Текст книги "«Люксембург» и другие русские истории"

Мысль, что действовать надо в интересах больного, а не того заведения, где ты работаешь, системы здравоохранения или пользы и славы Отечества, звучит революционно-парадоксально, как заповедь «Любите врагов своих». Иногда в один день на прием приходят сразу несколько человек, которых совершенно напрасно, без показаний, прооперировали в самых известных лечебных учреждениях страны. Они и видят, что зря подвергались риску, что состояние их не улучшилось, но и не верят, что такое возможно, как не верили люди в двадцатые, тридцатые и так далее, что могут посадить или расстрелять просто так, ни за что, «для освоения квот».

Пациентка – врач-терапевт из Москвы, приехала за советом: направляют на операцию. Других жалоб нет. У нее – пролапс митрального клапана, довольно тяжелый, но операция пока не нужна. Сама она не хочет разбираться в том, чем больна, и не надо ей отправлять никаких материалов: электронной почтой она не пользуется. Попытки объяснить ситуацию (переднюю створку сложней починить, чем заднюю и т. п.) напрасны:

– Ведь я участковый…

Но терапевт же, не участковый милиционер. Улыбается: операция не нужна – и ладно, у нее отлегло на душе.

Рассказывает: у них в поликлинике все собираются на разрешенный московский митинг – против оптимизации, то есть сокращения врачей, но она не уверена, стоит ли им идти.

Был слух: всех уволят в ближайшую пятницу, собрание назначили. Вроде как надо протестовать. Но потом начальство перенесло собрание, так что пока не уволили. Может, вообще не уволят – зачем тогда этот митинг? А вдруг до начальства дойдет, вдруг покажут по телевизору?

– За тем и ходят на митинги, чтобы дошло до начальства, нет?

Вздыхает:

– Вам легко говорить.

Рассказал хороший товарищ, художник, тоже из города N. Однажды в Париже ему для выставки понадобилось написать худую обнаженную женщину. Художник отправился на знаменитую Пляс Пигаль и привел проститутку, очень худую, какая и требовалась. Художник велел ей раздеться и приготовился рисовать. К его удивлению, она отказалась позировать, даже обиделась: «Я проститутка, а не натурщица». Есть итальянский вариант той же истории: «Синьора, я вор, а не почтальон», – на предложение грабителю самому подвезти украденные вместе с сумочкой документы. Вот какое самосознание у европейцев. «Понятное дело, – говорит Епиходов. – За границей все давно уж в полной комплекции».

* * *

Прося знакомых и незнакомых людей помочь больнице деньгами, сверяясь с книжками, останавливаясь и переспрашивая коллег – здешних, московских, американских, – тут можно все-таки делать то, что считаешь правильным. Есть, однако, болезни, которые в городе N. невозможно лечить – по закону и потому что нет оборудования и врачей: приходится больных посылать в Москву, на худой конец в область. Одна из этих болезней – рак. Отставание от мирового уровня особенно разительно в онкологии: да, опухоль (и то не всегда говорят, чаще – «заболевание»), но у нас очередь из таких, как вы, и потом – плохая кардиограмма, приведите в порядок сердечный ритм, приезжайте через четыре месяца, а тогда уж – последняя стадия, «лечение по месту жительства». «Обреченные» – так на своих евреев смотрели прибалты во время войны – зачем их напрасно жалеть, попусту тратить эмоции? – чего доброго, профессиональное выгорание произойдет. Больных не сбрасывают со скалы, не расстреливают, просто не лечат, да и люди приучены: есть важные вещи – Олимпиада, Крым, а бабки (в значении «пожилые женщины»), да еще больные, – они не важны. Но мы ведь не звери – построим хосписы: модное слово, и заведение модное, не зря начальству они так по душе. (Вообще-то хосписы призваны защищать от избытка лечения: чтоб, например, не меняли сердечные клапаны старикам с глубокой деменцией, а у нас и в здравом уме, если тебе за семьдесят, на операцию не попасть.)

Образец настоящего мужества явил аварец Ахмад – в больнице его история стала известна, когда благополучно закончилась.

Ахмад живет в далекой от города N. провинции, работает слесарем, и не то что в Европе с Америкой – он и в Москве не бывал. Несколько лет назад стал терять в весе, появились какие-то боли. Ахмад сходил в поликлинику, обнаружили опухоль. Онкологический диспансер: лечение сложное, надо обследовать сердце, легкие, записаться туда и сюда. Съездил в Москву, в известную клинику, тоже без толку. До хосписа (в народе их зовут подыхаловками) было еще далеко, но Ахмад догадался, что счет пошел не на годы – на месяцы, поговорил с семьей. В Бельгии (везет вам, аварцам, всюду у вас земляки!) обнаружился двоюродный племянник, который ему рассказал, что у них хорошая медицина, и появилась цель – попасть в Бельгию. Сбережения (две тысячи евро) ушли на взятку для визы – визу не сделали, но деньги вернули, и Ахмад попрощался с родными, доехал до Бреста, автобусом, пересек границу (есть для этого механизм) и через Польшу, Германию (немецкая медицина не хуже бельгийской, но племянник не говорил про Германию) на попутных машинах, не зная ни одного иностранного языка, попал наконец в Бельгию, где и сдался властям, попросил убежища, про болезнь свою не сказал.

Ахмада отправили в лагерь для перемещенных лиц – без часового на вышке, собак и колючей проволоки – общежитие в центре Брюсселя, комната на четверых. Кормили, сколько-то даже платили, статус беженца дают (или не дают) через несколько месяцев, которых в его случае не было, но Ахмад к врачу не просился, дожидался пока позовут.

Когда в одной из главных брюссельских больниц ему сделали операцию, по-видимому, удачную, и провели курсы «химии», чтобы не рецидивировал рак, Ахмад объявил, что соскучился, хочет домой. За казенный счет, через международные организации, Ахмада из Бельгии выслали – самолетом, в сопровождении врача, от него и стала известна эта история. Дали огромный запас наркотических анальгетиков, которые, хочется верить, не пригодятся ему.

Ахмад себя держит с достоинством и совершенно без вызова. Храбростью и желанием жить заставляет вспомнить «татарина» среди поля – толстовский репей: «Какая, однако, энергия».

* * *

– Доктор, а что такое инсульт?

– Это когда отнимаются руки и ноги.

– А мне жена говорит: хоть бы у тебя отнялся язык.

Понятно: дружная парочка, выпивают вместе по вечерам, вместе хозяйство ведут, и кардиологу вместе морочат голову.

Следующему пациенту тоже больница нравится. Он обводит взглядом Большой кардиологический кабинет:

– Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева. – Тоже понятно: интеллигент, приехал издалека, успел у реки погулять, видел камень.

Понимание – основное условие жизни в городе N. Услышав лай незнакомой собаки или гудок соседского автомобиля, выглядывают на улицу – загадок быть не должно.

У больного инфаркт, большой, с осложнениями, весь вечер им занимались. Теперь, с утра, он собрался домой.

– С ума сошел. Надо его привязать, – говорит медсестра.

Нет, он в ясном уме. Хотя и с причудами:

– Какое сегодня число?

– Сегодня день рождения Всесоюзной пионерской организации.

Глянули в Интернет – 19 мая, правильно. Он как попал сюда?

– На индивидуальном транспорте.

Ага, понятно: бросил машину под окнами, опасается за ее судьбу.

– Переставим, хотите? Дайте ключи.

– Да при чем тут?.. У меня от лекарств ваших печень болит. – Вранье.

Уговоры не помогли. Что же, еще один «тяготится пребыванием в стационаре» (отличная формула!) – каждый имеет право уйти. Рано, конечно, и суток еще не прошло – риск, и большой, но тут не тюрьма. Провода отцеплены, катетеры извлечены. А перестилать подождите: он скоро придет. И точно, минут через двадцать – звонок:

– Помираю, спустите лифт. – Отвез машину в гараж, вернулся сюда на такси.

У другого мужчины по имени Николай на руке загадочная татуировка: ВОВВА. Что это? Откуда двойная «В»? Кроме нелепостей, ничего не приходит на ум. Спрашивать вряд ли прилично, но любопытство сильней. Загадка решается неожиданно: НОННА – так звали подругу его молодых лет, к ней ревновала жена. Чего не сделаешь ради любви? – снова пришлось потерпеть, несколько черточек наколоть, «Н» заменить на «В».

* * *

В мелькании лиц, характеров, ситуаций протекает больничная и околобольничная жизнь. Пациентов через терапевтическое отделение, включая амбулаторный прием, за время работы в городе N. прошло уже свыше двенадцати тысяч, большинство – по нескольку раз. Забывается все, если не записать: и погорельцы, и уголовник Володя, и шлифовальщица с Первого часового, и набожная кладовщица, и инженер К. («Гвардия не сдается», у него таки случился инсульт). Даже дети Джанкоя стали далекой историей, хотя с того дня, как на них собирали, трех лет еще не прошло. Вот и больной – был тут в девятом году – обижается, что его не узнали в лицо:

– Постарели вы, доктор. А я Крымцов. Через «ы». – Что он имеет в виду?

Человек живет в городе N.: в меру однообразно, но – «подо мной земля, надо мной небо» – уютно, тепло. Есть вещи, которые трогают, есть – которые раздражают. Не нравится политический строй, и не только строй – настроения сограждан, но один и тот же подарок, свободу, дважды не дарят, шансов дождаться решительных перемен мало, это с Брежневым была разница в возрасте почти в шестьдесят лет. Душа, однако, отказывается верить в худшее (возможно, не хватает фантазии), и деваться особенно некуда с беспомощной матерью на руках. И потом, самовоспроизводятся не одни комсомольцы, но и русские интеллигенты – молодые коллеги: они, как посмотришь, уже далеко тебя превзошли. С городом N. все как будто бы ясно. Последующие события заставляют, однако, взглянуть на него с неожиданной стороны.

Код I72.8 по МКБ: «Аневризма других уточненных артерий». Формулировка абсурдная, но в иных обстоятельствах можно было б сказать – не лишенная красоты.

– Смерть матери – это психическая болезнь минимум на год, – говорил протоиерей Илья Шмаин, учитель и друг. – Как бы ни был готов, ни ждал, в любом возрасте.

Врачи сделали, что могли: операция, многократные переливания крови. Четверо суток, очень наполненных – отпала идея, ложная, все контролировать, и счеты – давние, чуть не детские – тоже ушли. Происходили и чудеса, из разряда тех, в которые верят лишь родственники. Кроме главного (победы над смертью), все удалось – большую новость, плохую, сопровождают хорошие, много меньшие.

В Америке на факультетах, где учат писательскому мастерству, студентам дают задание: написать о смерти родителей – десятки тысяч эссе ежегодно, десятки тысяч смертей, десятки тысяч писателей. Дж. Франзен берет легкий тон – рассказывает, как, получив печальную весть, поджарил себе яичницу. Это совершенно неинтересно, все помнят: «Мать умерла сегодня. А может, вчера» (Камю).

Последние годы ее прошли здесь, в городе N., в заново выстроенном ею доме, с сиделками – немолодыми женщинами из республик бывшего СССР. Тяжела зависимость от чужих людей – она бывала с ними резка, говорила им «ты», это злило, но теперь мгновенно нашло объяснение (идея равенства не работает, когда ты лежишь, беспомощный, а другой стоит), как и немецкий язык, на котором она разговаривала в забытьи: непонимание того, что творится, перемещало ее в Германию, где она жила с одиннадцати до тринадцати лет, вскоре после войны.

Последние слова ее: «Если дадут», – на предложение успевшего к ней из Москвы священника, отца Константина, принять Дары, еще через час – остановка дыхания. Оповещение знакомых, панихида в кругу нескольких близких людей, ночь и – тайна, куда ни ступишь, о чем ни подумаешь.

* * *

Разговоров о смерти – нецеломудренных, имеющих целью спровоцировать жалость, – она не позволяла себе никогда, но быть похороненной, без сомнения, хотела бы тут. Ее чувства к городу были сильными и даже понятными не до конца. Прежде, однако, никого из членов семьи не хоронили в городе N. (прадед завещал развеять прах над рекой), места на кладбище нет.

И вот уже утро нового дня, и надо просить начальника – усатого весельчака, которого назначили в N., когда был известный больничный скандал, – выделить место на старом кладбище, но – нет, такое ему не под силу: требуется постановление депутатской комиссии, какая-то еще ерунда, даже слушать которую нету времени.

Тетки решили дело в пятнадцать минут.

– Пишите: «в установленную ограду».

Попытки кому-нибудь заплатить напрасны. Никто не спросил, как когда-то отца – «Милок, ты сдурел?» (на предложение взять денег за выпитое на жаре молоко), просто сказали:

– Вы человек известный. – Был бы артист, спортсмен, может быть, даже бандит, тоже бы помогли.

Уже на выходе – старый знакомый матери, беженец из Баку, семья его долго жила у нее в Москве, теперь он заведует ЖКХ:

– Почему не сразу ко мне?

«Приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда оскудеете, приняли вас в обители вечные». Вот, забыл.

Суета с бумажками, с устройством поминок, переговоры с певчими, с настоятелями обоих храмов: хочется, чтоб отпевал друг, отец Константин («Законный, батюшка, он законный» – волшебное слово, которое следовало произнести), – поиски бытовых решений в ситуации вовсе не бытовой.

В похоронной конторе работают люди не лучших человеческих качеств, отношения с ними осложнены (однажды они, например, перепутали двух покойниц), – и никакого выбора, никакого the other club – однако и тут было по-человечески. Буклет: громадный ассортимент гробов, в том числе импортных. Хочется пошутить – про «любовь к отечественным гробам», но можно и не шутить. Мучительно знать, что эти две ночи она находится у чужих.

И вот закончились отпевание и похороны. Церковь явила много любви – и ей, и живым, и людей было больше, чем ожидалось, пришло много местных, в Москве бы столько не собралось. Можно сказать, что все прошло хорошо. Старые сослуживицы говорили о ее даре молчаливого присутствия. «Пленный дух» – так выразился о ней самый близкий, самый преданный друг (опять пригодилась Цветаева).

Из происшествий: отец Константин прихватил с собой из Москвы бездомного дядьку, который живет у него при храме, долго не пил, а накануне впал в состояние – напился, устроил дебош. Куда его было девать? Так и сидел он закрытый в машине и матерился, его водой поили через окно.

* * *

Следующий день, и еще один – поскорей найти мужиков участок огородить. Вроде бы торопиться некуда, но что-то же делать надо: иллюзия, что можно еще помочь. Вот, добавить в контакты: Валера Кладбищенский. Кладбищенский – не фамилия, место работы, чтоб не забыть. Наблюдение про «пить стали меньше» к нему не относится: Валера явился измерить участок, а рулетку забыл. Нелепость какая-то, но рассердиться не получается, и какой в этом прок? – сходит он за рулеткой, сейчас принесет.

Можно пока оглядеться: ворота раскрыты, ни сторожей, ни продажи цветов и венков, – никого. На крестах, на надгробных плитах встречаются знакомые имена – новых соседей на веки вечные. Направо пойдешь – придешь к Паустовскому (год шестьдесят восьмой – первые в жизни похороны, у отца на плечах, весь город хоронил Паустовского), налево и вниз – к Штейнбергу, доброму другу, но есть и такие лица, которые лучше видеть на памятниках, чем, например, в переулках. Много могил заброшенных: опрокинутый камень – надпись стерлась за давностью, удивительно легкий, из местной каменоломни – девятнадцатый век (поднять его), а вот за поваленным частоколом живописная группка цветных полусгнивших крестов – синий, серый, коричневый – хорошо б их не тронули. Там и сям воткнуты жалкие пластмассовые цветы – попытка поддержать красоту малыми силами. Слишком много деревьев растет, темновато от них. Нужно будет траву посадить – позже, конечно, в мае-июне: есть ли такая, что любит тень? – подобных забот прежде не было. А вот и Валера вернулся, надо помочь ему с измерениями.

Для чего люди ходят на кладбище? Сильней ли тут связь с дорогими покойниками, – трудно сказать, и к чему задаваться вопросами? – ходили и будут ходить. Здесь, на старом кладбище города N., совершенно тихо. Не просто – отсутствие мешающих звуков, а, как бывает в библиотеке или в концертном зале без публики, пространство полно тишиной.

* * *

В следующий понедельник медсестра приносит в Большой кардиологический кабинет пачку денег: вот, собрали на вас. – Спасибо, хотя… Благодарность, неловкость, но сильнее всего – удивление: разве мы дети Джанкоя, чтобы на нас собирать?

Медсестра смотрит непонимающе, как когда-то со знаками зодиака:

– Дети Джанкоя? Кто это?

В пачке сотенные, тысячные купюры – около шестнадцати тысяч. Сумма вовсе не символическая: с тем, что дает государство (пять пятьсот семьдесят), денег этих в городе N. вполне бы хватило на скромные похороны. А дети Джанкоя – кто же мог знать, что однажды окажешься в их положении?

* * *

Старое кладбище скоро становится частью большого дома, каким воспринимается теперь город N.: вместе с больницей, жилищами старых друзей, мастерской итальянца-художника, с лесами, оврагами, далями, «спящим мальчиком», тропинкой вдоль берега, рядом с которой лежат на привязи несколько плоскодонок – вверх дном. Лодки будят воспоминания: под одной из таких лет сорок с лишним назад приходилось скрываться, сказав или сделав что-нибудь нехорошее, обсуждать свой поступок со старшими – вроде исповедальни, как у католиков. Под лодкой было темно и прохладно, и пахло сырым подвалом, отец с матерью сидели поблизости на траве: она обычно молчала, даже дремала, он говорил горячо. Многое переменилось с тех пор, но лодки всё те же, а N. – так и есть, город-дом.

Вещи: все уникальное – письма, старые фотографии, магнитофонные записи, дневники – сохранить, все медицинское, бытовое и просто случайное – раздать или выбросить. Сложней всего с фотографиями последних трех-четырех лет – эти годы прожиты с огромным усилием, в попытках замедлить сползание вниз – уничтожать нельзя, но и рассматривать их не хочется. А вот гигантская папка, посвященная тяжбе (проигранной) с властями города N., дело было в семьдесят третьем году, – на то, чтоб ее разобрать, уходит целое воскресенье.

Жалобы, акты, постановления о возбуждении дел и отказы в них, телеграммы, уведомления, описи, письма в газету «Октябрь». Приемы, которыми пользовалась тогдашняя власть, выглядят современными: вскрыли дом и дали соседям разграбить его (заодно и сад), постановили выделить новый участок земли на Воскресенской горе и перенести на него все по бревнышку, за государственный счет, а потом в один день – сломали бульдозером дом, а постановление свое отменили как незаконное. Разве что не советовали: обращайтесь в суд, – судиться с властями было в то время запрещено.

Опись вещей по адресу улица Пушкина, дом 1. В числе понятых – местный преподаватель музыки, первым пунктом идет «Рояль старая, разлаженная» – каждый описываемый предмет снабжен уничижительными эпитетами: если ведро, то ржавое, шкафы – самодельные, одеяло – простое. Личность председателя райисполкома, «человечка с манерами провинциального трагика старой школы», тоже кажется хорошо знакомой. Это был его бенефис, и председатель провел его с виртуозной легкостью – больно уж дачников, говорят, не любил. С той поры на улице Пушкина даже хуже, чем пустота, страшней: громадина из серого кирпича, Дом детского творчества, давно уже заколоченный – ни сотрудников, ни детей.

В дневниках прадеда есть маленький эпизод про то, как пришлось ему полечить городскую власть: «Сегодня вечером у горящего камина я прекрасно вымылся. Радио передавало “Волшебную флейту”. А перед этим я побывал у тяжелого больного – работника райкома, – и после его болезни и неопрятного его жилища мой уют и мое здоровье особенно показались мне милостью Божьей», – пишет пораженный в правах человек шестидесяти четырех лет. А судьба председателя оказалась и вправду трагической: в пьяном виде на «Волге» своей он врезался в дерево, ударился грудью о руль и погиб.

Дальше идут документы куда жизнерадостней. «Восстановление исторической справедливости», ни много ни мало, собственный почерк легко опознать. Это уже девяностые – свобода в подарок («Как сильно билось русское сердце при слове отечество!») – интересная жизнь началась: знакомство с тогдашним главным врачом, почти что случайное (удалось помочь одной пациентке, которую он прислал в институт), потом он является сам, вспоминает прадеда, тот когда-то ему одолжил изумительную косу, и главврач хранит ее, ждет наследников – одно за другим обстоятельства уступают, подлаживаются. Весна девяносто третьего: выделить таких-то размеров участок земли в городской черте под строительство – вот документ.

Строительство шло небыстро, приезжали лишь в теплые месяцы, и только однажды, ранней весной девяносто восьмого или девятого, вдруг сбежали сюда – вдвоем.

Изложить покороче – история жуткая. Выходным днем очутились в невероятных гостях (Немчиновка, Баковка, Жуковка): мрамор, стекло, промышленная керамика – мамины однокурсники, живущие в США, попросили что-то им передать через внуков или детей. Хищный взгляд: – Ах, вы врач! – оставайтесь обедать, и между закусками хозяйка рассказывает: у нее, представьте себе, было четыре замершие беременности (четыре мертвых плода), пока она наконец не нашла суррогатную мать. – Кого?! – Хохлушку, кровь с молоком, та родила им Виталика – вот он, сидит за столом, большой уже. Однако, – глаза у хозяйки опять загораются, – когда они с мужем захотели произвести еще одного, при помощи той же хохлушки, то, – внезапная нотка радости, – беременность и у нее замерла!

В доме курить нельзя, поэтому в паузу – потихоньку одеться, выйти. Вместе, почти не сговариваясь, забраться в автомобиль, и – долой. Дорогой, на окружной (она не была еще МКАДом), завести музыку, петь, оживленно болтать, промахнуть поворот на Ленинский и – раз уже так получилось – рвануть в город N. Ехать теперь не двенадцать часов, всего полтора, а там – холод в лицо, в промерзшем доме он ощущается даже острей, чем на улице, но – камин, «разлаженная рояль» (камин и рояль – те самые), водка, краковская колбаса («Как же ты на отца похож!»), согреться – снаружи и изнутри – и вместе вспомнить историю еще одного побега, совсем уже давнего.

Средняя московская школа № 31, пятый класс. Училка, классная руководительница (ни имени, ни лица, дура: не знала слова «промозглый» – перечеркнула его в сочинении – слова такого нет!) не отпускает с уроков по записочкам от родителей, и мама зашла к ней: – Иди, одевайся пока.

Время года – зима: ботинки надеть, пальто, тапки сунуть в мешок, и – на темную улицу (во вторую смену учились). – Быстрей, мы опаздываем.

Следом – соученик, раздетый, бежит, хватает за хлястик: – Стой! Людмила Олеговна (или Лариса Валерьевна?) не отпускает тебя! – Драться совсем не умел, но очень ловко ткнул его физиономией в снег, и – побежали, чтобы в школу № 31 никогда уже больше не приходить.

* * *

В июле и августе было холодно, шли дожди, но потом наступила хорошая осень, сухая и теплая. Скорее закончить прием и отправиться ворошить желто-зеленые листья, нападавшие на траву – сеяли несколько раз, и она выросла несмотря на тень. Посидеть на скамейке, сколоченной тем же Валерой, почитать книжечку.

«Избавиться от верований, заполняющих пустоту, подслащающих горечь. От веры в бессмертие. От веры в полезность грехов. От веры в предопределенность событий – тех утешений, которых ищут в религии». (Симона Вейль, «Тяжесть и благодать».) Ох, не слишком ли радикально? Впрочем, думать об этом не хочется, интерес к человеческой мудрости совершенно пропал.

«Лучший вид на этот город – если сесть в бомбардировщик», написал поэт – о другом городе, о Москве. (Она ему отомстила – роскошным памятником: руки в брюки, итальянские башмаки, с опрокинутым в небо лицом.) На N. надо смотреть с земли, а лучше – из-под нее. Тут и время течет не так, как в классической физике, словно кто-то возвел его в минус первую степень. Жизнь в такой перспективе стремится не к истощению, к нулю, а наоборот – к полноте. События недавние наплывают одно на другое, слепляются в кучу, случившееся смешивается с никогда не бывшим, зато далекое – бегство из школы, исповедальная лодка на берегу, липа на улице Пушкина – видится близким, счастливым – безмерно более, чем представлялось тогда.

октябрь 2017 г.