Текст книги "Красный свет"

8

Вальтер Модель полагал, что все решится в ближайшие десять часов. Бой начался 28 января и длился две недели. Сам Модель находился в войсках постоянно.

Бои шли за остов любой избы; люди устали. Танки, пушки, лошади проваливались в болото – от взрывов лед на болоте трескался, и трясина вылезла из-под снежной корки.

Отто Кумм с полком общей численностью 650 человек занял позицию у деревни Клепенино, в пяти километрах от замерзшей Волги; неделю подряд полк отражал атаки свежих частей РККА, рвущихся на соединение с окруженными русскими дивизиями. Кумм сказал своим солдатам, что на этом участке решается исход битвы за Ржев. Отступить – значит не только отдать Ржев, это значит отдать жизни товарищей по 9-й армии. Товарищи поверили в нас, сказал Кумм. Надо выстоять.

Он сказал правду, на эту длинную неделю важнее участка на Центральном фронте не было. А потом эта неделя кончилась и настала другая, такая же тяжкая. Истребительно-противотанковая 10-я рота полка имела на вооружении противотанковые пушки числом двенадцать. Еще была 2-я рота тяжелых вооружений, эта рота состояла из взвода легких пехотных орудий и двух батарей штурмовых орудий. Имелась одна зенитная пушка – калибра 88 мм – пушку перевели в состояние настильного огня: бить по танкам. Требовался хороший канонир.

– Лейтенант Петерсон, рассчитываю на вас.

– Благодарю за доверие, оберст.

Оснащены были хорошо – но людей мало; силы неравны: помимо кавалерийской бригады у русских был танковый дивизион, две роты саперов и полк пехоты. Сергей Дешков четыре раза атаковал плацдарм Отто Кумма. Потом Дешков отступил в лес.

Танковый дивизион, который придали Дешкову, весь сгорел у деревни Клепенино. К 3 февраля противотанковые пушки лейтенанта Петермана подбили двадцать Т-34. Орудийные расчеты сменились трижды, сам Петресон был убит, но русские танки не прошли. 4 февраля появилось еще тридцать советских танков, остановились в пятидесяти метрах, начали стрелять по пехотным землянкам и пулеметным точкам. Через два часа в штаб полка «Адольф Гитлер» из расположения 10-й роты приполз человек. Это был ротенфюрер Иоахим Вагнер. Вагнеру помогли подняться, ввели в помещение. Тяжело раненный, с отмороженными руками, он попытался встать и доложить как положено. Упал и докладывал лежа на полу:

– Герр оберст, из моей роты в живых остался я один.

Кровь толчками выходила у него из горла, Вагнер замолчал, и 10-я рота перестала существовать.

– Кто пойдет к орудиям? – спросил Кумм.

– Герр оберст, где наша авиация? – спросил его капрал Нойманн. – Где эскадрилья Йорга Виттрока? Почему нет помощи?

– Так случилось, капрал, что Йорг Виттрок мой друг. Если бы майор Виттрок мог помочь, был бы здесь. Его нет, значит, майору тяжелее, чем нам. Значит, мы должны помогать ему. Еще вопросы будут, капрал?

– Никак нет, герр оберст.

– Кто пойдет к орудиям? – повторил Кумм и пошел к орудиям сам.

С ним пошли водители и повара; больше никого в полку не осталось.

Опять налетел с фланга Дешков, его всадники прошли батарею насквозь. Кавалерист Додонов полоснул капрала Нойманна по глазам, когда капрал поднял голову от защитного щитка. Отто Кумм не мог повернуть длинный ствол так, чтобы достать ближних всадников, – он ждал, пока Додонов зарубит Нойманна и пока лошадь не вынесет красноармейца на открытое пространство. Потом развернул тяжелый пулемет, навел прицел на кавалериста, пропорол Додонова очередью. Додонова вышвырнуло пулями из седла.

– К орудиям, – сказал Кумм. Живые еще оставались, слышали его приказ.

Нойманна сменил водитель Хаберль. Через десять минут Хаберль был убит.

– К орудиям, – сказал Кумм.

Через сутки тридцать советских танков сгорели.

Боялись атаки пехоты – на рукопашную сил не было. Но русская пехота не подошла. Уже в сумерках к русским подошла свежая пехота.

Когда стемнело, русских от штаба полка Кумма в Клепенине отделяло 50 метров. Ночь провели сжавшись от холода, готовясь умереть. Ждали последней атаки до утра.

Под утро русская пехота ворвалась на позиции, а из леса пришла кавалерия – красный полковник Дешков атаковал Кумма в шестой раз. Конники Дешкова растоптали последних солдат, державших батареи, орудийных расчетов больше не было. Пушки и пулеметы Кумма были взорваны. 2-я рота полка «Дер Фюрер» полегла до последнего человека.

В этот момент в Клепенино прибыл мотоциклетный батальон дивизии «Рейх». Ударили по русским с фланга, тяжелыми пулеметами перебили ноги лошадям; советские конники копошились в снегу – их расстреляли. Кровь на снегу сразу становится черным пятном – русские ползли в черной каше. Вдобавок на помощь Кумму были переброшены части 189-го дивизиона штурмовых орудий под командованием майора Муммерта. На позиции вышли минометы. Били по раненым в снегу.

Остатки кавалерии ушли в лес – спустя час конники опять пришли, не могли успокоиться; но конников осталось совсем мало. Последние кавалеристы прошли Клепенино околицей, ушли в дальний лес, чтобы избежать окружения. Кумм даже не стал стрелять вслед.

39-я и 29-я русские армии не сумели соединиться – плацдарм был закрыт германскими войсками.

Русские отошли; коридор прорыва, от Клепенина до берега Волги, пять километров черного снега – удержан, 29-я русская армия окружена. Вопрос нескольких дней – остатки этой армии уничтожить.

1 февраля Вальтеру Моделю присвоили звание генерал-полковника. Следующие две недели Модель доводил сделанное до совершенства, шлифовал созданный наспех шедевр. Написал обращение к солдатам, чтобы 18-го числа зачитать перед строем. 18-го парад был построен, он еще раз взглянул на текст.

Главнокомандующий Штаб армии,

9-й армии 18 февраля 1942 года

Солдаты 9-й армии! Мои испытанные зимой бойцы Восточного фронта!

После устранения прорыва западнее Ржева 9-я армия в тяжелых, неделями длящихся боях разбила одну из прорывающихся вражеских армий и полностью уничтожила другую.

В этом боевом успехе каждый командир и каждый солдат армии имеет свою долю!

Ваша готовность от командира до бойца к участию в боях доказывает, что мы превзошли русское оружие и солдат советской России, невзирая на продолжительную жестокость русской зимы.

Фюрер наградил меня сегодня «Дубовыми листьями к Рыцарскому кресту Железного креста». Я буду носить его с признательной гордостью за вас, солдат 9-й армии, в особенности за тех из вас, кто отдал свою жизнь за выполнение наших задач, и как очевидный знак вашей солдатской стойкости.

Ваша боевая выдержка в этой зимней войне, которая войдет в историю великого немецкого народа, дает твердую уверенность, что мы и в будущем успешно справимся с любым врагом и любой задачей, которую поставит перед нами фюрер.

Готовился выйти к бойцам; адъютант сообщил, что Отто Кумм явился в штаб армии с докладом. Услышав об оберштурмбанфюрере Кумме, генерал-полковник Модель вышел навстречу. Жилистый, статный, маленький, монокль в правом глазу.

– Благодарю за отличную службу, оберст.

– Люди проявили геройство, господин генерал.

– Знаю, что понесли потери. Ваш полк мне по-прежнему нужен, герр оберст.

Отто Кумм показал рукой в сторону окна, сказал:

– Господин генерал, мой полк построен.

Модель подошел к окну. На площади выстроился полк «Дер Фюрер» дивизии СС «Рейх»– тринадцать человек.

9

Соломон Рихтер написал Фридриху Холину письмо:

«Подходит конец нашему обучению, через месяц мы станем полноправными штурманами и стрелками-радистами. Нам объявили, что мы скоро едем на фронт. Пока неизвестна конкретная часть, где будем служить, но все уверены, что будем сражаться под начальством генерала авиации Голованова, человека легендарного. Александр Голованов славен тем, что ставит перед летчиками трудные задачи и показывает пример, как надо трудность преодолевать.

Думаю, скоро война закончится. Я чувствую в себе столько сил для приближения победы! И что самое главное, теперь я отчетливо знаю, зачем эта победа нужна.

Дорогой Фридрих, я благодарен последнему году: я смог сосредоточится и понять, ради чего идет эта война.

Хочу, чтобы ты знал: с первого дня войны я был готов отдать жизнь за Родину, за близких, за любимую Таню, за нашу Москву. Это было неосознанное, инстинктивное желание защитить свою страну, свой город и своих любимых людей. Верь мне, я высоко ставлю жертвенное сознание, которое ведет солдат вперед. Мои товарищи движимы желанием подвига во имя Родины, и думаю, это даст им силы для решительной победы над фашистскими оккупантами.

Но философ обязан сформулировать вещи очень точно, и я хотел предельно ясно понять, чем эта война отличается от любой другой войны, на которой убивают людей, а солдатам говорят, что они гибнут за Родину. Не столь давно была Мировая война в Европе, которую сумел остановить Владимир Ильич Ленин. И конечно, убитым на ней солдатам тоже говорили, что они гибнут ради своей Родины. Так ведь на первый взгляд и было. И во время Галльской войны Юлия Цезаря, и во время Франко-прусских войн, и во время войн Рима с Карфагеном – во все века солдатам говорили их генералы одно и то же. Я считал своей задачей понять, почему наша война с фашизмом – особенная. Это другая война, не такая, как все прежние войны.

Сегодня политработники много говорят о патриотизме. Заместитель начальника политотдела нашего училища капитан Халфин читает нам лекции о патриотическом характере войны, о том, почему данная война является аналогом войны Отечественной 1812 года. Капитан Халфин много говорит о том, что войны делятся на справедливые и несправедливые, на освободительные и захватнические. Эти лекции очень нужны курсантам, которые завтра будут на фронте. Но думаю, что с научной точки зрения лекции не представляют большой ценности. К моему сожалению, фашисты тоже, вероятно, считают войну, которую ведут, – освободительной. Гитлер, вероятно, убедил нацию в том, что немцы возвращают себе земли, которые у них отняли другие капиталисты. А потом Гитлер придумал аргументы, почему надо захватить чужие земли, несложно догадаться, что он сказал немцам: если они первыми не захватят земли русских, русские захватят их земли. И поскольку в истории было много войн, люди всегда верят в то, что лучше напасть первому, пока не напали на тебя, – и в этом смысле всякая война в какой-то мере выглядит как освободительная, даже если эта война захватническая.

Капитан Халфин не позволил мне возразить, наш политрук – человек, убежденный в своей правоте, отвергающий иные мнения. Возможно, он считает, что на войне нужны упрощенные схемы. Так, капитан Халфин настаивает на мысли, что Россия всегда вела освободительные войны, и сравнивает битвы с татарами с нашей сегодняшней ситуацией. И в этом пункте я, к сожалению, вижу досадную слабость политической агитации. Именно перед лицом смерти я хочу все понять. Именно потому, что я могу исчезнуть и скоро буду неспособен думать, я хочу понять, ради чего я отдам жизнь. И мне представляется неприемлемым желание дать упрощенную картину мира тому, кто завтра уже не увидит этого мира.

Я отказался принять схему. История, сказал я Халфину, – живая и не схематичная вещь. Я процитировал Гёте: «Теория, мой друг, суха, но зеленеет жизни древо». Ты, несомненно, помнишь слова Фауста.

Пример с татарским игом – во всех отношениях плох. Дмитрий Донской был классический феодал, действовавший во имя интересов своего класса феодалов. Его конфликт с татарами не исключал его сотрудничества с татарами на предыдущем этапе ига, его взаимодействий с Ордой и тесных контактов с правящей элитой татарского военного лагеря. Интерес Донского состоял не в освобождении русских людей от кабалы, но в создании таких условий для угнетения крестьянства, при которых русским князьям доставалось бы не меньше оброка, нежели татарским баскакам.

Война с фашизмом – совершенно иная. Нам с тобой, Фридрих, надо отчетливо понять природу этой войны, надо знать, за что мы отдаем жизнь. Война – так раньше думали, и про это, в сущности, пишет Клаузевитц, есть квинтэссенция истории. Когда Клаузевитц называет войну продолжением политики иными средствами, он, собственно, прямо утверждает, что война – есть предельное воплощение истории: в мирное время мы получаем продукт социальной жизни в разжиженном виде, а война представляет концентрат социальных законов, война есть наиболее полное выражение исторических интенций. Подчеркну мысль еще раз: по мнению большинства, история и война есть одно и то же, но война предъявляет историю в беспримесном выражении, это, так сказать, идеальная химическая реакция.

В таком случае проблема, стоящая перед человечеством, заключается в преодолении истории, в создании над-исторического общества, которое тем самым будет лишено войн. Это звучит неожиданно, не правда ли?

Однако тебе не покажется неожиданной та мысль, что коммунистическое общество (в котором, как мы знаем из «Капитала» и «Манифеста», уже не будет государства) – в известном смысле находится как бы вне истории. Уверен, что Маркс именно это, внеисторическое, а точнее, надысторическое состояние общества имел в виду, когда писал о «царстве свободы». Согласись, что человечество утверждало всякий новый этап своего развития – кровопролитной войной. Люди, точно дикие звери, выражают себя преимущественно через насилие. Даже благие пожелания отцов церкви находили свое выражение в жестоких Крестовых походах – напомню тебе кровожадные проповеди Бернара Клервоского. И что же скажем мы о Реформации, которая, как учит нас история, способствовала развитию промышленных отношений, но ввергла Европу в длительные гражданские войны? Признаюсь тебе, Фридрих, часто размышляя над Гражданской войной в России, над гражданскими войнами в Германии, Польше, Венгрии, которые прошли вчера, – я не смог избежать аналогии с реформатскими войнами, предшествующими Вестфальскому миру. Как бы я хотел дискутировать с тобой этот вопрос!

Я сегодня набросаю тезисы этой беседы, а после победы мы обсудим этот вопрос детально. По рукам?

Если история неизбежно движима войнами, а война предъявляет нам наиболее радикальное выражение исторических процессов, следовательно, человечеству необходимо от истории отказаться. Пусть лучше не будет никакого поступательного движения, нежели движение, утверждающее себя в убийствах! Как же так? – воскликнет сторонник линеарного развития, защитник хрестоматийного понимания прогресса. Ведь если остановить прогресс, скажет нам этот человек, тогда остановится наука, люди не будут производить новые лекарства, новых машин. Тогда и человеческая смертность будет расти, причем не по причине войн, но от варварства. Защитник прогресса предложит нам иной способ мышления: однажды, скажет этот защитник, произойдет некая финальная война, которая объединит всех, в последней победят наиболее прогрессивные силы, и тогда воцарится вечный мир, так как некому будет уже воевать. Так думал почти каждый император – и Александр, и Фридрих, и Наполеон, и даже Гитлер, я уверен, думает так же. Даже в моей любимой песне “Интернационал” поется: «Это есть наш последний и решительный бой!» – признаюсь тебе, Фридрих, – эта строка всегда мне казалась сомнительной. Объясню тебе, почему я так думаю. Фактически императоры говорят нам так: войны – это своего рода необходимый налог на прогресс; человечество собирает жатву жизней людей в качестве платы за то, что прогресс подарит другим людям продолжительность жизни новыми лекарствами, новой наукой, новыми открытиями. Война – есть налог на прогресс, с этой очевидной истиной спорить трудно. Не случайно после войн бывает подъем рождаемости, в ходе войн проявляются великие человеческие свойства – героизм, жертвенность, инициативность, – и эти яркие качества помогают прогрессу в дальнейшем. Война оказывается катализатором мира – люди платят высокий налог, а потом живут спокойно и хорошо. Можем ли мы придумать государство без налога? Можем ли мы придумать историю без войны? И главное: зачем придумывать то, что не может осуществиться, и отказываться от разумно-неизбежного?

Так вот, я не считаю войну неизбежностью. Война, как я думаю сегодня, утверждает не принцип исторических накоплений и приобретений (многие это называют движением и прогрессом), война утверждает принцип неравенства. Властный принцип неравенства люди прежде всего утверждают в мирной жизни, а потом им кажется, что они отстаивают свою свободу, в то время как они отстаивают иерархию социальных отношений. Армия и война, как я вижу это сегодня, прежде всего характерна иерархией – необходимым подчинением. Да, на войне надо беспрекословно исполнять приказы – но человека буржуазная жизнь доводит до автоматизма исполнения приказов и в мирное время! Он уже солдат задолго до того, как началась война. Ты помнишь фильмы Чарли Чаплина? Помнишь беспомощность маленького Чарли перед конвейером, перед бездушными людьми, действующими в угоду механизмам? Подчинить человека миру вещей, миру приобретательства, иерархии производственных отношений – это уже означает производство пригодного к использованию пушечного мяса. До того как убить на войне, они убивают в мирное время. Вот поэтому капитализм (и особенно империализм!) и есть преддверие войны. Капиталистические тирании создают в мирной жизни подобие военного лагеря заранее – они нуждаются в экстенсивном росте пространства рынка! А для завоевания земель требуется оправдание. Капиталисты постоянно изобретают военную угрозу, словно людям нельзя просто жить в таком мире, где существует равенство всех перед всеми, и где нет нужды в приказе и в подчинении. Мир – не должен быть военным лагерем!

Я уверен, что именно об этом мечтали наши учителя Маркс и Ленин. Они противопоставили войне – революцию, именно революция, только революция является тем огнем, который может потушить пожар войны.

Мой любимый поэт Маяковский говорит: «Да здравствует революция, радостная и скорая! Это единственная великая война из всех, какие знала история!»

Я скажу коротко – знаю, ты любишь афоризмы! Революция – это война бедняка. Война – это революция богача. Единственная, последняя война – это война за общее равенство, которое сделает невозможным войны в дальнейшем. Революция исключает войну в принципе. Вот в чем состоит наше радикальное противоречие с фашизмом – мы ведем бой за равенство людей. Они – за неравенство.

Именно революционная война за тот мир, который не будет знать ни Россий не Латвий (помнишь строчку?), и есть то, чего они боятся! Они испугались, что из мира уйдет иерархия, то есть уйдет военное положение, введенное уже в мирное общество заранее! Вот чего капиталисты боятся, вот из-за чего они производят пушки! Их пугает равенство людей!

Ты скажешь мне: но ведь культура предполагает неравенство, не могут все люди равно быть талантливы в музыке, врачевании, живописи, науке! Не могут! А значит, основания для неравенства есть, скажешь ты! На это я отвечу – но в любви и защите слабого люди равны! Поэтому величайшей революцией мира я считаю даже не Октябрь Ленина – но революцию Иисуса Христа, которого признаю теперь первым социалистом. Именно Христос произвел революцию по отношению к Ветхому Завету – уравняв всех людей в любви и взаимной заботе! Именно христианство и есть тот идеальный союз, который коммунистами был продуман практически, чтобы воплотить на нашей планете царство свободы. В этом – именно в этом! Ни в каком ином! – смысле мы можем говорить о «конце истории». Конец истории? Да! Но одновременно начало истории! Да, заканчивается история приобретений, заканчивается история экспансий и насилия человека человеком. Наступает пора взаимной ответственности. Это и есть революция – против войны. История – против прогресса. Я считаю Ленина и Маркса наследниками христианского прочтения истории, хотя, возможно, тебе покажется мой взгляд слишком упрощенным.

Ты спросишь: как же я трактую современную войну? Отвечаю: это Армагеддон.

Дорогой Фридрих, прости за длинное письмо – скоро я еду на фронт, и возможно, свободного времени для сочинения философских трактатов уже не найду».

Это письмо Соломона Рихтера, как и письмо предыдущее, было передано в Особый отдел – капитану Халфину.

10

Дешков поддерживал голову умирающего Додонова. Додонов смотрел прямо, не закрывая глаз, был в сознании. Боль делала взгляд тусклым, слепым, но Додонов еще жил, жизнь цеплялась за тело, задерживалась в умирающем человеке.

Говорить он не хотел: когда открывал рот, воздух проникал в простреленные легкие, и боль становилась нестерпимой. Додонов лежал на ледяной корке снега, и кровь сворачивалась от холода – поэтому тело жило дольше и боль иногда отступала.

Он не чувствовал ног, и правую руку не чувствовал, и боль живота и груди волнами сотрясала то, что осталось от существа.

Дешков искал, что сказать умирающему, но сказать было нечего. И Додонов не хотел ничего слышать. В те мгновения, когда боль не закрывала мир, он видел серые стволы деревьев. Потом боль накрывала его, и стволы слипались в серое полотно, закрывшее мир.

Дешков поддерживал голову умирающего и ждал, пока Додонов умрет. Пальцы замерзли, он устал держать голову, но Додонов еще жил. Додонов молчал, экономил силы, хотел прожить хотя бы на полчаса дольше, и это получилось.

Так прошел час, кровь вытекала медленно, но вытекла, потом наступила смерть. Серое лицо Додонова стало белым, окаменело. Глаза закатились, и Дешков, высвободив ладони из-под головы мертвого, опустил ему веки.

Подошел Мырясин, протянул перчатки:

– Отморозите пальцы, товарищ полковник.

– Спасибо.

– Будем двигаться на Ржев? Назад дороги уже нет. На Ржев?

– Да.