Текст книги "Цветущий сад"

Чипс открыл было рот, чтобы продолжить разговор, но так ничего и не сказал, глядя на свой бокал и не переставая помешивать кубики льда.

Нэнси сжала руки, стараясь не нарушать молчания. Она боялась, что если заговорит, то нервы отца сдадут, и она никогда не узнает, что так ужасно подействовало на него в этот прекрасный солнечный день. Видя, как отец пьет виски, она испугалась, что он опьянеет и вообще не сможет говорить. Наконец, когда Нэнси уже подумала, что больше не выдержит молчания, он произнес, не глядя на нее:

– Ты не можешь выйти замуж за него, Нэнси.

Она чуть не разрыдалась, почувствовав облегчение. Если в этом заключался весь ужас того, о чем он собирался сказать, то она была к этому готова. Гнетущий, безотчетный страх, сковавший ее, отступил.

Она осторожно сказала:

– Мне жаль, что ты так настроен, папа. Я люблю Рамона и хочу выйти за него. – Она даже не упомянула о Джеке, будто он не имел ни к ней, ни к отцу никакого отношения.

Чипс покачал головой со смертельной обреченностью:

– Нет, Нэнси. Ты никогда не сможешь выйти замуж за Рамона.

Страх снова овладел ею. Тяжелый и осязаемый, он навалился на ее плечи, как мрачный демон.

– Почему? – спросила она, едва слыша свой собственный голос.

– Из-за Дьюарта Санфорда, – сказал Чипс, и в его тоне не было ни высокопарности, ни живости, которые покоряли избирателей. Напротив, его голос был вялым, сдержанным, словно он уже израсходовал всю свою страстность. – Дьюарт Санфорд был сущим дьяволом.

Руки Нэнси нащупали бокал и бутылку. Виски с мартини было не лучшим сочетанием, но она сейчас не думала об этом. Поведение отца было каким-то страшным, и она решила с помощью алкоголя пережить то, что ожидало ее в следующие мгновения.

– Многие годы он шантажировал меня и не давал возможности заниматься политической деятельностью, а жизнь Зии он превратил в настоящий ад.

Виски действовало расслабляюще. Чем дальше, тем больше. Она уже знала то, о чем говорил отец. Дьюарт Санфорд не принадлежал к самым прекрасным мужчинам на свете. Он был холодным, жестоким и злобным. Но он умер, и она собиралась выйти замуж вовсе не за него, а за его сына Рамона. Рамон не был холодным и жестоким. Рамон был…

–…поэтому я убил его.

Бокал выскользнул у нее из руки на пол и разбился вдребезги.

– Сколько я должен был ждать? У меня не было больше времени! Пока он был жив, я ничего не мог поделать. – Лицо Чипса стало мертвенно-бледным. – В то лето я встретился с Зией. Он сломал ей жизнь, как ребенок с корнем вырывает розу. Он измучил ее и духовно, и физически, и я поклялся, что убью его.

На этот раз, когда Чипс поднял бокал, виски пролилось ему на рубашку. Он по-прежнему не смотрел на Нэнси. Казалось, земля перестала вращаться и замерла. Как ни странно, но вокруг ничего не изменилось. Солнце, море, горы, деревья – все оставалось на своем месте, как и два человека на террасе, бутылка и бокалы.

– Как это произошло? – спросила она сквозь пересохшие губы. – Когда?

– В 1928 году. Я вернулся в Бостон и поговорил… – Он замолчал в нерешительности. – Поговорил кое с кем, для кого преступность стала бизнесом.

– С человеком, передавшим тебе фотографии?

Чипс кивнул:

– Я не буду говорить тебе, как это произошло, Нэнси. Чарли приезжал сюда осенью, а когда я вернулся в Америку, Санфорд был уже мертв.

– О Боже! – простонала Нэнси и бросилась в ванную комнату, почувствовав дурноту.

Она села на край ванны, конвульсивно вздрагивая. Нельзя было смешивать виски и мартини. Ее отец – убийца! Никогда нельзя пить на пустой желудок. Ее отец убил Дьюарта Сан-форда!

Чипс стоял в дверях, опустив руки по швам. Галстук его был распущен, верхняя пуговица на рубашке отсутствовала. По-видимому, ему не хватало воздуха, и он рванул ворот. Он, как и она, выглядел совсем больным.

– Теперь ты понимаешь, – сказал он, – что не можешь выйти замуж за Рамона Санфорда. Зия и я долгие годы жили с этим бременем, но ты не сможешь так жить. Не сможешь быть женой Рамона и не сказать ему всей правды. А если ты расскажешь…

– Если я расскажу, он убьет тебя, – сказала она глухо.

Конечно, Рамон убьет его. Зия знала это. Неудивительно, что ей стало плохо. То, что ее сын женится на дочери убийцы своего отца, могло довести до помешательства любую женщину. Особенно если она молча согласилась с тем, на что намекнул, хотя и не рассказывая ничего подробно, Чипс. Знай это Рамон… Знай он, что мать не только сыграла определенную роль в смерти его отца, но к тому же все еще любила человека, ставшего причиной его смерти…

Нэнси задрожала, подумав о Зие Санфорд. Дрожь не прекращалась. Она обхватила себя руками, безуспешно пытаясь согреться. Кровь за кровь! Таково было кредо Рамона. Его мать это знала. Как она могла жить долгие годы с мыслью об этом? Как должна жить теперь? Нэнси подавила тошноту, дрожь усилилась.

– Нэнси…

Она резко опустила руки, мгновенно придя в ярость:

– Не надо меня жалеть! О Господи! Что мне делать? Выразить сожаление и заверить, что я по-прежнему люблю тебя? Или вообще не обращать внимания на сказанное тобой и пообещать все забыть в угоду тебе и Зие? Может быть, сказать, что у нас с Рамоном был лишь мимолетный флирт и я вовсе не собираюсь выходить за него замуж? Нет, черт побери, я не сделаю этого! Я против. Я буду возражать до самой смерти! – Нэнси начала истерично смеяться. – А я ведь и вправду постепенно умираю. И ни ты, ни твоя драгоценная Зия не можете даже вообразить, каково ощущать это. Она была несчастна, ведь так? Ты хотел стать мэром? А Дьюарт Санфорд играл с вами в кошки-мышки, что было неудобно для вас обоих? Какой позор! Какой ужасный позор!

Чипс нащупал рукой кровать. От ее слов он вдруг почувствовал страшную слабость, чего раньше с ним никогда не бывало.

– Теперь у вас, конечно, пет проблем? Ты просто выложил мне все, что тебя мучило, а я, как послушная девочка, должна пообещать, что ни за что не расскажу Рамону правду о его дорогой матери и ее любовнике, и все будет по-прежнему? Требуется всего лишь небольшая жертва. Я должна порвать отношения с Рамоном, даже не объяснив ему толком почему! О Боже, что мне ему сказать? Что я изменила свое решение? Или: «Извини, я больше не люблю тебя. Это была ошибка»?

Чипс качнулся, и Нэнси увидела его сквозь пелену своей ярости и слез. Она бросилась на него и толкнула на кровать.

– Ты и твоя драгоценная Зия! Люби она тебя так, как я люблю Рамона, ни один человек на земле не смог бы удержать ее! Ты думаешь, если бы я носила на руке обручальное кольцо Рамона, меня могли бы соблазнить чье-либо обаяние, лесть или деньги? Ни одной женщиной нельзя овладеть, если она этого не хочет, и со временем ты поймешь, что в те далекие дни в Бостоне Зия сама захотела уйти с Дьюартом!

– Нет… – Чипс ухватился за золотой шар на спинке кровати.

Нэнси была безжалостна. Она обезумела от горя, чувствуя, что ее мир рушится, и ненавидела людей, из-за которых это произошло.

– И ты ничуть не лучше! Когда Зия вернулась к тебе, ты позволил Дьюарту шантажировать тебя и отнять ее. Ты когда-нибудь спрашивал себя, почему это произошло на самом деле? Неужели только ради Патрика и Моры? Насколько я знаю деда, он никогда не страдал от того, что кто-то плохо о нем думал. Он был достаточно силен, чтобы пережить любой скандал, и я не верю, что его слишком волновало мнение о нем общества.

– Твоя бабушка…

– Патрик был для нее опорой! О Господи, как бы я хотела почувствовать поддержку Патрика! Но у меня уже есть опора. После долгих одиноких, бесплодных, мучительно пустых лет я наконец обрела его! Его плечи так же широки, как у Патрика. Он может вместе со мной противостоять всему свету с его сплетнями и скандалами, а ты хочешь отнять его у меня! Ты хочешь погубить самое дорогое, что у меня есть!

– Это неправда…

– Ты отказался от борьбы с Дьюартом Санфордом, потому что боялся носить клеймо внебрачного ребенка! Ты первым сдался. Ты прежде всего думал о своем благополучии. Ты всегда, сам того не замечая, был эгоистичным чудовищем. Ты лгал себе и окружающим. Зачем ты женился на моей матери? Ты ведь не любил ее и даже не притворялся, что любишь. Ты женился на ней, чтобы с ее помощью проникнуть в мир, о котором ты молил Бога и который сейчас на словах презираешь, потому что это выгодно в твоей политической ифе. Это мир, где огромное значение имеет не только богатство, но и происхождение. Мир, где земля приносила доход еше с тех времен, когда Америка была счастливой страной, в которой спокойно жили и охотились на бизонов индейцы! Мир титулованных особ и королей! Ты окунулся в него, не так ли? Каус и посещение королевской яхты! Гость германского кайзера и русского царя! Чипс О'Шогнесси. Второе поколение ирландских католиков, которого, однако, по возврашении в Бостон не приняли в Янки-клуб! Поэтому ты больше никогда туда не обращался? Я понимаю, это обидно. Боже, что пришлось пережить моей матери! Из-за тебя я, в сущности, не любила ее. Я всегда была одурманена тобой. Ты подавлял ее, и она казалась ничтожеством, хотя без нее ты был простым ирландцем-католиком, которому посчастливилось сколотить капитал, но которого никто не принимал в обществе.

Нэнси тяжело дышала. Она никогда не думала, что может подвергнуть отца такой уничтожающей критике.

– Как ты осмелился послать человека совершить убийство, как будто попросил его принести гроссбух? Тебе даже не хватило мужества сделать это самому! – Нэнси разрыдалась. – Рамон не прибегнет к услугам кого-то третьего, когда узнает, что ты сделал. Он сам покончит с тобой голыми руками! – По ее лицу струились слезы. – Только он никогда не узнает, верно? Потому что, черт побери, ты хорошо знаешь, что я никогда не расскажу ему об этом! О Боже! Я ненавижу тебя за то, что ты сделал! Ненавижу… Ненавижу…

Чипс зашатался, но Нэнси не сделала даже шага к нему. Он медленно, на ощупь двинулся к выходу. За ним щелкнул замок. Нэнси осталась одна. Солнце по-прежнему заливало комнату яркими назойливыми лучами. Она всегда была одинока. Она была одинока, несмотря на брак с Джеком. И в будущем независимо от всех людей, окружавших ее, она будет одинока. Рамон был всего лишь интерлюдией – тайным взглядом в мир, который был наполовину сном, наполовину чудом. И этот мир теперь рушится. Она закрыла шторы. Остается только одно – сказать Рамону, что сон кончился.

Глава 19

Нэнси потеряла счет времени. Вернувшись, Мария бросила взгляд на тихую, неподвижную фигуру на затемненной террасе и молча приступила к своим обязанностям. Она была с Нэнси в Бостоне, когда с мэром случился приступ и хозяйка заперлась на несколько дней в своей комнате. До нее дошли слухи о ссоре в Сити-Холле и о том, что Нэнси явилась причиной этого приступа. Для Марии это было непостижимо. За всю свою жизнь Нэнси никогда никому не причиняла зла и обожала своего отца. Но сейчас, спустя несколько часов по прибытии мэра, выражение счастья, которым лучились глаза Нэнси, исчезло. Ее лицо стало мраморно-белым, глаза, казалось, ничего не видели. Она была похожа на обреченную, и Мария не осмеливалась вторгаться в ее горе.

На небольшой коктейль перед обедом для избранных был приглашен махараджа Сакпура. Его супруга была небольшого роста, с красивыми, подведенными сурьмой глазами, скромно опущенными вниз, словно она была наложницей, а не женой. Свита махараджи оказалась такой многочисленной, что пришлось переселить нескольких служанок и камердинеров.

Мария видела индийца мельком, когда он величественно входил в отель. Махараджа произвел на нее огромное впечатление. Его плащ был алого цвета с многочисленными пуговицами из чередующихся рубинов и бриллиантов. Его голову украшал темно-красный шелковый тюрбан.

Мария задержалась у обширного гардероба Нэнси с вечерними туалетами и платьями для коктейлей. Обычно Нэнси любила сама выбирать одежду, но сейчас оставалось слишком мало времени. Мария снова взглянула на нее, но не решилась вторгнуться в личный мир хозяйки, обратившись к ней с обыденным вопросом о платье, которое она хотела бы надеть. На махарани было светло-вишневое сари, отделанное золотом. Приглашен князь Феликс, а значит, с ним будет леди Бессбрук. Ей нравились ярко-красные и оранжевые тона. Монткалмы тоже должны быть на встрече с махараджей. Мария попыталась вспомнить, какие вечерние платья любила Джорджиана Монткалм. Обычно она одевалась очень элегантно и сдержанно, предпочитая кремовый или цвета слоновой кости шелк или приглушенные пастельные тона. Мария подумала еще немного и решительно выбрала из моря туалетов простое, черное с кисеей платье от Пату. Черный цвет не только прекрасно оттенит темно-фиалковые глаза и безупречную кожу Нэнси, но и выделит ее среди других женщин. Зазвонил телефон, и Мария сняла трубку. Пронзительный звонок ничуть не расшевелил Нэнси. Звонил мэр, желавший поговорить с дочерью. По крайней мере он так сказал. Однако дрожащий голос в трубке показался Марии совсем непохожим на властный рык мэра О'Шогнесси.

– Это мэр, мадам, – робко сказала она.

Нэнси очень медленно повернула голову к Марии. Ее тело оставалось неподвижным, подобно статуе. Ее красивые кисти с длинными пальцами свисали по бокам узких поручней плетеного кресла, как будто были сломаны запястья. Глаза с густыми ресницами были прозрачными, лишенными какой бы то ни было выразительности. Впервые в жизни Марию охватил страх.

– Он хочет поговорить с вами, мадам.

Нэнси все еще молчала. Она снова отвернулась и продолжала невидяще смотреть вдаль поверх моря.

Мария вернулась к телефону, подняла трубку и сказала с важностью, о которой сама не подозревала:

– Миссис Камерон в данный момент не может подойти, мэр О'Шогнесси.

Раздался щелчок, их разъединили. Мария облегченно вздохнула. Она ожидала сражения с могущественным мэром, полагая, что он будет кричать и настаивать, чтобы дочь взяла трубку. Но он вел себя необычно, как и Нэнси. Мария вышла на террасу и сказала нерешительно:

– До коктейля в комнате орхидей осталось всего полчаса, мадам.

Легким кивком головы Нэнси дала понять, что она восприняла сказанное. Мария вернулась в спальню и проверила, чтобы вся косметика и духи были под рукой. Затем попробовала рукой душистую воду в ванной. Больше она ничего не могла сделать.

Мрачная пропасть, в которую погрузилась Нэнси, надолго вытеснила все ее мысли. Она не могла позволить себе думать о чем-то другом. Всякая попытка размышлять вызывала невыразимую боль, и ее сознание отказывалось работать. Текло время, и она постепенно приходила в себя, выходя из оцепенения. Необходимо было, чтобы каждая частичка ее мозга постепенно восприняла существующую реальность.

Говоря отвлеченно, у нее был выбор. Она могла продолжать любить Рамона и жить с ним, храня ужасную тайну отца, как это делала Зия. Или могла все рассказать и остаться с ним, несмотря на то что он погубит отца, либо прибегнув к суду, либо лично отомстив ему. Но она не могла знать, останется ли он по-прежнему с ней, если она выберет последнее, или при взгляде на нее будет всегда болезненно вспоминать о преступлении ее отца и в конце концов отречется от нее.

На самом деле у нее не было выбора. Она не могла жить после такого чудовищного откровения. Нэнси мрачно подумала, почему они решили посвятить ее в свою тайну. Почему Зия и отец не могли продолжать жить в своем аду и пощадить ее. Когда сумерки сгустились, она пришла к выводу, что все дело было в ее браке с Рамоном. Вероятно, перспектива иметь общих внуков с человеком, ответственным за смерть ее мужа, была невыносимой даже для стальных нервов Зии. Зия настояла, чтобы Чипс все рассказал дочери, и та, в ужасе от страшной тайны, откажется от брака. Зия хорошо знала не только своего сына, но и дочь своего любовника. Она была уверена, что та никогда не разоблачит своего отца и не заставит его страдать.

Выбора не было. Она должна сделать то, на что рассчитывали Зия и Чипс. Она должна сказать Рамону, что их роман окончен. И все потому, что когда-то давно Дьюарт Санфорд, европеец до мозга костей, всю жизнь ненавидевший Америку, был послан своим отцом организовать дело в Новом Свете. Нэнси могла представить, с какой неохотой он встречался с нуворишем О'Шогнесси. Как неприятно было для него, утонченного аристократа, встречаться с человеком, которому его собственный отец обеспечил первый шаг к достижению богатства. С выходцем из крестьянской семьи. Как протестовал в нем висконд де Гама против этой встречи. Нэнси подумала о том, как Патрик относился к высокомерному сыну своего друга. Вероятно, со скрытой насмешкой. Вряд ли мнение Дьюарта Санфорда о нем могло лишить Патрика сна. Но открытое презрение Дьюарта Санфорда больно ударяло по самолюбию Чипса. Он был королем в своем Норс-Энде. Богатство, доставшееся от отца, собственное честолюбие и неукротимое стремление всегда быть первым заставили его принять вызов. Окончив католическую школу в Бостоне и Гарвардский университет, он смешался с сыновьями миллионеров, отличаясь от них только одним: Чипс не мог забыть, как бегал по улицам босиком, в латаных штанах. Многие годы шаг за шагом он добивался того, что его однокашники считали само собой разумеющимся, – доступа в общество. Даже когда он стал мэром и мультимиллионером, его все-таки не приняли в один из самых престижных Янки-клубов. Он не мог забыть, как пришел от этого в бешенство, как ужасно расстроился, как кричал:

– Американец я или нет? Черт побери! Я мэр этого города! Как они смеют отказывать мне? Неужели я не могу сидеть на этих продавленных кожаных креслах и пить второсортный бурбон только потому, что я ирландец и католик? Я покажу им, что может сделать американец ирландского происхождения! Как могут они отказывать человеку в праве посещать эту вонючую дыру только потому, что он другой веры и происходит не от первых колонистов? Что должен сделать человек в этой свободной стране, чтобы стать равным с ними?

После такого унижения Чипс уехал в Европу. С женой, англичанкой голубых кровей в качестве визитной карточки, он начал штурмовать европейское высшее общество, как человек, взбирающийся на вершину горы. Впоследствии Нэнси думала, было ли когда-нибудь английское общество времен короля Эдуарда более обособленным, чем в настоящее время. Они находили Чипса весьма эксцентричным. Это была единственная характеристика, которую сдержанный англичанин мог дать его безрассудной вульгарности, безграничному добродушию и непреодолимому обаянию. Впервые Чипс столкнулся с презрением и снисходительностью, когда в Бостоне появился Дьюарт Санфорд. Он не оставил сомнений, как выглядит иммигрант второго поколения ирландцев в глазах португальского аристократа, чей род уходит корнями в средние века.

Между ними сразу же возникла антипатия. Зия лишь подогрела страсти. Даже Дьюарт, избалованный Парижем и Лиссабоном, был поражен ее экзотической красотой. Он сразу заметил, что в Бостоне и в том мире, в котором обитал Чипс, Зия была редкостным цветком и что для Чипса она единственная и незаменимая. Нэнси могла представить себе Дьюарта Санфорда с его оливковой кожей, темными глазами, гладкими и блестящими волосами, пышными усами и в безупречной одежде. Его жемчужно-серые костюмы и шляпы с шелковой лентой, трости из черного дерева, драгоценности на пальцах и в галстуках. В Бостоне конца девятнадцатого века он, должно быть, выглядел как европейский король. Его экипаж, запряженный парой подобранных в масть лошадей, его манеры – все это было в диковинку для местных жителей. Несмотря на то что Дьюарт Санфорд был иностранцем, ни один Янки-клуб не закрыл перед ним двери. Более того, его приняли с распростертыми объятиями. Он был для них воплощением того, чем они больше всего восхищались: он был безупречного происхождения и утонченности, живым олицетворением истории.

Как, должно быть, Чипс ненавидел Дьюарта, видя в нем все то, чего втайне сам страстно желал. И как, должно быть, Дьюарт хотел поставить на место этого нахального выскочку, который распоряжался всего лишь на ничтожной территории площадью в одну квадратную милю, занятой под домами, кабаками и портовыми сооружениями. По сути, судьба Зии была предопределена.

Гнев Нэнси пропал. Что бы ни сделала Зия, она уже заплатила за все, и цена была высока. Но, может быть, не выше, чем та, которую придется заплатить ей.

Мария сказала, что звонил отец. Нэнси не хотела разговаривать с ним, пока не порвет с Рамоном. Тогда у Чипса будет достаточно времени, чтобы просить прощения и утешать ее. С того места, где она сидела, была видна обсаженная можжевельником дорога на Камара де Лобос. Между кустами блеснули фары, когда автомобиль на страшной скорости вписался в поворот. Ни один шофер не водил так машину, и ни один шофер не ездил в Камара де Лобос. Гости Мадейры курсировали только по дороге длиной в милю от бухты до отеля. Это возвратился Рамон.

Мария невольно задрожала, когда Нэнси бросилась в спальню и в сторону кровати полетели туфли, а за ними платье. Нижнее белье было разбросано по полу, образуя след до самой ванной, украшенной золотыми херувимами. Прежде чем Мария успела достать широкое, в несколько дюймов толщиной полотенце, Нэнси уже намылилась, ополоснулась и вылезла из ванны. Она быстро надела черное с кисеей платье, припудрилась, и Мария обильно спрыснула ее духами.

Тем временем Нэнси уже накладывала косметику. Она нанесла тончайший слой румян на изящные скулы, немного подвела губы, слегка подкрасила веки и особо подчеркнула тушью свои необыкновенно длинные ресницы. Затем отодвинула драгоценности, которые Мария разложила на туалетном столике, чтобы дополнить совершенное творение Пату. Она взяла только тяжелый жемчуг матери и надела его через голову. Она обула ноги в тонких шелковых чулках в вечерние открытые туфли. Короткий взгляд в трюмо, и прежде чем Мария подошла к выходу, чтобы открыть дверь, быстро распахнула ее сама, тут же очутившись в объятиях Рамона.

– Почему у тебя темно? – спросил он с легкой улыбкой, тогда как она с трудом сдерживала дыхание.

– Я опаздываю. – Нэнси чувствовала себя так, будто пробежала милю.

– Это твоя привилегия, – весело сказал он. Его темные глаза смотрели на нее оценивающе. – Ты выглядишь потрясающе. Может быть, бросим наших гостей и запремся здесь с бутылкой шампанского?

– Потом, – сказала она, умудрившись улыбнуться. Его рука на ее запястье жгла раскаленным железом.

– Надеюсь, день оказался не таким плохим, как ты предполагала?

– Нет. – Слова застряли у нее в горле.

Однако Рамон ничего не заметил. Его почти черные глаза, такие пронзительные, что от них ничего нельзя было скрыть, на этот раз не встревожились. Он обнял ее за талию и поцеловал за ухом.

– Я смогу выдержать еще не более десяти секунд. Если мы не уйдем, я займусь с тобой любовью прямо здесь.

Нэнси почувствовала слабость. Его прикосновение жгло ее, потому что она знала, что его рука обнимает ее в последний раз, что они в последний раз идут вместе на прием, где их ждет вкусная еда, вино и приятная беседа, а потом танцы в волшебном, освещенном люстрами танцевальном зале и на безлюдной, залитой лунным светом, душистой террасе. Там он будет нашептывать ей слова любви в предвкушении момента, когда они наконец останутся одни, когда стихнет музыка и замолкнет смех, и они будут ласкать друг друга, слившись душой и телом, испытывая неземное счастье.

Невероятно, но она смогла улыбнуться и даже шаловливо прошептать:

– Ты опаздываешь уже во второй раз.

Затем большие резные двери широко распахнулись, и они вошли в зал. Нэнси уже приняла решение и хотела, чтобы предстоящий вечер и ночь были радостными и счастливыми и запомнились ей на всю оставшуюся жизнь. Она была так возбуждена, словно находилась в состоянии опьянения.

Они разошлись по залу, приветствуя гостей. Глаза Нэнси постоянно следили за Рамоном, стараясь запомнить каждый его жест. Он двигался с ленивой грацией пантеры, оправдывая свое прозвище. Нэнси видела выражение глаз у женщин, когда он приветствовал их, и знала, какие эмоции он вызывал, улыбаясь своей обезоруживающей улыбкой. Затем, как и она, он отвел взгляд от гостей. Глаза их встретились, и выражение его лица стало дерзким и откровенно эротичным. Нэнси почувствовала неловкость, ее бедра стали влажными от желания. Она не видела ни его безупречного белого смокинга ручной работы, ни изысканной кружевной вечерней рубашки. Она видела лишь обнаженное мускулистое тело, которым любовалась при лунном свете, в свете лампы и в лучах солнца. Вьющиеся волосы на его груди, влажной и соленой на вкус после моря или после любовных ласк. Его золотистая кожа отливала оливковым цветом в густых волосах на лобке.

Они были разделены группками смеющихся гостей. Каждый находился в центре тесного круга болтающих знаменитостей, которые были бы желанной добычей любого газетного писаки.

– Он красив, как чистокровный жеребец, и в еще большей степени опасен, – говорила Бобо англичанке с розами на плече и с унизанными бриллиантовыми браслетами руками. Обе смотрели на Рамона.

Мягкие губы Нэнси тронула улыбка, говорившая о том, что она завоевала этого мужчину, но сама осталась непобежденной. То, что сказала Бобо, было правдой. Но Рамон принадлежал ей и будет принадлежать всегда. Никто не мог убедить ее в обратном.

– Говорят, княгиня Марьинская сошла с ума, и ее заперли в комнате…

Нэнси подошла поближе, так как ничего не знала о случившемся с княгиней.

– Такие вот дела, дорогая. Рамон ни о чем никогда не спрашивает. Он просто берет, и все. – Англичанка медленно облизнула нижнюю губу. Бобо все поняла по выражению ее глаз и пожелала ей удачи. Удача была необходима англичанке, если она собиралась соблазнить Рамона. Бобо знала, что ни одной женщине в этом не везло. Рамон сам был искусителем. Настоящий хищник, который заставлял любого мужа немедленно настораживаться, и не без причины.

Нэнси Ли Камерон поставила мировой рекорд. Знала ли она об этом, думала Бобо, и как долго это продлится. Рамон вовсе не проявлял обычных признаков скуки, которая охватывала его после первых же недель очередного романа. Все это очень интриговало. Не менее, чем прибытие и поспешный отъезд сенатора Джека Камерона. Бобо не могла представить его в роли уступчивого мужа. Будучи американкой, она знала, как важен для публики имидж счастливой семьи, когда речь шла о человеке, занимающем высокий государственный пост. Бобо ожидала быстрого прекращения романа и возвращения Нэнси в Вашингтон. Когда лайнер прибудет в Нью-Йорк, репортеры и фотографы столпятся на пристани, и Джек будет спокойно объяснять, что его жена решила провести зимний сезон в Европе и что он, невыносимо соскучившись по ней, совершил путешествие через Атлантику, чтобы привезти ее с собой. Публике такое очень нравится. Джек поцелует Нэнси, к радости фотографов, а миллионы изголодавшихся по романтике женщин будут пересказывать эту историю за утренним кофе.

Но Нэнси не вернулась с Джеком, и пока ее муж находился в отеле, она и Рамон отнюдь не собирались скрывать свои чувства. Из этого следовало только одно, и это было настолько захватывающим, что даже искушенная в жизни Бобо от удивления раскрыла рот, чувствуя свою причастность к происходящим событиям.

За обедом к ним присоединилась Нина Корелли, которая завязала довольно неожиданную дружбу с угловатым, двадцати одного года, юнцом и с леди Хелен Бингам-Смит, которую сопровождал Регги Минтер. Ники тоже был там, и его взгляд многозначительно скользил по губам Нэнси. Она умоляюще посмотрела на него, предостерегая, так как Рамон также наблюдал за ней и что-то сказал по-португальски, чего, к счастью, никто из гостей не понял.

Позднее в зале он танцевал с ней и с другими дамами, исполняя румбу и танго с таким врожденным чувством ритма, что никто из гостей даже не пытался превзойти его.

Нэнси смеялась и пыталась попасть с ним в такт, делая под музыку такие фривольные телодвижения, что леди Мид сочла их неприличными.

– Если я всецело португалец, то ты истинная ирландка, – сказал Рамон, обнимая ее горячей рукой за талию. – Куда подевалась вся твоя бостонская сдержанность?

– Утонула в Чарлз-речке, – весело ответила она.

Джорджиана Монткалм решила, что, пожалуй, слишком поздно просить Зию обратиться к Нэнси и убедить ее быть более благоразумной. Теперь слишком многие знали о ее связи с Районом. Любой, кто видел их, понимал, что они любовники. Каждый их взгляд, каждое прикосновение говорило об этом. Казалось, они не замечали, что стали предметом пересудов. Они словно нарочно выставляли напоказ свои отношения. Через несколько недель, даже дней Лондон, Париж и Рим начнут гудеть, переполненные слухами. Тогда они не смогут покинуть Мадейру без того, чтобы не попасть под перекрестный допрос репортеров и вспышки блицев. Даже если бы они остались на острове, пресса напечатала бы собственные версии их романа, одну скандальнее другой. Нэнси Ли Камерон, отпрыск новой американской аристократии, любимица демократов, неизменный объект светской хроники от Калифорнии до Массачусетса, оказалась отвергнутой обществом. Нарушение супружеской верности, может быть, и является нормой для той части общества, которая располагает свободным временем и имеет склонность к смене партнеров, но добропорядочные граждане не могут потворствовать подобным отношениям. Каждые несколько дней на первых полосах газет появляются скандальные сообщения о разводах. Джорджиана, как и Бобо, подумала, что недооценила отношения между Нэнси и Рамоном. Их поведение граничило с общественным самоубийством.

После них граф и графиня Запари танцевали фокстрот. Граф исполнял танец с военной четкостью и с явной неохотой. Лицо маленькой графини пылало. Нэнси повернулась в ту сторону, куда смотрели ее сияющие глаза, и не удивилась, обнаружив, что восторженный взгляд графини устремлен на Вира.

Он улыбнулся, заметив Нэнси, и пожал плечами, как бы говоря: «Не могу поговорить с тобой, потому что никак не удается встретиться».

Появление Мадлен Манчини заставило всех присутствующих на время умолкнуть. Ее платье с глубоким разрезом на бедре было сшито из кожи леопарда. Ногти на руках и ногах были покрыты черным лаком. Губы накрашены черной помадой, а глаза так сильно подведены, что она была похожа на медведя панду. На очень сексапильную панду-людоедку, но не на ту, что имитировали изготовители игрушек.

Нэнси и Рамон танцевали танго. Он ловко изогнул ее и, склонясь над ней, тихо сказал:

– Знаешь, что я собираюсь сделать с тобой сегодня ночью, любовь моя?

Прежде чем она успела открыть рот, чтобы ответить, Рамон снова выпрямил ее, прижав щеку к ее щеке, а руки к бедрам и продолжая нашептывать на ухо.