спешка, приток адреналина, а теперь неизбежный спад. Я могу вспомнить каждое мгновение словно в замедленной съемке. Мы все делали правильно. Использовали все средства, какие могли. Однако это почему-то не утешает. Хруст ее ребер до сих пор отдается у меня в ушах. Ладони ощущают грудину, на которую я давил, понимая, что так надо, иначе она умрет. Но она все равно умерла. Пока мы сидим здесь, дома рыдает ее семья. В этой ситуации не было ничего захватывающего, ничего героического. Как жестоко, как непоправимо! Мы с Руби молчим, оба зная, что думает другой. Нам хочется плакать, но мы понимаем, что это глупо: то, что случилось сегодня, произойдет еще не раз, мы увидим вещи еще хуже и ситуации еще тяжелей. Прикончив свои бокалы, мы под руку в полной тишине идем домой.

Четверг, 20 ноября

Сегодня Льюис вышел с нами покурить за корпус радиологии.

– Но ты ведь не куришь, – сказала Руби, наблюдая, как он откашливается и отплевывается, затянувшись сигаретой, которую у нее стрельнул.

– Ну да, но в больнице это единственное занятие, не подразумевающее контакта с чужими телесными жидкостями, – говорит он, выдыхая струйку дыма и снова заходясь кашлем.

Следующим к нам присоединяется доктор Палаши – просто поболтать. Как ни странно, он ведет себя вполне дружелюбно, даже душевно. Возможно, это из-за Льюиса, рядом с которым все люди проявляют свою лучшую сторону, а может, мы, наконец, перестали выглядеть новичками, что всегда так раздражает настоящих докторов.

Пятница, 21 ноября

Черт. Черт. Черт. День рождения сестры. Вчера. Сегодня утром, вспомнив об этом, я сделал себе мысленную зарубку: постараться в течение дня ей позвонить, извиниться и, пускай с опозданием, но поздравить. Домой я явился почти в полночь и совершенно без сил. Лежа в постели и прокручивая в голове прошедший день, понял, что так и не позвонил. Черт.

– Да-да, привет, какого черта ты мне звонишь в такое время? – хриплым голосом спросила она, когда взяла трубку.

– Я пропустил твой день рождения и хотел извиниться. Как вы повеселились? Прости еще раз, – сказал я максимально виноватым тоном, который неплохо натренировал с тех пор, как начал работать врачом…

Большинство вещей, за которые приходится извиняться, будучи доктором, случается отнюдь не по твоей вине.

– Мне очень жаль, но это рак, – как будто я имею к этому отношение.

Добавьте сюда бесконечные извинения перед всеми старшими по должности, вне зависимости от ситуации. Если требуется просить прощения, делать это будет интерн, даже если он вообще не при чем.

– О, мистер Баттеруорт, мне очень жаль, что вы случайно прорезали пациенту насквозь прямую кишку, хотя меня в тот момент даже не было в операционной.

Ты извиняешься перед сестрами, санитарами, секретарями, перед всеми за всех докторов, которые позволили себе какую-нибудь грубость.

Но на этот раз мне действительно было жаль. Жаль, что я пропустил день рождения сестры.

– Так какого черта ты мне звонишь среди ночи? – повторила она. – Мне на работу вставать через 4 часа.

Я посмотрел на свой будильник. Наверное, я ненадолго отключился, потому что он показывал три утра.

– Господи, прости, пожалуйста!

Сестра вешает трубку.

– Прости, – повторяю еще раз и проваливаюсь в сон.

Понедельник, 24 ноября

Подозрительное веселье во время обхода. В какой-то момент Старая Кошелка вроде бы даже улыбнулась, но Суприя сказала, что это все ветер.

Потом в дежурке я встретил Руби. До этого она целый час подписывала сертификаты на кремацию. Ура! Руби широко улыбается.

– Думаю, хватит на новый велосипед, – говорит она.

Одно из преимуществ должности интерна – так называемые «праховые», о которых я никогда не слышал до того, как начал работать. Врач выдает свидетельство о смерти, которое является официальным документом, указывающим, где и как человек скончался. Его нужно получать в обязательном порядке. И, раз это требование государства, то врачу не платят за его выдачу. Однако если тело собираются кремировать, врач должен выдать тем, кто будет заниматься кремацией, еще один документ, подтверждающий, что тело прошло освидетельствование и смерть наступила от естественных причин. И вот за это врач получает с похоронной компании небольшую плату, около 50 фунтов – не бог весть что, но они всегда не лишние. Особенно если учесть, что сертификатов на кремацию мы выдаем немало.

Конечно, виллу в Марбелье на «праховые» не купишь, но можно сходить в хороший ресторан или выбрать себе симпатичный костюм. По этой причине появление священника для последнего прощания – это плохая новость (для нас, не для усопшего, которому он сулит вечную жизнь), потому что большинство католиков выбирают не кремацию, а похороны. Но все равно остаются еще атеисты и протестанты. Конечно, немного странновато зарабатывать на том, что кто-то умер, но опять же – похоронные компании прекрасно делают деньги на смерти.

Сертификаты выписываются в кабинете с табличкой «Дела пациентов». Обычно поход в «Дела пациентов» считается радостным событием, поскольку означает пополнение карманных денег. Однако тут есть и печальная сторона. Перед тобой словно заново предстают люди, только что умершие на твоих глазах; их имена, аккуратно отпечатанные на гербовой бумаге, кажутся до странности оторванными от того, какими ты их знал. Вспоминаются те, кто тебе искренне нравился, с кем ты общался порой по несколько недель, с кем у тебя сложились человеческие отношения. Есть и такие имена, которых ты не знаешь, – эти поступили в больницу и умерли, не успев оставить о себе воспоминаний.

В любом случае это странное завершение рабочих отношений с человеком – осмотреть тело в морге, а потом в кабинете подписать бумагу.

– Я сегодня подписала сертификат миссис Сингх, – сказала вдруг Руби.

Я грустно улыбнулся, понимая, насколько глубоко та смерть сказалась на нас обоих.

– Половина денег причитается тебе, – тихо добавила она, – ты мне очень тогда помог.

Слова были неловкие, и она сама заметно стеснялась, произнося их. Но оба мы знали, что она имела в виду и что пыталась сказать. Спасибо.

Среда, 26 ноября

Бедная миссис Стоффелс, думаю я, видя, как напряженно она на меня смотрит, откинувшись на подушки и пытаясь говорить спокойно. Перепуганные глаза раскрыты так широко, что походят на блюдца с молоком, нависшие над щеками. Ее только что привезли из приемного отделения. Она едва дышит. Трясущимися руками тянется к кувшину с водой; я наливаю воду в стакан и подаю ей.

Пару лет назад у нее нашли рак груди. После операции и лучевой терапии рак ушел, и до прошлого года она чувствовала себя прекрасно. Потом вдруг начались проблемы с дыханием. Она обратилась к терапевту, тот направил ее в госпиталь, там делали снимки, анализы, кололи и тыкали, а потом послали опять к мистеру Прайсу, оперировавшему ей грудь в первый раз. Она рассказывает, как весной, ранним солнечным утром, узнала, что рак вернулся назад. Но теперь он сильно распространился. Захватил печень и легкие. Все лето она проходила химиотерапию, но рак продолжал свое движение по организму.

– Оказалось, что уже слишком поздно, – говорит она, – врачи ничем не могут помочь, только контролируют боль.

Рак пророс в пищевод и теперь затрудняет глотание. Мистер Прайс решил положить ее в больницу, чтобы удалить часть опухоли и поставить стент (небольшую пластиковую трубку) для обеспечения проходимости пищевода.

– Отчаянные времена – отчаянные меры, – говорит она, криво улыбаясь.

«Отчаянные – думаю я, – самое подходящее слово. Вот что плещется в ее огромных глазах – отчаяние, и только оно».

Четверг, 27 ноября

Можете мне поверить, нет ничего отвратительней, и одновременно ничего приятней, чем вскрывать нарыв. Мистер Фишер поступил к нам в страшных мучениях: в подмышечной впадине у него вспух большущий, горячий, красный бугор.

– Я умираю, доктор! По-моему, я прямо сейчас умру!

Молодые мужчины страшно пугаются от любого недомогания; они готовы «прямо сейчас умереть» от малейшей хвори. Осмотрев его вместе со Старой Кошелкой, я пытаюсь найти окошко в плотном графике наших операционных. Однако на сегодня все занято. Сообщаю Старой Кошелке, уже готовясь как-то обороняться на случай, если она обвинит в этом меня.

– Ты можешь вскрыть его здесь, – говорит она, не поднимая головы от бумаг, которые заполняет на столе в отделении скорой помощи.

– Простите, вы сказали «ты»? – переспрашиваю я, полагая, что ослышался.

Она смотрит на меня.

– Да, ты.

Сглатываю комок.

– Ладно. Но я никогда этого раньше не делал, – говорю ей, начиная паниковать.

Ощущение ужаса, к которому я тут успел привыкнуть, захлестывает меня словно цунами.

– Ничего, я за тобой присмотрю, – отвечает она.

Хм, сегодня что, кто-то наглотался таблеток доброты? – думаю я, глядя, как она откладывает бумаги в сторону и собирает инструменты, которые могут мне понадобиться. Такого я точно не ожидал.

– Ты у нас уже какое-то время, пора получить и кое-какие практические навыки в хирургии.

И тут она улыбается. Улыбается. Она. Я хватаюсь рукой за стоящий рядом сердечный монитор, на случай, если соберусь рухнуть в обморок от потрясения. И все следующие пятнадцать минут она стоит рядом, деликатно мною руководя и направляя, пока я делаю надрез и выдавливаю из нарыва тошнотворное творожистое содержимое. Похоже на то, как выжимаешь пасту из тюбика, только очень мерзко. Но в то же время невыразимо приятно. Типа как давить прыщ, только в гигантском масштабе.

После чая с печеньем мужчина отправляется домой, поблагодарив меня перед уходом. Удивительно! Случаются моменты, когда я прямо-таки люблю свою работу. И даже моменты, когда я люблю Старую Кошелку. Снова хватаюсь за ближайший сердечный монитор. Давай-ка полегче, это уже перебор.

Пятница, 28 ноября

Сегодня миссис Стоффелс умерла. Я был в другом отделении, разбирался с орущим от боли в животе шестилеткой. Медсестра сообщила мне о ее смерти по пейджеру. Я собирался заглянуть к ней сам, потому что на обходе стало ясно, что долго ей не протянуть. И опоздал. Сестры позвонили ее мужу, чтобы его предупредить, но он застрял в пробке и приехал, когда она уже скончалась. Слишком поздно, чтобы спасти ее от рака, и слишком поздно, чтобы попрощаться. Два самых грустных слова в любом языке: СЛИШКОМ ПОЗДНО.

Суббота, 29 ноября

Должен сделать признание: я немодный. И я сейчас не имею в виду фиолетовую рубашку в «огурцы», которую купил в момент помешательства на летней распродаже. Я понимаю, что это был faux pas (фр. «неверный шаг» – Прим. пер.), не говоря уже о галстуке в тон. Нет, это признание куда более шокирующее, особенно с учетом моего возраста и в целом либеральных взглядов на жизнь. Я говорю о наркотиках.

Обычно любые признания относительно наркотиков подразумевают присутствие полицейских и уже надетые наручники. Но мое – другого рода: я ненавижу любые наркотики и не собираюсь тратить время на людей, которые их употребляют. Сегодня мы с Руби ходили на вечеринку, точнее, она затащила меня туда.

– Будет очень весело. Мои друзья работают в пиар-службе, так что придет куча знаменитостей. Может, познакомишься с настоящей супермоделью, – сказала она, подмигнув. – Ну давай же, нам надо немного развеяться!

Примерно через час стало ясно, что большинство гостей роится вокруг туалета. Как будто это в порядке вещей. Наркотики в среде молодых профессионалов теперь абсолютно приемлемы. Если ты не бьешь посреди улицы пожилых дам по голове, чтобы заполучить их деньги, тебе никто и слова не скажет. И тут нужно пояснить. На самом деле, я выступаю не против обидчиков старушек, а против образованной, искушенной молодежи, считающей наркотики просто чем-то «нехорошим». Что-то я не слышал, чтобы они говорили, выходя из туалета: «О, я только что неплохо подкормил глобальную криминальную сеть, включающую детскую проституцию и международный бандитизм». Ведь это испортило бы вечеринку, правда же?

Употребление наркотиков окружено фантастическим ханжеством. Хотя средний класс считает допустимым – по выходным – курить и нюхать, что душе угодно, при этом проституция, грабежи, убийства, похищения людей и вооруженные нападения находятся вне закона. Но ведь именно их ты и финансируешь, принимая наркотики!

Больше всего меня поражает, что мои друзья, балующиеся наркотиками, никогда не станут пить кофе от неизвестного импортера, но при этом охотно вдохнут порошок, доставленный в страну ценой гибели множества людей. Менеджеры и управленцы, светские и модные персонажи, ведущие свою блистательную жизнь, не хотят замечать «неприятных» аспектов подпольного мира, который так охотно финансируют. И марихуана, и кокаин являются составляющими той же преступной сети, а их покупка – вкладом в нее. Однако как бы меня не возмущало употребление наркотиков, говорить об этом немодно. Хорошо, что мне всегда было плевать на моду. В качестве доказательства могу предъявить фиолетовую рубашку в «огурцы» и галстук в тон.