Текст книги "Красный свет"

– Мне сразу видно. И сестры видят. Он лихой человек.

– Разбойник, что ли? – Ракитов спросил насмешливо. – Я сам разбойник.

– Он не разбойник.

– Объясни. Шпион, что ли?

– Он не шпион.

– А кто он?

– Злой лесной человек.

– Ты меня не стращай, барышня. Живете тут в лесу, мерещится вам разное. Вы что тут, колдуете?

– Нет, не колдуем. Так знаем. Иди в город. Ты городской человек. В Ржев иди.

– К немцам? Чего я там забыл? Я лучше в Москву вернусь. Повоюю немножко – и в Москву.

– Иди в город Ржев и в городе воюй. Ты там нужен. А Кота прогони. Зло от него.

Ракитов подумал, что в словах деревенской бабы есть логика. В городе теплее, чем в лесу, устроится он всегда, а быть возле немцев – дерзко, но тем и привлекательно.

– Немцы подумают, что я партизан, и повесят.

– Не подумают. Не похож ты на партизана.

– Тогда подумают, что вор. Они воров не любят.

– Скажи немцам, что ты артист. Фокусы можешь показывать? Я видела в детстве, один дяденька в город с фокусами приезжал. Карты угадывал. Ты так можешь?

– Могу. – С картами Ракитов обращался лихо.

– Так и делай. А я тебе всегда помогать буду.

– Значит, говоришь, в город идти?

– Рассветет, так и пойдете тихонько с горки, потом болото обогнете и прямо, все прямо иди – за два дня к Ржеву и придешь.

– А куда я там денусь? К фашистам в гестапо приду – вот он я, фокусы показывать явился?

– Ты, милый, ступай на улицу Парковую, дом пять, найдешь там Василия. Он тебе и комнату даст, и согреет.

– В гестапо не отведет?

– Он сам вор, вроде тебя.

– Подумаю. Интересно говоришь. А приласкать тебя можно?

– Так отчего не приласкать? Только мне мужской ласки не надо. Ты меня словом добрым приласкай.

Ракитов встал с лавки, отправился досыпать на полу. А утром они пошли к Ржеву – сперва пошли под горку, потом вдоль болота. План был неплохой.

Свернули в рощу – а солдат от них отстал, сколько ни искали Кота – не нашли.

3

До Челябинска поезд шел шестеро суток; медленно ехали, подолгу стояли, пропуская составы с техникой, и к тому же потеряли сутки, пережидая налет немецкой авиации.

За Полоцком их нагнали «Мессершмитты», и как немцы долетели в такую даль – никто понять не мог. «Мессершмитты» – три истребителя с черными крестами на фюзеляжах – зависли над поездом, в котором ехали новобранцы, и расстреливали поезд из пулеметов.

– Хорошо, что «Юнкерсы» сюда не дотягивают, – сказал один юноша, – забросали бы нас бомбами.

– Это разведчики, – значительно сказал плотный юноша Хрипяков, будущий штурман советской авиации.

Их везли в Челябинское военное училище штурманов и стрелков-бомбардиров, легендарное место, где юноши становятся героями воздуха. Срок обучения – год. Если целый год надо готовиться воевать – значит, война надолго, это уже почти все поняли. Некоторые юноши сетовали, что пока их обучают говорить «мама мыла раму», всех фрицев уже постреляют. Однако, увидев над волжской степью «Мессершмиты», эти юноши притихли. «По санитарным вагонам фашисты бьют!» – кричали курсанты – на их поезде стоял красный крест, последние четыре вагона были с ранеными, которых везли в тыл. «По раненым бьют, уроды!» – кричали курсанты, но всякий думал: вот оно, за мной прилетели! В меня стреляют, меня сейчас убьют!

Лейтенант Пухнавцев и майор Чухонцев, ответственный за личный состав, провели разъяснительную работу. Лейтенант похлопал по плечу испуганных, майор прошел по вагонам, объясняя молодым людям, что истребители для поезда опасности представлять не могут. Майор объяснил, что пуля, выпущенная из неподвижного пулемета, установленного в носовой части фюзеляжа, и летящая под углом (он показал, под каким углом к поезду летят «Мессершмитты»), не может пробить крышу вагона, а траектория стрельбы не позволяет фашистам попасть в окно. Про бортовые пушки, которые могли разнести вагон в щепу, майор предпочел не говорить. Следует сохранять спокойствие, сказал майор. Через некоторое время поезд подойдет к укрепрайону, где имеется прикрытие в виде зенитной артиллерии, там поезд остановится, и тогда мы «дадим слово артиллеристам», как выразился Чухонцев.

Майор рекомендовал отнестись к данному случаю как к первому экзамену солдата – следует проявить выдержку и хладнокровие.

– Поезд остановится, по моей команде – не раньше, не позже – вы немедленно займете позицию под прикрытием железнодорожной насыпи. Лечь ничком. Сгруппироваться. Раненые останутся в вагонах. В маловероятном случае возгорания вагонов раненых эвакуировать на носилках, – и майор указал, кому именно и что именно следует делать, чтобы не было толчеи в вагонных дверях.

– Винтовочку бы, – сказал Хрипяков, – винтовочку бы, товарищ майор.

– Настроение одобряю, курсант, – сказал майор Чухонцев, – но дождись, пока сам будешь за штурвалом или сядешь у пулемета. Вот тогда ты его, гада, через прорезь прицела и увидишь. Сможешь себя показать.

Поезд остановился, будущие штурманы и стрелки-бомбардиры бросились вон из вагонов, залегли за железнодорожной насыпью; но пять человек побежали по полю в сторону далекого жилья.

– Стой, дурья башка! – кричал лейтенант Пухнавцев. – Вы советские солдаты! Стоять! Не сметь!

Но будущие курсанты, которые штурманами стать еще не успели, бежали прочь от поезда и от рева «Мессершмиттов».

– Догони их, Пухнавцев! – крикнул Чухонцев, и лейтенант Пухнавцев кинулся за беглецами через поле, а один из «Мессершмиттов» сделал разворот, перевалился через крыло и пошел за Пухнавцевым вслед.

Лейтенант лопатками почувствовал самолет, воздух вокруг лейтенанта загудел, вспенился, наполнился грохотом мотора. Пухнавцев обернулся, вытянул пистолет из кобуры – и не мог поднять руку, ужас сковал его. Самолет несся прямо на него – низко над полем, ревел и плевался огнем.

Длинная пулеметная очередь ударила прямо в лейтенанта, подбросила тело, завертела, швырнула на землю, мертвого. Следующие две очереди расстреляли пятерых курсантов. От насыпи было видно, как из головы у одного курсанта ударил фонтан крови – от прямого попадания. Соломон не видел лица – но ему показалось, что это тот самый юноша, с которым они делили хлеб за вчерашним ужином. Вчерашний юноша назвался Володей Кондаковым, он готовился стать архитектором.

– Кегли, – сказал неожиданно толстый юноша, лежавший рядом с Соломоном. – Как кегли.

Больше он ничего не сказал, закрыл голову руками, вжал лицо в камни и щебенку насыпи и дрожал, мелко тряслось все его полное тело.

Соломон приподнялся на локтях и глядел, как фашистский самолет ушел вверх, и тут от далекого жилья, где, видимо, находился укрепрайон, ударили три пушечных выстрела. Звук был такой, как от тяжелой работы, – кто-то бил с натугой, с усталостью – бац! И еще – бац! Бац! Самолет вспыхнул сразу весь, и черное облако закрыло его от курсантов.

Два оставшихся «мессера» улетели, горизонт опустел. Они перенесли тела в вагоны с ранеными; майор Чухонцев закрыл открытые глаза лейтенанту Пухнавцеву.

– По вагонам!

И так они ехали еще четверо суток. Володя Кондаков нашелся – значит, не его убили. Соломон обрадовался.

За чаем Хрипяков сказал:

– Вот учись на штурмана и стрелка, если тебя одним выстрелом прихлопнуть можно.

– Ты что, фашиста пожалел?

– Я вообще про авиацию. За авиацию расстроился.

– Был бы хороший пилот, он бы себя подбить не дал, – ответил ему курсант Кессонов. – Фашисты только в поезда с ранеными стрелять молодцы. А я, когда обучусь, асом стану, я эти «мессеры» на воздушную дуэль вызывать буду – сразу пятерых буду убирать. Я такие самолеты стану водить…

– Ага. Герой.

Челябинское авиационное училище штурманов и стрелков-бомбардиров находилось в четырехэтажном здании вроде усадьбы – с фасадным особняком и двумя пристройками, с двенадцатью толстыми колоннами в коринфском стиле.

– В каком стиле? – переспросил Хрипяков.

– В коринфском стиле, – объяснил Соломон, – ты у Кондакова, архитектора, спроси.

– Тебе экскурсии водить надо. Я тебя после войны в наш Дом культуры порекомендую.

– Спасибо, – вежливо ответил Соломон Рихтер.

Позвали в столовую.

Дневальный вывалил на общий стол неровные куски хлеба – и майор Чухонцев сказал коротко: «Самолеты!»

Это было задание на скорость, упражнение, развивающее реакцию.

По этому сигналу будущие штурманы и стрелки-бомбардиры кидались к столу и хватали куски, кому какой повезет ухватить. Самым стремительным доставались самые большие куски.

– Вперед! – Соломона толкнул меж лопаток Кондаков, а Хрипяков оттолкнул обоих и пробился к столу раньше всех. Но Рихтер не хотел бороться за хлеб. В этот самый момент Соломон Рихтер принял решение, которое определило его дальнейшую биографию: он решил не участвовать в соревнованиях за блага. Он стоял и ждал, пока борьба за хлеб окончится, а потом взял со стола последний, самый маленький кусок хлеба.

Война – это большое горе, которое дается всем и сразу на всех, здесь нельзя выбрать лакомый кусок.

Соломон написал про это стихи, но потом выбросил – не понравилось. Он хотел отправить стихи Татьяне – про свою жизнь на Урале, про реку Миас, про то, что все люди сегодня должны быть вместе, даже если их разделяет горный хребет.

Запомнил два четверостишия:

 
Война – это судьбораздел,
Нас вихрем она разбросала.
Мы нынче все и везде:
Я – льюсь по отрогам Урала.
 
 
Чтоб ни были мы и где б,
Но только б землю России
Реки наших судеб,
Иссохшую, оросили.
 

Чтобы так случилось, чтобы спасти Родину, так думал Соломон – надо очень много знать, надо все понять про историю России и Запада, про революцию и коммунизм.

Соломон Рихтер написал своему отцу письмо: «Я хочу прочесть все книги на свете. Если я буду жив, если мы уцелеем в этом огне, отец, – я хочу однажды сесть рядом с тобой и рассказать тебе все, что я понял здесь, на Урале».

В летном училище обнаружилась библиотека, и книг было много, и, как ни странно, много книг по истории. Соломон брал с собой на пост дневального книги Гегеля и читал – клал книгу на тумбочку под настольную лампу, а сам стоял по стойке смирно и читал с высоты своего роста.

Почему случилась война? Непримиримые противоречия между капитализмом и социализмом. Надо сказать это простыми словами, иначе мысль останется непонятной; люди живут и не знают: социализм у них или капитализм; люди понимают только про бедных и богатых. Если богатых в стране много и они угнетают бедных – значит, в стране капитализм. А если все равны и небогаты – значит, в стране социализм. В России и Германии богатых сейчас нет. А война тем не менее случилась.

Но Германия еще воюет с Англией – а в Англии уж точно не социализм. Значит, если война – это противоречия социализма и капитализма, Германии надо воевать или с Англией, или с Россией. Но не одновременно с обеими, а то нет никакой логики. Получается странно: весь мир воюет, но если сказать «противоречие социализма и капитализма» – это опишет только малую часть всего мира. Значит, должна быть другая причина. Должна найтись причина, которая объясняет все конфликты сразу, все должно быть подчинено главному вопросу. Это же мировая война!

Причина мировой войны может быть только планетарного масштаба.

Скажем, выстрел в Сараево, который произвел сербский националист, – это не настоящая причина войны. Выстрел Гаврилы Принципа – это предлог, такой же трюк, как мнимый поджог Рейхстага, как провокация на границе. Сейчас в газетах много пишут о провокации на польской границе, которую устроили гитлеровцы в 1939 году – но не провокациями следует мерить историю, а реальными историческими идеями. Даже вступление Гитлера в Польшу – не реальная причина войны. Причина должна быть масштабнее – ведь речь идет о мировой войне, о большом событии.

Прежде говорили о мировой революции, говорили про мировой пожар, имели в виду единую важную мысль, которая всколыхнет весь мир, объединит всех людей из разных стран. Это будет единый порыв, общий костер. Общий пожар разожгли – только это другой пожар. Мировой революции не произошло, вместо нее случилась мировая война.

Так устроили нарочно, чтобы не было мировой революции. Мировую войну – затеяли взамен мировой революции. Один пожар – вместо другого пожара.

Надо это понять хорошо. Еще раз, медленно: эта мировая война произошла вместо мировой революции. Для того чтобы не было мировой революции, сделали мировую войну. Вот так понятно.

Что общего между мировой революцией и мировой войной? То, что оба явления – мирового масштаба.

Война – это стихия, такая же, как революция, – война горит и дымит, вспыхивает и гаснет, перекидывается с города на город, со страны на страну, затопляет огнем страны, выжигает поля, движется, колышется, вскипает волнами пламени – и если мы скажем, что причиной возникновения океана огня является случайная спичка, мы ошибемся. Требуется найти и назвать большую причину – настоящую проблему такого размера, чтобы мировая война зависела от разрешения этого вопроса.

Мировую революцию готовили пятьдесят лет – писали собрания сочинений; значит, чтобы заменить революцию стихией войны – надо было так же усидчиво готовить войну.

Будет Польша независимой или не будет, войдет Германия в Австрию или нет – здесь нет подлинной причины. Причина должна быть очень простой – такой же простой и важной, как тот факт, что земля круглая.

Обычно, анализируя исторические события, мы не замечаем самого очевидного – так, на карте мы долго не можем разглядеть название, написанное крупным шрифтом, зато видим маленькие деревни и села.

А что написано крупным шрифтом – смотри внимательно, Соломон!

Курсантов отвезли в городок Копейск, в пятидесяти километрах от Челябинска; туда эвакуировали Воронежский драматический театр. Они смотрели «Макбета», особенно хорошо играла леди Макбет – поразительно красивая женщина, актриса Валентина Гулыгина. Когда Соломон смотрел на Валентину Гулыгину, он даже забывал про Татьяну.

А когда ехали обратно, шофер поехал другой дорогой, мимо столбов с проволокой и вышек с часовыми. И за столбами курсанты увидели почерневших от голода тощих людей, которые клали кирпичный сарай. Конвоиры целились в них из ружей, а вокруг плясали овчарки.

Им объяснили, что это колония для уголовников, преступников против социалистической законности.

Ночью Соломон написал письмо своему соседу по дому – Фридриху Холину:

«Дорогой Фридрих!

Когда я пишу твое имя, меня охватывает волнение, словно прикасаюсь к образу Энгельса, словно страстная мысль о будущем человечества сконцентрирована в твоем имени.

Увы, я не могу подписаться именем «Карл» – а когда ставлю свое еврейское имя «Соломон», имя библейского царя, испытываю стыд – тогда и твое имя превращается в царское, вспоминается Фридрих Прусский или еще кто-то из этих королей, принесших столько зла своей гордыней.

Мы в уральской степи, за нами горы, поросшие лесом кряжистые горы – откуда пришли русские сказки.

Горы похожи на поколения людей, камни нарастают на камнях, породы наслаиваются друг на друга, – и когда возникает гора, это становится портретом народа, Фридрих. Когда мы говорим о горнем как о духовном – мы тем самым, считаю я, говорим, что человек – состоит из многих людей, уникального духа не бывает. Люди – это части большой горы.

В эти дни я много и часто думаю о зряшности жизни. Помнишь ли у Пушкина: дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?

Сегодня, когда жизнь можно потерять в одну минуту – она перестает много значить и вместе с тем становится такой важной, если понимаешь ее истинную цену.

На моих глазах убили пять человек, Фридрих. Это были молодые люди, которые хотели и могли жить.

И затем, сегодня я видел несчастных людей, лишенных свободы. Не знаю, какое преступление они совершили, – но уверен, что обращаться так с себе подобными люди не должны, не имеют права. Ведь тем самым мы разрушаем нашу общую гору.

Я рад, что стану штурманом. Уверен, что в этом найдет смысл и мое имя, и моя мечта о философии и знании. Разве философ – не штурман? Разве небо истины не нуждается в том, чтобы проложить в нем путь? Я буду работать и воевать для того, чтобы никогда в мире не было заключенных. Ни одного. Нигде.

Фридрих, ты избран стать «свидетелем». А знаешь ли ты, что слово «мученик» и слово «свидетель» на греческом значат одно и то же?

Царь Фридрих, к тебе обращается с коммунистическим приветом царь Соломон.

Разумеется, это шутка, – ты знаешь, что наша общая мечта – избавить мир от угнетения и царской власти».

Это письмо по адресу доставлено не было – его передали в Особый отдел.

4

– Гнусность, – сказала Фрумкина.

Ей доложили, что Фридрих Холин в запое.

– Не понимаю.

– В редакции отсутствовал, так как был в запое.

Она подняла голову от корректуры, спросила резко:

– Что значит – в запое? Прекратите паясничать.

– Пил водку. Три недели подряд.

– Гнусность.

Придумал про запой Щербатов. По-соседски зашел в квартиру Холиных – он проживал теперь напротив – и сказал:

– На службу тебе явиться надо с удовлетворительным объяснением.

– Что ж мы скажем? – причитала жена. – Фрида, ты скажи, я заболела и ты за мной ухаживал. – Ни слова про уход из дома она не проронила.

– Не могу я врать.

– И не поверит никто, – сказал Щербатов. – Если так начнешь врать, дело в комендатуре окажется через пять минут.

– И что с ним сделают?

– Шлепнут.

– Как это? Как? – Жена закрывала мужа руками от комендатуры.

– Пусть, – говорил Фридрих Холин, – пусть. Я виноват. Я совершил такую подлость.

– Родной мой! Родной, – говорила жена и прижималась к груди Холина. – Не думай о плохом. Ты с нами. Мы вместе. И Пашенька так тебя ждал. Важно, что мы все вместе, родной.

– Из-за меня вы не уехали в эвакуацию.

– Это не важно, это совсем не важно. Наше спасение там, где ты.

– Судьбу не искушай, Фрида, – сказал Щербатов. – Говори, что пил. Это все поймут.

Взял Холина за ворот, рванул, оторвал три пуговицы на рубашке.

– Так и ходи. Руками у ворота придерживай. Вообще, лучше ничего не говори – пришел, сядь в угол и молчи. С бодуна люди не болтают.

– А как я про запой скажу?

– Сами поймут.

С искаженным лицом и в рваной рубахе явился Фридрих Холин в редакцию и сел в угол. Мысль о том, что надо лгать, была отвратительна, но страх наказания пересилил стыд. Холин страшился, что его отдадут под суд как журналиста военного времени (сам придумал такую статью обвинения), и лицо его шло красными пятнами. Рассказывали, что дезертиров расстреливают. А я ведь дезертир, говорил он себе.

– Пил?

– Да.

– На человека не похож. Прежде с тобой такого не было.

– Не было.

И верно, думал Холин, прежде не было. Не предполагал, что так низко упаду.

– От страха, да?

– Не знаю.

– От страха, понятно. Что ж тут объяснять!

Он привалился головой к стене. От страха, конечно от страха, думал Холин, я ведь спрятаться хотел. Красное лицо его дергалось.

– На человека не похож. Скажите там Фрумкиной. Пусть к врачу направит.

– Лечить еще скотину!

– Сорвался человек.

– Ты от жены, что ли, ушел?

– Не знаю.

Он и впрямь не знал. Сначала ушел, потом вернулся, жена приняла. Но я не от жены уходил, я от войны прятался, думал он. И неожиданно понятия эти – мобилизация и семейные обязанности – сопряглись в его мозгу.

Фридрих Холин думал: война началась из-за меня. Я разрушил малое единство – и цепь падений привела к войне.

Разводов в религиозном сознании нет, в католической Италии и православной России разводов нет, и христиане правы: семья – это навсегда. Когда начинаем ломать уклад одной семьи, мы ломаем общий порядок.

Предавая одного человека, предаешь всех людей. Вот потому и война.

Я вернулся, но все уже сломано; мне остается умереть; пусть пошлют на передовую, на ржевское направление.

Что для этого надо сделать? Какие-то заявления, наверное, пишут?

Его вызвали к Фрумкиной.

– Дезертировали? – сказала Фрумкина, прямо глядя вороньими глазами.

– Нет, – сказал Холин и поперхнулся.

– Решили пополнить ряды беспризорников и беженцев? Правительство тратит средства и кадры, чтобы держать под контролем проблему. Но такие, как вы, добавляют хлопот.

– Какую проблему? – Холин ничего не понимал, вел себя как пьяный: он думал об армии, а Фрумкина говорила о ссыльных, репрессированных и переселенных народах. Тогда говорили так: «наказанные народы».

– Вы в газете. Не в богадельне. Вы работаете в газете страны, вступившей в бой с врагом.

– Какие беспризорники? – Мутное лицо Холина еще более покраснело. – У нас во дворе беспризорники не живут. – Как пьяный говорил.

– Вдоль линии фронта – тысячи нетрудоустроенных деклассированных элементов. Попрошайки, беспризорники, бандиты, недобитые кулаки. Как и внутренний враг, как скрытые шпионы – эти бродяги есть резерв врага, они рекрутируются в фашистские полицаи, в легионы СС.

Фрумкина преуменьшила масштабы. Не тысячи, но без малого полтора миллиона лишенных крыши и средств к выживанию брело по холодным дорогам. Их гнали отовсюду, и так шли они, никчемные, по российским дорогам – от спецпоселения до трудового лагеря, от барака к эшелону. Масса евреев хлынула через границу Польши, едва туда вошла Германия, но Россия не приняла их, некуда их было селить, и евреи разбрелись вдоль границ, пробираясь к югу, в ожидании немцев, которые шли по пятам. Белорусы, украинцы, поляки – те, что не приняли немцев и успели скрыться, – бежали со своим скарбом в Россию, а немцы шли по пятам. Берия, нарком НКВД, писал отчаянные приказы о трудоустройстве сотен тысяч беженцев, но трудоустроить их было некуда, и евреи ждали гитлеровцев, которые приспособили их рыть рвы друг для друга. Начиная с 1923 года – с первых массовых переселений корейцев, финнов и поляков, – сотни тысяч отправляли спецсоставами с места на место, согласно концепции принудительного труда. Их гнали в Казахстан и Калмыкию, татар и немцев, армян и курдов, а потом и семьи кулаков, осадников, осужденных и просто несчастных бездомных, которых брали в вагон для комплекта, для выполнения плана. А потом пришли фашисты – и место сразу нашлось для всех.

– Пошлите меня корреспондентом на передовую, – сказал Холин, – искупить хочу.

Фрумкина поглядела презрительно:

– Кому нужен такой корреспондент? Иди почту разбирай.