Текст книги "«Люксембург» и другие русские истории"

Дети Джанкоя

Новейшая история началась так: рано утром на «Волге», в каких возят чиновников средней руки, в больницу города N. приехали люди из области, попросили скинуться на детей Джанкоя – кто сколько даст. Джанкой – городок на севере Крымского полуострова, крупная железнодорожная станция, многие проезжали его в советские времена. Сколько их, этих детей, что им нужно, приехавшие сообщить не могли, ясно лишь было, что деньги, если куда и дойдут, то не в виде измятых рублей, а, к примеру, мощенных плиткой дорожек или роскошного памятника, вроде того, что недавно воздвигли в больничном дворе – фатоватого вида статский советник и, золотом, по дореформенной орфографии: «Величiе, слава и польза Отечества суть главнѣйшiе предметы ученаго, дѣятельнаго и опытнаго Врача». Этого странного дядю привезли сюда вместо лекарств, катетеров, перевязочных материалов, вместо зарплат санитаркам, которых было и вовсе велено сократить: хитрый способ улучшить статистику, повысить средний доход медработников, уволив самых бедных из них. Тогда, на открытии, чуть не вышел скандал.

– Государство все вам дало, – сказало начальство обиженно.

– Да? Что же именно? Вот этого чудака?

– Электричество. – И, после паузы: – Отопление. Воду дало.

«Может, скинемся на детей Калифорнии? – их же мы не присоединили к себе», – шутка не встретила одобрения ни у приехавших, ни у врачей. Надо так надо – собрали больше пятнадцати тысяч.

Вечером пришло в голову – образ, метафора: «Как будто инфаркт, больной лежит, прицепленный к монитору, и слушает, как бьется сердце, надеясь в однообразном писке что-нибудь распознать. В голове только мысли о несделанных бытовых вещах и физическом благополучии близких. Ни читать, ни слушать любимую музыку невозможно – не оттого что болит, а оттого что книги, музыка принадлежат прошлому, а настоящего как бы нет. Есть только писк монитора, соседи, тоже растерянные, и понимание, что жизнь, вероятно, продолжится, но будет другой. Какой?»

С той поры что-то новое стало присутствовать в повседневности, важное и печальное: как смерть отца, как болезнь матери – в тот год пришлось забрать ее из Москвы, поближе к больнице, к себе, насовсем. Как неотменимое знание о людях, среди которых живешь.

* * *

На крымских детей собирали в марте четырнадцатого. Яркие положительные эмоции – «Граждане, подставляйте сердца!» и т. п. – испытаны прежде, в иную эпоху, но продолжают поддерживать здешнее существование, как всякое настоящее чувство, пускай и не слишком трезвое. С начала работы в городе N. незаметно, исподволь прошло десять лет – срок, за который меняется многое.

N. – старый, на столетие младше Москвы, маленький, но все-таки город: больница, две общеобразовательные школы, два кладбища, два православных храма, отделение полиции, прокуратура, суд. Библиотеки – детская, усилиями благотворителей переживающая подъем, и взрослая, умирающая (ни «Иностранной литературы», ни «Знамени» – библиотечный фонд пополняют систематически только два местных антисемита, члена Союза писателей), музыкальная школа (баян и ф-но), ПТУ (колледж по-новому), Школа искусств, Дом детского творчества (выставлен городом на торги), грандиозный Дом литераторов (концерты, мозаика, литературные вечера), Центр занятости (неизменно пустой), два светофора, обилие аптек, несколько домов отдыха, пристань, двадцатипятиметровый бассейн, до недавнего времени – боулинг (он прогорел), ночной клуб «Зазеркалье» (простор для фантазии: Алисы – черная, рыжая, лысая, Шляпник, Кролик, Шалтай-Болтай, но и тут дефицит посетителей), ЗАГС, картинная галерея, администрация – районная и городская, фонтан, памятник Ленину на площади Ленина, дающей начало улице Ленина, а вот соответствующего проспекта нет, проспект один – Пушкина. Редакция местной газеты «Октябрь»: в ней печатаются сообщения обо всех у́мерших, поэтому врачи и читают ее. Дали, овраги, леса тоже, конечно, присутствуют. Из водоемов – река, судоходная, весной работает земснаряд, углубляет фарватер, и речушка поменьше, совсем обмелевшая, да еще на территории дома отдыха пруд, зарыбленный, как гласит объявление. В реке рыбы мало, но как-то один больной подарил несколько килограммов стерляди. Моста нет и не надо, связи с соседней областью не поддерживаются. С тех пор как закрыли кирпичный завод, мужчины работают либо таксистами, либо охранниками в бесчисленных магазинах. Больших производств нет.

Отсутствие выбора – главный минус маленьких городов, но здесь выбор есть: почти для каждого случая (больница тут исключение) найдется то, что англичане называют the other club – место, в которое мы ни ногой. – Педагоги не живут на Воскресенской горе, – почему? – А вот так. Потому же, почему те, кто лояльны больнице, никогда не пойдут в «Чебуречную».

Сухое вино спросом у местных не пользуется, но «Винных домов» тоже два.

– Вы каждый день его пьете? – спрашивает юная продавщица у седого художника, девушки между собой зовут его Доном Рамоном, по названию любимого им вина.

Продавщица не осуждает художника, просто ей интересно.

– Не каждый, но… да.

Она, все так же учтиво:

– А как? По чуть-чуть или в хлам?

Она не умеет лучше спросить – он понимает, не обижается. Кстати, пьют теперь меньше: совсем, например, перестали дарить самогон. Курят тоже поменьше, осторожней водят машины – лихачи образумились или погибли, и детей стали бить много реже – город N. несмотря ни на что движется в сторону Запада, и гораздо быстрее Москвы.

Там порядок – ровная плитка, широкие тротуары и никаких ларьков. Тут с порядком похуже, но нет и мучительства – бетонных перегородок, шлагбаумов в каждом дворе, принудительных расселений, и однополая пара родителей хоть и выглядит необычно, но к ним совершенно терпимы, насколько можно судить: в отличие от государства жители города N. начали уважать privacy, частную жизнь.

О названии города. Литератор, известное дело, хуже свиньи: «Свинья не гадит, где кушает, не гадит, где спит» (В. Семичастный), оттого на просторах русской словесности и присутствуют лишь Москва, Петербург и по чуть-чуть – Воронеж, Тамань, Мценск, экзотический Абакан («Облака плывут…», там создан музей облаков), Магадан, Оренбург, а остальное – Юрятин, Скотопригоньевск, Калинов (драма «Гроза»), Глупов, Горюхино, одним словом – N., только бы не огорчать Семичастного.

* * *

«Мир не ломается, что ни случись»: происходят истории (скорей, анекдоты), но наблюдательность притупляется – от чересчур непосредственного знакомства с предметом, слишком близкого рассматривания его. Видеть и удивляться – для этого нужно правильное соотношение старого с новым, знакомого с незнакомым. А чтобы вызвать сочувствие, бывает достаточно и поверхностного, моментального знания.

Ольга Л., тридцати с небольшим лет, приехала из соседнего городка за компанию с другой женщиной, директором детского сада:

– Не примете, доктор?

Кардиолог Ольге не нужен, сердце здоровое, но у нее тяжелый сахарный диабет. Глюкометр есть? – Сгорел.

Как может сгореть глюкометр? – он же на батарейках. Оказалось – буквально сгорел, в пожаре, устроенном алкашом-соседом. Детей успела спасти (детей трое), живут в подсобном помещении детского сада, мужа у Ольги нет.

– А сосед – спасся?

– Какой там! – развеселилась: – Курочка гриль!

Бывают пожары и в городе N. Сгорел одноэтажный дом в центре, погибла женщина. Через окно передала детей мужу, сама выбраться не смогла. У мужа ожоги, особенно пострадали глаза, он госпитализирован в хирургическое отделение, дети целы – их, естественно, положили в детское. Сообщили: начальство, уже не на «Волгах», на автомобилях куда серьезнее, берет данное происшествие под личный контроль. Что это значит: семье дадут новый дом? – нет. Есть еще пожелания у пострадавшего? – чтоб в покое оставили, и – глазные капли с антибиотиком. Последняя просьба, видимо, слишком мелкая, да и нету способа удовлетворить ее, закупки лекарств планируются сильно вперед.

Министр хочет пройтись по больнице. Халатик поверх пиджака, бахилы (бессмыслица, если думать о чистоте):

– Что, дедуль, – кричит старику восьмидесяти лет, – разрешает доктор сто грамм-то, нет?

– Я не алкоголик, – отвечает старик. – И слышу вас хорошо.

Министр с ним переходит на «вы», спрашивает о быте. Тот жалуется: пенсии едва хватает на оплату коммунальных услуг, а еще лекарства, еда…

– У вас есть права, вы просто не знаете, как ими пользоваться, – перебивает министр, с досадой машет рукой.

«Островом называется часть суши, со всех сторон окруженная водою». Рассказывал пациент-реставратор: начальнику, самому главному, понравился монастырь на Валдае, ему вообще нравятся монастыри. Этот находился на острове – видимо, неслучайно. Начальник распорядился построить мост – связать остров с сушей, и остров тем самым был уничтожен, из лучших чувств. Они могут кое-что разбомбить, и это привлекает к ним интерес, как ко всякой опасности, но вот обеспечить больницу таблетками и медсестрами начальство не в состоянии, и потому его власть не стоит, как выражался другой пациент, грузин, ни единого яйца, пока ему не объяснили, как правильно.

В городе N. нет такого начальства, чтобы построить мост, тем более – что-нибудь разбомбить. Невысокого роста, крепкие, хоть и склонные к полноте, мужички с барсетками – они с ними не расстаются, даже когда в церковь ходят, на Пасху. От предыдущего градоначальника, когда он съехал с квартиры, которую занимал, и совсем из города, остался только десяток огнетушителей – тем и запомнился. А боятся они лишь начальства совсем высокого:

– Приезжал генерал, кричал на Павла Андреевича… – его секретарша забежала за какой-то бумажкой в больницу, рассказывает, заходится от восторга. – Так кричал, так кричал, что Павел Андреевич… – внезапно, фальцетом, на весь коридор: – Усрался!

Пример отношения к разного рода властям подал хирург из района, соседнего с N. В конце рабочего дня к нему заявилась проверка. «Подождите меня, я сейчас», – попросил их хирург, вышел в соседнюю комнату, переоделся и тихо ушел. Они подождали его, подождали и тоже уехали.

«Никогда не входите в положение начальства», – так, со слов матери, ей советовал директор большого московского института, где она работала. Директор послужил прототипом для солженицынского персонажа – полковника Яконова (начальник шарашки). Ни при нем, ни потом, матери так ни разу и не пришлось сходить на овощебазу и на другие общественные работы, даже заведуя лабораторией, и это не имело последствий. «Не хочу», – вот и всё.

* * *

Тетки (водоканал, электросети, горгаз), дачники, иностранцы, таджики («Хозяин, работа есть?»), художники, живущие на два дома – N. и Москва, а то и Париж, предприниматели, местная техническая интеллигенция (Космический институт) – в каждой группе своя иерархия, свои сословия, иногда представленные всего несколькими людьми. Тут же – дно, совсем рядом: санитарка, которую муж регулярно бьет по лицу (вернулся недавно из мест заключения), одинокая женщина из Молдавии, которая будет рада, если позволить ей прийти убирать с ее пятилетней девочкой – обычно не разрешают, и девочка по целым дням остается одна. В этом кругу, где борются за физическое существование, живут без водопровода и даже без электричества («у вас есть права» и так далее), где на кухне может стоять унитаз и им пользуются – друзья видели, заходили в квартиры подписи собирать, – и здесь происходят поразительные истории.

Володя Ш. был досрочно отпущен в больницу города N. из тюрьмы – умирать («лечение по месту жительства»). Из своих сорока двух лет – в это сложно поверить – просидел в общей сложности двадцать шесть, восьмью сроками (ходками). На вопрос, соответствует ли это действительности, начальник полиции, частый посетитель больницы – по службе и как пациент, сказал: «Любят они накручивать. Но лет девятнадцать – наверное…» В последний раз – по заявлению родной сестры, Володя стащил у нее что-то из мебели. (Есть ли в Москве отделения, где лечатся и начальник полиции, и те, кого он посадил?)

Завезли Володю прямо из лифта в Большой кардиологический кабинет и нашли у него пороки аортального и митрального клапанов. В больнице он вел себя настороженно, был подвержен коротким приступам ярости: врачи – люди в форме, Володя их никогда не любил. Но таблетки пил аккуратно, перестал задыхаться, и отеки сошли. А потом он уехал в Москву для замены клапанов – это был единственный способ радикально ему помочь.

Володю оперировал отец Георгий – генерал-полковник, профессор и академик РАН, священник Украинской православной церкви (УПЦ МП), ответчик по делу о нанопыли в Доме на набережной, бывший федеральный министр, начальник военной медакадемии имени Кирова, много чего еще, много ярких подробностей: в возглавляемом им институте, как говорят, установлен порядок исповедей директору. «Не боись. От меня, если что, – прямиком на небо», – так, по словам Володи, отец Георгий напутствовал его перед тем, как дали наркоз. Но пошло все как надо – поставили два механических клапана, и вот уже трезвый, порозовевший, исполненный благодарности Володя возвращается в N.:

– Могу для вас сделать все что хотите.

Что, например?

– Кому-нибудь в морду дать.

Сейчас вроде некому.

– Могу отсидеть за вас срок.

Ого! Значит, если украсть корову или гуся или разбить витрину кафе (его называют сталинским – из-за портрета Рябого, который они повесили), то твое преступление Володя возьмет на себя.

Умер он через несколько месяцев, но напоследок судьба ему улыбнулась опять. Володя устроился при похоронной службе – забирать умерших на дому, и однажды, вывозя из квартиры покойника, познакомился с женщиной, только что ставшей вдовой. Они приглянулись друг другу, вскоре подали заявление в ЗАГС. Хоть и предупреждали Володю, что комбинировать варфарин (средство против закупорки клапанов) с алкоголем смертельно опасно, но как на собственной свадьбе не погулять? – он не смог отказать себе в удовольствии. Так закончилась его жизнь – обширным инсультом, кровоизлиянием в мозг.

* * *

Относительному благополучию своему – культурному, медицинскому, архитектурному – город N. обязан приезжим – дачникам и тем, кто остался тут насовсем. Город N., как Соединенные Штаты Америки, создан приезжими. Интеллигенты-дачники восстановили храм на Воскресенской горе (в советское время в нем помещалась сначала пекарня, потом был склад культтоваров), дачники и концерты устраивают, и ежегодные выставки, и работу местным кое-какую подбрасывают, и в кафе едят – тоже они. Легкая к ним неприязнь естественна: французы не любят Америку, греки – Германию, тяжела зависимость от чужих людей, но даже среди подростков серьезного противостояния местные—дачники нет.

Дети играют в «фифок», в московских тетенек. Кидаются на солнечное пятно на полу: «Солярий! Солярий!». «Фифки» встречаются среди всех возрастов:

– Я думаю, вам следует это знать, – вздыхает москвичка восьмидесяти с чем-то лет. – Когда мне было три годика, мои родители страшно поссорились.

Понимает ли она, что находится у врача?

– …И отец меня взял за ручки, вывесил за перила моста и кричал матери, что отпустит, если она сделает, как ей хочется, его не послушает. С тех пор у меня расширен левый желудочек.

Левый желудочек не расширен. – Нет, заключение, такое, ей ни к чему.

Иерархия дачников выстраивается независимо от их достатка или, скажем, архитектурных достоинств дач. Гораздо существенней, кто какого добился успеха, причем не в Москве: книжка вышла в Америке, картину купил берлинский музей, вернулся с гастролей в Японии – это ценится, пролезай во главу стола, говори. Уважается заграничный успех и местными: на похороны художника, замечательного, и всеобщего друга – его привезли из Парижа и отпевали тут – полиция надела парадную форму и перекрыла движение, хотя от храма до старого кладбища ехать не больше минуты, автомобильных пробок в городе нет.

Прадед по женской линии, как многие политические (его осудили весной тридцать третьего в составе группы из четырнадцати врачей), оказался в городе N. не совсем по своей воле – после Бутырки и Беломорканала, после войны. «Это пристанище на всякий случай в нашей семье», – из его дневника. Во Владимире, где прадед был главврачом, его ситуация, как человека сидевшего, с возвращением фронтовиков стала опять угрожаемой (могли донос написать, посадить) – сюда он приехал летом сорок шестого, вместе с внучкой, десятилетней девочкой. В те времена из Москвы добирались двенадцать часов: железной дорогой, затем вслед за рикшей с вещами семь километров до пристани, и, наконец, пароходом вверх по реке.

Тут, в старом доме на улице Пушкина, гостило много известных и неизвестных людей: городу N. посчастливилось находиться на правильном удалении от запретной Москвы. В начале семидесятых, через несколько лет после смерти прадеда, дом разграбили и снесли – и отношения с городом прервались. От прежних времен уцелели только сохраненные матерью каминные изразцы да огромная липа в углу участка. Из ранних воспоминаний детства – вот эта липа и кое-какие запахи: сырого подвала, пыли, прибитой дождем.

В сорок шестом здесь был лишь один оперуполномоченный НКВД, в семидесятые число сотрудников тайной полиции возросло до одиннадцати – так расплодились в городе N. враги. Каково положение сейчас, не поймешь.

Европейцы, во всяком случае, себя чувствуют очень вольготно. Итальянец, художник-мозаичист, живет здесь с женой уже несколько лет. Превратностями российской истории его особенно не удивишь:

– Che cazzo! – итальянский мат. – Когда вы еще по деревьям лазили, мы уже были геями.

Жена его зашла в армянскую лавку, а он скрутил себе сигарету и курит – возле развала, на котором лежат огурцы.

– Почем? – спрашивает покупатель.

Итальянец разводит руками: Italiano, он по-русски не говорит.

– Да понял я, итальяно. Почем итальянские огурцы?

Иностранцам не удивляются. Немцы, французы, индийцы, американцы – кого только нет. Таджиков, азербайджанцев, армян, молдаван не считают за иностранцев, но и не притесняют: что делать – людям не повезло.

На мойке машин появился новый работник – Сурик, Сурен. Где прежний?

– Гагик. Слушай, посадили его. Азербайджанца одного застрелил.

Дали четыре года, как-то очень по-божески.

– Не за-стрелил, папа, а под-стрелил, ранил, – вмешивается десятилетний сын Сурика, он учится в школе, летом помогает отцу.

По выходным приезжают туристы, осматривают Воскресенскую церковь, «спящего мальчика» (под ним похоронен Борисов-Мусатов), спускаются к Камню. Экскурсовод рассказывает: в начале шестидесятых из Киева на попутках приехал студент Сеня О., «в обтрёпанных штанцах мальчишка» (Ариадна Эфрон), романтическая натура, кристально чистая, сейчас таких называют прекрасными. Явился с одним лишь желанием – исполнить посмертную волю Поэта, настолько Сеню «пронзили» ее стихи. «Я бы хотела лежать в одной из могил с серебряным голубем…» Камень, поставленный Сеней (из местной каменоломни), убрали через несколько дней. Добрые дела – вроде помощи (и то в основном оружием) тогдашним детям Джанкоя, африканским, арабским, – совершало лишь государство, без согласия властей не то что Цветаевой – никому, Хрущеву нельзя было сделать памятник. Зато интеллигенция города N., особенно женская ее часть, оценила Сенин порыв. «Охмурить их (интеллигентов) – задачка для малолеток. Их можно голыми руками брать», – Сеня как-то сказочно преуспел, но не всем пришлась по душе его оборотливость – о Сене написана повесть. Так что прививка от энтузиазма, от добрых дел городом N. получена, и давно. Нынешний камень поставили в перестройку, а Сеня живет далеко – в Нью-Йорке, сочиняет «добрые стихи для детей, чтобы не забывали русский язык».

Магазины, кафе, гостиницы, дома отдыха – ими владеют местные предприниматели, люди своеобразного обаяния. Они привыкли, что лучше действовать в обход государства, и презирают тех, кто благодаря погонам или друзьям в погонах бабки срубил, – таким, говорят они, только бы все надкусить. В их среде много уголовной терминологии (разборки, общак, беспредел), но людей этих можно просить о помощи, не стесняясь, – бывает, отказывают, но рука у них легкая, безо всяких там «к сожалению, вы не вписываетесь в нашу программу». Без одного из предпринимателей, дающего тайно, больнице бы трудно пришлось. В свое время он сильно был удивлен, что его девяностодвухлетнюю бабушку никто не спросил, чего она в ее возрасте хочет: понятное дело, того же, что все, – подольше пожить и чувствовать себя хорошо, – полечили ее, помогли. Она теперь уже умерла, а внук всё дает.

Вещами, практически важными (коммунальные службы, школы, пенсионный фонд, казначейство, ЗАГС), заведуют, как положено, женщины средних лет – на них худо-бедно и держится повседневная жизнь города, его быт. Они не против выпить в компании и попеть («Споемте, девочки?»), и намного приятнее этих, с барсетками, иногда они кажутся совершенно понятными, даже своими, иногда нет. Вот пример: в поликлинике работал высокий, печальный врач-терапевт, очень посредственный, – обнаружилось, что теперь он сидит за кассой в одной из московских аптек. На новогоднем банкете, между закуской и танцами, обсуждаются овощи, которыми торговал терапевт. Теткам его профессиональная деградация не представляется чем-то трагическим, им жалко, что он уехал из города: перед тем как попасть за кассу, терапевт продавал хорошие овощи.

Рынок в городе N. – по субботам, для обывателей это главное городское событие. Здесь можно услышать всякое:

– Не дал Бог здоровья нашему патриарху. – Отзыв на кончину Алексия.

Ответный вздох:

– И жизни тоже не дал.

Другая парочка покупательниц:

– Ты зачем ее, – вероятно, свекровь или мать, – кормишь-то так? Смотри, она у тебя до́ ста лет доживет.

Третья:

– А у моего и печени не осталось. Доктора сказали: держится только за счет желудка и поджелудочной.

Громких убийств не было много лет – с тех пор как упразднены казино. Запрет игорного бизнеса и сокращение обязательной службы в армии – вот и все, кажется, что можно вменить в заслугу нынешней власти. Впрочем, за давностью нетрудно что-нибудь упустить: скажем, Ельцин сделал себе шунтирование, и число операций по всей стране сразу выросло в десять раз – кто теперь помнит об этом его достижении?

Из преступлений, которые были у всех на слуху, – ограбление банка, вооруженное (отключили электричество в городе, угнали и бросили «Жигули»), еще – галереи, слегка связали охранника и директора (объяснили: учения идут), унесли Поленова и Айвазовского, в обоих случаях злоумышленников не нашли. И еще – избиение проживающих в доме отдыха, за медицинской помощью обратились сразу тринадцать из них: били ночью, бейсбольными битами – по заказу директора самого дома отдыха из-за одной неудачной остроты. История эта получила огласку на всю страну как нечто в гостиничном деле новое.

Обращаться в полицию приходилось однажды – в восьмом году: кто-то ходил по домам, листовки раскладывал в ящики – про то, что врачи работают на ЦРУ, понятия «иностранный агент» еще не было. Писали так: «Пришлые иноплеменные экстремисты откармливают бомжей для трансплантации их на органы», – готовили почву для нового «дела врачей». Тогда никого не нашли, а потом – утихомирилось все, улеглось. Очень по-русски – не разрешилось, но минуло: чего уж теперь? – дело прошлое. По крайней мере сама полиция города N. не воспринимается как опасность. Отношения с ней свойские: тоже бюджетники, и у всех – дети, жены, родители, всем время от времени требуются врачи.

Вот история – свежая, но московская. Подъезжает «скорая», в комнату к дежурному врывается медсестра: «Гаишника привезли!» Радостное оживление: у гаишника – инфаркт миокарда. Тут же жена его, причитает: «Он у меня кабинетный», – мол, не лишайте жизни, помилосердствуйте. – Такое в городе N. никому бы в голову не пришло.

* * *

Из христианских конфессий представлены: пятидесятники (наверху, на Кургане, есть церковь), адвентисты седьмого дня (через реку их школа, университет, институт перевода Библии) – держатся они скромно, и православные – их, естественно, большинство.

Немолодой приезжий пижон не в восторге от города. Вздыхает:

– Очень у вас все какое-то серое, неказистое. Да и в Москве, – говорит, – тоже нехорошо.

А где хорошо? – На Афоне. Ведь кроме спасения души… На деле ему еще надо много всего, причем быстро, бесплатно и качественно, для этого он и явился в больницу города N.

Религиозность старенькой Ольги Михайловны, у нее сердечная недостаточность, непосредственней, веселей:

– По убеждениям я коммунистка, даже взносы плачу. Но, знаете, я суеверная. Мне кажется, что не только ваши таблеточки помогают мне, но мне и Бог помогает.

Еще одна православная, завскладом канцелярских товаров:

– Брошу курить, обязательно. Я и со старцем советовалась. Православный человек ведь не может курить, да? Я в паломничестве не курю, а возвращаюсь – и всё по новой, тут же на нервах всё. Я на складе работаю, у меня ответственность. Вам, доктор, если нужны будут еще степлера, папки, фломастеры, у нас добра этого – завались.

Завскладом смеется, она принесла огромную сумку, наполненную канцтоварами. «Приобретайте друзей богатством неправедным», – из евангельских заповедей эта усвоена лучше всего.

Наконец, Настя, девочка тринадцати лет с задержкой развития. Медсестра берет у нее на анализ кровь, спрашивает, чтобы отвлечь девочку:

– А по знаку зодиака ты кто?

– Никто, – отвечает та, – у меня нет знака зодиака. Я православная.

Ответ девочки обескураживает медсестру: и она православная, но у нее свой знак зодиака есть.

В реанимацию могут заходить все, священники не исключение. Иногда их просят прийти к больным, находящимся при смерти, – пособоровать, причастить.

– А есть надежда, что она вообще выживет? – спрашивает молодой священник: соборование – трудоемкое дело, и ради чего? Тяжелый инсульт, искусственная вентиляция легких, несколько суток уже без сознания. А чудеса – кто в них верит? – разве что родственники.

Другой священник попробовал отговорить нескольких женщин делать аборт. Явился в гинекологию, выступил – ярко, художественно, но женщины вместо того, чтобы слушать, стали галдеть: одной будущего ребенка кормить нечем, сидит без работы, другая – без мужа, третья скитается по чужим углам. «Раньше думать надо было», – сказал он женщинам и ушел.

У самих приходских священников мало свободы – меньше даже, чем у врачей. Не все, слава Богу, но как-то они быстро сделались частью системы: школа – армия – больница – тюрьма. От церкви многого ждали, пока она находилась под гнетом, да и потом, в девяностые, но по-настоящему она научила людей лишь тому, чего нельзя потреблять в пост.

* * *

Много тоски по прошлому, даже не своему. С пациентами о политике лучше не говорить, но кажется, что если у женщины необычный митральный клапан, то и сама она человек интересный. Наталья, тридцати шести лет, летчик-любитель и журналист, скучает по СССР:

– Это сила была.

Ну вот, ничего интересного, да и не жила она толком в СССР – комсомольцы, однако, воспроизводятся сами, безо всякой организации. И тут же старушка – в ответ на вопрос, почему она не принимает лекарств:

– А кому мы нужны? Вот раньше…

Понятно. Раньше – государство заботилось. У обеих ощущение сиротства, хотя у первой живы родители. Старушку легче понять – живется ей одиноко, и все равно ее британская сверстница вряд ли бы апеллировала к тому, что Ее Величеству дела нет, какой у нее, у старушки, пульс.

Ностальгия по СССР сделалась общим местом – все нас боялись, и было много хорошего: бесплатное (что это значит?) здравоохранение, огромные тиражи литературных журналов, Союзмультфильм. Вышедшие из Египта евреи тоже тепло вспоминали неволю: и «котлы с мясом», и «рыбу, которую ели в Египте даром, дыни и огурцы», а может быть, и египетскую медицину, и – кто знает? – образование.

«В сиротские пелеринки / Облаченные отродясь – / Перестаньте справлять поминки / По Эдему, в котором вас / Не было», – дачу Цветаевых советская власть сровняла с землей, там теперь танцплощадка того самого дома отдыха, где зарыбленный пруд и так неласковы к отдыхающим. Напротив больницы – музей: из вещей Цветаевой только зеркало, в котором, возможно, она отражалась. В завершение экскурсии девушка высоким голосом декламирует «Моим стихам» и объявляет, что их черед наконец настал.

Настоящих фанатиков мало. Вот, однако, один из них: в тридцать восьмом расстреляли отца, и сам успел посидеть – протестовал против ввода советских войск в Венгрию, Хрущев его вскоре выпустил (Хрущева он ненавидит). Теперь, в свои восемьдесят с небольшим (ровесник матери, он помнит ее здешнюю учительницу английского языка Маргариту Яковлевну Рабинович: «Она ведь была репрессирована», с этого начался разговор) преподает философию, религиоведение, обществознание в московском вузе, а тут, в отделении, проповедует сталинизм.

А как же отец?

– Да, перегибы были… Но, между прочим, и Черчилль ведь отмечал… – заграничный успех сталинистами тоже ценится.

Профессор ничем не рискует, иное дело трезвый спокойный К., инженер из Московской области.

К. требуются антикоагулянты (средства, которые препятствуют образованию тромбов) – риск в его случае очень высок. Два варианта – дешевый и дорогой, и оба ему не подходят: дешевый требует частых анализов, их не делают в его поликлинике, а дорогой – почти четырех тысяч в месяц, которых нет.

– Раньше мы зарабатывали, теперь перестали. Кризис. Плата за Крым.

Очень ясное понимание.

– И что, мы готовы платить?

– Да, – отвечает К. неожиданно, – мы готовы.

– А что делать тем, кто платить не готов?

Пожимает плечами:

– Ложиться и умирать.

Умирать-то первым – ему, но «Merde! Гвардия умирает, но не сдается». Что ж, нет так нет. В обоих случаях надеяться на выздоровление нельзя: и профессор, и К. – состоявшиеся, взрослые люди, читали «Архипелаг», знают про Бутовский полигон, Соловки, расстрельные квоты, Катынь и про все остальное, но выбирают сильную власть, космос, советский хоккей.

На такую идейность, однако, способны не все.

– Нина Ивановна, вы, значит, жили в Москве. А работали кем?

– О, у меня была лучшая в мире работа. Шлифовальщицей. На часовом заводе имени Кирова. Заходишь в инструментальный цех… – Нина Ивановна зажмуривается. – До сих пор этот запах снится, в мире нет лучше запаха.

– А ушли почему?

– А они зарплату стали задерживать. И ушла. На хер мне эту пыль глотать.

* * *

«Из всех вертухаев врачи – лучшие», говорил Браиловский, однокурсник матери и ее друг, после тюрьмы и ссылки (сидел в начале восьмидесятых за сионистскую деятельность). Комплимент сомнительный, но заслуженный. Российская медицина, как и советская, – часть репрессивной системы: из больницы не отпускают, работать не разрешили, рожать запретили, в операции отказали, состояние тяжелое, температура нормальная, посещение с шести до восьми. Нет, в другую больницу нельзя: транспортировки не вынесет, – не спрашивайте почему. Нельзя того и сего – кофе пить, самолетом летать, волноваться нельзя, нагибаться, спать на левом боку, машину водить, поднимать тяжести, в отделение нельзя без бахил. Чего вы хотите? – вы же целый день за компьютером, вам уже шестьдесят (или сто), поздно к врачу пришли, сами во всем виноваты – не совершайте преступлений, и вы не будете сидеть в лагере. Есть распорядки, стандарты, план. Могут и посочувствовать: юной скрипачке, у которой болела спина, тетя-профессор, заслуженный врач, дала хороший совет – держать скрипку в другой руке. Могут, сделав административную гадость, вздохнуть: «Такая у нас страна».