Текст книги "В поисках духа свободы. Часть 2. Южная Америка"

Мы находимся в странном месте. Город заполнен сотнями домов и улиц, среди которых есть коммунальные квартиры и роскошные особняки, многоэтажки и частные домики, кварталы и аллеи, памятники героям и заброшенные святилища. Город занимает более восьмидесяти гектаров, имеет свои церкви, автомобильные стоянки, фруктовые рощи и площади. Город стал последним прибежищем более чем для двух миллионов человек, бывших такими же живыми, как мы с вами. Но их время прошло – и они освободили своё место в шумной суете квартир и особняков родственникам, друзьям и знакомым, навсегда переселившись в такие же многолюдные, но гораздо более тихие и спокойные районы города мёртвых под названием Сементерио Хенераль (Cementerio General).

Здесь встречаются длинные дома в десятки этажей-ячеек для урн с прахом, между которыми проложены улицы и где даже могут проехать автомобили. Есть здесь и семейные склепы, увенчанные плачущими ангелами или индейскими богами. Попадаются целые кварталы, отведённые для погребений полицейских или военных. Находясь в этом мраморно-гранитном городе не сразу осознаёшь, что всё в нём сделано не для живых, а для мёртвых. Резные балюстрады, металлические перила, красочные витражи, сверкающие в лучах солнца разными цветами, ступени, спускающиеся в глубины склепов, не вселяют печали. Всё здесь чисто и аккуратно, будто в ожидании прихода настоящих хозяев, которые вот-вот вернутся из дальних странствий или скитаний. Лишь приглядевшись к колумбариям, понимаешь, что истинные владельцы «квартир» уже давно поселились в своих комнатушках и проведут в этом заключении вечность. Они заточены в бетонных нишах так же, как их душа прежде была заточена в теле, которое теперь стало лишь прахом, земным тленом, который им удалось сбросить, освободив свой вечный дух для поисков настоящего дома.

Немного в стороне от протоптанных путей можно увидеть заброшенные улицы, куда уже не ходят люди: быть может, четвёртое или пятое поколение внуков забыло своих предков, а может, потомков уже просто не осталось в череде войн, болезней и революций, перед которыми человек бессилен. Природа берёт верх над рукотворными домами скорби, корни опутывают тротуарную плитку, пряча её в траве, ветки оплетают серый камень склепов, скрывая ступени и ворота старых посмертных замков. И когда кажется, что всем уже всё равно, вдруг возникает мысль, что ей, природе, не безразлично. И человеческое тело, и камень склепа, и металл ограды и ворот – всё возвращается в первоначальное природное лоно, в свой истинный дом. Всё так или иначе вновь становится прахом и землёй.

На могилах застыли печальные каменные львы и плюшевые медведи, свежие розы блистают на фоне увядших мимоз, стелы, увешанные благодарственными памятными табличками, соседствуют с обезличенными могильными плитами. Где-то уже нет покойников, нет тел и праха, а пустые разбитые саркофаги наводят на мысли о чудесном воскрешении. Но краткие надписи «продаётся» возвращают в суровую реальность. Жизнь течёт, и в ней нет ничего постоянного, кроме нашей неминуемой смерти. Как говорил Генри Форд: «Человек умирает тогда, когда перестаёт меняться, а похороны – просто формальность».

Оказавшись по другую сторону стен центрального кладбища, вновь погружаешься в привычную суету и шум улиц. Жители всё так же спешат по делам, неся с собой тучный багаж мимолётных проблем и радостей. Занятые своими мыслями, они не замечают, что на стенах домов в своём двухмерном мире обитают тысячи персонажей мира граффити. Балерины и клоуны, лепреконы и ягуары, киноактёры и полицейские, украсившие огромные фасады домов, с любопытством таращатся на крошечных по сравнению с ними людей. Подобно нам, они катаются на машинах, едят пирожные, любуются на себя в зеркало и играют в карты, но, в отличие от нас, это никак не сказывается ни на их здоровье, ни на их времени. И этот насыщенный мир подчас намного красочней и ярче, чем тот, в котором обитаем мы сами. Тем сложнее поверить, что его создал человек. Почему же тогда ему не удаётся сделать пространство вокруг себя таким же заманчивым, как эти бесчисленные рисунки, оживающие на стенах домов? Почему мы не стремимся превратить свою жизнь в праздник для себя и окружающих, пытаясь жить вымышленными персонажами и именами? Да, невозможно посадить пальмовые рощи в Норильске или возвести мост в виде радуги через Енисей, но любая, даже самая смелая затея переворачивает умы людей, обращая мечты в реальность. Эта страна уже стала для меня реальностью, но сколько мест по-прежнему остаётся только в грёзах…

Глава 15.6
Вальпараисо. Букет красок и форм

На этом перекрёстке истории я готов

заплатить жизнью за доверие народа.

Сальвадор Альенде

Гул автовокзала ворвался в салон, как только водитель открыл дверь автобуса. Пассажиры неспешно, ещё не сбросив оковы утренней дремоты, гуськом потянулись на выход. Мы вклинились в их шеренгу и тоже оказались на асфальтированной парковке, заполненной сотнями людей и тысячами звуков. Шуршание пакетов, крики портовых птиц, стук колёс тележек, гомон людей, рёв двигателей, слова системы оповещений и многое другое постепенно сложило в голове первый образ портового городка Вальпараисо, который в девятнадцатом и в начале двадцатого века, до создания Панамского канала, был главным тихоокеанским портом Южной Америки. Краски ударили в глаза, и в памяти всплыли строки стихотворения Гонсало Рохаса:

 
Как молния, я облечу весь свет,
ни с места не сойдя, не встав со стула.
Вхожу в Пекин. Вот Темза. Сколько лет,
как в римской крипте жизнь моя уснула.
Передо мной Каракас и Париж,
я засыпаю под мостом Нью-Йорка.
То с девушкою в Праге говоришь,
то вдруг опять – Венеция, Майорка.
Архангелов и спутников возня.
Буэнос-Айрес, дай хоть краткий роздых!
Между Москвой и Мексикой круиз
займет минуту – разомкнись, кулиса!
Один глоток – и я в Вальпараисо,
Вальпараисо – рай и парадиз!
 

Напротив вокзала, сильно контрастируя с окружающими домами, выросло, словно вулкан посреди поля, здание Государственного суда. Говорят, не так давно градостроительный план был существенно пересмотрен. Удивляет только, как такую махину смогли поместить в центре города, не нарушив общей застройки. Сразу за зданием практически вплотную к нему стоит Церковь двенадцати апостолов. Вверх по склонам карабкаются многочисленные цветные домики, разлинованные прядями улиц, ниспадающих к берегу океана. Эти маленькие цветные коробки, больше похожие на разбросанные детали детского конструктора, плотно угнездились на холмах, полукольцом окруживших небольшую бухту. Тонкие опоры, иглами протыкающие каменистую породу, с трудом удерживают салатовые, апельсиновые, свекольные и лимонные фанерные фасады. Кажется, нет ничего более недолговечного, чем этот город, он же с учётом всего лишь стал самым что ни на есть постоянным. На местных причалах выстроились эсминцы и военные катера, а в доках разгружаются десятиэтажные морские контейнеровозы. Здесь узкие лестницы хватаются за стены домов, уходя к вершинам холмов, а фуникулёры, дребезжа блоками и скрипя тросами, переносят пассажиров по склону гор сверху вниз. Здесь каждый человек – художник, а весь город – единое полотно для искусства.

И очень трудно поверить, что это и есть малая родина Аугусто Пиночета, свергнувшего своего земляка Сальвадора Альенде, именно отсюда вышел военный переворот 1973 года, когда суда ВМС Чили расстреляли порт и город, убили верных правительству матросов и высадили десант. После этого страна на семнадцать лет перешла в руки диктатора. И два этих имени определили всю историю города в двадцатом веке, затмив остальные события, произошедшие с ним за пятьсот лет с момента его основания.

Гулять по узким улицам Вальпараисо можно бесконечно. Изображённые на стенах миры затягивают в свою пучину. Такого количества персонажей, родившихся и живущих в городских джунглях, нет, наверное, даже в диснеевских мультфильмах. Этот город – художественная галерея, открытая для посещения каждому. Нити проулков прорезают заросли граффити, то спускаясь к самому морю, то снова восходя на вершины холмов. Одни из них заканчиваются тупиками, уставленными частными автомобилями, которые каким-то чудом умудряются разъезжаться в этих ломаных лабиринтах, другие выводят к прогулочным террасам, откуда предстают роскошные виды побережья и соседних склонов, усыпанных деревянными зданиями всевозможных цветов. Продавцы картин и сувениров размеренно беседуют друг с другом, кажется, ничуть не заботясь о своих продажах, словно занимаются этим лишь ради интереса. Собаки лениво осматривают прохожих. Музыканты наполняют воздух сладкими звуками индейских ритмов. Где-то внизу, у берега, автотранспорт суетливо мечется по магистрали, протянувшейся вдоль всей бухты, а рядом на двух стальных лентах железной дороги качаются из стороны в сторону пригородные электрички.

Один из холмов заметно выдаётся остриём вглубь равнинной части города, вплотную приближаясь к главным улицам, расположившимся вдоль побережья. Его крутые каменистые склоны, будто оплавленные огнём свечи, тают под солнечными лучами, сверкая медными пятнами бликов. По гребню выстроен белый каменный забор высотой в полтора метра, чётко повторяющий контур горы. Кое-где видны бетонные пломбы склона – следы прошлых осыпей. За забором – городское кладбище со старыми и не очень склепами, часть которых, видимо, давно пустует. Среди надгробий местами проглядывает древняя сводчатая кладка красного кирпича, обильно засыпанная землёй и подточенная временем. Поверх крестов и скорбных ангелов видны стеклянные фасады высоток, торчащих из прибрежной зоны Вальпараисо. Чуть дальше, если миновать узкую дорогу, находятся второе и третье кладбища, одно из них диссидентское. Кажется, что эти люди были заражены какой-то неизлечимой болезнью, отчего даже после смерти их изолировали от остальных погребённых. На узких тропинках среди могил и склепов почти никого нет, но свежие цветы попадаются нередко.

От самого основания горы пёстрый вагончик фуникулёра тащит пассажиров по рельсам наверх. Его старый, иссушенный морскими ветрами корпус скрипит и раскачивается на ходу, из поцарапанных мутных стёкол выглядывают любопытные лица, наблюдая за неспешным набором высоты. Некоторые станции сделаны в виде отдельных зданий, аккуратно выделенных среди бесшабашных цветных домов, другие же так плотно вписаны в общую застройку, что найти нужный подъезд оказывается крайне непростым занятием, и лишь выгоревшие от времени надписи делают его не безнадёжным. Часть фуникулёров вот уже несколько лет как замерла в неподвижности, с каждым годом порастая рыжим налётом ржавчины и шелухой облезающей краски. Пойдут ли они когда-нибудь вновь, а если да, то останутся ли такими же транспортными жилами города, как было раньше?

Торцевая дверь фургончика закрывается, срезая, будто острый керамический нож, прочие звуки террасы, и ещё какое-то время мы стоим неподвижно, предоставленные самим себе. Резкий толчок, клацанье колёс по наклонным рельсам, гул центрального блока и шум маятникового троса, тянущего нижнюю кабину наверх и в то же время спускающего нас к подножью. Искрошившийся бетонный стилобат с закреплёнными на нём рельсами поглощается дном нашей кабинки, и полосы морщинок друг за другом выходят из моего поля зрения. Близнец вагонетки потихоньку набегает на нас, нацелившись рисованным широко раскрытым глазом прямо в меня, но когда кажется, что столкновения уже не избежать, он всё же проходит по соседнему пути, стремясь все выше вверх. Кабинка сбавляет ход, приближаясь к посадочной платформе, теперь открывается противоположная дверь – и мы через турникеты выходим на улицу.

На круге бульвара Архентино Поньенте (Argentina Poniente) старенькие немецкие троллейбусы каждые несколько минут подбирают пассажиров и несут по улице Педро Монт (Pedro Montt) вплоть до Пласа Вэльригт (Plaza Whellrigth), которая находится у подножия холма с Морским музеем. Внутри них деревянная отделка, а в некоторых даже установлены скамьи из полированной рейки, и чувствуешь себя здесь как-то по-особому, вдыхая историю, чувствуя её ритм. Словно на тебе вдруг оказалось надето тёмное длиннополое пальто и фетровая шляпа, и ты с саквояжем в руке спешишь по служебным делам где-нибудь в Мюнхене или Нюрнберге. Кокетливые юные фройляйн вызывают добрую улыбку, а соседи по сиденью громко обсуждают возможность пересесть в отечественное баварское авто. Но очарование слетает, и впереди совсем не Леопольдштрассе, а остановка у вокзала, где автобусы зарядятся очередной партией пассажиров, чтобы умчать их по шоссе в новые, неизведанные мной города.

От Вальпараисо у меня остались странные ощущения одновременной обветшалости, грации и тонкого вкуса. Его неухоженность и растрёпанность вышли не из неумения следить за собой – это целая философия, которую он с удовольствием поддерживает среди своих последователей, не пытаясь навязывать остальным. Может, поэтому сюда стекается столько художников, писателей, творческих личностей и просто свободомыслящих людей. Здесь, как ни странно, нет мишуры туристического города, шика морских курортов или столичного богатства, хотя и чувствуется близость к подобным городам. Однако, гуляя по старым бетонным лесенкам, любуясь деревянными каркасами домов, которые украшены настоящими произведениями искусства, вдыхая терпкий морской воздух, ощущаешь еле уловимые пряные нотки бесшабашности и импульсивности. Хочется вырастить крылья, чтобы взмахнуть ими во всю силу, почувствовать упругие потоки воздуха под маховыми перьями, ощутить направление ветра. Хочется взглянуть на этот город сверху, чтобы множество и без того маленьких домов превратились в крошечные цветные крапинки, усыпающие холмы. И может статься, в этом рисунке мне откроется то, что я уже так давно ищу.

Глава 15.7
Остров Пасхи. Ось Вселенной

До чего же теперешние молодые люди все странные. Прошлое вы ненавидите, настоящее презираете, а будущее вам безразлично. Вряд ли это приведёт к хорошему концу.

Эрих Мария Ремарк, «Три товарища»

Если бы в детстве меня спросили, где я точно не побываю в своей жизни, я бы задумался. Может, на Северном Полюсе или в Новой Зеландии, а может, на Килиманджаро. Но вряд ли я вспомнил бы про затерянный в Тихом океане остров Пасхи, про загадочный клочок суши, исследованный Кэтрин Раутледж, Себастьяном Энглертом и Туром Хейердалом, про оплот неизученной цивилизации, создавшей свою неповторимую культуру. И я не подумал бы о нём лишь потому, что мне действительно не могло бы прийти в голову, что я когда-нибудь мог бы оказаться здесь.

Три тысячи семьсот километров до ближайшей земли, долгий путь по бескрайним водным просторам, проделанный горсткой смельчаков ради колонизации крохотного острова, образованного извержениями вулканов. Как им удалось найти в этом огромном океане полторы сотни квадратных километров земли, где нет ни одной реки? Как люди бронзового века смогли достичь этого острова в эпоху, когда китайцы ещё не рисковали выходить на своих джонках далеко в океан, а викинги были дикими племенами и опасались покорять воды Балтийского моря? Путь до острова Пасхи длиннее, чем маршрут от Архангельска до Лондона, открытый Ричардом Ченслером в 1553 году, когда он по поручению английского короля Эдуарда IV отправился искать северный путь в Индию и Китай. А ведь он двигался на трёхмачтовом паруснике, какого не было у древних корабелов Океании и Перу. Отважность первых моряков, граничащая с отчаянностью, вызывает уважение, смешанное с непониманием – чего ради древние исследователи рисковали жизнью, когда шанс не вернуться был колоссально высок? Даже неудачные попытки предшественников не могли остановить людей в безудержном стремлении покорить неизвестные земли, познать предел своих возможностей, зачастую заплатив за это жизнью.

Влажный воздух непривычного климата пробежал по моей коже лёгким бризом, заполняя лёгкие цветочным ароматом с нотками солёного моря. Полог облаков застелил почти весь небосклон, но лежал так высоко, что ощущение безграничности просторов не покидало меня, соседствуя с мыслью о собственной незначительности на фоне величия Вселенной. Мы оказались у самой границы единственного на острове города – Ханга Роа (Hanga Roa), вобравшего в себя почти всех жителей Пасхи, за исключением единичных фермеров, склонных к уединённому образу жизни. Пассажиры самолёта быстро растеклись по улицам города, подбирая с помощью встречающего персонала места для ночлега в крошечных отелях, местные жители разошлись по домам. Мы же стали искать себе пристанище, руководствуясь только интуицией.

Никто теперь не назовёт исконного имени этого острова. Сами пасхальцы называют его Рапануи (Rapanui), но и это наименование исследователи не считают настоящим. В некоторых источниках он именуется Те-Пито о-те-Хенуа (Te-Pito-o-te-Henua), что означает «Пуп Вселенной». Это понятно, если учесть, как долго люди, жившие на острове, не подозревали о существовании ещё какого-либо мира, кроме куска суши площадью в 163 квадратных километра, вынырнувшего из бесконечного моря. Он был для них центром всего мира, откуда добраться до звёзд было проще, чем до берегов неизвестных материков. Кто-то называет его Теапи, кто-то Вайху, но его исконное имя навсегда укрыто пылью времени. Для европейцев он стал островом Пасхи лишь потому, что первый португальский путешественник Роггевен, заметивший сигнальные костры туземцев, проплывал мимо его берегов именно в этот христианский праздник в 1722 году. Его высадка на остров, как и большинство остальных совершённых европейцами, была ознаменована залпом кремниевых ружей и окроплена кровью туземцев, ставших очередными невинными жертвами человеческой алчности. Но на острове не оказалось ни золота, ни даже продуктов питания. И корабль, прихватив только отобранный у туземцев батат, двинулся дальше.

В сезон на остров прилетает немало самолётов из Чили, Перу и Полинезии, но в течение зимнего периода производятся рейсы только из Сантьяго-де-Чили, отчего большую часть времени аэропорт выглядит пустынным, а жители Ханга Роа в большинстве своём – расслабленными и неторопливыми.

Взлётная полоса пролегла у подножия вулкана Рано Кау (Rano Kau), прочертив ровную линию от одного края острова к другому. Ещё четыре десятка лет назад самолёты в этих местах были большой редкостью. Остров был самым удалённым от цивилизации уголком земли. Регулярное авиасообщение с Пасхой запустили только в 1967 году, а в конце прошлого века взлётно-посадочную полосу реконструировали, чтобы принимать корабли «Шаттл» американской космической программы. Прежде к берегам далёкого острова всего раз в год прибывал военный корабль, снабжая население всем необходимым – и для них это был настоящий праздник.

Полвека назад норвежскому путешественнику Туру Хейердалу рассказали такую историю: «Прошло ровно полгода, как их навестило последнее судно – разумеется, чилийский военный корабль. А годом раньше к острову подошёл роскошный лайнер. Губернатора запросили, есть ли в местном отеле лифт и подходит ли к пристани трамвай. Когда же он ответил, что на острове нет ни отелей, ни пристаней, пассажиров не стали высаживать на берег». Сейчас самолётами доставляют только самые необходимые и скоропортящиеся продукты, всё остальное так же, как раньше, привозят транспортные суда. О том, как здесь жилось пятьдесят лет назад, красочно говорит такое повествование жителя той эпохи: «Островитяне крадут до двух тысяч овец в год. У нас есть что-то вроде тюрьмы для самых отъявленных воров, да что толку, ведь заключённых приходится отпускать домой, чтобы могли поесть. Если мы будем кормить их в тюрьме, все станут преступниками, лишь бы кормили бесплатно».

Ханга Роа протянулся вдоль юго-западной оконечности треугольного острова, образованного вулканами. Многие улицы носят местные, трудно произносимые названия, а другие и вовсе никак не именуются. Дороги здесь словно не были проложены специально, а образовались сами по себе, как бы между делом, заполняя природный ландшафт и пространства среди зданий. Мы долго блуждали по кварталам, пытаясь разобраться в замысловатой планировке города, пока совсем не выбились из сил. Местная женщина лет пятидесяти, проходя мимо, остановилась и участливо спросила, что мы ищем. Где наш отель, она не знала, но всё равно пыталась помочь и даже предлагала понести вместе с нами наши рюкзаки. Всё это она делала совершенно искренне и сердечно, за что мы были ей бесконечно благодарны. Наконец, я зашёл в офис какой-то маленькой компании и попросил их позвонить по записанному у нас номеру. По телефону девушка объяснила собеседнику на том конце провода, как нас найти, и через пять минут за нами подъехал автомобиль. В результате долгих поисков и поездок мы вернулись ровно в то место, откуда начали свой путь, – к аэропорту, в ста метрах от которого и оказался наш отель, не обозначенный ни вывеской, ни указателем.

Двухэтажный домик на восемь (если не меньше) номеров был абсолютно пуст. Нам предоставили дальнюю комнату в глубине сада с небольшой собственной террасой и столиком. Ванна и туалет были в самом номере, что показалось нам почти роскошью. В таких апартаментах мы не останавливались, наверное, ни разу за всё наше путешествие, к тому же они оказались самыми дешёвыми из всех, что нам удалось отыскать на этом острове. После короткого ознакомления мы отправились в общую кухню, где, помимо неплохого гарнитура, занимавшего не менее восьми квадратных метров, было ещё помещение столовой. В дальнем конце её сидел Хосе, а перед ним стоял «яблочный» ноутбук и лежал «Canon Mark III». Хосе – местный фотограф, организующий фотосессии для приезжих, а свободное время посвящающий пейзажным съёмкам и музыке. Он показал нам несколько своих альбомов с чудесными постановочными фото, а также с видами тех частей острова, куда нам не суждено было попасть ни при каких обстоятельствах. Потрясающие ракурсы, краски и объекты съёмок воодушевили нас углубить знакомство с островом в ближайшие три дня и дали толчок к собственным открытиям.

Солнце неспешно спускалось к горизонту, плавясь в плотных слоях атмосферы, как кусок масла. Мы вышли по улице к каменистому берегу океана и по щербатой дороге направились в сторону Тахая (Ahu Tahai) – ближайшей к городу археологической площадки, где все без исключения приезжие ежедневно провожают закатное червонное солнце. Дорога волнами извивалась вокруг травянистых сочных пригорков и, словно хмельной извозчик, плавными дугами уносила нас на север. Солнечные зайчики весело скакали по табличкам и каркасам кладбищенских крестов, не признавая смерти. Им не суждено было исчезнуть навсегда: каждый вечер они покидали остров, но с первыми утренними лучами возвращались снова, чтобы продолжить бесконечный вальс своих воскрешений. Этим они отличались от покоящихся здесь людей, уже ставших землёй…

Нам предстояла первая встреча с огромными каменными истуканами знатного рода, отличающихся от кого-либо другого большими мочками ушей, которые для многих народов мира являлись признаком власти и высокого статуса. Я не мог до конца осознать, что ещё мгновение – и передо мной вырастут молчаливые изваяния загадочных людей, которые с детства были для меня символом чего-то таинственного и потустороннего, недоступного обычным людям и открытого только избранным. Мог ли я подумать, что ошибаюсь, что простой путешественник, подобный мне, может воочию увидеть тайну, над которой бились и бьются этнографы, лингвисты и археологи всего мира? Пусть мне и не суждено её разгадать, но я смогу хотя бы прикоснуться к ней, в очередной раз поняв, сколько в мире ещё необъяснимого и загадочного и что каждое новое столетие будет приносить ещё больше вопросов без надежды на ответ.

За очередным холмом на фоне густого неба, обрамлённого плотными облаками, передо мной вдруг, будто из моря, стали вырастать моаи. Их величественные лица с резкими чертами скул, мощными надбровными дугами и орлиными носами невидящим взором смотрели вглубь острова, словно не замечая разглядывающих их туристов, стремящихся запечатлеть в памяти каждый их изгиб, каждую чёрточку, каждую деталь. Когда-то эти лица были гладко отполированными, но состарились от ветра и воды, веками наносивших рубцы, оспины и шрамы, отчего первые европейцы, увидев изваяния, подумали, что те сделаны из глины. Их было пять, точнее, почти пять, так как у среднего – самого высокого – была рассечена по диагонали голова, словно некое божество в безумстве разрубило хранителя моря мечом, заставив его навеки окаменеть на своём посту. Пятый моаи, который был меньше остальных, сохранил только часть своего туловища, навсегда потеряв голову, будто был казнён. Весь квинтет стоял на едином каменном постаменте под названием «аху». Его кладка кое-где в основании немного напоминала инкскую, и это позволило Туру Хейердалу в своё время предположить, что прародителями местной культуры были именно инки. Кладка неоднократно достраивалась и перестраивалась, и можно сказать, что со временем мастерство утрачивалось. К приходу перуанцев на острове уже не было ни одного стоящего моаи: все они были сброшены вниз, словно в наказание на страшную провинность перед своими творцами. Чуть поодаль от пяти истуканов встали спиной к морю ещё два отдельных моаи. Одного из них археологи не только подняли на первоначальное место, но и водрузили на него каменную шапку, а также сделали зрячим, установив два глаза из перламутра. Однако и он не удостоил вниманием ни меня, ни кого-либо ещё из множества людей, устроившихся невдалеке полюбоваться закатом.

Корона закатных лучей увенчала каменных стражей и окрасила кущу облаков в апельсиновый оттенок, через некоторое время сменившийся мягким багрянцем, а затем утонула в густой синеве надвигающихся сумерек. Серые истуканы стали более контрастными, скрыв лица масками, а на виду оставив только свои фигуры. Они выглядели грозно, будто одетые в тёмные плащи големы, но с каждым мгновением их силуэты тускнели и, наконец, совсем растворились в сумрачных водах накатывающего на берег моря. Последний оплот света – граница между небом и океаном – исчез, а с ним утонули в набегающей ночи и статуи, ставшие просто призраками острова.

Утром дорога несла нас на восток, к кратеру огромного вулкана Рано Рараку (Rano Raraku) – колыбели всех моаи. Именно там они появлялись под резаком древних мастеров, именно оттуда затем добирались во все уголки острова. Дорог на Пасхе немного, и большинство из них грунтовые, но часть из них, к большому удивлению, асфальтирована. Во многих отдалённых местах, куда нам удавалось добраться (особенно на островах), дорогу делают из брусчатки – она удобнее для транспортировки и не требует специальной техники для укладки. Однако на Пасхе, несмотря на очевидные преимущества искусственного камня, есть и асфальт, что для меня стало не меньшим открытием, чем моаи. По одной из таких дорог мы мчались из города к окраине острова. Крошечные колёса скутера рьяно полосовали асфальт, с рёвом съедая километры пути. Коренастые скрюченные деревья на обочинах удручённо провожали нас, кивая вслед ветвями. За очередным изгибом дороги перед нами, наконец, появился океан. Вода поднимала молочную пену, размалывая рваную кромку побережья на мелкий туфовый галечник. Она протачивала в вулканической породе невероятные ходы – и весь периметр острова походил на застывший пористый шоколад, растерзанный множеством микроскопических взрывов. Чем ближе мы приближались к берегу, тем явственнее чувствовалась мощь океана. Ветер толчками бил в лицо, словно тестируя кожу на прочность, волны становились выше, и россыпь брызг разлеталась на сотни метров.

На острове Пасхи широко известен лишь десяток археологических площадок, которых здесь на самом деле сотни. Патер Себастиан в середине прошлого века насчитал на всём острове более шестисот моаи. Древние строители неустанно выстраивали линию фронта вдоль всего побережья, будто надеялись, что моаи защитят их маленький мир от бесконечного моря, а может быть, наоборот, уберегут море от них самих.

Помимо сплошной цепочки стражей у кромки воды, каменные защитники расположились и в глубине острова, хотя и в меньшем количестве, чем «морская пехота». Мы перемещались с места на место, рассматривая причудливые нагромождения камней, в которых с трудом угадывались поверженные моаи. Некоторые площадки были так малы, что только установленные таблички выдавали в них место расположения какого-либо археологического памятника. За несколько часов мы посетили примерно полдюжины мест с непривычными для слуха рапануйскими названиями: Ханга Хахаве (Hanga Hahave), Ханга Покуйа (Hanga Poukuia), Ваиху (Vaihu), Акаханга (Ahu Akahanga) и Оне Макихи (Ahu One Makihi) – а иногда просто останавливались в красивых местах полюбоваться прозрачной морской водой и прибоем. Так мы постепенно подъезжали к одному из самых значимых мест на острове – Тонгарики (Tongariki).

Напротив низкого заборчика из сложенных камней стояло несколько машин. Мы тоже припарковали скутер, перешли дорогу и по едва заметной тропке двинулись в сторону самого большого на острове аху, на котором высились пятнадцать моаи разных размеров. Говорят, когда-то голову каждого из них украшала красная шапка – пукао. Никому не известно её точное предназначение: есть версия, что это могли быть волосы истуканов, крашенные в красный цвет, как у некоторых народов Полинезии. Однако археологам не удалось не только определить её функцию, но даже установить, кому принадлежит тот или иной головной убор, так как все они разных размеров. Когда-то они чётко совпадали с формой головы владельца, так что не оставалось никакого промежутка между самой шапкой и головой моаи. Сейчас же, спустя время, деформированный камень (или выросшие за столетия головы) не позволяют идентифицировать настоящих владельцев пукао.

Сами статуи изготавливались из определённого типа серого камня, который брали на склоне вулкана Рано Рараку, а шапки делали на другом конце острова из красного туфа, добываемого в местечке Овахе (Ovahe). Трудно представить, как удавалось доставлять огромные статуи на десятки километров от каменоломни, устанавливать их на постаменты – аху, а потом, на высоте десяти метров, ещё и водружать на них шапки, каждая из которых весила не меньше дюжины тонн! И всё это делали люди каменного века, не знавшие ни обработки железа, ни лебёдок. Хейердал так пишет о мучавшем его вопросе:

«– Леонардо, – сказал я, – ты человек деловой, скажи мне, как в старое время перетаскивали этих каменных богатырей?