Текст книги "«Люксембург» и другие русские истории"

Виноград

– «А ведь, верно, было мне назначение высокое…» Мужчины всегда себе что-то выдумывают. Вот вы, Александр Иванович, так и мечтали – завлитом стать? – спрашивает меня Любочка.

Любочка Швальбе – одна из тех, по кому буду до конца своей жизни скучать. Швальбе – «ласточка» в переводе с немецкого. Она берет с подноса большое зеленое яблоко, надавливает на него указательным пальцем:

– Настоящее, – и откусывает.

– Любка, ты что творишь?! – вскрикивает завреквизитом. – Ты мне слопаешь весь реквизит! В следующий раз получишь пластмассовое.

– Простите, Валентина Генриховна, что разговариваю с набитым ртом. Яблоки, к вашему сведению, служат источником витамина E.

Валентина Генриховна машет рукой:

– Да у тебя этого самого витамина…

Валентина Генриховна работает в театре почти столько же, сколько я. Изумительный человек: реквизитом заведует и вдобавок буфетчица. Без нее мы бы все – и артисты, и осветители, и так далее, включая администрацию, умерли с голоду. А потом, тут и вправду не водится яблок таких.

– Видите, Александр Иванович, исходящий реквизит на мне экономят, – жалобно произносит Люба, когда мы опять остаемся вдвоем. – Так вы обещали мне рассказать…

Радуюсь, когда у нее разговорчивое настроение. Кем я стать хотел? Нет, не завлитом, конечно же. Я о другом мечтал. Но – никаких обид.

Люба вскакивает:

– Ой, меня Слава зовет! Александр Иванович, отчего вы не пишете? Напишите, пожалуйста! Обещаете? – уже с лестницы.

Такое воспоминание, давнишнее.

* * *

А вот свежее. Здешний товарищ мой, Макеев Владилен Нилович, член Союза писателей, с очень старых времен:

– Давайте, – предлагает, – сделаем про вашу жизнь материал. Для газеты «Октябрь». Пишите что придет в голову, а я подключусь. Дарю вам название: «Родом из Вечности».

Макеев неплохой человек, хоть и со своим, что называется, пунктиком. Признался, что его не Владиленом зовут. По паспорту он Владлен.

– Простовато, согласны? Владилен интереснее.

Я почти ежедневно гуляю с Макеевым. Мне-то что? – я на пенсии, не работаю, у меня времени невпроворот, а Владилену Ниловичу удивляюсь: когда он глыбы свои успевает изготовлять? В прошлом месяце принес рукопись: «Ни сном, ни духом» – тысяча двести страниц, роман. Обижается, что я еще не прочел:

– Меня не читаете, так пишите свое. Давайте, все по порядку. Пройдемся потом по тексту, подредактируем. Обожаю воспоминания незнаменитых людей. В «Октябре» не хотите – разместим в центральном издании. На федеральном уровне можете прогреметь. Хорошее, между прочим, название: «Родом из Вечности».

Родом я вообще-то из-под Челябинска. Но почему, в конце концов, не попробовать? Ведь был зачем-то кусочек мира мне приоткрыт. Ненадолго, маленький, но ведь был же, был!

* * *

Городок под Челябинском. Даже не городок, а просто – завод, почти в чистом поле. И возле – клетушки-вагончики-домики. Тут школа, а там медпункт, общежитие женское, поменьше клетушка – мужское. Сюда, на Урал, свозили разных людей – из Ленинграда, из Минска, из Киева. Эвакуировали целыми институтами: не наладите к осени выпуск продукции, пеняйте, мол, на себя. Никто не в претензии, надо так надо – война. И про то, вредное производство или невредное, тоже, конечно, не думали.

Я ее и не помню почти что, войну, да она и скоро закончилась, только мы с Урала съезжать не спешим: ехать особенно некуда. Прижиться можно везде, так говорила мама. Где койка твоя, там и живи, – я в нее в этом смысле пошел. Мы с мамой и двумя ее сестрами живем в общежитии – женщины меня не стесняются, они и дальше меня не особо стеснялись, не знаю уж почему.

Школа. Тут и вспомнить особенно нечего, но ведь и я обещал не про всю мою жизнь рассказать, а только кусочками. Мама просила учить побольше стихов: никакой дополнительной тяжести, их всюду с собою можно возить. Маме часто случалось переезжать.

* * *

Было мне лет одиннадцать, и ужасно хотел я иметь одну вещь – микроскоп. Такая вот тяга к невидимому. От телескопа я тоже, наверное, не отказался бы, но мечта была – микроскоп.

Как-то раз меня мама в Челябинск взяла. Комиссионка, мама копается в разных вещах, и вдруг я не верю глазам: под стеклом, на прилавке – он! Мама, мама, сюда! Помню отчетливо: небольшой такой микроскопчик и к нему картонка приделана, а на ней черной тушью – четыреста. Мама грустно глядит: вот обещали нам премию… Только очень уж неуверенно у нее получилось это сказать. И взяла меня мама за руку, и мы вышли, и я ничего у нее не просил. Так ведь и она мне не отказала. И ходили мы по каким-то ее делам, но такой у меня, вероятно, был вид расстроенный, что решила она меня отвести в театр.

Кому кого жальче было – маме меня или наоборот? Честное слово, не помню, ни как назывался театр, ни что они ставили. Сказку какую-то. Мы сидим в темноте, я размышляю про микроскоп, и вот тут… Вроде и ничего особенного: артист кладет себе в рот виноградину – должно быть, ненастоящую, откуда у нас на Урале такой виноград? – и глядит он, артист, на меня, и лицо его принимает выражение блаженства, самого натурального. И я чувствую, как у меня становится сладко во рту. Ничего, мне кажется, и не пробовал в жизни вкуснее, чем тот виноград. А артист руки свои об штаны вытирает, меня мама всегда просила не делать так. От виноградного сока руки стали у него липкие, и даже когда он выходит кланяться, то продолжает их вытирать. Уже не играет, не притворяется! Мама, ты видела? Решено: буду артистом, не нужен мне микроскоп.

Мама смеется: а ты упрямился, не хотел учиться выговаривать букву «р». Всю дорогу домой мы веселимся с ней: «На горе Арарат растет крупный виноград». А назавтра она мне книжку приносит: «Борис Годунов и другие драматические произведения».

Первые страницы оторваны, так что «Годунов» начинается с места в карьер: «Нечисто, князь». Очень мне такое начало понравилось, и я бегал по общежитию между веревок с бельем, кричал: «Нечисто, князь! Князь, нечисто!» – женщин пугал.

* * *

– Случалось ли вам заглядывать в бездну, Александр Иванович? – поднимает на меня Любочка большие свои глаза.

Зачем ты спрашиваешь, моя милая, да еще с таким выражением? Чуть не сказал: как у провинциальных актрис. Пожалуй, обидится. Уж кого-кого, а Любочку-ласточку не хотелось бы обижать. Нет, про пучину страстей и прочее я знаю больше по литературным источникам. Хотя ведь женат даже был, еле ноги унес. Из-за женитьбы и очутился в Вечности.

– Ой, расскажите, пожалуйста.

Сон это был какой-то – семейная жизнь моя. Как приснился, так и приснился, к чему сны рассказывать?

– Вы веселый, – вздыхает Любочка. – И жили, наверное, правильно. Смолоду.

Смолоду… Нет, смолоду я только и делал, что в театральные училища поступал.

– Получается, не судьба. – Это Слава наш, Славочка Воробьев, любимец актрис и публики. Наш Гамлет, Эдип, Дон Гуан.

Нехорошо подслушивать, Славочка. Хотя ты, конечно же, прав.

Артисты расходятся после утренней репетиции, мы с Любой снова вдвоем. Она смотрит на дверь, в которую вышел Славочка:

– Александр Иванович, голубчик, что делать мне?

Я и не понял тогда, почему она спрашивает.

* * *

Ладно, обо всем по порядку, как Макеев учил. Пединститут, специальность – русский язык и литература, распределили в школу рабочей молодежи, в ШРМ. В армии не служил: на медкомиссии шум обнаружили. Восемь раз поступал в театральное. Не поступил. Успел и жениться, и теток похоронил, а за ними и мамочку – быстро, в одночасье она умерла.

И вот мне уже тридцать три, русский язык преподаю «шаромыгам» (так они сами себя называют шутя), я женат, у жены имя редкое – Аглая, Глашенька, учительница немецкого, школа выделила нам комнату, соседи тихие. Лето, каникулы, я на кухне сижу, газету просматриваю – «Правду» у нас коммунисты выписывали, мы получали «Известия». А в комнате моя Глашенька одевается, прихорашивается. И не очень уже старается скрыть, что есть у нее, как говорится, кто-то еще, да и мне не хочется жизни ее мешать, тем более – скандалы устраивать, разоблачения. Правильно сделали, что не взяли меня в артисты: нет сценического темперамента. Это я понимаю теперь, а тогда…

Тогда сидел над газетой и стынущим чаем, а в газете было написано, что на далеком севере есть шахтерский поселок городского типа с названием Вечность, здесь добывают редкие породы угля. И что созданы все условия – баня, амбулатория и даже – за Полярным кругом! – разбит небольшой парк. А недавно, пишут «Известия», в поселок пришла культура. Распахнула свои двери библиотека, построен театр: для столь небольшого территориального образования, как Вечность, – поистине уникальный объект. Театр расписан в подробностях: карманы, колосники, поворотный круг – наверное, корреспондента тоже не приняли в театральное.

Ушла жена моя на свидание, взял я листок, пишу: хотел бы у вас работать, не нужен ли вам завлит? Образование имею соответствующее, филологическое, женат, не судим, готов предоставить характеристику. Адрес: Северогорский район, пгт Вечность, театр.

К удивлению моему, а еще большему – Глашенькиному, мне ответили, телеграммой: приезжайте, ждем. Ясно было без слов, что в эту самую Вечность я отправляюсь один. А жена оглядится, подумает… Спустя несколько месяцев документы мне выслала – не она, нотариус – на развод. Могла б и сама, наверное, но очень уж писем она не любила писать. Я не в обиде был.

* * *

До сих пор – закрываю глаза и вижу: двух-, трехэтажные здания, если бы не река – все ровное, симметричное, река придавала разнообразие, хоть она и во льду была с сентября по май. Почта, сберкасса, крохотный рыночек, одноколейка, вокзал. Теперь, наверное, только шпалы остались без рельс, а тогда – поезда ходили: с углем и обычные, пассажирские. Что еще? Карусели, тир. Небольшой памятник, возле – худенькие деревья: тот самый парк, о котором писали «Известия». Вот что летом солнце не заходит за горизонт, было, конечно же, удивительно. Но привыкаешь потом. Как и к тому, что вовсе оно не показывается с конца ноября по февраль.

Поселился я прямо в театре, в мансарде, над сценой, чуть позади нее. Комната угловая, окна на две стороны. Помещение для командированных, до меня тут не жил никто. Стол, два стула, кровать. Даже графин стоит. Благодать! Вместе – и кабинет, и спаленка. Сказали: временно, пока жилье служебное не подберут. Но мне про те обещания и в голову не пришло когда-нибудь напоминать.

Мир Саввич, так звали первого моего директора, поднялся со мной на этаж, все показал:

– Уж извините сердечно, с водой пока будут трудности.

Как-нибудь справимся, ничего!

Хороший был человек Мир Саввич. Спокойный, заботливый, мы долго работали с ним. Вышел на пенсию, уехал к себе на родину, не помню куда – Пятигорск, Кисловодск. Говорят, рискованно климат менять в пожилом возрасте. Да, хороший был человек.

Никогда я не вел дневника, к сожалению, и прошедшие дни наплывают у меня один на другой, да что там дни! – годы и целые десятилетия слепляются в памяти. Но первый свой вечер в театре я запомнил в подробностях. Как распаковал чемодан, книжки расставил и фотографии, внутри у меня все подпрыгивало от радости. Спустился за полночь в зал: двери плотно затворены, кругом непроглядная тьма, дождался, пока глаза привыкнут, на сцену влез, побродил по ней. Несколько раз вдохнул глубоко, хотел крикнуть: «Нечисто, князь!» или хотя бы «Карету мне!», но только засмеялся тихонечко. Долго-долго стоял потом в темноте.

На театре

Справа за сценой актерский буфет. Прошу Валентину Генриховну дать мне яйцо с горошком и суп.

– Суп вчерашний, Александр Иванович. Рыбу возьмите. Рыба хорошая.

Долги наши Валентина Генриховна записывает в тетрадь. Что потом случается с ее записями? Ни разу не видел за тридцать лет, чтобы она отказалась кого-нибудь покормить. Не только работников, но и гостей. Я-то расплачиваюсь, но не у всех такое выгодное положение. «Ведь мы играем не из денег…» Так, Любочка?

Любочка сегодня не в настроении. Отправляюсь в зал, через десять минут репетиция: интересно же, к нам из Питера приехал молодой режиссер.

* * *

– А далеко на севере, в Париже…

Общий смех: на галерее показывается Дон Гуан, голый по пояс, на шее гитара висит.

Режиссер подает реплику:

– Не одеться ли вам, Вячеслав?

Сам он сидит с поднятым воротником пальто, на улице минус сорок, в театре топят, но недостаточно. Лаура ходит по сцене в ватнике. Рыжая, в завитушках – Пружинка, так зовут ее, из-за волос.

Люба не получила роль, но занят муж ее, Захар Губарев, заслуженный артист республики, без пяти минут. Ему, как и Славочке, грим не нужен: Губарев – вылитый Командор.

Режиссер снимает очки, дышит на них, протирает платком. Снова обращается к Славочке:

– У вас красивое тело, – говорит он задумчиво. – Но давайте его оденем во что-нибудь.

Нет, у Славочки приготовлена какая-то акробатика, он ведь был циркачом. Дона Анна отхлебывает из термоса – греется, все знают, что у нее в термосе за чаек. Питерский режиссер не знает, но тоже, возможно, догадывается: не надо столичных считать простофилями.

– Что происходит, я не пойму?! – взвизгивает Дона Анна. – Давайте уже, разводите нас!

Режиссер останавливает репетицию, собирает артистов в кружок:

– Будем вместе искать, пробовать.

Губарев комментирует:

– То есть он ни хрена не знает, что ставить собрался, вы поняли?

Кроме нас с режиссером, все улыбаются. Больно было на это смотреть, да и теперь вспоминать нелегко.

Режиссер поворачивается к Доне Анне:

– А вас я от работы вынужден отстранить. Почему? Не догадываетесь? Хотите, при всех объявлю? И буду ходатайствовать перед дирекцией…

– Никто меня никуда не выгонит! – кричит актриса (я нарочно не называю фамилии, вдруг она работает до сих пор). – Расскажу, как вы матом ругались. «Похерить» – это ведь мат? Мат?

Режиссер смеется. Зубы у него белые-белые. В Вечности ни у кого таких нет. Говорят, что-то с водой не то.

Почему я именно эту сцену вспомнил? Много было всего перед тем, многое после произошло. Так, вспомнилось? На самом деле – не просто так: с «Каменного гостя» начались наши постановки классики, постановочки.

* * *

Режиссер приезжал в феврале, это точно, Любочка в феврале родилась, она Водолей, для нее это что-то значило. А год был какой, не получается рассчитать. Две тысячи пятый, я думаю. Или шестой.

– Слышали, Александр Иванович? Питерский ваш протеже уехал от нас, разорвал договор.

Да, Любочка, он заходил попрощаться.

Губарев широко улыбается:

– Не выдержал прессинга. – Разве это повод для торжества? – Зубы свои пускай теперь у себя на Невском показывает.

– Лошадям! – веселится Славочка, вот на кого всерьез обижаться нельзя.

– Надо держать удар, – не унимается Губарев. – Без характера нечего делать в профессии. Это вам говорит заслуженный артист республики.

Вообще-то Губарев еще не получил звания, пока только документы отправили.

– Александр Иванович, почему мне не дали Дону Анну сыграть?

Пожимаю плечами: прихоть художника.

* * *

Трудно рассказывать по порядку, когда просто живешь себе мирно, своим чередом. Семидесятые, восьмидесятые – тихая жизнь, очень тихая. Понятно, завлит – на театре фигура не главная. Есть директор (он же худрук), завтруппой, завпост (про режиссеров молчу, режиссеры были у нас приглашенные), но если долго работаешь, волей-неволей приобретаешь вес: что-то рекомендуешь для постановки, по поводу распределения высказываешься, и тебя слушают. С актерами отношения были ровными, благополучными. Возникали у них недоразумения: достает артистка тетрадь, хочет роль повторить, а страницы склеились – ей вареньем капнули между страниц. Куда бежали? Наверх, ко мне. Рассказываю как есть, не для того, чтобы хвастаться.

Начались перемены в стране – кто-то ездил в столицы, докладывал, – но до Вечности, до театра особенно, новости доходили с трудом. Жили так: с утра репетиция, днем отдохнуть, артистам – роль повторить, вечером на спектакль. Труппа у нас небольшая, все заняты. Артисты любят работать: в выходные по два спектакля бывало, да еще и детские утренники, как мы успевали, выдерживали? Телевизор не поглядишь, за все эти годы так и не образовалось у меня телевизора. Пьесы – мое окно в тот, другой мир, много читать приходилось по должности – пьесы тематику поменяли, это было, да.

Вот наш репертуар в девяностые, приблизительный, из того, что сразу приходит в голову. «Дмитрий и барабан»: про красивую жизнь, комедия. По языку не особенно интересная, но много действия, много женских ролей. Зрителю нравилось, смотрели по нескольку раз. Еще комедия, перевод с английского, – «Никогда не улыбайтесь крокодилу», крепкая штука, будни американской тюрьмы. Полная противоположность ей – «Лучше б ты был евреем», про особые отношения между мужчинами, мелодрама, у нас спектакля не поняли, не продавался, быстро сошел. Сам удивился, когда посмотрел: и зачем советовал? Что-то, видимо, зацепило, пока читал, да и в столицах много шуму эта пьеса наделала. И снова комедия: «Чем черт не шутит», нет необходимости пересказывать, вещь известная. Такой вот репертуар.

В «Северогорском вестнике» писали про нас. «На сцене царило его величество Искусство», одна и та же зрительница писала, но подписывалась по-разному. То она была Музой Васильевной, то Мельпоменой Сидоровной – выбирала имена посмешней. «Зритель слышал и внимал с широко открытыми глазами и замиранием сердца. От оваций уши закладывало», – понятно, преувеличение, но нашим нравилось: вырезали, в гримерках себе приклеивали, особенно если газета ставила их фотографии. Артисту необходимо внимание, и когда Мельпомена помалкивает (хотя она, отдадим ей должное, писала про всех), надо что-нибудь все равно прилепить, хоть благодарность, грамоту от театра в связи с юбилеем, за многолетний добросовестный труд.

Однажды вышла статья в центральной газете. Озаглавлена она была просто: «Юдоль».

«На фоне невысокого общего уровня актерской игры в спектакле случается несколько катастроф. Так, главная героиня в перерывах между актами заболевает какой-то болезнью: становится отекшей, дебелой, принимается разговаривать глубоким контральто – в первом действии она только попискивает. Ее пятнадцатилетняя дочь при появлении объекта своей влюбленности начинает страшно облизываться. А сельский священник расхаживает по сцене в облачении митрополита и поминутно крестится: то ли отгоняет нечистую силу, то ли хочет руки занять. В довершение образа – окает, словно командирован из Ивановской области. Зритель, однако, все принимает как должное. Вечность – маленький город: что дадут, то и будут смотреть. Афишу и программки к премьере выпустить не успели. В фойе развернута продажа шуб. Юдоль».

– В перерывах между актами! Попискивает! – повторяют за спиной у Анны Аркадьевны, нашей примы, артистов нетрудно развеселить.

– Давайте подумаем, Александр Иванович, о том, чтобы не работать с живыми авторами, – только и сказал Мир Саввич, когда прочитал статью.

Я согласился: не критик писал. Критики ругают успешных и знаменитых – кто мы, чтоб нас ругать? Не стану называть фамилию автора: он приезжал на премьеру, за собственный счет, дал Валентине Генриховне три с половиной тысячи рублей на банкет, а сам на него не пришел.

Вот, говорю Миру Саввичу, один питерский режиссер давно мечтает у нас поставить «Маленькие трагедии».

– О-хо-хо, – вздыхает Мир Саввич.

Решайте, мол, сами, дорогие мои. Он с нами уже прощается, уезжает к себе в Пятигорск.

* * *

Итак, февраль две тысячи пятого или шестого: меняется руководство, новый директор, Геннадий Прокопьевич. Небольшого роста, стремительный, по театру буквально летал, хотя, между прочим, тоже сорок какого-то года рождения. Конечно, Вечность для него маловата была, он прежде заведовал краевой филармонией. Разные слухи ходили, не буду их повторять.

Собрал нас Геннадий Прокопьевич, осмотрел правым глазом, левый был у него стеклянный, им он только подмигивал:

– Наигрались в искусство? Деньги будем теперь зарабатывать.

Так мы впервые узнали про гранты, раньше и слова не слышали. Гранты, сказал Геннадий Прокопьевич, охотней всего выделяют на классику.

– Ставить будем помногу, быстро, своими силами. Поиграли чуть-чуть – и взялись за новое. Александр Иванович, творческие вопросы поручаются вам. – Подмигнул мне: – На классике не погоришь. Проверено.

Все поддержали тогда Прокопьича: режиссеров долой, только морочат голову. Современной драматургии нету совсем. Чернуха, комедии. Пора обратиться к серьезным вещам. А костюмы и декорации всегда можно подобрать из старого, склады уже переполнены. Мы не академический театр. – Тем более что в мире сейчас такая тенденция… – Ну-ка, какая в мире тенденция? – Не важно. Театр – искусство условное, предполагает эксперимент.

Разговор вроде как разговор. Мир Саввич тоже, бывало, посетует, что очень уж длительный у нас репетиционный процесс, постоянно сроки передвигать приходится. Кто бы подумал, однако, что с того вот собрания поднимется ветер, который не оставит на месте ни нас, ни театра, ни города. Вспоминаю – о чем-то ясно, о чем-то с трудом, пытаюсь разобраться в мотивах участников нашей истории, думаю: как же мы были беспечны, как безалаберны, как заигрывали с провидением, с судьбой. Классика! Вещи, которые в столичных театрах по нескольку лет репетируют, да так и не решаются показать, мы – кто там у нас на очереди? страшно даже великие имена называть – погоняем туда-сюда месяцок, достанем со склада костюмы и декорации, пыль сдуем и выпустим. Сыграли, списали и давай осваивать новый грант. Не надо нам было с деньгами связываться, разве Валентина Генриховна плохо кормила нас? Жили дружно, комедии ставили – все радуются, обнимаются: со сдачей вас, Анна Аркадьевна! с премьерой, Александр Иванович! – так бы и прожили век.

По документам, рассказывала бухгалтерия, появляются незнакомые люди – постановщики, костюмеры, художники-оформители, больше того, композиторы и даже, трудно поверить, педагог-репетитор по сценической речи возник, армянин!

Я на том февральском собрании помалкивал, только задал пустой вопрос: а если проверка?

– Проверок опасаться не следует. – И весь разговор.

Многие потом обвиняли Прокопьича – и напрасно. В предлагаемых обстоятельствах действовал человек. Очень ему, кстати, театральные словечки по вкусу пришлись:

– Народ наш давно живет в предлагаемых обстоятельствах, это вы тут в Вечности занимаетесь непонятно чем.

* * *

Вскоре после собрания постучался ко мне режиссер, тот самый, из Питера. У нового директора побывал, не встретил с его стороны понимания, расторг договор.

– Промахнулся я с Доной Анной, не угадал. Ваша, как ее? – Швальбе, она чересчур красивая, на такую кто угодно позарится. А эта… – называет фамилию, – предупреждали, что поддает. Подумал: вот то, что надо, – вдова-бухальщица. Дон Гуан не пропускает ни одной женщины – ни мовешек, ни… как там? – вы знаете. Тяжелое дело, Александр Иванович, ставить классику.

Я отвожу глаза.

* * *

Новый директор и новое поколение артистов: Захар Губарев, Любочка Швальбе, жена его. А вскоре и Воробьева, Славочку, в труппу приняли. Дон Гуан – его первая большая роль.

Период дружбы между Захаром и Славочкой пришелся на тот момент, когда артисты приобрели невиданную, неслыханную самостоятельность. Геннадий Прокопьевич часто отсутствовал, а я – разве мог с ними справиться? Тем более что артисты подобрались исключительные, особенно эта троица.

Любочка-ласточка: ей за тридцать, но как хороша! Ни одной морщинки, ресницы длиннющие, голос… А волосы!

– Мы с Захаром были самой красивой парой на курсе!

– Представляю, – хохочет Славочка, – что это был за курс!

Губарев старше Любочки. Пошел в театральный не сразу: армия, даже училище, артиллерийское.

– Артиллерия – бог войны. – Губарев любит оружие.

На деньги с гранта купил револьвер, ходил его в тир пристреливать. Зачем он тебе, Захар?

– Чтоб вопросов не возникало.

Круглая бритая голова, нос широкий – выразительная физиономия, многие знают Губарева по ролям в кино. К нам его приманили северными надбавками, квартирой в собственность, перспективой звание получить. С ним и Любочку:

– Раньше Захар совсем другим человеком был. Люби-и-л меня, – Любочка тянет «и», голову запрокидывает, шея у нее красивая, белая! – Целовал мне пальчики, сочинял стихи.

Мы со Славочкой переглядываемся: Губарев сочинял стихи! Люба, прочти с выражением.

– Знаете, Александр Иванович, как я хотела детей!

Поражаюсь мгновенности ее переходов.

– А Губареву по барабану. Он ведь Стрелец. Стрельцам, им по барабану – женщины, дети. Дети особенно. Александр Иванович, а Федюнин, как вы думаете, голубой? Все время возле Захара крутится.

Ох, ты и спросишь, Любочка! Нет, наверное. Я предпочел бы не говорить о Федюнине, ни сейчас, ни потом.

* * *

Куда веселее вспомнить о Славе, о Славочке Воробьеве, соседе моем и товарище. К нам в Вечность Славочка от чьего-то мужа сбежал. В поезд залез и ехал, пока не приехал, название понравилось. Тоже квартиры своей не имел, поселили в театре, на одном со мной этаже. Звал меня дядей Сашей.

Славная биография: был циркачом, воздушным гимнастом – по канату ходил, кувыркался под куполом. На четвертый этаж по водосточной трубе влезал. – Убьешься, шею свернешь! – Только махнет рукой: сколько раз с высоты приходилось летать, подумаешь! – А куда смотрели родители? – Смеется: откуда я знаю? – в четырнадцать лет из дома ушел, полюбила Славочку дрессировщица.

Да и как такого не полюбить? Актрисы поголовно все обожали его. Спросишь: опять допоздна? Улыбается:

– Не могу без горячей воды, вы же знаете.

Ничего, приспособишься.

– Вам легко говорить. Вы, дядя Саш, уже в возрасте.

Не только актрисы, все одинокие женщины – костюмерши, гримерши, бухгалтерши – Славочке рады помочь, в иные дни он по нескольку раз принимал ванную. И никто не устраивал сцен, не ссорился – огромная редкость такие чудесные люди, как Славочка. Я никого похожего не встречал. И не встретил бы, если бы не театр. Думаю иногда: какой я счастливый, как мне все-таки повезло! А если и было что-нибудь в моей жизни темное, нехорошее, так это я сам напортил себе.

Много всего он умел, например жонглировать, пламя глотать. Помнил текст безо всяких тетрадочек: на страницу однажды посмотрит – и наизусть. А как на гитаре играл! Как пел! Валентина Генриховна, человек на что сдержанный, самое вкусное приберегала для Славочки.

– Наше всеобщее достояние, – так она называла его.

* * *

Из сотни – больше! – артистов, за эти годы у нас работавших, судьба выбрала трех, столкнула их. Мы и сами, конечно, ее подталкивали. Вообразили, что горы можем свернуть, переиграть чуть не всю мировую классику. Ошибка, другая, потом преступление, а дальше – как повезет. В нашем случае результат налицо: ни театра, ни города. Есть в случившемся и моя вина: греков точно можно было в покое оставить, уж «Эдипа» никто не вспомнил бы без меня. Глупо хвастаться интуицией – где она раньше была? – только помню: когда мы взялись за «Гамлета», я какого-то наказания для себя уже ждал, даже желал его. Прибыли проверяющие, и показалось, что – вот оно. Нет, дала нам судьба заглотить наживку как следует, с проверкой все обошлось.

* * *

Откуда едут? Из счетной палаты, из управления? Все взволнованы. Проверяющих не было никогда. – Из министерства! Сколько их? – Целых четверо!

Встречаю Валентину Генриховну: не знает, за что хвататься, – бежать в реквизиторский цех, долговую тетрадку жечь, собирать на стол? Заглянул в пошивочный – погладить пиджак – там тоже переполох.

Один Геннадий Прокопьевич совершенно спокоен. Вызвал Губарева, меня, кого-то еще из мужчин.

– Не беспокойтесь, – говорит, – пацаны. Что сегодня у нас? «Мера за меру»? Это кто, я забыл, Шекспир? Идите работайте. Фраеров этих – сразу ко мне. И нечего дармоедов кормить, тратиться.

Редкого самообладания был человек.

* * *

Поздно вечером – пусто в театре, темно – проверяющие заметили из-под двери свет, зашли в мою комнату. Такого, как в Вечности, они не встречали нигде. Геннадий Прокопьевич их усадил в приемную, даже чаю не предложил, оделся, ушел.

Я спустился на вахту, где телефон.

– Александр Иванович, я в отпуске. Бухгалтерия тоже, на прошлой неделе приказ подписал.

Чаем их напоил с сушками. Они огляделись. На столе моем «Гамлет» раскрыт.

– Ставите? – Полистали. – А гриф министерства культуры где?

Никто меня раньше не спрашивал.

– Слышали? Скоро закроют вас. Город весь ликвидируют. Невыгодно шахты держать. Нерентабельно.

Очень эти люди из министерства производили грустное впечатление: разве они знали что-нибудь? Все же спросил: как можно закрыть целый город?

Пожали плечами:

– Молча.