Текст книги "Красный свет"

11

Андрей Щербатов прибыл в расположение 20-й армии в январе, когда наступление еще не захлебнулось. В январе 1942 года власовская армия была головным отрядом контрнаступления, имевшего целью окружить немецкие части в районе Можайска, Гжатска и Вязьмы. Была сделана попытка соединиться с кавбригадами генерала Белова в районе Середы и Сычевки, но действия эти успехом не увенчались – да и трудно везде успеть. Генерал Власов старался избегать авантюр, впрочем иногда получаешь такой приказ – хлеще любой авантюры.

Щербатов был командирован начальником Особого отдела армии – пост значительный. Лейтенант контрразведки Егор Фалдин предложил Щербатову чаю с дороги, но тот не ответил, даже не поблагодарил – только плечом пожал: какой может быть сейчас чай? Особист Фалдин поставил синий эмалированный чайник на стол, спросил, какие будут распоряжения. Никаких распоряжений у нового начальства не нашлось.

Щербатов чемодан поставил на пол блиндажа, шинель снимать не стал – сел у окна, он ждал немедленного вызова. Шло наступление, и всякая минута, как считал Щербатов, была важна. Он ожидал подробного разговора со старшими офицерами, ждал, что его введут в курс текущих кадровых вопросов, ожидал встречи с командующим армией, однако в штаб его не пригласили; времени у генерала не нашлось.

– Очень занят генерал? – спросил Щербатов у лейтенанта Фалдина.

– Журналистка у него, – сказал лейтенант Фалдин, который сам мечтал стать журналистом и сочинял иногда заметки, – француженка.

Генерал Власов последние три дня провел в разговорах с французской журналисткой, писавшей большую статью о русском фронте для американской печати. Эв Бенуа говорила по-русски с пленительными мягкими ошибками, которыми француженки украшают русскую речь. Присутствие француженки в генеральской избе, где быт был организован по-генеральски: с обильным застольем, непременной водкой, жирной пищей, хрустким огурцом, – придало походным будням шарм парижских кафе. В Париже генерал не бывал, но имел о городе представление, назвал Париж «серой розой», вызвав улыбку у милой Эв. Генерал также отозвался о былых русских военачальниках, которые живут сегодня в Париже, – о генерале Деникине, например. Хорошо уже и то, что белые офицеры не присоединились к Гитлеру – в отличие от Краснова. Впрочем, чего и ждать от атамана Краснова.

– Вы в Париже живете?

– О нет, сейчас живем в Нью-Йорк, это много больше, чем Париж.

– Милая Ева, я обещаю через год освободить Париж, и вы сможете вернуться домой.

– О, это слово солдата!

– Почему не пьете? Пейте! Это приказ!

– По-солдатски, да? По-русски?

И зажмурившись, с очаровательным страхом, залпом – всю рюмку.

– Сильная водка для сильных людей.

– Да, слабых не держим.

У генерала имелся переводчик, впрочем, Андрей Андреевич чувствовал собеседника: симпатия к молодой журналистке помогала преодолеть языковой барьер. Мадмуазель Бенуа писала о Власове как об одном из молодых командиров, чья слава быстро растет и который судит о войне со стратегической точки зрения. Рассуждая о стратегии войны, генерал Власов говорил о Наполеоне и Петре Великом, упомянул Шарля де Голля и Гейнца Гудериана, генерала вермахта, командующего германской 2-й танковой армией как выдающихся стратегов современной войны. Французская журналистка поинтересовалась, какие именно особенности видит генерал в современной войне – и, соответственно, в современной стратегии.

– Понимаете, Ева, в современной войне участвуют огромные массы населения. Идет, как подчеркивает товарищ Сталин, народная война. Это особенность нашего века. Военный лагерь сегодня – это вся страна. У нас всякий человек – солдат. В этом наша сила.

Эв Бенуа писала о том, что Власов видел в Сталине своего прямого начальника, как в военном, так и в политическом отношении.

– Вы, как многие русские, называете Иосифа Сталина – родной отец, n’est-ce pas? Он для вас pe`re Staline?

– В русской армии есть такая поговорка: слуга царю, отец солдатам. Так про генералов говорят. Иосиф Виссарионович – отец сразу всем, в том числе и генералам.

– Значит, pe`re Staline – отец генералам, а генерал – отец для солдат?

– Что вы, я так не говорил! Иосиф Виссарионович руководитель всех советских людей.

– Вы встречали лично своего отца – Сталина?

– С Иосифом Виссарионовичем встречался трижды и уходил окрыленным.

Андрей Андреевич был пьян. Объяснялось это тяжелой усталостью и отчаяньем. За последние три дня произошли изменения в дислокации Западного фронта. Приказом Верховного из боя вывели 1-ю ударную армию, армию отозвали в резерв Ставки. Жуков с Соколовским будто бы воспротивились приказу; во всяком случае, так рассказывали. Кто-то якобы присутствовал при телефонном разговоре – будто бы Жуков сказал, что вывод 1-й армии ослабит сразу всю группировку.

– Товарищ Верховный главнокомандующий, фронт у нас очень широк, на всех направлениях идут ожесточенные бои, исключающие возможность перегруппировок. Прошу до завершения наступления не выводить армию из состава правого крыла Западного фронта.

– Вывести армию без разговоров, – сказал Сталин и оборвал разговор.

Теперь на широком фронте, чтобы закрыть брешь, приказано было растянуть 20-ю армию. Три дня они потратили на то, чтобы перейти от наступления к обороне. Наступление на Гжатск стало невозможно.

– Голубчик, – сказал Шапошников, – ничего не могу сделать.

Генерал Власов пил водку, беседовал с мадмуазель Бенуа и думал о том, что он мог бы сделать силами своей армии, которая теперь обездвижена.

– Уходил окрыленным, мадам, – сказал Власов, вложив в эти слова много чувства. – Позвольте-ка вам предложить…

– О, генерал…

Пока генерал Власов беседовал с мадмуазель Бенуа, майор Щербатов осматривался на новом месте.

– Может, все-таки чайку? – подсел к нему особист с петлицами капитана. Лицо странное, глаза у капитана желтые, вбок смотрят. – Согреться с дороги. Меня Полетаев зовут, Константин.

– Тогда уж и поесть надо, Костя.

– Это мы раздобудем, мигом. Пойду разнюхаю. У меня на еду нюх волчий.

И верно, посмотрел на него Щербатов внимательно – похож капитан на волка, даже оскал у него волчий.

12

– Поправился мальчик, – сказал Моисей Рихтер. – У соседского сына, Паши Холина, температура упала.

– Основные трудности впереди. Надо воспитать достойного гражданина, чтобы он трудился на благо человечества, – сказала его жена, старуха Ида.

Ида говорила прописи страстно; Моисей Рихтер никогда не отвечал на подобные фразы, тихо уходил в кабинет. Квартира без сыновей стала огромной, длинные пустые комнаты. Моисей долго шаркал к письменному столу; придвигал рабочее кресло, зажигал лампу с зеленым абажуром. Прежде чем начать работу, долго смотрел на фотографии четырех мальчиков. Самый любимый сын, Саша, был сфотографирован в солнечный день, он щурился на яркий свет. На Саше была матроска. Вошла Татьяна, жена Соломона, постояла подле письменного стола.

– Скажите, Моисей Исаакович, а детей любят по-разному? – Она давно хотела спросить, но про погибших трудно спрашивать. – Вот говорят, что всех надо ровно любить.

– По-разному, – сказал старик.

– Вы какого сына больше любили?

Он показал пальцем.

– А почему?

Моисей Рихтер не ответил. Как объяснить? Нет таких слов.

– Он вернется, – сказала Татьяна. – Я именно про вашего Сашу думаю, что он обязательно вернется. И Соломон написал, такая радость! Опять будет большая семья.

– Нет, не вернется, – сказал старик.

– Почему, почему вы так говорите! Все бывает! Вот Пашенька Холин поправился.

– Он был такой… такой… – Старый еврей не мог подобрать слово. Татьяна подумала, что он ищет слово «совкий». У нее в семье говорили такое слово; «совкий» – это значит, что человек везде суется, неосторожный. А еще говорят «срывистый» – не удержишь такого. Вероятно, в семье Рихтеров таких русских слов не знают.

– Отчаянный, да? – подсказала Татьяна.

– Справедливый, – сказал старик.

Глава девятая
Заговор гибеллинов

1

Век демократии краток, я знал об этом из трудов Моммзена и Тацита. Когда германский народ в 1933-м голосовал за Адольфа, я предвидел, что терпения вождя хватит не надолго: он не желал быть консулом Августом – он хотел быть Августом-императором. Я убеждал его не спешить; великий Август был равен себе всегда – и разве в титуле дело? Чтобы создать вечный рейх, рассчитывайте на долгий Августов век, говорил я. Но он чувствовал, что времени ему отпущено мало, – и спешил.

Он поторопился ввести запрет на другие партии, и куда важнее то, что он форсировал переход к имперскому сознанию. Ах, как бы я хотел многократного консульства, плавно перешедшего в императорскую власть! Секрет современной политики в том, чтобы постепенно вылепить из любимца народа демократического императора, – комбинация более хитрая, чем византийская симфония в лице базилевса, сочетавшего духовное и светское главенство. Императора-демократа западная история ищет на протяжении всего существования, это труднейшая задача. Любимый массами консул, который вопреки своей воли венчается короной: ему предлагают, а он корону не берет, и наконец его насильно коронуют – вот к чему я вел Адольфа. Увы, Адольф спешил, хотел воплощения своих дерзаний немедленно – фюрер заказывал Шпееру имперские проекты городов, он полюбил пышную гвардейскую экипировку, ввел имперский этикет до того, как империя сформировалась. Спешил он напрасно.

Демократия со своими эгалитарными статутами, в конце концов, играет служебную роль – я ждал, когда в Германию сами собой вернутся монархические настроения. В том, что однажды это произойдет, я не сомневался. То был вопрос времени – а в известном смысле, вопрос пространства. Так и произошло – но, к сожалению, этот естественный предел, после которого монархия становится желанной, был перейден страной уже тогда, когда Гитлер провозгласил себя наследником императоров и в сознании нобилей стал выглядеть самозванцем. Он немного опередил естественный ход вещей. Едва пространство рейха приблизилось к границам Священной Римской империи, как германской истории опять потребовался император. Да-да, идея имперской власти сама соткалась в воздухе, едва Эльзас, Лотарингия, Силезия, Судеты, Австрия, Моравия вновь стали германскими. Едва Аахен и Реймс, Париж и Регенсбург собрались под единой рукой – руке потребовался скипетр. Они бы выбрали Адольфа сами! Они сами надели бы на него корону! Подожди, торопливый политик, не беги к Капитолию – тебя доставят туда на руках! Подожди, и Ломбардской железной короной увенчают тебя в Монце, Муссолини сам предложит тебе венец; и в Реймсе, в соборе Нотр-Дам, тебе воздадут императорские почести. Императору Римской империи короноваться надлежит трижды – и нарушить последовательность нельзя. Я приводил ему пример Наполеона и его тогдашнего придворного Шпеера – суетливого архитектора де Сегюра. Но Гитлер торопился, не хотел ждать, он взял корону сам. Адольф и не подозревал, что превысил свой масштаб, заявив о себе преждевременно, – ведомый собственной железной волей, он перехитрил сам себя.

Забегая вперед, скажу, что Сталину хватило сообразительности (природного чутья) удержаться в границах империи Екатерины – он не мог претендовать на большее, он был не авантюристом, но царем. Чтобы остаться русским царем, нельзя было брать больше – и он не взял. Чтобы пребывать демократическим вождем племени тевтонов, фризов, пруссов, саксонцев и вестфальцев, чтобы быть Арминием – надо было остаться в пределах большой Германии; едва Адольф приблизился к границам империи Шарлеманя, как потребовалась корона.

Я ждал момента, когда смогу возложить на него корону в Реймсе, по правилам Каролингов, вот тогда великая идея Запада оживет. Я с трепетом ждал – так ждет живописец, когда придет время последнего мазка, так скульптор ждет момента, чтобы нанести финальный удар резцом. Пространство обладает волей, оно ведет нас само, оно дышит великим замыслом.

Так случилось, что Гитлер оперировал понятием «пространство», трактуя это понятие схожим образом с моим знакомым (в какой-то мере коллегой по игре в любовь), профессором Хайдеггером. Для Мартина существенным было не пространство, но время, скажете вы, поскольку бытие выражает себя через историчность. Но Адольф понимал пространство (то есть место) в его экзистенции, иными словами, чувствовал историчность пространства. Для Адольфа «подручность» (любимый термин Хайдеггера: профессор толковал «подручность» как онтологическое определение сущего) – оборачивалась обоснованием его насущных претензий. Присвоить Адольф хотел лишь то, что выявляло его собственное историческое бытие. Его бытие-в-мире определялось ориентацией внутри-бытия-как-такового, если я верно воспроизвожу наши беседы с Мартином.

Как-то мы отдыхали в холле отеля, я заказал профессору и себе немного сухого шерри, мы сделали по глотку – и я поинтресовался, чем именно руководствовался профессор при вступлении в наши ряды. Мне лестно, сказал я, приветствовать партийца столь высокого уровня сознательности – но объясните свой выбор. Мартин ответил кратко: его впечатлил пафос, с которым феноменологический аспект бытия переведен в чистую онтологию.

Затем мы с Мартином перешли на разговор о дамах, он в превосходной степени отозвался о темпераменте Ханны, но его ответ касательно онтологии я запомнил хорошо.

Адольф алкал именно сущности вещей. Когда он говорил о «жизненном пространстве», он имел в виду нечто большее, нежели рейнские земли и Силезию, а когда убивал евреев, он уничтожал не столько самих евреев, сколько сущность еврейства. То, что Хайдеггер называл «бывшим бытием» (Gevesenheit), бытием, которое прошло, но которое нельзя отменить, поскольку оно присутствует всегда, – не давало покоя и Гитлеру. Он был из тех, кто не принимает настоящее. Адольф был инстинктивный враг феноменологии. Lebensraum, широкий пояс евразийского коридора, heartland, сердцевина земли, как сказал вместе с Хаусхофером англичанин МакКиндер, – для Адольфа являлась онтологизированной категорией пространства, оккупированного историческим бытием.

Мы с Адольфом жили во времени, которое растворяло в себе прошлое и будущее, оно было всесильным – беда состояла в том, что этого времени было крайне мало. Вспышка величия. Так, дойдя до пика горы, останавливается путник, озирая мир под собой, – помните картину Гаспара Давида Фридриха? Я не раз испытывал сходное ощущение, стоя рядом с Адольфом на балконах правительственных зданий, – мы глядели на военный город, а воображение фюрера уже рисовало широкие проспекты, музеи, колоннады; мы входили в империю – торжественный миг, самая волнующая страница истории, повремени, читатель, не переворачивай страницу слишком быстро. Разве ты не знаешь, что империи не стоят долго?

Коль скоро я вспомнил тот разговор с Мартином в отеле, воспроизведу наш диалог до конца. Мы говорили о Ханне, а когда наш боккаччиевский задор пошел на убыль, я спросил его:

– А дальше? Вы ее увезете?

Помню, я заметил, что у нас нет времени на бытие – может быть, осталось три года, может быть, пять лет. Не больше, нет, не больше. Я так чувствовал в те дни. Сочетание слов «время и «бытие» зацепило самолюбие университетского преподавателя, и профессор стал говорить длинные немецкие фразы. Как любил он эти ложные многозначительности: противопоставить warten и erwarten, «ждать» и «ожидать»! Он втолковывал, что «ожидание» есть уже конкретное представление того, что придет. Я прервал Хайдеггера.

– Я знаю, что будет завтра, – сказал я. – Грядет конец. Очень скоро все рухнет. Начнется с монархического заговора против Адольфа. Выразитель воли народа никому не нужен. На этом эпопея Третьего рейха закончится; неважно, что конкретно нас погубит, – английское лицемерие, германское долдонство, русское варварство. Скорее всего, совокупность причин. Начнется с монархического сознания – и дальше все сложится само собой.

– Вы не годитесь в авгуры, Ханфштангель.

– Сказать, что будет дальше? Я умру в тюрьме, Ханна – в эмиграции, вы, профессор, – у себя на даче, вдали от бурь. Warten und erwarten? Ожидаю распада. Но сказать, что я жду этого? Всеми силами стараюсь распад предотвратить.

– Что вы такое говорите? – усики профессора встали дыбом.

Приближенный Адольфа мог себе позволить крамольную фразу, я мог сказать о зреющем заговоре и грядущей гибели рейха, но верноподданный профессор такого позволить себе не мог. Он округлил свои небольшие глазки. Он стал говорить привычные всем длинные фразы – речь шла о придании смысла зияющей пустоте времени, о том, как духу деятельного труда укротить Хроноса. Профессор был настроен позитивно.

А в меня уже тогда вошел страх. Я предчувствовал: Адольф не завершит намеченного мной – ему просто не дадут.

2

Свой страх я объяснил Йоргу, когда молодой летчик навестил нас в Берлине. Этот разговор и его последствия стали для меня контрапунктом войны. То было самое начало 1942 года; да, именно так. Расскажу по порядку, поскольку нашему разговору с Йоргом предшествовал другой разговор – с Адольфом.

Адвенты мы с Еленой провели в Берлине. На Рождество были у Геринга в Каренхалле: хотя Герман и считал себя агностиком, праздник отметили шампанским «Болинджер», выпили от души, кстати, выпили и за скорую победу. Затем отпраздновали Сильвестр с новыми друзьями Елены – аристократической семьей фон Тресковых; в Берлине Елена наконец-то обрела аристократическое окружение, под стать своему происхождению.

Второго января на обязательный обед к Адольфу я пошел один – Елена сослалась на головную боль. Этих обедов избегали все: у Гитлера кормили скудно; это вам не сталинские пиры. Подавали только одно блюдо – причем овощное; из напитков – воду и слабое пиво. К тому же Гитлер без конца говорил; на площадях ему не было равных – но в застольной беседе он был невыносим. Двадцать лет назад Адольф иногда читал, затем на чтение не осталось времени – но тяга к интеллектуальным беседам присутствовала. Фантомные боли утраченного образования, это не только с русской интеллигенцией случилось – это беда общая.

«Античность, – заявил он в тот вечер, перемешивая пюре из цветной капусты, – была куда лучше нынешних времен, поскольку не знала ни христианства, ни сифилиса». Архитектор Шпеер, новый любимец, который теснил меня у трона, подобострастно кивал всякой реплике – Шпеер считался знатоком Античности, он тщился принести на площади Берлина каноны Витрувия; точь-в-точь как современные российские архитекторы, строящие богачам античные виллы. Мне был несимпатичен Шпеер и его угодливость. В тот год дальновидные уже отшатнулись от Адольфа, а трусливых он сам оттолкнул, подле фюрера образовалось свободное место – и вперед ринулись молодые пролазы; Шпеер преуспел больше других.

– Античный канон, – сказал Шпеер значительно, – это фундамент цивилизации. – Сказал – и надул синие щеки.

– Кстати, – спросил меня Адольф, – Ханфштангель, где ваша прелестная спутница? Знаете, я часто на вас раздражаюсь, Ханфштангель, вы порой ведете себя как шут гороховый – но присутствие Елены действует на меня благотворно. Хорошо, что вы ее похитили и привезли в наш стан.

Шпеер скабрезно улыбнулся и сказал:

– Вы подлинный Парис, милейший Ханфштангель. Мы восхищаемся вашими победами над спартанскими женами. Смотрите, как бы Менелай не вернулся.

Я был шутом у трона императора, сановные бароны перенимали интонацию, с которой фюрер обращался ко мне, – и добавляли от себя вульгарности. Когда образованные люди говорят сальности, это противнее, чем сальность пьяницы. Я улыбнулся Шпееру.

– Вы придерживаетесь трактовки Гомера или вам ближе Еврипид? – спросил я архитектора. – Согласно последнему, Елену похитить не удалось: Парис обладал лишь призраком. Подлинная Елена пребывала на Крите и ждала Менелая. Что если вы знакомы лишь с призраком Елены? И с призраком Античности?

Подобно всякому чванному дураку, Шпеер отлично знал, что он необразованный дурак, – но ярился, если это делалось понятно другим.

– Я придерживаюсь трактовки бессмертного Гёте, – сказал он солидно, и щеки его набрякли.

– Уважаемый герр Шпеер, я не подозревал в вас такой начитанности, – сказал я с легким поклоном. – Вторая часть «Фауста» – книга, которую я держу у изголовья. Любопытно, в этой христианской мистерии вы отводите мне роль Менелая, Мефистофеля или Фауста? И если я – Фауст, то кто же тогда наш добрый хозяин? Не намекаете же вы?..

Альберт Шпеер стал схож цветом с нарукавной нацистской повязкой, которую он из подобострастия носил. Никто из нас уже не придерживался карнавального ритуала, один Шпеер украшал себя свастиками и значками, в точности как свои помпезные дома – лепниной.

– Христианство, – сказал Адольф поучительно, – религия еврейская по происхождению, вынуждавшая людей гнуть спину по звуку церковного колокола и ползти к кресту чуждого Бога. Система ограничений: ад и рай – отражает убожество еврейской фантазии.

Шпеер кивнул и мелким почерком записал эту мысль в блокнот. Он всегда носил с собой маленький блокнотик, вынимал его за обедом и вписывал фразы фюрера. Позднее, Шпеер издаст книгу воспоминаний о том, как делил стол с тираном и чудовищем.

– Во многом я солидарен с Гёте, – сказал Адольф задумчиво. – Как и он, я по убеждениям античный грек, – Адольф выскреб остатки капустного варева из тарелки, – и не вижу смысла в христианских проповедях, но… – Он остановился, подал знак лакею, однако Шпеер опередил лакея – принес новую порцию капусты расторопнее. Адольф отправил в рот еще одну ложку безвкусной каши, прислушался к ощущениям.

Ремарку про греческое происхождение я уже слышал: так Адольф уже говорил на прошлом обеде бельгийцу Леону Дегрелю («Мой фюрер, откройте великую тайну, кто же вы?» – «Я – древний грек!»). Если реплика удавалась, Адольф воспроизводил ее не один раз.

– Да, я античный грек и во многом агностик. Вы заметили это, Шпеер, не правда ли? – Гитлер поощрительно улыбнулся Шпееру в знак того, что доверяет его наблюдательности.

– О, да, – сказал Шпеер с чувством, показывающим, что он много думал над этим вопросом.

– Но впрочем, – продолжал Гитлер, – у меня нет причин сетовать на Бога. Я не полный агностик, если вы понимаете, что я хочу сказать. Я верю, что Божья воля послала юношу в рейх, чтобы он вырос, стал во главе нации и привел свою родную землю обратно в германское государство.

Какое отношение германское государство имеет к царству Божьему, фюрер не уточнил.

– Это бесспорно, мой фюрер, – сказал дурак Шпеер. Архитектор поглядывал в мою сторону, ища, как бы меня уколоть. Додумался и сказал: – Вот видите, милейший Ханфштангль, вы неверно толкуете мифы. Наш хозяин – не Менелай, не Фауст (про Мефистофиля архитектор умолчал), наш хозяин – это Фридрих Барбаросса крестового похода, наш хозяин – это Агамемнон, который возглавил поход за Еленой. – И взгляд на фюрера: доволен ли?

– Да, – сказал Адольф, – мы продолжаем великий миф.

– Адольф, – сказал я Гитлеру, – помните о том, что ждало Агамемнона после победы. Будьте осторожней с Эгисфами. Их сегодня во дворце слишком много.

Так завершилась в тот день беседа о Гёте, Елене и Античности.

Я порадовался, что Елены на обеде не было.

А в конце января приехал Йорг.