Текст книги "100 великих криминальных драм XIX века"

Теперь Фредерик руководил целым подразделением агентов, брошенных на невидимый фронт борьбы с маньяком. Главный инспектор Скотленд-Ярда Уолтер Дью в 1888 году работал простым детективом в отделе Эбберлайна и упоминал о его благодатной для следственной работы внешности: он выглядел значимо и походил на менеджера банка. Дью отмечал, что во всей их группе никто лучше Эбберлайна не знал всех закоулков и проходных дворов Уайтчепела. То есть, по сути, Фредерик обладал качествами и знаниями идеального «участкового инспектора», ведающего, что происходит у него «на земле». Но если все так просто, то почему так сложно? Мы ведь знаем, что жертв было пять, а личность преступника обросла мифами, но он так и не был обнаружен.

На самом деле у Эбберлайна была версия. Он считал, что маньяк, убивающий проституток в Уайтчепеле, – это Северин Клосовский. Этот поляк, эмигрировавший в 1886 году, взял имя Джордж Чепмен. Он заводил любовниц (Мэри Спинк, Элизабет Тейлор, Мод Марш) и убивал их с помощью лекарства, в которое добавлял рвотное. Мотив убийств был совершенно непонятен. На первые два убийства внимания не обратили, смерть Мод Марш начали расследовать и в этом обвинили Чепмена. Его приговорили к смертной казни и повесили в 1903 году. Версию о виновности Чепмена в убийствах в Уайтчепеле подтверждал и эксперт Роберт Милн, вспоминавший, как жена Чепмена свидетельствовала, что «он выходил с небольшой сумкой и не возвращался до половины пятого утра». Еще одним доводом Милна было свидетельство жертвы убийства 1902 года Мэри Энн Остин, которая описала клиента перед своей смертью: «Россиянин ростом 5 футов 7 дюймов, с черными усами». Он неожиданно нанес Мэри удар и попытался вырезать ей органы. Остин умерла от десяти ран в живот.

Но можно ли на основании показаний жены судить о времяпрепровождении человека ночью? Что же касается описания, сделанного жертвой, то тут снова появляются вопросы. Во-первых, почему «россиянин»? Конечно, поляк Чепмен был подданным Российской империи, но таких тонкостей Остин не знала. Называть всех славян «россиянами» в принципе было возможно. Однако само это описание, включая черные усы, казалось расплывчатым. И еще один важный довод: Чепмен совершал убийства своих подружек с помощью яда, а убийства в Уайтчепеле свидетельствовали о кровожадности злодея. Яд – средство, к которому прибегают женщины и боязливые, осторожные натуры. Будучи серийным отравителем, Чепмен вряд ли стал бы менять свои методы.

В 1889 году Эбберлайн был вовлечен в расследование скандала на Кливленд-стрит. В ходе полусекретного расследования некоторые источники утверждали, что внук королевы Виктории стал частым гостем гомосексуального борделя на Кливленд-стрит. Этот случай совершенно разочаровал сыщика. Ему была непонятна позиция его начальства, казалось, что сверху оказывается давление. И Эбберлайн ушел из полиции 8 февраля 1892 года с большим количеством благодарностей и наград.

Вопреки всяким легендам и приключенческим сюжетам, сыщик был дважды женат. Его первый брак оказался трагичен и краток. В марте 1868 года он женился на дочери рабочего, 25-летней Марте Макнесс, которая умерла от туберкулеза через два месяца после замужества. Через восемь лет, 17 декабря 1876 года, Эбберлайн вновь женился. Его избранница, 32-летняя Эмма Бимент, дочь торговца из Хокстона, прожила с ним 50 лет. Детей в браке не было, и вышедший на пенсию Эбберлайн иногда позволял себе тряхнуть стариной. В 1904 году он начал работать на агентство Пинкертона. Он искал мошенников в казино Монте-Карло, а потом работал на Пинкертонов в Англии. Он купил дом и жил в нем с женой до 1929 года. Когда Эбберлайн умер, ему было 86 лет. Жена его скончалась через три месяца.

Достойная и долгая жизнь. Но, увы, такой длинный сюжет не для кино.

Легенда французского сыска

Это был сущий кошмар! Полиция Франции погрязла в слежке и арестах политических преступников. Неизвестно было, что делать с сотнями рисованных портретов преступников. Повсюду шпионы. В Париже создано специальное Первое отделение полицейской префектуры – для борьбы с уголовными преступлениями. Но в нем всего 29 человек – шеф Анри и его 28 подчиненных, мировых судей, а на подхвате – несколько инспекторов. Грабители и воры расплодились, как грибы после дождя. А созданная в 1810 году полицейская служба Сюртэ (с французского это переводится как «безопасность») завалена бумагами и не справляется с обилием материала. Основателем Сюртэ был Эжен Видок – личность эксцентричная и легендарная, обросшая множеством легенд.

До 35 лет Видок никаким сыщиком не был. Как раз наоборот – он был преступником. Его жизнь состояла из приключений, испытаний, перевоплощений и криминала. Сын пекаря, он служил актером, солдатом, матросом, выступал с куклами на площадях и наконец угодил в тюрьму за драку с офицером, с которым они не поделили женщину. Искусство побега, как и искусство переодевания, Видок освоил блестяще. Он переодевался жандармом и торговцем, прыгал с тюремной башни в реку. Его ловили, а он опять бежал. Тогда строптивого Видока заковали в кандалы и отправили на каторгу. Своей волей, умом и силой Видок более всего напоминал героя романа В. Гюго «Отверженные» Жана Вальжана. Но судьба его сложилась иначе, а мрачноватый тюремный опыт вызывал аллюзию с другим героем другого великого романа – каторжником Вотреном из «Блеска и нищеты куртизанок» О. де Бальзака. Кстати, Видок с Бальзаком дружил и подсказывал ему ситуации и сюжеты.

Тюрьма – это образование, хотя и своеобразное. Видок смог извлечь из него максимальную пользу. Он перезнакомился с преступниками всех мастей, знал даже членов зловещего преступного клана Корню – профессиональных убийц.

Наконец Видоку побег удался. С 1799 года он проживал в Париже, имел ателье по пошиву одежды, но его жизнь была омрачена шантажом сокамерников. Это и стало поворотным пунктом судьбы: взбешенный Видок поклялся никогда не иметь с ними дел, а наоборот – послужить закону и всех посадить. Он сам пошел в префектуру полиции и предложил использовать приобретенный им опыт. Это было смело. Фактически он заключил с полицией сделку: она снимает с него обвинения, а он отдает все свои знания на дело поимка преступников. Анри, возглавлявший Первое отделение, глупцом не был и смог оценить этот беспрецедентный шаг по достоинству.

Из песни слов не выкинешь, и впоследствии полиции приходилось конфузливо признавать, что главное управление сыска было создано беглым каторжником.

Кабинет Видока находился недалеко от префектуры, в здании на улице Святой Анны. Набирая штат сотрудников, он, нимало не смущаясь, отыскал бывших заключенных – от 4 до 20 человек. Им выплачивалось жалованье, но требовалась жесткая дисциплина. И многие из преступников сочли это за благо – наконец-то послужить своей стране. Всего за год бравый отряд Видока арестовал 812 опасных преступников и ликвидировал притоны, в которые до этого профессиональные сыщики не отваживались даже войти.

Группа Видока, названная Сюртэ, за 20 лет превратилась в полноценную криминальную полицию. Именно Видок, с его побегами, перевоплощениями и тюремным опытом, ввел в обиход сыска подсадки сотрудников (т. н. «баранов») в камеру, внедрение агентов в преступную среду, инсценировки арестов, побегов и убийств. Он был отличным психологом преступного мира и очень хорошо знал его традиции и нравы. Уже став легализованным шефом полиции, Видок продолжал инспектировать заключенных и составлять собственную картотеку. Эта картотека и стала его посмертным памятником. Постоянно наведываясь в тюрьму Консьержери, он записывал данные преступников и даже нанимал уличных художников зарисовывать их портреты, поскольку фотографии тогда еще не было. Часто ему приходилось посещать такие злачные места, куда не совалась полиция, и он придумал способ не подставляться самому и помогать органам правопорядка задерживать наиболее опасных бандитов. При посещении ночлежки или трактира Видок обнаруживал преступника и незаметно мелом рисовал у него на спине какой-нибудь знак или другим способом помечал его. После этого засекреченному создателю Сюртэ оставалось только бесшумно исчезнуть, а полицейским – дождаться преступника за дверью шалмана и по условному знаку арестовать.

Эжен Видок ведет расследование. Гравюра конца XIX в.

Видок ушел в отставку в 1833 году, после того как Анри Жиске, новый префект, оказался шокирован изобилием бывших заключенных в штате полиции. Но тут-то и стало очевидно, что для Видока – это не просто работа, а призвание и образ жизни. Он ушел из полиции, но создал частное детективное агентство и продолжил деятельность. Казалось бы, ну и что? А дело в том, что это была первая в мире частная детективная контора. Именно в те годы он и подсказывал сюжеты самому Бальзаку. Может быть, и образ Вотрена, преступного мастера перевоплощений и интриг, был порождением Видока. Не говоря уже о великолепном словаре воровского жаргона, которым Бальзак снабдил роман «Блеск и нищета куртизанок». Кстати, Видок и сам писал мемуары.

Впоследствии префектами полиции стали карьерные чиновники, а сотрудниками – обычные люди без уголовного прошлого. Но метод Видока работал и дальше: преступников вербовали на ставки платных агентов и сотрудников наружного наблюдения. Не отказались и от других приемов – подсадок, инсценировок и внедрений. Видоку подражали: многие сотрудники по его примеру начали тренировать у себя фотографическую память на лица.

Главной проблемой после 1830-х годов стал архив, собранный Видоком, потому что разобраться в нем мог он один. Изобилие бумаг и карточек представляло для новых работников беспорядочный хаос, в котором ничего нельзя было понять. Количество документов и карточек росло. А в 1840-х годах преступников стали фотографировать, и число фотографий приближалось к 100 тысячам. Так начался кризис Сюртэ. А Видока уже не было: он умер в 1857 году в возрасте 81 года. После него остался необъятный архив, который продолжал расти. К последней четверти XIX века в нем было уже около пяти миллионов досье, причем расположенных в алфавитном порядке.

Трепетный юрист

Я был слугою правосудия, а не лакеем правительства.

А.Ф. Кони

Анатолий Федорович Кони, судя по его воспоминаниям, был человеком эмоциональным и чувствительным. Довольно часто он, подобно любящей мамаше или доброй тетушке, переживал за своих подследственных, даже когда выступал обвинителем на судебном процессе. Кони волновали перемены в жизни современного ему общества, воспитание детей, в котором он со своей стороны находил много неправильного и лишнего. Конечно, как человек дальновидный, он понимал, что представление о морали и поведении в обществе закладывается в детстве.

«Я всегда находил, что в нашей русской жизни воспитание детей построено на самых извращенных приемах, если только вообще можно говорить о существовании воспитания в истинном смысле слова между русскими людьми. Даже вполне развитые родители по большей части относятся к детям со слепотою животной любви и совершенно не думают о том, что впечатления, даваемые восприимчивой душе ребенка, должны быть строго соразмерены с его возрастом и с той работой мысли и чувства, которую они собой вызывают. В особенности это можно сказать про чтение, невнимание к выбору которого у некоторых воспитателей граничит с преступностью, тяжкие последствия которой лишь иногда парализуются чистотою детской души и свойственным возрасту непониманием тех или других отношений».

При этом в вопросах воспитания он оставался человеком старой, консервативной формации: считал цирки низким искусством, театры – средоточием ненужных фантазий, а детские балы – средством преждевременного взросления. Все это было вредно для ребенка.

Кони не мог понять картину «Искушение святого Антония» величайшего художника Средних веков Иеронима Босха, считал ее превысившей этические и эстетические нормы, переступившей черту дозволенного. Но более всего его ужасали музеи восковых фигур, в которых он видел прямую пропаганду насилия и жестокости.

В этом усматривается патриархальная религиозность человека, для которого все новое было неприемлемо и непонятно. Юрист – во многом «эпилептоид» с точки зрения психологии: он привержен нормам и не любит их менять. Так и Анатолий Кони пытался выстроить нормы и порядок даже для тех областей человеческой деятельности, в которых такое установление границ невозможно.

В своих заметках он прибегал к чрезмерно темпераментной лексике, написанной «слезами и кровью», называл художественное воспитание и развитие воображения у детей «жестокостью… воспитательной отравы». Лишенная объективности, часто надрывная речь Кони в его заметках отчасти даже напоминает женский, экзальтированный слог – манеру сентиментальных женских романов. Удивительно, что эти записки принадлежали мужчине, юристу, профессионалу, который вынужден был каждый день сталкиваться с жестокостью и насилием. Но факт остается фактом: у Анатолия Федоровича Кони явно не было холодной, беспристрастной головы, которую надлежит иметь юристу. Впрочем, были у него другие, гораздо более ценные качества – интуиция и предвидение. Возможно, они для законника даже важнее.

И если мы вглядимся в известный портрет Кони кисти Ильи Репина, то в качестве главной черты персонажа отметим хмурую озабоченность, которая, очевидно, не покидала его никогда.

А.Ф. Кони. Художник И.Е. Репин. 1898 г.

В детях, получивших слишком много эмоциональных впечатлений, он видел будущих «психопатов, неврастеников и самоубийц». И в связи с этим стоит вспомнить о том, что речь идет о XIX веке, причем о времени, когда начинали появляться молодые люди, подобные Раскольникову, и девушки-психопатки, подобные убийце Семеновой, о которой мы расскажем в другой главе. Назревала эпоха тайных обществ, массового террора, и Кони не мог этого не замечать. Как прокурорский работник, он предвидел последствия слишком большой свободы. Свобода личности, мыслительная и творческая, ведет к беспорядку в умах, сердцах и обществе. Именно так рассуждает юрист, которому достаются плоды вольномыслия и нестабильности.

В Анатолии Федоровиче говорило предчувствие человека начала XIX века – человека, принципы которого формировались старыми правилами, патриархальной Россией.

Возможно, именно поэтому он, порицая ничем не виноватые театры, снисходительно относился к таким людям, как игуменья Митрофания, ведь в основе ее преступлений лежала религия. Именно ему довелось допрашивать эту женщину, и он, как мог, облегчал условия ее содержания. Кони имел о ней собственное, глубоко личное представление. Веря в ее религиозную одержимость, энергию гуманизма и благотворительности, он был убежден, что преступление игуменьи заключалось не в хитрости и вероломстве, не в честолюбии и тирании, а лишь в том, что она превысила свои полномочия ради благой цели. И ему не приходило в голову, что его отношение к подследственной так же предвзято и индивидуально, как и его отношение к гениальному искусству, но с обратным знаком.

Неизбежно возникает вопрос: откуда такая жесткость принципов? Откуда такое неприятие всего нового, творческого? Может, все дело в его собственной семье и собственном воспитании? Не тут-то было!

Зная биографию Анатолия Федоровича, невозможно не удивляться противоречивой ситуации с его собственным воспитанием. Родители Кони вовсе не были чиновниками-бюрократами с партикулярным сознанием или старорежимными набожными христианами: отец Федор Алексеевич был театральным режиссером и писателем, мать Ирина Семеновна – актрисой и писательницей. Причем, получив медицинское образование, отец Кони никогда не работал медиком, а предпочитал сочинять водевили. Именно его перу принадлежит комедия «Девушка-гусар». При этом в 1833 году, еще до рождения сына, Федор Кони оказался в центре скандала, связанного с его сатирическими стихами, направленными против попечителя университета. После этого он был фактически выжит из университета, и, руководствуясь логикой его сына, можно сказать, что виноват оказался он сам, потому что приличные студенты не распространяют крамольных стихов против университетского начальства. Федор Кони был ярко выраженным либералом, что едва ли можно сказать о его сыне.

Авторству Федора Кони принадлежат такие водевили, как «Жених по доверенности», «Муж всех жен», «Не влюбляйся без памяти, не женись без расчета», «Муж в камине, а жена в гостях», «В тихом омуте черти водятся», «Принц с хохлом, бельмом и горбом». Представляется, что у старшего Кони было больше чувства юмора и молодого задора, чем у его сына. А если к этому добавить, что Федор Алексеевич жил на две семьи с двумя женщинами и его гражданская жена, журналистка и актриса Настасья Васильевна Каирова, ровесница сына, была взбалмошной психопаткой, параллельно крутившей роман с молодым актером и пытавшейся убить его супругу, то картина вырисовывается интереснейшая. За покушение на убийство она даже была арестована и провела почти год в больнице с подозрением на психическое заболевание. Чем не клиентка для Анатолия Федоровича?

Уж не это ли вызывало у него такой ужас? Обстоятельства собственной семьи заставляли его писать темпераментные записки.

Почитав их и узнав одновременно и о его принципах, и о его семье, трудно удержаться от вывода, что, по его же собственной логике, он произрастал в логовище разврата и вольномыслия. И, скорее всего, выстраданные «записки», содержащие его эмоциональный вопль о воспитании детей, – это протест против того, что он видел в детстве.

И еще один любопытный парадокс: особенным успехом публичные лекции Кони о воспитании детей и перевоспитании преступников пользовались именно в 1917–1920 годах, когда традиционный мир ломался, а на улицах хозяйничали блоковские «двенадцать» с арестантским «бубновым тузом» на спине. А лекции Кони о Пушкине шли вразрез с призывами молодых бунтарей сбросить Пушкина с корабля истории.

Кони прочитал почти тысячу таких старомодных, в сущности, лекций. Но, возможно, интерес к ним людей объяснялся и тем, что Кони повезло знать лично писателей Толстого и Чехова, докторов Пирогова и Гааза. Была и другая возможная причина: роль Кони как председателя суда присяжных в деле Веры Засулич. В новом обществе с его новыми принципами старого юриста Кони помнили только по этому резонансному делу, о других процессах вспоминали мало.

Конечно, изучая жизнь талантливых юристов, стоит познакомиться с их личностью и характером, но все же они интересуют нас в первую очередь как профессионалы, решающие сложные задачи. Однако здесь мы вновь видим противоречие: Анатолий Кони, явно не питавший к психопатам и убийцам сочувствия, возглавлял в 1878 году суд присяжных, на котором была оправдана террористка Вера Засулич. У Кони было много подследственных, но более других запомнилась именно Засулич, стрелявшая в петербургского градоначальника Федора Трепова из крупнокалиберного пистолета. Трепова ей убить не удалось, но покушение носило политический характер, и процесс предполагался показательный – чтобы другим неповадно было. Впрочем, в 1878 году не был еще убит император и не потянулась еще череда процессов против революционных групп – «20-ти», «17-ти», «14-ти», – часть которых попала на эшафот, а другая сгинула на каторге. Засулич, возможно, повезло не попасть в десятилетие реакции, а ее дело стало резонансным из-за причины преступления. Как известно, она мстила за распоряжение о наказании розгами арестанта Архипа Боголюбова, поднявшего бунт в Петербургском доме предварительного заключения в июле 1877 года. Настоящее юридическое право могло увеличить ему срок заключения, переквалифицировать статью, но вместо этого его унизительно выпороли, что ни с каким правом не вязалось. И принципиальный Анатолий Кони смириться с этим не мог. Для него такое обращение с заключенным стало вопиющим и неприемлемым. Отсюда и отношение к Засулич: а как еще она могла выразить свое возмущение, если право превратилось в кулак?

От Кони ждали обвинительного приговора, служения основам власти, а вышло иначе. «Обвинитель находит, что подсудимая совершила мщение, имевшее целью убить Трепова. Он указывал вам на то нравственное осуждение, которому должны подвергаться избранные подсудимой средства. Вам было указано на возможность такого порядка вещей, при котором каждый, считающий свои или чужие права нарушенными, постановлял бы свой личный приговор и сам приводил бы его в исполнение. Вы слышали затем доводы защиты. Они были направлены на объяснение подсудимой, в силу которого рана или смерть Трепова была безразлична для Засулич – важен был выстрел, обращавший на причины, по которым он был произведен, общее внимание. А то, что последовало после выстрела, не входило в расчеты подсудимой». Именно это сказал на суде Кони. Он осуждал методы Засулич: нельзя человеку единолично вершить правосудие. Но он говорил и о том, что это был протест против произвола и дело вовсе не в Трепове, который безразличен Засулич, а в бесправии, на которое надо было обратить внимание. Позднее он скажет: «По делу Засулич я был слугою правосудия, а не лакеем правительства. Александр III в зале Аничкина дворца в грубых и резких выражениях высказал мне о «тягостном воспоминании и неприятном впечатлении, произведенном на него моим образом действий по делу Засулич». Ныне в этой самой зале я читаю лекции учителям».

В данном случае получается, что Кони солидаризировался с подсудимой, чтобы тоже выразить свой протест и заявить о необходимости реформ.

Стало быть, Анатолий Кони, как бы он ни пытался противостоять всяким новым веяниям или вольномыслию, все же был не консерватором, а либералом, как и его жизнелюбивый отец.

Конечно, он видел и знал дальнейшую судьбу Веры Засулич, потому что сам дожил до 1927 года уже в Советской России. После оправдательного процесса Вера Засулич была тайно переправлена в Швейцарию, где стала одним из лидеров марксистской группы «Освобождение труда». Она и дальше оставалась живым знаменем борьбы за справедливость.

Несмотря на свою нелояльность по отношению к режиму, через семь лет Кони уже был обер-прокурором кассационного департамента Правительствующего сената, в 1891 году – сенатором, а в 1907 году стал членом Государственного совета.

При этом собственной личной жизни и семьи у него не было. И причиной тому во многом была опять его щепетильность. Случилась первая любовь, но Анатолий Федорович не бросился очертя голову в омут страстей. Он считался человеком больным, и ему предрекали жизнь недолгую, а ведь это было еще в 70-х годах XIX века. Знать бы тогда, что он переживет всех предрекавших врачей и собственную судьбу на 50 лет. Встречались на его пути и другие женщины, но их связывали с юристом дружба, совместная работа, письма.

Однако не только его здоровье было тому виной. Существовала и другая причина. Кони пришлось заботиться обо всей своей большой и довольно беспечной семье – о похоронах отца и матери, о братьях и сестрах от обоих браков отца, о делах брата-растратчика, попавшего под суд.

«У меня нет личной жизни», – говорил Анатолий Федорович, имея в виду не собственно ее отсутствие, а то, что ему все время приходится жить проблемами и заботами других людей. Но именно это дало ему возможность незадолго до смерти написать: «Я прожил жизнь так, что мне не за что краснеть…»