Текст книги "Отдел «Массаракш»"

Глава двенадцатая

Шипастая и клювастая тварь пала с верхнего яруса джунглей. Кудлатой голове старшего корчевщика угрожала нешуточная опасность. Птицелов вскинул ствол, поймал на мушку чешуйчатый бок хищника и нажал на гашетку. Жахнуло. Ослепило оранжевой вспышкой. Эхом отдалось в обглоданных эрозией скальных останцах. Запахло паленым. Стих на мгновение сводящий с ума гвалт: корчевщики бросили треп и песни, кинулись занимать оборону по боевому расписанию. Вышколены они были самой жизнью – тут ни один инструктор руки не приложил, самим пришлось научиться всем маневрам и прочим премудростям.

Раненый мезокрыл свалился на землю. Заклекотал – ну явно от досады. Перевернулся, как заправской морпех, взгромоздился на лапы. Хвостом, утяжеленным костяной пилой, рассек воздух. Еще миг, и слетела бы голова Птицелова с плеч, а там и до Облома бы очередь дошла. Мезокрылы никогда не оставляют выбранную жертву в покое. Прут дуром, даже если из прож-женного брюха дымящиеся кишки свисают.

Птицелов снова сжал гашетку и подержал палец на тугой кнопке секунд пять. Для верности.

Мезокрыл попытался удрать, подпрыгнул, но его обугленный труп остался болтаться под ветвями, запутавшись в лианах.

– Дура безрукая!

Спасенный Облом принялся метать громы и молнии. Не иначе как с перепугу! Зачастил короткими руками, выбираясь из грязевого омута, куда провалился по грудь.

– Ты же мне чуть голову не отстрелил, упырь косоглазый!

Птицелов демонстративно плюнул на раскаленный ствол огнемета.

– Уймись, мамаша, – сказал он. – Иначе взаправду башку снесу.

Облому очень хотелось сказать, что он думает о всяких сосунках, но он сдержался: позиция была не самая лучшая, да и Птицелов не раз доказывал, что не лыком шит. Хоть и года не прошло, как «с дерева спустился», до сих пор в силу привычки вертолеты с аэропланами «железными птицами» называет…

– Ладно, – пробормотал Облом примирительно, – с меня причитается, мутоша…

Джунгли как будто ждали этих слов. А потом разразились привычной какофонией: воплями, свистом, рычанием, чавканьем… Джунгли устрашали и верещали от страха, рыком возвещали победу и выли, разочарованные поражением, рвали клыками сочную плоть и меланхолично перетирали столь же сочную зелень. И в этом оркестре торжествующей жизни-смерти как-то не очень уверенно вели свою партию секиры корчевщиков.

Из-за бурелома показалась сутулая фигура Штыря. На лагерных харчах Штырь немного отъелся, но нарастить на себе вдоволь мяса так и не смог. По-прежнему ходил доходягой из доходяг, зато с гонором отменным. Такого гонора, как у Штыря, не отыскать ни у кого на всем Крайнем Юге.

– Что за пальба, братки?

– Мезокрыл надумал позавтракать обломовским котелком, – пояснил Птицелов, показывая стволом на обугленного ящера. – Пришлось жахнуть…

– Ага. – Десятник без интереса оглядел убитого хищника и спасенную, но оставшуюся без волосяного покрова голову Облома. – Стало быть, так, доходяги, – деловито начал он. – За потраченный без разрешения заряд полагается тройной штраф, а за убитого мезокрыла – премия. Стрелял ты, – огрызок указательного пальца уперся в мускулистую грудь Птицелова, – выходит, тебе и отвечать. А так как в летуна попал тоже ты, то и премия твоя. Один вычесть из трех, останется два. Так? Стреляя, ты спасал шкуру Облома, верно? – Он вопросительно посмотрел на старшего корчевщика, тот нехотя пожал покатыми плечами. – Выходит, один штраф по справедливости полагается ему. Вопросы есть? Вопросов нет…

– Вопросы есть, – возразил Облом. – Ты, Штырь, как был пальцем деланный, так и остался. Хоть, массаракш, в десятники записался.

– Я не услышал здесь вопроса, Сладкоголосый… – Штырь почесал низ живота; он всегда так делал, когда чуял назревающую драку.

– На пару корчевщиков выдается один огнемет, но стрелять без команды коменданта запрещено! Ну скажи ему, мутоша! Где логика? Где смысл?

Штырь закатил глаза. Он-то думал, что его действительно сложным вопросом собираются озадачить. Что ему, говоря по-лагерному, отвечать за что-то предстоит. А тут – пустой треп.

– Огнемет выдается на пару корчевщиков согласно директиве командующего округом! – заорал Штырь так, что Облом невольно втянул голову в плечи. – Ты, тупой говорливый мешок с короткими руками! Думай, что спрашиваешь! В штабе округа не дураки сидят! Сам ведь закорючку ставил, мол, «с приказом командующего ознакомлен».

– А стрелять тогда почему нельзя? – встрял рассудительный Птицелов.

– И мутоша туда же! – Штырь треснул себя кулаком по лбу. – Стрелять без команды нельзя, потому что директиву командующего «О надлежащей экономии боеприпасов» никто не отменял! В случае, если вашей никчемной жизни угрожает опасность, следует внятно и громко позвать коменданта, а затем обороняться с помощью секиры или самострела, пока комендант не прибудет и не оценит степень угрозы! – Десятник сдернул со спины, а затем продемонстрировал Облому и Птицелову самодельный арбалет.

– А зачем тогда армейские огнеметы выдавать?.. – пробубнил допытливый Птицелов.

– Потому что положено так!

– Но стрелять не положено, верно?

– Стрелять не положено!

– Ну и катись отсюда! – пихнул вдруг Штыря Облом. – Раз не положено!.. Катись, доходяга, пока в чайник тебе не треснул! Поймешь сразу, что у нас положено, а что нет!

– Массаракш! – сплюнул Штырь, зыркнул на Птицелова и удалился.

– Бугор дрисливый! – прокричал ему вслед Облом.

Лианы затрещали, заныли обиженно, дэки обернулись и увидели, как труп мезокрыла валится в грязь. Не сговариваясь, они расстегнули клапаны комбезов и помочились на мертвого ящера.

– Ух, хорошо! – крякнул Облом, а потом извлек из балахона потертый кисет и протянул его напарнику.

– Угощайся, мутоша, – сказал он. – Свежак… Вчера у Слепоухого выменял.

Птицелов вытряхнул на ладонь крохотную щепотку насвая, заложил ее за нижнюю губу. Подношение пришлось кстати, теперь можно было не разговаривать.

Но Облом, видимо, так не считал. Он вдруг выплюнул свою порцию и проговорил:

– Слушай, Птицелов! Слепоухий вместе с этим насваем еще и слушок подбросил.

– Ка. аой ашшо слушох? – проговорил Птицелов, давясь горькой слюной.

– Будто на тебя из Столицы запрос пришел.

Птицелов тоже выплюнул свою порцию и спросил уже внятно:

– Ну и что?

– Как это что?! – изумился Облом. – Такие запросы на кого попало не приходят. Думаешь, у столичных буквоедов о нас всех голова болит? Как бы не так! Они о нас и знать не знают, а если и знают, то только худое. Мы для них – перебежчики, дезертиры, уголовники. Короче, мутоша, я тебя предупредил…

Птицелов вяло отмахнулся: дескать, в кубрике после смены и не о таком можно услышать. Но поневоле насторожился. Насторожишься тут… Облом – калач тертый, понапрасну шум поднимать не станет.

Вспомнился почему-то дезертир – дорожный грабитель, встреченный неподалеку от поселения мутантов. Как ни крути – первый человек, которого Птицелов отправил на тот свет. А точнее – не отправил, а просто забил ногами, как ядовитого гада.

Надо же, никогда не вспоминался покойничек. А теперь вспомнился.

Неужели всплыло?

Да быть такого не может… Или все-таки может?

– Ладно… Пора вкалывать, – сказал Облом. Он поплевал на покрытые застарелыми мозолями ладони, взялся за отполированную рукоять секиры. – И-и-эх! Мас-с-саракшшш!

Удар получился под стать замаху. Лезвие секиры косо вонзилось в ствол гигантского страусового дерева. Еще замах – и еще удар. Птицелов едва успел пригнуться: щепа пронеслась у него над головой и будто арбалетный болт вонзилась в нежную кору щуполеандра, что рос неподалеку. Щуполеандр болезненно вздрогнул, голубые цветы на гибких ветвях свернулись в трубочку.

– Я те… – выдохнул Птицелов, демонстрируя напарнику здоровенный кулак.

– Не зевай, доходяга, – мгновенно откликнулся старший корчевщик. – Хочешь пайку, вкалывай! Мировой Свет еще сияет над твоей безмозглой головой!

Птицелов перебросил огнемет за спину, потуже затянул ремни портупеи, чтобы массивный бак не колотил пониже спины, и подхватил свою секиру.

– Ну, держись, – буркнул он.

Мировой Свет и впрямь предвещал долгий день. Размытые края мировой сферы пылали, как кузнечное горнило. Мангровые заросли отчаянно сопротивлялись вторжению людей. Чтобы жить, а тем более чтобы процветать на бескрайних болотах, надо было обладать исключительной жизненной силой. Даже растения здесь были хищниками: они душили друг дружку лианами, гноили в тени широких листьев, заражали спорами грибов-фитофагов, выдергивали соседей с корнями из богатой минералами и удобрениями почвы. Что уж говорить о животных, разнообразие которых не поддавалось никакому учету.

«Краткий определитель флоры и фауны в рисунках» за авторством профессора Шапшу содержал изображения более трехсот видов летунов, а еще – двести пятьдесят пластунов и полторы сотни ползунов. Но в первую декаду работы на расчистке новичок убеждался, что проку от «Определителя» ноль без палочки. Даже подтереться нельзя, ибо бумага глянцевая.

…От микробилогической агрессии с грехом пополам защищали ежедекадные прививки, от макробиологической – реакция, меткий глаз и твердая рука. Корчевщики не делали исключений и для травоядных тварей, если те подворачивались под секиру. Тем более что некоторые разновидности вполне безобидных ползунов в период гона становились опаснее своих извечных врагов – крысланов или плюющихся ос.

Плюющиеся осы для краткости именовались просто плюосами. Каждая взрослая особь – небольшая радужнокрылая бестия – умудрялась выделять смертоносный токсин, от которого не помогали никакие антидоты (а их в распоряжении дэков было не так уж и много). Зависнув в паре метров от потенциальной жертвы, плюоса испускала мутную струю яда. Животное или несчастный делинквент, что угодили под струю, немедленно начинали разлагаться заживо. Плюоса откладывала в тело жертвы сотни яиц, и личинки питались тленом, поскольку не могли сразу же перейти на нектар медоносных орхидей, которым были сыты их родительницы.

Люди боялись плюос так же сильно, как и мезокрылов. Поэтому, когда раздался низкий механический гул, многие корчевщики прекратили работу и в очередной раз приготовились к отражению атаки. Птицелов окликнул напарника и взялся за огнемет. А Облом оставил секиру в дереве и вытащил арбалет из заплечного колчана.

…Он появился в дальнем конце просеки – там, где под бдительным оком вольнонаемной охраны трудились сучкорубщицы. Мировой Свет бил в глаза и мешал разглядеть, что же это надвигается со стороны южного побережья. Только ясно стало: не плюосиный рой. Как ни странно, сучкорубщицы не испугались неизве-стного летуна, хотя на расстоянии было видно, что тварь превышает размерами мезокрыла.

И уж совсем Птицелов удивился, когда услышал радостные крики.

Он заслонил глаза козырьком ладони и увидел приветственно воздетые женские руки.

А над ними на малой высоте плыл диковинной формы летательный аппарат…

И как будто сердце кольнуло: что-то подобное он уже видел. Когда? Неужели в той другой жизни, когда обитал на радиоактивных пустошах? Или, быть может, еще раньше? До того черного дня, когда пришлось положить на самое дно могилы мать и отца?

Где и когда?..

Облом опустил арбалет, сплюнул себе под ноги.

– Тьфу ты, – проговорил он. – Я думал, что-то серьезное, а это…

– Что это? – спросил Птицелов, приходя в себя. – Говори толком!

– А то не знаешь, – усмехнулся Облом. – Бабий извоз… Вертолет-подзалет! За очередным пометом прибыл.

Вертолет величаво прогудел над головами дэков и скрылся в той стороне леса, где на борту списанного барражира был устроен передвижной лагерь корчевщиков.

За деревьями коротко взывала сирена.

– Баста! – обрадовался Облом. – Прежде-временный конец смены по случаю прибытия подзалета!

Птицелов перебросил огнемет через плечо, подобрал секиру и, не обращая внимания на мешкающего напарника, зашагал по просеке в сторону лагеря. Смешался с толпой таких же, как он, грязных и усталых корчевщиков.

А потом в его локоть вцепились чьи-то сильные пальцы.

Конечно же, это была Малва.

– Куда торопишься, мутоша? – спросила она, на ходу прижимаясь к нему горячим телом. – Уж не на свидание ли к той рыжей стерве, что строила тебе вчера косые глазки?

– Клевета, – отозвался Птицелов. – Кто-то на меня наговаривает.

Малва никогда в общем-то не нравилась ему. Широкоплечая, как мужик; с огромным задом и толстыми волосатыми лодыжками. Дитя помоек Приграничья. Воровка и бывшая проститутка.

Но перед ее бешеным темпераментом просто невозможно было устоять.

Птицелов в общем-то и не пытался. Ведь Лия, скорее всего, давно мертва. Похитителям Лии он обязательно отомстит…

А может, и не отомстит… На кой ему это надо? Текут деньки в заботах, и нет времени поминать прошлое. В конце концов он честно заработает вид на жительство, переберется поближе к Столице и станет жить-поживать на правах гражданина. На работу устроится с полным социальным пакетом. На завод или на стройку – где еще нужны крепкие руки? Ну а после работы в библиотеку ходить станет, в театр и кинему.

– Клевета, говоришь… – промурлыкала Малва, но только не ласково, а со скрытой угрозой, как мурлычут сытые тигрицы. – А вот приходи-ка на поздней зорьке в лупарню, там и посмотрим, наговаривают или нет.

– Приду, приду, – пообещал Птицелов.

А сам подумал: лучше повода улизнуть из барака после отбоя и не придумаешь. Ай спасибо, Малва!

Чтобы продемонстрировать свои намерения, он сгреб подружку в охапку и смачно поцеловал в бледные от хронической болотной лихорадки губы. По неровной колонне корчевщиков пронесся одобрительный гул. Теперь никто не сомневался, что этой ночью гамак Птицелова будет пуст.

Бывший десантно-транспортный барражир Боевой Гвардии возлежал приплюснутой тушей на обширном прогале. Широкая пасть грузовой аппарели была отворена: добро пожаловать домой те, кто сумел выжить и сегодня! Пятна коррозии покрывали некогда гладкие матовые борта. На четырех выносных консолях застыли покореженные воздушные винты. Казалось, в джунгли опустилось невиданное здесь доселе летающее чудовище да так и уснуло.

У аппарели дэков остановил охранник – здоровенный детина в красно-желтом комбинезоне. В руках – карабин, на поясе – газовые гранаты.

– Ты Птицелов? – поинтересовался детина, заступив мутанту дорогу.

– Положим, – ответил Птицелов, отстраняясь. – Чего тебе, жирняга?

– Не положим, а так точно, перхоть сирая! Топай к коменданту, доходяга, да живо у меня! – рявкнул охранник.

Почти весь местный контингент заводился с пол-оборота. Что поделаешь, жара, радиация, нервы и дурная компания…

Детина попыталась было врезать Птицелову сапожищем под зад, но тот дураком не был и ловко увернулся. Разочарованный, детина махнул рукой и попытался прицепиться к Малве.

– Спешишь, цыпочка?

– Тебя не спросила!

– Может, заглянешь в кантину, а? У нас там и брага есть, и травка, и кое-что еще… в штанах…

– Сдай свою скалку коку, а то у него пропажа на камбузе.

Корчевщики оценили шутку мгновенно.

У кока действительно пропала с камбуза скалка, о чем тот всем прожужжал уши. Хохот делинквентов перекрыл даже вечный многоголосый вопль джунглей, и сконфуженный охранник предпочел убраться восвояси.

Птицелов прошел через заставленный ящиками грузовой трюм, сдал огнемет и секиру каптенармусу, а потом неспешно направился к рубке. От военной чистоты и порядка, что царили на борту барражира в бесчеловечные времена Неизвестных Отцов, не осталось и следа. Узкие коридоры были едва освещены. Металлические стены пахли сыростью. Краска повсеместно облупилась, перед входом в раздевалку кто-то наблевал. Причем утром, но до сих пор никто не потрудился убрать. Небось и тут без команды коменданта – никуда. Вот и приходилось перепрыгивать. Туда идешь – прыгаешь, назад идешь – опять прыгаешь. Как будто на расчистке не напрыгались…

Он оббил грязь с подошв, оправил комбинезон и постучал в дверь бывшей командной рубки, ставшей теперь резиденцией управляющего лагерем.

– Вызывали? – спросил с порога.

Комендант Туску был не один. У стола, на котором раньше, наверное, раскладывали карты, а сейчас громоздились заккурапии с бумагами и разные канцелярские принадлежности, сидел незнакомый Птицелову мужчина в желтой куртке со следами споротых гвардейских нашивок. Птицелов вспомнил, что видел в одном из старых журналов цветную фотографию: группа пилотов в таких же куртках на фоне башенного орудия. А под фотографией имелась подпись: «„Янтарные орлы“ на борту золотознаменного противолодочного крейсера-вертолетоносца „Молот Отцов“».

Голова и лицо незнакомца были идеально выбриты. Единственными признаками волосяного покрова оставались брови – реденькие и белесые. «Янтарный орел» цедил из запотевшего стакана шипучку, на корчевщика он не взглянул.

– Запрос на тебя пришел, – сказал Туску. – Уж не знаю, кому ты понадобился наверху, – он показал на покрытый мигрирующей плесенью потолок, – но велено отправить тебя, Птицелов, вместе с «подзалетом»… Хе-хе-хе…

Я хотел сказать, – он поглядел на молчаливого незнакомца, – на транспортном вертолете специального назначения.

Незнакомец втянул щеки, почесал переносицу аккуратно постриженным ногтем.

– Разрешите поинтересоваться, господин комендант? – Птицелов дождался ответного кивка и спросил: – Означает ли это, что я заработал вид на жительство?

Туску замялся. Принялся перекладывать бумаги и стопки в стопку. Наконец вздохнул и проговорил:

– Отныне тобой занимается иное ведомство. Какие там на тебя планы – спросишь сам. Мне этого знать не полагается, да и не хочется: своих забот невпроворот. Так что ступай себе с миром! Посети наш бардачок напоследок. А я пока нарисую тебе сопроводиловку. – Комендант еще раз вздохнул. – Жаль, конечно, с тобой расставаться. Корчевщик ты справный – не скажешь, что выродок и мутант. Жалование выплачу по контракту, то есть по сегодняшний день включительно. Можешь идти! – он мотнул головой в сторону двери. – Отдыхай пока что!

Озадаченный Птицелов вышел в осевой коридор и поплелся в сторону камбуза. Вспомнилось предупреждение Облома. А затем – залитое кровью лицо дезертира. Все одно к одному клеилось… У трапа на верхнюю палубу его окликнул Штырь:

– Эй, доходяга!

Птицелов обернулся.

– Ну?

– Не нукай, – буркнул десятник. – Помоги лучше.

– Чего делать-то?

– «Подзалет» в ангар закатить… Подъемник заклинило.

Они поднялись на верхнюю палубу, где на слегка накренившейся платформе подъемника стоял тот самый летательный аппарат. Теперь он больше напоминал огромную жабу-заморыша: плоская голова с выступающими куполками глаз, раздутые задние конечности, отвислое брюхо и тонкие передние лапки. Одни дэки, разобрав тяжи, прикрепленные к шасси «подзалета», растаскивали их в разные стороны. Другие пристраивали к платформе легкие металлические направляющие.

– Чего стоишь? – буркнул Штырь, видя, что корчевщик мешкает.

– Штраф снимешь? – спросил Птицелов.

Штырь крякнул, почесал в затылке и сказал:

– Ладно, черт с тобой!.. Значит, из трех с тебя снимается два. Один в счет премии…

– И с Облома сними! – потребовал Птицелов.

Десятник воззрился на него, точно на воскресшего Неизвестного Отца.

– Как скажешь, – отозвался он, переварив услышанное. – Иди работай! Тоже мне, блаженный выискался…

Когда Птицелов вернулся, в кубрике уже ужинали. Голодные делинквенты дружно скребли ложками в солдатских манерках. Птицелов сел на свое место, и Облом пододвинул к нему нетронутую порцию.

– Э-эх, – протянул он, с завистью поглядывая на то, как напарник управляется с кашей, – разве ж это еда? Вот, к примеру, в фактории Гнилые Зубы был один трактир, и назывался он «Багор», вот там подавали настоящую еду. Представляешь, Птицелов, филе морской свиньи под ядовитым соусом… честное слово, так и назывался – ядовитый соус. С ним, знаешь ли, лучше не перебарщивать. При мне один доходяга на радостях полмиски себе набуровил, хоть трактирщик и предупреждал его, сам слышал. Так и выбросили бедолагу в Отвальную лагуну. А там спруты жирные такие, от переедания, их еще отлавливают потом для адмиральской столовой. Деликатес, говорят…

Птицелов молча доел кашу и потянулся за кружкой с йодовым чаем. Облом еще распространялся на излюбленную тему – о нравах и быте довоенного Курорта, а остальные дэки принялись отпихивать скамьи и поносить последними словами жадюгу кастеляна, выделявшего для камбуза слишком мало продовольствия. Такой сценой заканчивался у них каждый ужин. Традиция, массаракш…

Птицелов выпил одним махом чай и тоже хотел подняться, но Облом вдруг дернул его за рукав и прошептал:

– Ну, зачем тебя Хлыщ-то вызывал?

– Похоже, откинулся я, – ответил Птицелов.

– Вот-те раз… – повесил нос Облом. – Выходит, Слепоухий не зря болтал про запрос? Это что же получается, досрочное расторжение договора, так?

– В самую точку, – отозвался Птицелов.

– Как бы там, – Облом почесал обожженную макушку, – не прознали что-то о твоих прошлых делишках.

– О каких прошлых делишках?

– Я почем знаю! Жил же ты за счет чего-то, пока не забрили в дэки! Парень ты крепкий, с ружьем обращаться, гляжу, умеешь. Мог и заставы пощипывать, мог гоповать на дорогах. Ну, не мое это дело в общем… Кто из нас без греха? – Облом хохотнул с деланной веселостью. – Да здравствует новый порядок! Да сгинет память о Неизвестных Отцах, как о дурном сне! За убийство или за изнасилование сейчас закатывают в медленно застывающий цемент или в растворитель опускают. Снимают на пленку и по телевидению крутят вместо «Волшебного путешествия»… «Раскаиваться поздно!» – так программа называется. Это самое пакостное. Хотя нет, самое пакостное оказаться на «гондолах». Знаешь, старые такие субмарины, с реакторами на медленных нейтронах. Так вот, эти самые медленные нейтроны медленно так тебя разлагают. Видел я как-то покойников с «гондол», три ночи потом спать не мог. Все равно что ходячие мертвецы из кинемы, только уже не ходячие…

– И за что же попадают на эти самые «гондолы»?

– За убийство государственного чиновника, брат. Преступление первой степени. Статья седьмая дельта-прим уложения о наказаниях… Надеюсь, ты никого из госслужащих не грохнул, а?

– Типун тебе на язык… – прошипел Птицелов, разглядев в остатках чая лицо убитого дезертира.

Они поднялись из-за стола, потопали в свою секцию. Свет в потолочном колодце быстро тускнел. Вот-вот должны были зажечься «автолампы» – хитроумные приспособления на аккумуляторах, накапливающие за день энергию Мирового Света. Самые нетерпеливые из дэков пытались наудачу бросать игральные кости, но в сумерках крохотные зарубки на гранях разглядеть было невозможно. Игроки спорили из-за каждого броска и дергали Птицелова, желая, чтобы он выступил судьей. В конце концов, он показал всем увесистый кулак, скинул ботинки с шестипалых ног, взобрался в гамак и прикрыл ладонью усталые за день глаза.

– Эй, Птицелов, – окликнули его. – Вставай! Пора научить этих сосунков, как следует швырять кости в дырявую задницу фортуны… Ты че, спишь?.. Ну спи, спи, набирайся сил для Малвы…

К полуночи, когда корчевщики угомонились, Птицелов открыл глаза и тихонько выбрался из гамака. В два мягких прыжка преодолел расстояние от своей секции до двери, с нарочитой небрежностью опрокинув забытую кем-то на столе железную кружку. От шума немедленно проснулся Снулый Карась – штатный стукач коменданта – и уставился бельмами на Птицелова. Было очевидно, что в подсознании сонного стукача немедленно отпечатался образ крадущегося к выходу корчевщика, который намылился ублажить свою похоть. Завтра же об этом станет известно Хлыщу в числе других мелких нарушений договорного устава, как то: игра в «огранку» на деньги, излишне эмоциональное обсуждение текущей финансовой политики руководства, покуривание разрыв-травы вместо употребления разрешенного насвая.

Стучи, стучи, милый, подумал Птицелов, выскальзывая за дверь. Мне твой стук не сильно повредит. А вот тебе – не знаю. Знаю только, что напрасно ты, братец, считаешь, что лучше быть грешным и здоровым, чем святым, но мертвым. Оно ведь по-всякому повернуться может…

На верхней палубе было чуть-чуть прохладнее, чем внизу. Бледно фосфоресцировало небо. От его свечения даже тени выглядели расплывчатыми, словно неуверенными в себе. На выпуклостях моторных кожухов застыли часовые. Внутрь периметра они, скорее всего, не смотрели. Как правило, их внимание целиком и полностью приковывали джунгли, поэтому Птицелов шел почти не скрываясь. Он уже собирался свернуть к командной рубке, проникнуть в которую можно было через верхний люк, если знать, как его открыть, когда из тени носового киля вышла женщина.

Светлые ее волосы в темноте казались припорошенными пылью, а глаза будто притаились в черных впадинах глазниц. Она мелко дрожала – было слышно, как выбивают неровную дробь хищно оскаленные зубы. Это была Малва, захваченная врасплох приступом болотной лихорадки. Птицелова она не замечала, а он растерялся, не зная, как поступить. Бросать ее здесь было нельзя: того гляди, язык свой проглотит. А если не бросить, считай, сорвалась ночная вылазка…

Он все-таки выбрал Малву. Взял ее за крупные плечи и легонько потряс. Ее зубы выбили дробь иной, нежели прежде, частоты.

– Муу-тооо-шаа, – проговорила она, – уу-вв-е-дддиии мяа-а…

– Сейчас, Малва, потерпи, милая…

Теперь мешкать было нельзя. Птицелов взвалил женщину на плечо и понес в единственное место на барражире, где в ночное время было чисто и безлюдно – на камбуз.

Пришлось вновь идти через нижнюю палубу. В этот час лампы были отключены. Птицелов несколько раз запнулся о комингсы и по-скользнулся-таки на блевотине. В довершении всего – наткнулся на часового, невесть зачем охранявшего бывшую офицерскую кают-компанию. Наверное, там ночевали «Янтарные орлы». К счастью, охранник бессовестно дрых с карабином в обнимку. Его храп органично вплетался в сонное бормотание ночных джунглей.

Птицелов тихонько подергал дверь камбуза.

Заперто.

Ну, не беда! Тут пригодилась дэковская привычка запасаться всем, что может когда-нибудь пригодиться. Птицелов вынул из кармана самодельную отмычку, присел перед замочной скважиной.

На камбузе стоял запах прогорклого комбижира и жженой каши. Тускло поблескивали большущие котлы, похожие на голову Облома, который, кстати, как-то обмолвился, будто кок держит в кладовке матрас.

Матрас вскорости обнаружился. Был он набит высушенными водорослями и на вид казался почти новым.

Птицелов уложил Малву. Затем расстегнул на ее груди куртку и принялся массировать шею и плечи. Прошло немало времени, прежде чем зубная дробь во рту Малвы утихла, а дыхание стало ровней. Корчевщик не успел опомниться, как сучкорубщица обняла его за шею и прижала к большой, пахнущей творогом груди.

А потом они лежали в кромешной тьме кладовой. Шуршали в вентиляционных трубах панцирные крысы; из лупарни доносилась веселенькая зудящая мелодия. Гомонили ночные джунгли.

– А ведь я к тебе шла, Птицелов, – сказала Малва, голос ее был непривычно тих и даже чуть-чуть нежен. – Новость хотела сообщить… Но прихватило меня, массаракш, на улице. Если бы не ты, околела бы вместе… вместе с ребеночком.

Новость оказалась столь ошеломляющей, что Птицелов даже не удивился.

– Чего ты ложки гнешь? – захихикал он, как идиот.

– Ребеночек у нас будет, – пояснила Малва. – Мутантик маленький. Третий месяц поди пошел…

– Вот уж действительно – новость, – Птицелов отстранил Малву, сел, зашарил руками, выискивая комбинезон.

– А ты не бери в голову, – отозвалась Малва, и по тону ее нельзя было понять раздосадована ли она тем, что Птицелов не изволит вопить от восторга. – Растить тебе его все равно не придется.

– Как же ты сама… здесь?

– Зачем же сама? – удивилась Малва. – И почему здесь? Коменданту я, как и положено, доложила. «Янтарный орел» прилетел, а значит, прощай болото…

– Постой. – Птицелов оставил в покое молнии на комбинезоне, поглядел на запрокинутое лицо женщины. – Что это за небывальщина такая? Зачем это вас забирают на спецвертолете?

– Всякий знает, что наши дети рождаются в «Теплой лагуне», – пояснила она. – Это уж потом каждый попадает туда, куда судьба забросит… И правильно, по-моему. У детей должно быть счастливое сытое детство. Лихорадки и упырей на их век еще хватит.

– А как же ты, Малва? Что будет с тобой?

– Со мной-то? Да ничего не будет. Отдохну, подлечусь. Там же чистый рай… Это вам, мужикам, не повезло – до конца срока по болотам кантоваться. А нам, бабью, стоит лишь залететь…

– Выходит, ты нарочно?

– Залетела-то? Понятное дело. Хватит уж тут гнить да вас, вонючек, ублажать… Ты, мутоша, не расстраивайся, без дела надолго не останешься. Вон косоглазая как на тебя заглядывается. Я ей, правда, перед отправкой космы-то повыдергаю…

– Зачем?

– Чтобы знала, как на моего парня косяки кидать.

– А вот и не придется ей космы выдергивать.

– Почему это?

– Потому это…

Потом Птицелов долго молчал. Сосал насвай, сплевывал на бумажку. Малва молчала тоже. Через какое-то время она начала посапывать. Птицелов осторожно, чтобы не разбудить, поднялся, снял со стены поварской ватник и укрыл им женщину.

Верхний люк в командную рубку Птицелов заприметил уже давно. Снова пригодилась дэковская отмычка. Створки разомкнулись с тихим шелестом, и Птицелов очутился носом к носу с комендантом.

Туску полулежал в кресле, зеленая форменная рубаха была расстегнута до пупа. Струя теплого воздуха из кондиционера волновала волосы на брюхе. В руке Хлыщ сжимал стакан, на дне которого темнели остатки краснухи. Глаза коменданта были подернуты черной тоской – такая всегда находит, если переборщить, дозой. Казалось, что Туску настолько далек от происходящего вокруг него, что ничего не стоило бы взять с письменного стола пресс-папье да размозжить его бугристую голову и… спокойно уйти. Пожелай Птицелов так сделать, его бы ничего не остановило.

Но он, памятуя о «гондолах», не собирался причинять коменданту какой-либо вред. Хотя и не мешало поквитаться с этой сволочью за ребят, что полегли ни за что ни про что в треклятом квадрате девяносто один дробь шестнадцать.

Птицелов быстро перебрал сваленные на столе заккурапии. Главным образом это были разнообразные финансовые документы: счета должников, черновики бухгалтерских отчетов, сметы. Птицелов быстро проглядел некоторые из них, наконец, наткнулся на то, что искал. Это была заккурапия, на клапане которой значилось: «Делинквент Птицелов (сын Сома)…».

Птицелов быстро перелистал страницы. Здесь была вся история его пребывания в лагере. Договор, квитанции на штрафы, копии доносов Снулого Карася. Ага, вот и предписание: «Коменданту СЛ 1081. По запросу ДСИ. Срочно подготовьте к отправке делинквента Птицелова спецтранспортом „Янтарных орлов“». Поперек текста красовалось размашистое факсимиле самого прокурора Особого Южного Округа.