Текст книги "Красный свет"

6

Ведь чего проще: хочешь заниматься госбезопасностью – лови шпионов! Но главным врагом мог оказаться коллега по цеху контрразведчиков: и первый взгляд – на соседа, а уж потом во внешний мир. Подразделений было много – все боролись друг с другом. Следовало найти то главное управление, то главное подразделение – которое именно и воплощает государственную надобность. И Щербатов глядел окрест растерянно – куда податься? Где искать место?

Старший товарищ Щербатова лейтенант Валерий Базаров посоветовал: иди в Особую дивизию. Это была личная гвардия Якова Свердлова, пережившая героя революции. Свердлов почил в 1919 году от неизлечимого вируса «испанки», хотя говорили про смерть Свердлова разное: чего только не болтали, лучше и не прислушиваться. Даже слышал Щербатов краем уха, будто охрана Свердлова причастна к покушению на Ильича, к тому злополучному выстрелу на заводе Михельсона. Но говорили об этом, разводя руками: мол, брехню такую слышали – врут такое враги. Свердлова уже не было, но отряд, созданный им для личных надобностей, существовал. Отряд Особого назначения при коллегии ВЧК возник как личная охрана, как дворцовая стража; так, говорят, в Ватикан набирают швейцарских наемников – сильных и свирепых. Отряд Особого назначения после смерти Якова Свердлова превратился в элитное подразделение ЧК, в нем были не простые стражи порядка, но стражи над стражами.

Щербатову издалека показали их – дело было в тридцать третьем году, – лейтенант Базаров отвел его в ресторан, где стражи закусывали, отодвинул портьеру, они заглянули в зал. В шалмане «Бухара» у Казанского вокзала гуляли лучшие из лучших. Щербатов сел у входа, спросил чаю, глядел искоса на героев – а Базаров вполголоса называл ему имена. Вот они, всесильные молодцы: Уно Розенштейн, Януш Урбан, Карл Янсен, Иоганн Буш – широкоплечие люди, суровые нерусские лица; в варварской стране пировала дружина варягов. Варяги пили водку и резали сало финскими ножами, подойти к их столу Щербатов побоялся: ведь он не был варягом, он был слишком прост для этой компании.

А вот Базарова варяги приняли, он с ними как равный сидел, налили ему стакан. Базаров вошел в когорту – судьба его складывалась завидно.

Через некоторое время отряд верных преобразовали в отдельную дивизию особого назначения (ОДОН ОГПУ), начальником поставили легендарного Кобелева, а Базаров стал его заместителем. Павел Кобелев возник ниоткуда, он не имел к Красной Армии никакого касательства. Подчинялся Павел Кобелев только самому Дзержинскому, никому более, но Феликс Дзержинский бесконечно болел, а когда вдруг поправлялся, его звали на заседания ВСНХ, – так что Кобелев не подчинялся никому. Дивизия особого назначения щеголяла в желтых приталенных кожанках, бойцы дивизии носили при себе ручные пулеметы и массивные маузеры, и когда варяги проезжали через город на открытых машинах, вслед варягам смотрели русские девушки-комсомолки, широко открывая васильковые глаза.

Щербатов завидовал, жалел, что не хватило ему духу подойти к варяжскому пиру. И даже жене сказал: «Дураком помру – ведь какое место упустил, Антонина».

А жена сказала так: «Тише едешь – дальше будешь».

А еще был член коллегии ГПУ Генрих Ягода – серьезный, значительный человек, и те, кого он выделил среди прочих, – ох как высоко взлетели. Вот Агранова взять – сориентировался вовремя, сумел сделать выбор – и теперь к Агранову даже не подступиться, так грозен. Агранова прочили в преемники Ягоде – сам, вероятно, пойдет на место Менжинского, а свой пост передаст Агранову. И самого Ягоду разглядели не сразу – его ведь сперва всерьез не принимали. Троцкий, например, считал Еноха «усердным ничтожеством», однако ошибся Троцкий.

Сам-то Троцкий вскоре укатил в Алма-Ату – а потом и вовсе очутился в Турции бывший нарком. А Ягода поднялся в поднебесье. В годы болезни Менжинского делами безопасности ведал уже именно Ягода, и встреченный как-то Щербатовым майор Базаров высказался по адресу Ягоды почтительно.

– Тебе зачем завидовать? – спросил тогда Щербатов. – Ты сам в ОДОНе!

Базаров хмыкнул:

– Высоко взлетел Генрих Ягода. Не желаешь к нему под крыло? Могу способствовать.

Но Щербатов не поддержал разговор.

Присматривается Базаров к Ягоде, подумал тогда Щербатов. Интересно, кто дает распоряжения ОДОНу? Говорят, Зиновьев ОДОН контролирует. Влиятельные кланы следили друг за другом: что там сказал Рыков Бухарину, как именно договорился Сталин с Куйбышевым, что написал Зиновьев в записке Троцкому, где встречаются Смилга и Радек, куда поехал Бухарин? Любое из этих событий могло быть связано с внешним врагом – и даже не обязательно Крестинскому лично брать берлинские деньги, не обязательно Тухачевскому лично получать задания от абвера – сотни путей и тысячи способов имелись, чтобы поставить этих людей на службу фашизму. Война рядом – а единства нет. А там, где нет единства, – предательство заводится само собой.

Зато столичная жизнь была пестрой. Москва судачила о пирах Ягоды, всесильный начальник ОГПУ танцевал с барышнями в своей роскошной квартире, от взгляда его карих безумных глаз барышни трепетали, их груди вздымались. Человек, сжимавший их в объятиях, мог мановением руки отправить на плаху сотни человек – и отправлял! Но как это оживляло столичные будни! Так ведь и в двадцатые было – но тогда размах был не тот, скромнее люди жили, без такого достатка.

В двадцатые годы все было семейно: чекист Агранов запросто хаживал в гости к Брикам, играл на бильярде с великим поэтом, и дружбой с ним гордились литераторы. А то, что Агранов чекист – не мешало нисколько, напротив. Журналисты и художники чокались запотевшими рюмками с оперработниками, а опера, отмякнув в богемной атмосфере, похлопывали журналистов по плечу, трепали художников по щеке, щипали поэтических муз за ляжки. И то сказать, интеллигенции у нас в стране привычно искать покровительства – вот в девяностые, в ельцинские времена, художники и поэты пошли в челядь к банкирам и финансистам, лебезили на корпоративных вечеринках, хохотали над остротами генеральных менеджеров. Ах, как вы метко сказали, вашество! Эк вы остро пошутить изволили, кормилец вы наш! А в ту пору было даже демократичнее: банкиры 90-х в присутствии поэтов балансы не сверяли – а вот оперработники двадцатых годов, те подчас доставали посреди застолья приказы на арест и расстрельные ордера – и заполняли, будто играя в салонную игру буриме.

Рассказывают, что чекист Блюмкин этим был знаменит: достанет пачку расстрельных ордеров – а в них уже и подпись Дзержинского стоит, и печать имеется. Былина рассказывает, что нетрезвый Блюмкин расписывал фамилиями проскрипционные листы, и салонная публика оторопела, но голос возвысить не решались; один поэт Мандельштам, набравшись храбрости, выхватил из рук чекиста расстрельные ордера и порвал – а чекист Блюмкин выхватил маузер и пригрозил поэту. Они были даже внешне похожи: двое еврейских лопоухих юношей; и вот один из них гонялся за другим по барской квартире с маузером в руке – а Мандельштам прыгал через стулья, путался в скатертях, убегал и прятался за спинами интеллигентных гостей. Опрокинули вазу с крюшоном, фрукты по ковру разлетелись, и они бегали, давя ломтики ананасов, скользя на апельсиновых дольках. Посуды, рассказывают, перебили в доме несчитано. Но ведь весело! И наутро – так былина повествует – явился Мандельштам к самому Дзержинскому, принял его князь госбезопасности в своей светлой гриднице. Феликс Эдмундович, как поется в сказаниях, поблагодарил поэта, а своего гридня лютого, злобного, чекиста Блюмкина пообещал казнить. Справедливость революционная, ничего не попишешь. И назавтра пришел Мандельштам в тот же богатый дом, рассказать умственным барышням о своем подвиге. Нашлась управа на палача! Входит в гостиную, а там за столом чекист Блюмкин сидит – шампанское пьет фужерами. Чекист увидел поэта: вот ты где, волчья сыть! И снова помчались они по квартире, спотыкаясь о хозяйские стулья, точно фрекен Бок за Карлсоном. Так вот и жили.

Умственные барышни описывали утехи в доме Томского, председателя профсоюзов: московских девушек поражало, что «человек с лицом кочегара» приказывал охране доставить ящики с розовым шампанским.

– Вот ведь, вообразите: они же чекисты, все в кожанках и с маузерами, а как миленькие несут нам шампанское! И розовое, розовое, «Моет и Шандон», мой любимый сорт! Ах, этот Томский, ах, кочегар, ах, душка!

Точь-в-точь так же, спустя семьдесят лет, будут либеральные барышни отплясывать на Ривьере в гостиных Березовского и Дерипаски, так же будут прогрессивные журналисты хлебать шампанское на приемах у Абрамовича – и потом пересказывать тем, кого не включили в число прихлебателей, всю необыкновенную роскошь застолья. Ах, какая разница, что Березовского подозревают в кражах и убийствах, – пусть говорят завистники и сплетники! Ах, мы знаем не хуже вас, что Абрамович сколотил свои денежки не вполне кристальным путем, – и не приставайте к нам с этими уголовными подробностями! Что было, то быльем поросло. Но где же вы найдете такой хлебосольный дом, тем более на Лазурном берегу? И где же вы обретете то дивное чувство свободы, которое посещает гостей богатой виллы на мысе Антиб? Вот там, неподалеку, творил Пабло Пикассо, а в той стороне писал свои волшебные картинки Шагал – и кстати, наш хозяин (у него тонкий вкус и острый глаз, у нашего хозяина!) собрал лучшую в мире коллекцию Шагала. Что с того, что по мерзлым болотам Вяземской области скитаются побирушки – последние жители вымерших деревень? Знать, судьба такая у этой области, и нечего тут разводить демагогию. А наш удел – вечный праздник, мы бесстрашно глядим в будущее.

А вот в души бражников 30-х годов порой вползал страх – шампанское-то розовое, и икра стерляжья, зато власть красная, большевистская: вдруг сверкнет глаз хозяина, хлопнет дверь в коридоре, промелькнет тень охранника – и страшно становится. Те, кого звал за стол председатель Совнаркома Алексей Рыков, рассказывали, как пьяный хозяин велел расстрелять пятерых – прямо посреди застолья.

– Представляете, не выходя из-за стола, зовет секретаря, требует телефонную трубку и говорит: всех пятерых немедленно расстрелять!

– Неужели? Вот так прямо? Сразу пятерых?

– Вообразите себе!

– Но как же можно! Посреди обеда!

– Так ведь он право имеет! Ему – раз плюнуть! У него там знаете какая армия под дверью дежурит – ахнешь!

– А эти пятеро – они кто?

– Ах, ну какая же разница… Оппозиция, вероятно, или иностранные шпионы…

– Ну, если оппозиция…

И поползло по столице потное словечко «оппозиция», а что оно значит – неведомо. Кому – оппозиция? Кто – оппозиция? Рыков ли Сталину? Зиновьев ли Троцкому? Бухарин ли Каменеву? И в чем оппозиция-то? Спорят они, что ли? О судьбах народа, не иначе. Каганович, сын забойщика скота, лавировавший между фракциями и заключавший временные союзы то с Бухариным против Троцкого, то с Рыковым против Бухарина, – вносил дополнительную неразбериху: дружил со всеми и предавал всех подряд. И за голову хватались в недоумении: позвольте, давайте по порядку – кто против кого? Но никакого порядка не было, и все многочисленные госбезопасности были востребованы. Спецслужбы грызлись, интриговали, писали друг на друга кляузы – но так и положено полицейским. И лишь некоторые нижние чины – Щербатов в их числе – недоумевали: а что же именно мы защищаем, товарищи?

Валерий Базаров объяснял своему младшему товарищу:

– Ты пойми, Андрей, у нас в руках самое грозное оружие. Не маузер, не наган – обыкновенная перьевая ручка с чернильницей. Обмакнул в чернила, бумажку взял – и написал, что думаешь про человека. А из маузера всякий выстрелить может.

– Сначала нужно выследить врага.

– Если рассуждать как ты, мы всегда будем вторыми, остается ждать, пока шпионы навредят – а потом их можно арестовывать. Нет, Андрей, так дело не пойдет. Нужно, чтобы шпион не успел навредить. Интуиция требуется и риск.

– А если ошибка?

– Вот я и говорю: интуиция нужна. У меня, например, ошибок не бывает.

Интуиция бурлила в советском обществе: три строчки – и человека нет. Однако в бульканье интуиции существовала тенденция – пузыри на поверхности складывались в определенные фигуры. Вот, например, история одной интуиции. Глава Одесского отделения ОГПУ Яковлев написал донос на своего отца, да сам и арестовал собственного отца. Отец был участником черной сотни до революции – интуиция подсказала, что пора его сдать. Отца своего Яковлев приказал расстрелять прямо во дворе отделения ОГПУ и присутствовал при казни – а спустя некоторое время и самого чекиста Яковлева расстреляли. Донос на него был прост: обвинили в избыточном кровопийстве и головокружении от успехов. Дескать, интуиция подсказывает, что слишком много граждан постреляли, руководствуясь интуицией. Закрутилась карусель интуиций, столкнулось много правд. Сын и внук расстрелянных чекистов Яковлевых стал впоследствии главным редактором либеральной газеты эпохи горбачевской гласности «Московские новости» – и писал разоблачительные статьи против Советской власти, тоже своего рода доносы. Он, правда, нигде не рассказал, какое отношение его собственная семья имеет к произволу, – он обличал социализм в целом: пошто собственность отдали народу, ироды безответственные? Издание наделало шуму и собрало вокруг себя людей мыслящих. Сын смелого журналиста (то есть внук и правнук тех казненных) – сам успешный журналист и основатель коммерческих изданий – выходил на антисталинские демонстрации с плакатом «Я знаю правду». Какую именно из правд он имел в виду, журналист не указывал; а только набрал он миллионных кредитов от доверчивых миллиардеров – и драпанул с миллионами на Майорку. И это типическая биография. Финальный всплеск интуиции в семье чекистов – соответствовал духу нового времени. Однако в описываемое нами время, задолго до прихода финансового капитализма и распада СССР, еще миллионов не крали – и чекисты удовольствие находили в ином.

Сотрудник органов Андрей Щербатов следил за распрями в богатых домах, в кланах государственной безопасности. Неожиданно – точно пленку в кинотеатре промотали быстрей – расстрелы и аресты зачастили, а потом все улеглось: путь страны вдруг спрямился. Сперва Ягоду разоблачили, расстреляли – и присные Ягоды исчезли вместе с ним. Николай Ежов стал главным среди гридней государевых; потом – Троцкого выслали из страны, и Зиновьева с Каменевым расстреляли (говорили, сам Ежов и стрелял), и уже Бухарин в своем коварстве признался, и шпионов-маршалов разоблачили, и Рыкова взяли и судили, и Пятакова арестовали, да и самого Ежова потом схватили – оказывается, и он был шпионом – стремительно развивалась история. Интуиция выполнила свою задачу – и улетучилась.

Вдруг в одночасье государственная безопасность сделалась монолитным институтом – и никакого более феодализма. Княжеские дворы опустели, князей и бояр выволакивали из хором серого дома на набережной, грузили в автомобили, бесчувственных, как мороженую рыбу.

Прежде выбор у молодого курсанта был велик: хочешь – к Рыкову в охрану иди, хочешь – от Зиновьева жди приказов, хочешь – к Агранову подайся. И праздник, вечное застолье, гуляют чекисты в обнимку с подозреваемыми. Но вдруг все закончилось: так гости покидают вечеринку – сначала уходят семейные пары, потом молодые кавалеры увлекают прочь податливых дам, потом отправляются по домам бражники, и вот наконец самый последний пьяница вылезает из-под стола и ковыляет к выходу. Кончился праздник, пора спать.

Сначала Ежов подчищал за Ягодой, потом Берия исправлял перекосы Ежова – и однажды Андрей Щербатов увидел, как ведут по коридору майора Базарова; вели под руки, чтобы Базаров не упал, а лицо у майора ОДОНа было синее, и изо рта Валерия Базарова струйкой текла кровь.

Щербатов поинтересовался на следующий день судьбой Дивизии особого назначения – дивизия верных оказалась расформирована, а Павел Кобелев расстрелян. Когда? Почему? Да уж полгода как предателя Кобелева шлепнули – всех предателей из ОДОНа разоблачили. Вот вам и привилегированная дивизия – выходит, недолговечны привилегии; вот вам и «ежовые рукавицы» – получается, рукавицы эти были замараны.

Он слышал, что Ежов оказался морально нечистоплотным человеком, ходили слухи, в его квартире при обыске обнаружили всякие пакости: деньги, реквизированные у врагов народа, резиновый половой член для каких-то развратных утех и сплющенные пули, которыми были убиты Зиновьев и Каменев. Пули эти выпустил сам Ежов, так рассказывали былины, а потом хранил их у себя в сундуке, гордясь тем, что довелось ему прикончить важных революционеров, ленинских соратников.

Ежов был человеком роста мелкого и виду хлипкого. И будто бы ползал в ногах у Ежова истеричный Апфельбаум, обнимал колени ежовские. А Ежов куражился, возвышался над жертвами. И когда насладился их стенанием, Ежов выстрелил Зиновьеву в голову, а потом застрелил Каменева. А пули приказал извлечь из тел убитых и хранил для истории.

Но пришла пора, и Ежову довелось ползать по полу, молить о пощаде, обнимать костлявые колени палачей – и его тоже не пощадили.

Берия вычистил весь ежовский аппарат. Но некоторых сотрудников из казематов вернул, подержав под следствием годик-другой. Не нашли состава преступления; да, служил излишне ретиво – мучал невинных людей, но ведь не со зла же. По долгу службы. Вернулся на волю и Валерий Базаров, полтора года он провел в Лефортово. Обвинение в измене с майора сняли, понизили в звании до лейтенанта, и Базаров стал суетливым расторопным сотрудником органов.

Он связался со своим старым знакомым Щербатовым, и Щербатов взял его к себе в отдел, чтобы Базаров, пожив в дружеском кругу, воспрянул духом. В обязанности Валерия Базарова входила работа с осведомителями, разбор жалоб и донесений, поступавших от населения. Базаров отнесся к обязанностям рьяно. Началась война – любое донесение следовало рассмотреть скрупулезно.

– Я, Андрей Васильевич, понимаю, чем вы рискуете, когда меня, с моим прошлым, на службу берете. Богу за вас молюсь! – В устах чекиста это прозвучало излишне сентиментально. – Вас не подведу, – Базаров называл теперь Щербатова по имени-отчеству, хоть был пятнадцатью годами его старше.

– Брось, Базаров, – и Щербатов уже обучился манерам ведомства: начальство называют по имени-отчеству, а начальство своих архаровцев кличет по фамилиям. – Время такое, работать надо засучив рукава, а не богу молиться.

– Работаю, Андрей Васильевич, ложусь в два часа ночи.

– Я, Базаров, вообще не ложусь.

И верно, спал он мало – сидел на дешковской кухне, курил. Приходила из спальни жена, садилась рядом, гладила по голове.

– Так ведь ответственности на вас сколько, Андрей Васильевич.

И однажды лейтенант Базаров доложил Щербатову, что поступила жалоба от жильца Бобрусова, «это Амстрадамский проезд – в аккурат ваш адрес, Андрей Васильевич. Я отнесся внимательно». Борбрусов доносил, что сын врага народа Дешков, по всей видимости, готовит диверсию.

– Вы мне рассказывали про эту семью, про Дешковых. Так что я был подготовлен.

И верно, когда-то рассказывал, было такое. Видимо, говорил, что перебрался в опустевшую квартиру легендарного Дешкова. Как не сказать про такое? Весь отдел на новоселье гулял, песни пели, с балкона стреляли из ракетницы. Что дружил с Сергеем Дешковым – об этом не говорил.

– Информацию я проверил, Андрей Васильевич. Все буквально подтвердилось, жену он решил спрятать. На поезд посадил и тишком из города сплавил.

– Речь идет о Дарье Дешковой? – спросил Щербатов. А он ведь предупреждал Сергея, что надо идти на сотрудничество с органами. Сколько раз говорил. Он ведь предупреждал, что жена Сергея Дешкова нигде не числится, это рано или поздно выяснят. Почему люди не слышат, когда им объясняют, как надо делать? Что, не ясно говорил? Дикция, может быть, плохая?

– Вы не беспокойтесь, мы приняли соответствующие меры.

– Дали ход жалобе? – подумал, что донос мог задержаться в отделе. Надо бы личность заявителя Бобрусова прояснить, вдруг это зависть или ревность? На такую проверку неделя уйдет.

– Все в полном порядке, Андрей Васильевич. Сняли с поезда. В настоящий момент барышня в Суханово.

– В Сухановском специзоляторе?

– Так точно, в триста десятом.

Дорогой ценой досталась ему квартира. Он еще раз спросил, для верности:

– Дарья – в Суханово?

– Протокол первого допроса я передал в отдел.

– Кто следователь?

– Майор Чичерина.

Была такая Лариса Чичерина. Носила очки с толстыми стеклами, косу имела, укладывала косу на затылке кренделем.

– И что протокол показал?

– Результаты не впечатляют. Но Чичерина работник хороший.

– Дарья беременна.

– Не уточнял. Прикажете навести справки?

– Сам разберусь, – сказал Андрей Щербатов.

Все же не зря они росли в одном дворе, кой-чему успел Андрей Щербатов научиться от семьи вечных военных Дешковых. Если напачкал, убери за собой чисто. Как в семье Дешковых говорили: на службу не навязываюсь, от службы не отказываюсь. Что скажут – сделаю: долг солдатский выполню. Долг свой следует исполнять без страха и без подлости. Бежать в бою нельзя, женщин и детей рубить нельзя. Кур не крадем, спиной не поворачиваемся. Солдат не убийца, он форму носит и честь имеет. Еще Дешков уроки рукопашной драки преподавал: действовать сразу и вдруг.

Щербатов представил сощуренные, белые глаза Сергея Дешкова. Если стоишь лицом к противнику, хочешь сбить гада, а пространства для сильного удара нет, надо выдернуть револьвер из кобуры рукоятью вперед, одним движением, и сразу – рукоятью в переносицу. Вот так, запоминай.

Но Щербатов так не умел. У него имелось иное оружие.

– Похвально. А документы по предполагаемым агентам абвера подготовили?

Это была разнарядка сверху – доложить о настроениях на оборонных предприятиях. Только что там выявишь: работают люди до изнеможения, после работы из них слова не вытянешь, говорить отказываются.

– Завтра же займусь, Андрей Васильевич.

– Война у нас сегодня идет, Базаров. Взрыв сегодня в Москве произошел.

И верно, был взрыв на «Красносельской», газ взорвался; выясняют причины.

– Видишь сам плоды своей деятельности.

Позвонил охране: оружие и документы у Базарова тут же изъяли, наручники на Валерии Базарове защелкнули.

Щербатов писал сопроводительный документ подробно. Антисоветская агитация, восхваление германской военной машины, критика действий командования.

Базаров следил за тем, как движется перо начальника по бумаге бланка задержания, и не говорил ни слова – знал, что любое слово, при свидетелях сказанное, повернется против него. Даже не спросил, за что задержан. На «Красносельской» он не был, к взрыву отношения не имеет.

Что толку спрашивать?

– Двигай, – сказал Щербатов конвою. – Потом все по форме доложишь.

Валерия Базарова вывели из кабинета, повели к машине; с порога Базаров хотел обернуться, но конвойный не дал – толкнул меж лопаток. Миновали двор, никто не сказал ни слова, проводили арестованного равнодушными взглядами. Конвойный взял его за затылок ухватистой ладонью, пригнул голову Базарова к машинной дверце, втолкнул вялое тело чекиста внутрь кабины. Вот и сиденье кожаное, промятое многими задами конвойных, он ни разу на этом сиденье не сидел, всегда рядом с шофером ехал, впереди. Базаров чувствовал болезненную легкость происходящего: светлый день стремился вперед, к обеденному перерыву, дорога катилась вперед – в большой город, а от него уже ничего не зависело, жизнь кончалась. Так чувствует себя школьник, который отчислен из школы, и можно радоваться, что занятий больше нет – но радость не наступает. Он уже был один раз в тюрьме, знал, что второй раз тюрьма не выпустит. Любое обвинение смертельно для Базарова: присоединят к первому делу, сольют в одно. Он сам именно так и поступал с подследственными – получалась диверсионная деятельность. Понял Базаров: для чего-то понадобилось его убрать. А почему понадобилась его смерть Щербатову – спрашивать об этом поздно. Он смотрел прямо перед собой – на затылок шофера, на дорогу, которая разлеталась на стороны за ветровым стеклом.

Когда Базарова увели, Щербатов согрел себе чайник, выпил стакан чая с куском рафинада. Откусывал от кубика рафинада мелкими кусочками, разминал во рту сладость.

У Дарьи появился шанс: когда начнут допросы Базарова, обязательно поднимут последние дела. Могли счесть дела – сфабрикованными вредительствами, оговором честных советских людей. Если за это время Чичерина не выбьет из Дарьи Дешковой показаний, шанс имеется. Больше Щербатов сделать ничего не мог.

Через неделю он подал рапорт о переводе на фронт, в Особый отдел. Рапорт удовлетворили не сразу, а через три месяца – сперва было велено сдать дела, завершить начатое. Через три месяца его направили комиссаром Особого отдела в 20-ю армию, на ржевско-вяземское направление. За эти три месяца он ничего не слышал о Дарье Дешковой.