Текст книги "Орелинская сага. Книга вторая"

– Ерунда.

Рагор встал и подошел к Нафину, озадаченно потирая шею.

– Я могу вас понять, – сказал он после некоторого молчания. – Вас гложет чувство вины за мучения и гибель человека, пусть даже такого, как Кресс. Отсюда и страхи, и совершенно абсурдная уверенность в готовящемся возмездии. Но Су-Сума росла среди магголинов. И только тот, кто понятия не имеет об этом народе, может презрительно называть их колдунами, способными творить зло. Знаешь ли ты, что для магголина убить кого-то означает убить самого себя.

– А ты откуда это знаешь?

– Мои приемные родители были уроженцами Илланда, и мы все довольно долго там жили. От них я и узнал, что магголины особенная, всеми уважаемая каста. И почитают их именно за то, что никогда и ничего они не делают во вред. Хотя их немного и побаиваются, потому что знания магголинов выходят далеко за пределы обычных. И прозревать будущее они, конечно же, умеют, но не так, как представляешь себе ты. Это они одарили меня способностью видеть сны и понимать их. Не будь этого, вряд ли я смог бы понять то, что мне рассказывал Аогнай…

– Аогнай? А это кто такой?

Такого имени Нафин еще не слышал.

– Как кто? Мой брат! Он живет у этих женщин – прорицательниц… Как же их…?

– Амиссии?

– Да, да, именно! Аогнай тот, кто придет к нам сам, когда мы все соберемся. Он и говорил со мной во снах. Как, впрочем, и с другими братьями. Но, кроме Фостина его больше никто не понял.

Нафин вдруг почувствовал страшную усталость. Он даже не стал спрашивать, кто такой Фостин, и без того ясно, что это Старик. Зато, запутавшееся сознание, измученное непониманием того, что происходит, вдруг разом выдохнуло из себя все, кроме мыслей об отдыхе и еде. Юноша вспомнил, что уже давно толком не спал и не ел, и совершенно вымотался духом за последние часы.

– Я не знаю, что делать, – потухшим голосом признался он. – Устал страшно…

– И не надо, не думай об этом, – Рагор понимающе посмотрел на него. – Ты действительно устал, да и выглядишь неважно. Побудь здесь, отдохни… До утра, правда, осталось совсем немного, но вот увидишь, даже после короткого сна, когда все озарится светом нового дня, страхи отступят, и решение придет само собой. Ты ведь можешь остаться? Тебя никто не хватится?

Нафин хотел покачать головой, но тут вдруг вспомнил о Сурбусе и едва не застонал от отчаяния.

– Тот гончар, у которого я должен был остановиться.., – сказал он устало. – Я просил в том случае, если не вернусь до утра, бежать в Кешран и предупредить, что Книжник предатель, а со мной беда… Боюсь, на рассвете он так и сделает.

– Ничего, ничего, – успокоил старик. – Скажи, где он живет, я схожу и отменю твою просьбу.

– Но сейчас ночь. Повсюду ходят стражники. Тебя схватят и выгонят из города.., – Я знаю уже здешние порядки.., – слабо запротестовал Нафин.

– Перед рассветом даже стражников клонит в сон, так что вряд ли я на них наткнусь, – уверенно заявил старец. – Вот только, поверит ли мне твой гончар?

Нафин утвердительно кивнул.

– Поверит. Он тебя видел, когда вы въезжали в город и знает, что я ищу крылатого старика-актера. Скажи, что со мной все в порядке и, что я обязательно навещу его, как только смогу… И еще одно. Я дал Сурбусу деньги.., скорей всего он захочет их вернуть, так ты не бери. Скажи, что это на куклу. Сурбус поймет.

Рагор кивнул и стал снимать с шеи большой медный ключ на шнурке.

– Это от дверцы, что ведет в переулок, – пояснил он, кивая на темнеющий в заборе узкий прямоугольник. – Су-Сума передала нам его, чтобы ближе было выходить и, чтобы мы чувствовали себя свободней. Очень удобно. Но сейчас я его с собой брать не буду. Оставлю тебе на всякий случай. Только, смотри, закрой за мной как следует.

– Но, как же ты вернешься?

Старик пожал плечами.

– Войду через главные ворота. Меня тут все уже знают, и даже стражники пропустят без лишних разговоров.

– Стражники? – не поверил своим ушам Нафин. – Возле обычного дома стоит стража?!

Рагор с укором посмотрел на него.

– Я знаю, о чем ты подумал, но это не так. Бат-Кан очень важный человек. К тому же иностранец. Он послан сюда с ответственной миссией, и владыка его страны настолько заинтересован в её успешном исходе, что снарядил для сопровождения и охраны целый отряд анхкорских воинов. Так что, не забивай себе голову дурными мыслями. Бат-Кан, конечно, очень любит свою жену, но даже ради этой любви он не стал бы тревожить своего правителя и тащить через пустыню пятьдесят вооруженных людей, лишь бы только Су-Сума смогла удовлетворить свою жажду мести.

С этим Нафин не мог не согласиться.

К тому же, еще в Сануффе, всем им показалось, что своё прошлое Су-Сума от мужа скрывает. А, раз так, то он в её планы вряд ли посвящен. И охрана у дома действительно стоит ради его высокого ранга и безопасности миссии, а вовсе не для того, чтобы скрывать от чужих глаз неприглядные тайны.

Нафин вздохнул и взял у Рагора ключ.

– Иди в кибитку, – посоветовал тот. – И постарайся заснуть. Гар наверняка предложит тебе моё любимое покрывало, а оно, поверь, очень располагает ко сну.

Но юношу предложение составить компанию не совсем нормальному Гару нисколько не вдохновило.

– Нет, уж лучше я подожду тебя здесь, на скамье. Заснуть мне все равно не удастся, а вот посидеть и все хорошенько обдумать будет даже полезно. А этот твой Гар.., не знаю, я его немного побаиваюсь. Какой-то он… странный.

Глаза старика стали огромными от изумления.

– Ты боишься Гара?!!!

Он неодобрительно покачал головой.

– Нафин, Нафин, кто угодно может считать Гара странным, но только не орель. Это самый прекрасный человек, какой только рождался на земле. И, если он странный, то, значит, весь мир сошел с ума.

* * *

Когда старик ушёл, и дверь за ним была крепко закрыта, Нафин все же не решился лезть в кибитку, а предпочел дожидаться рассвета на скамье.

Уж если Гар такой замечательный, то и подавно лезть туда не стоит. Он, наверное, давно спит и только зря потревожится. А Нафину сегодня все равно не уснуть…

Но не успел юноша так подумать, как дверь кибитки распахнулась, и оттуда показался совсем не заспанный Гар.

– Кто-то пришел? – спросил он, глядя то на дверцу в заборе, то на Нафина.

– Нет, это Рагор ушел, – с некоторой все же опаской ответил Нафин. – Но ты не волнуйся, он скоро вернется, так что можешь спокойно спать.

– А я уже выспался, – улыбнулся Гар. – Не возражаешь, если составлю тебе компанию?

Нафин не нашелся, что на это ответить и неопределенно пожал плечом.

Странный молодой человек спустился по лесенке и подошел к скамье, с благоговением глядя на крылья Нафина.

– Ты так и ходишь по городу? И никто не удивляется?

Нафин тяжело вздохнул. Похоже, до прихода Рагора ему предстоит самая глупая беседа, какую только можно себе представить.

– Нет, так я не хожу, – сказал он бесцветным голосом. – Обычно я прячу крылья под одежду, и все принимают меня за горбуна.

Гар осмотрел Нафина, словно представляя его горбатым, и сочувственно покачал головой.

– Наверное, все тебя жалеют. Как обидно…

– Почему обидно?

– Потому что они не знают, что у тебя там крылья. Если бы знали, не жалели.

– А разве это так плохо?

– Конечно плохо! Из-за жалости те, кого жалеют делаются или злыми, или лживыми. А те, кто жалеет, сами того не понимая, только осложняют жизнь…

– Это как же?

– Ну, сам посуди, вот хоть твой горб… Хотя, у тебя ведь горба нет… Ну, все равно, настоящий горб у любого другого человека – это же просто неудобный нарост на теле, не более того. Сам человек остается таким, как и те, которые горба не имеют. И, если бы все вокруг не обращали на этот нарост внимания, то выходило бы, что его и нет вовсе!..

Гар выжидающе посмотрел на Нафина, но тот снова не нашелся, что ответить, и несколько мгновений в саду царило напряженное молчание.

– Ты боишься меня, или я тебе просто не нравлюсь? – неожиданно спросил молодой человек.

Нафин вздрогнул и окончательно растерялся.

– Нет, что ты, – пробормотал он, – Я вовсе не… Ну, в общем, это от того, что встретились мы… немного странно.

– Да, – спокойно кивнул Гар, – многие при встрече считают меня не совсем нормальным, но я не думал, что произведу такое же впечатление и на тебя. Впрочем, прости, глупо было ждать чего-то другого… Это ведь из-за жука, да?

Нафин все сильнее ощущал неловкость, но лгать не стал и просто кивнул.

– Я так и понял! – обрадовался Гар. – Хорошо, что ты не стал меня разубеждать! Я всегда чувствую отношение к себе, и было бы ужасно продолжать разговор, понимая, что тебя сторонятся, но не хотят подавать вида. Со мной такое несколько раз случалось, и я буквально заболевал от собственной глупости. Ведь, когда тебя уверенно считают ненормальным, то, что ни скажи, все выходит глупо. Ты согласен?

– Не знаю. Как-то не задумывался об этом.

– А мне приходилось. Рагор считает, что это из-за моего восприятия мира. Но я ничего не могу с собой поделать! С самого детства все вокруг кажется мне живым. И не только то, что действительно живо, а любой предмет. Даже эта скамья и этот дом… Я боялся обидеть свои игрушки невниманием, потому что до сих пор уверен – они все чувствуют так же, как и я. Потому и вожу их за собой в специальном коробе… Многие смеются, или раздражаются. Говорят, что так нельзя, но я при всем желании иначе не могу! Любая вещь, которая была с тобой достаточно долго, становится родной. Ты привыкаешь к ней, она привыкает к тебе и, возможно, надеется, что даже старая и уже ненужная, все равно не будет выброшена.

Нафин изумленно посмотрел на Гара.

– Неужели ты таскаешь за собой все, чем когда-либо пользовался?!

– Нет, конечно, – улыбнулся Гар. – С некоторыми вещами приходится расставаться. Но всех я стараюсь хорошо «пристроить». Ведь когда-то чьи-то руки их заботливо делали, вкладывали душу… Вот я и прячу их в такие места, где им будет хорошо, и где их не найдет никто, кто мог бы сломать, или порвать…

– А почему сразу сломать? – немного раздраженно спросил Нафин. – Вдруг их нашел бы человек, которому они еще пригодятся.

– Такого человека они сами «позовут», и он отыщет нужную вещь даже в самом укромном уголке, – убежденно ответил Гар.

Он немного помолчал, разглядывая Нафина, (впрочем, весьма деликатно), а потом смущенно сказал:

– Ты меня прости, конечно, … И, если я слишком назойлив, то так и скажи,… но у тебя на груди висит дивной красоты коробочка. Можно на неё взглянуть?

Нафин без особой охоты снял футляр и протянул Гару.

– Внутри очень ценная для меня вещь, – на всякий случай пояснил он.

– Не бойся, не бойся, я не стану открывать, – заверил его Гар, впиваясь взглядом в тонкую работу Гиллинга.

Он осторожно принял футляр, положил его на раскрытую ладонь и, низко нагнувшись, принялся рассматривать.

– Невероятно! – прошептал он, наконец. – И это сделал человек?

– Да.

– Кто же он? Из какой страны?

– Обыкновенный кузнец из Радоргии.

Глаза Гара наполнились печалью.

– Значит, руки, умеющие делать такое, делают и оружие, которым потом обрывают чью-то жизнь? – спроси он.

Нафин почему-то страшно смутился.

– Гиллинг и оружие делает необычайно красивым, – брякнул он, но тут же залился краской стыда, осознав, что сказал глупость.

– Разве может быть оружие красивым? – покачал головой Гар, не сводя глаз с футляра. – Красива работа, но никак не оружие. – Он повернулся к Нафину. – Интересно, как ты думаешь, если бы этот кузнец делал прекрасными какие-то другие вещи, а оружие безобразным, может, люди и не захотели бы его иметь, а предпочли другие вещи? Ведь их притягивает именно красота!

– Боюсь, что все равно захотели бы, – тихо заметил Нафин.

Молодой человек внимательно посмотрел на него и кивнул.

– Да, правда, к сожалению так чаще всего и бывает…

Он вздохнул, протягивая футляр Нафину.

– А все-таки странно, что красота ничего не может изменить. Мы же живем в мире переполненном ею! Что ни возьми – все красиво. Этот сад, дом, город, пустыня вокруг него, море… И главная драгоценность – небо! Кажется, здесь невозможно быть злым или жестоким, но в людях все это откуда-то берется. И я часто думаю – откуда?

Один человек однажды сказал мне, что я должен учиться ненавидеть и быть злым, потому что, иначе, этот мир меня уничтожит. Дескать, я, со своим взглядом на вещи, слишком уязвим. Любой другой сорвет на моих глазах цветок и ни о чем не задумается. А для меня в этом простом жесте целое убийство! Я мучаюсь от уверенности, что вот сейчас, в этот самый миг, прекрасное живое создание, воплощение совершенства и нежности, безмолвно кричит и задыхается от боли, лишаясь живительных соков своего стебля и земли!!

Тот человек уверял меня, что неправильно так видеть и так чувствовать, что это чересчур, что я просто глуп и смешон со своими переживаниями. «Надо быть проще, – говорил он. – Учись у других. Смотри, насколько им легче. Они не страдают из-за сорванного цветка, не растрачивают себя по мелочам. Потому что на свете есть вещи пострашнее. На все переживаний не хватит». Но, как быть, если для меня одинаково ужасен вид сорванного цветка, вид убитой собаки и вид убитого человека! Кто определяет, чья смерть достойна большего сожаления? Ведь они все были живыми и все оказались одинаково беззащитны перед лицом убийцы. Но страдания цветка или собаки в расчет не берутся. Только человек! Хотя, именно он чаще всего и убивает…

Откуда это в нас?

Ты только не думай, что со своим таким отношением я люблю без разбора всех и каждого. Нет, я вовсе не такой мягкотелый. И учился быть злым, когда встречал людей, вызывающих отвращение. Но ненавидеть так и не смог. Видимо, есть в моей душе клапан какой-то, который не дает злу заполнить меня полностью. Как только отвращение или гнев начинают разрастаться, этот клапан открывается, и, вместо того, чтобы ненавидеть, я вижу неприятного мне человека маленьким ребенком, смешливым и доверчивым, провожающим восторженным взглядом каждую бабочку, каждое облако, пролетающее над ним… Или мне видится, что с этим человеком приключилась беда. Настоящая беда! Такая, при которой отступает все личное, и нужно только одно – спасать и помогать…

Поверь, Нафин, вся злость мгновенно куда-то уходит.

Я своему собеседнику тогда так и ответил, но он только посмеялся. «Ты, – говорит, – все равно людей не любишь. Знаешь, что особенный, вот и решил себе позволить побыть добреньким. Но на самом деле ты их презираешь. Потому и таскаешь за собой ненужные вещи. Знаешь – люди никогда не станут любить их, как ты. Они вообще ничто по-настоящему не любят. Но, что такое презрение? Половина чувства! Удобная ширма, за которой прячутся слабые, те, кто боится настоящих чувств. А людей нельзя презирать. Их можно только ненавидеть, потому что ненависть они уважают больше всего. Ненависть и силу! Поэтому, когда ты говоришь, что сорванный цветок мучается и умирает так же болезненно, как и человек, тебе не верят, и ты сам делаешься в их глазах так же ничтожен, как и этот цветок. Но, стоит тебе взять в руки меч, срубить пару голов и приказать думать так же, как и ты, все покорно склонятся, признавая за тобой силу»… Ужасно, что он так думает, правда?

– Зачем ты вообще говорил с этим человеком?! – воскликнул Нафин, которому беседа перестала казаться такой уж глупой. Молодой человек, конечно, странный, но слушать его почему-то становилось интересно.

– Он сам подошел и заговорил, – пожал плечами Гар. – Не мог же я прогнать его только потому, что он думает не так, как я. Многие не разделяют моих убеждений, и это их право.

Мне часто выпадает удача поговорить с людьми. Особенно, после представления. Наши все уже смеются, говорят, что мои разговоры давно стали его заключительной частью. Но мне очень интересно. Всякий раз я убеждаюсь, что в любом человеке есть свой собственный идеальный мир, который он сам же и построил, исходя из своих убеждений. И, в зависимости от совпадений, или несовпадений своего мира с нашим общим, человек доволен, или недоволен тем, что его окружает.

Вот потому-то мне и нравится разговаривать с людьми. Они мне почему-то доверяют и раскрываются полностью. А я, благодаря этому, могу заглянуть глубоко-глубоко, в самое сердце их идеального мира, которое сложилось еще в детстве.

Рагор считает, что люди просто хотят понять, что за свет в них горит, и тянутся ко мне оттого, что я его вижу.

И, знаешь, Нафин, ни в ком нет злобы!

Там глубоко только чистый свет, который звезды дарят новорожденному ребенку, и он сохраняется в каждом. Только люди почему-то стыдливо его прячут. Может, хотят оставить незапятнанным. Но свет нельзя запятнать. Лучше дать ему разгореться, чем укрывать так плотно, что душа остается во мраке.

Об этом я людям и говорю, и вижу, как меняются их глаза. Но тот человек меня поразил. В его душе совсем не было света! Или я просто не сумел его увидеть. Но, как бы там ни было, а слова его, словно больная заноза, остались сидеть в голове.

Конечно, я понимаю, в мире очень много жестокости, и с ней, к сожалению, считаются. Ей служат. Даже такие люди, как твой знакомый кузнец. Но я не хотел верить, будто поклонение злу стало законом человеческой жизни. Мне необходимо было доказать самому себе, что это не так. И на следующем представлении я заговорил о любви и о том желании добра для всех, которое она порождает.

Ты знаешь, как меня слушали! Лица людей светлели прямо на глазах! Я видел пару пожилых супругов, которые во время представления сидели устало, отодвинувшись друг от друга. Теперь же плечи их сомкнулись, руки переплелись, и женщина забытым неловким движением положила голову на плечо мужа, а мужчина улыбнулся. Я увидел мать, до этого сердито успокаивающую непоседливого малыша у себя на коленях. Её недовольное лицо разгладилось, она тихо поцеловала малыша в макушку, и глаза её закрылись от прилива нежности…

Ах, как это было прекрасно!

Когда люди расходились, тихие и умиротворенные, я чувствовал, что способен взлететь, как Рагор, и безумно жалел, что нет здесь сейчас моего недавнего собеседника. Пусть бы он посмотрел, как легко, безо всякого меча можно говорить с людьми, и они поймут твою точку зрения, и, может быть даже, откроют её отголосок в себе.

Но на следующий день, когда мы готовы были уже уехать, к нашей кибитке прибежала целая разъяренная толпа с дубинками и камнями. Оказывается, ночью кто-то украл у местной вдовы поросенка, а еще кто-то крикнул, что это могли сделать только бродяги-актеры, и толпа мгновенно разъярилась.

Они не вспомнили ни о веселом представлении, которое мы им показали, ни о том добром чувстве, которое сами же в себе пробудили, слушая нас. Нет! Они предпочли сразу и всецело отдаться нахлынувшей ярости.

И напрасно я пытался их убедить, что мы вообще не едим мяса, что любое убийство для нас неприемлемо… Толпу это, кажется, только раззадоривало. И невозможно было поверить, что злобные ненавидящие лица принадлежат тем же людям, которые еще только вчера вечером были полны добротой и участием!

Уже взлетели в воздух дубинки, уже полетели первые камни, и наш возница был тяжело ранен… Но, знаешь, Нафин, что их остановило?..

Гар опустил голову и печально покачал ей, глядя себе под ноги, точно прятал глаза от стыда.

– Они стали вслушиваться в объяснения только после того, как Рафра – наш актер, и два его ученика, выскочили к толпе с самыми настоящими мечами в руках и замахнулись на тех, кто был впереди…

Нам тогда дали уехать, но в невиновность так и не поверили…

А Рагор потом страшно ругался и требовал сказать, откуда в труппе взялось оружие. Знаешь, что Рафра ему ответил? Что выменял мечи у какого-то торговца на золотые украшения своей жены. И, знаешь, для чего? Чтобы защищаться от людей!

«Но почему тебе в голову пришла такая мысль?», – спросил я тогда. А он ответил: «Потому что ты последний, кто думает, будто до любого можно достучаться добрыми словами. Но, не успеет еще осесть пыль, поднятая колесами нашей кибитки, как наслушавшиеся тебя люди сладко вздохнут и обратятся к реальности, в которой существуют. Для них все эти разговоры такое же представление. Мы можем вернуться в это селение через год, и те же зверские рожи, которые только что скалились, готовые растерзать нас, снова просветлеют, слушая красивую историю о всепоглощающей любви… Нет уж, одних добрых слов мало! Их всегда надо чем-то подкреплять. И, лучше всего, силой».

Вот тогда я и заболел. По-настоящему. Так, что едва не умер. Может, не попадись мне тот человек со своими жестокими словами, я бы иначе ко всему отнесся. Тоже плохо, но не так страшно. А здесь сошлось одно к одному, и жестокая правда, словно отрава, проникла в душу.

Рагор все силы приложил, чтобы вернуть меня к жизни. Своим тайным умением он вылечил моё тело, а душу вернула Ярами.

Голос Гара потеплел, но дрогнул. Руки неловко ухватили и затеребили край одежды. И Нафину не пришлось долго размышлять, чтобы догадаться – молодой человек любит дочь Су-Сумы.

– Она тогда сказала, что ненависть и проявление силы – удел трусов. «Те люди, что напали на нас, – говорила Ярами, – просто испугались той огромной доброты и любви, которые в них таились. Представь себе, что на тебя снизошло твоё любимое небо и одарило счастьем любоваться им не издали, крохотным кусочком, а изнутри и в полном объеме. Что бы ты почувствовал? Впрочем, ты, скорей всего, будешь только рад. А вот эти люди испугались. Они не были готовы увидеть незамутненный свет своих душ, над которым с самого рождения возводили жесткий панцирь из боязни её поранить и, повинуясь давно сложившемуся инстинкту. Ты вырвал их из привычного состояния и показал безграничный океан другой, более прекрасной жизни, которой они, к сожалению, жить не умеют. Поэтому, при первой же возможности, люди поспешили вернуться обратно, в то привычное состояние, в котором им так удобно жилось. А, чтобы искупить минутную слабость, стали на время злее, чем прежде. Поэтому ты должен жить, Гар! Жить, чтобы научить их снова и снова… В конце концов, ты и сам сломал в детстве игрушку, когда пытался понять, как она устроена, а когда разобрался, понял, что и у неё есть душа, и с тех пор никогда больше не позволяешь себе разбирать на части что-либо… Они тоже поймут…».

Гар улыбнулся и посмотрел на Нафина. А потом вдруг ошарашил его вопросом:

– Я тебя не утомил?

Нафин едва не подпрыгнул от неожиданности. Ласковый голос молодого человека совершенно его заворожил. Сам не понимая, как это произошло, орель попытался взглянуть на мир глазами Гара, и был поражен.

Словно солнечные лучи, пробившиеся сквозь облака, вырвались откуда-то из недр его души давние детские восторги. И смерть случайно убитого жука перестала казаться ничего не значащей мелочью.

Поэтому он даже не удивился тому, с какой легкостью ощутил живое дыхание сада. Цветущий куст рядом приветливо зашелестел, как когда-то в детстве, когда маленький Нафин на полном серьезе говорил деревьям Кару «здравствуйте».

– Ты удивил меня, – ответил он. – Так всё воспринимать… Наверное, это очень тяжело?.. Или очень здорово?..

– А ты как думаешь?

Нафин прислушался к себе и подумал, что сейчас ощущает себя так, словно внутри него сидит маленький Камелик…

– Мне кажется, это здорово, – признался он.

– Да, верно! – обрадовался Гар. – Это я сейчас что-то все о плохом говорил, но хорошо, что ты понял… Впрочем, ты не мог не понять. Ты же, как Рагор… Он мне как-то рассказывал, что чувствует, когда летает. Так вот, и я чувствую то же, когда вижу что-то хорошее, настоящее… И, знаешь, что самое замечательное? Я умею этим делиться. Сам не знаю, как это выходит, но чувствую – мой восторг словно перетекает в собеседников, и им от этого хорошо. Пусть даже ненадолго, пусть даже они потом стыдятся собственной слабости и, как говорит Ярами, стараются её искупить. Но, может быть, кто-то и не стыдится? Может, кому-то так лучше, и он тоже больше никогда не разозлится до ненависти? Как ты думаешь, Нафин, если на сотню человек появится хотя бы один такой, смогут ли остальные, глядя на него, измениться?

– Нет, – уверенно ответил Нафин. – Только глядя – не смогут. Нужно, наверное, чтобы сдвинулось что-то внутри. Тут действительно, одних добрых слов недостаточно, прав ваш актер. Вот только, чем их подкреплять – не знаю. Может, нужно, чтобы с человеком что-то произошло? Что-то случилось, и не обязательно плохое…

– Любовь, например? – тихо спросил Гар.

У Нафина перехватило дыхание.

На мгновение перед глазами возникло лицо Гиры, и он почувствовал, как сердце его останавливается.

Лицо Гиры.

Такое, каким оно было тогда, в саду…

И тут же этот, теперешний оживший сад обрел тихий голос какого-то ночного существа, заполнившего своим таинственным стрекотом повисшую тишину. Он и в том саду так же стрекотал, как будто одному ему ведомыми заклинаниями призывал к откровенности… Странно, почему это раньше не вспомнилось?

Нафин со стоном вздохнул.

Гира! Драгоценная Гира! Как же долго не позволял он себе вспоминать её вот так!

Рука сама собой потянулась к футляру с запиской и зеркальцем. Юноша вертел его пальцами, и снова, и снова переживал тот невероятный миг, когда глаза девушки сказали ему то важное, что он потом прочел в записке. Бесценное воспоминание! Он редко «доставал» его, запрещая самому себе даже тогда, когда очень хотелось. Он боялся «затереть» его, сделать каким-то привычным ритуалом. И только сладкая надежда, что когда-нибудь, когда все кончится, и он позволит себе утонуть в этих мыслях, оставалась Нафину в утешение.

Но сейчас запертые чувства прорвали все ограждения!

Юноша даже зажмурился, таким близким и живым привиделся ему образ любимой девушки. И, как только он позволил себе заново, миг за мигом, пережить тот крошечный отрезок времени, чувства затопили его с новой силой!

Неужели этот странный Гар действительно умеет делиться своими радостями?

Нафин слегка скосил глаза.

Вот он сидит, весь отдавшись своим мыслям. И орель был уверен, что знает, к кому они обращены… Он ведь тоже любит…

Или нет?

Что если Нафин ошибается, и Гар любит Ярами всего лишь братской любовью? А она только ценит его необычность и понимает его, но любит другого?

Тогда Видар зря страдает!

Нафин едва не рассмеялся. Все-таки, прав Рагор, все наши встречи не случайны! Юноша ни минуты не сомневался, что безответная любовь, о которой когда-то говорил ему новый конунг роа-радоргов, была обращена именно к Ярами. Так, может быть, сейчас ему, Нафину, дается шанс помочь воину? Он же говорил, что девушка вроде бы смотрела на него благосклонно. Возможно, если ей открыть глаза на чувства Видара, все и сложится?

Он снова взглянул на Гара и, вспыхнувшая было, надежда угасла.

Нет. Никакой братской любви там и в помине не было! И встреча с Гаром была нужна для чего угодно, но только не ради помощи Видару. Здесь была самая настоящая любовь мужчины к женщине, причем такая, ради которой готов на все, даже умереть не задумываясь. Даже жить вечно ради любимого, потому что и это возможно, когда двое любят друг друга одинаково сильно! Нафин и сам не знал, откуда в нем появилась и окрепла уверенность, что Гар и Ярами неразделимы. Он просто понял это и принял, как единственно возможное. А о Видаре лишь легко вздохнул.

Чувства воина несомненно были глубоки и достойны взаимности, но у него было еще и другое – обязанности конунга перед своим народом, долг воина, Асгард… Потеряв надежду на любовь, Видар с головой окунулся во все это и был по-своему счастлив. А Гар, (Нафин в этом нисколько не сомневался), без своего чувства жить не сможет.

Осознав это, юноша смутился, как будто подсмотрел или подслушал что-то очень личное. И, когда заметил взгляд, который молодой человек бросил на его руку, теребящую футляр, обрадовался возможности сменить тему. Он понял – есть вещи, о которых Гар ни за что не станет говорить, потому что слов для таких разговоров люди еще не придумали.

– Между прочим, относительно роа-радоргов ты все же ошибаешься, – сказал он, как можно беспечнее. – Я жил среди них и хорошо знаю, что ценят они, прежде всего не силу, но доблесть и благородство. Слагают об этом прекрасные легенды, поклоняются священному дереву, и вообще, какие угодно, но только не злые.

Гар посмотрел на Нафина так, словно понял, почему он заговорил об этом, и печально вздохнул.

– Вот то-то и обидно, что люди с такой открытой душой тратят свои силы на войну. Я знаю их легенды, знаю, что они способны увидеть в обычном ясене священное дерево жизни, и что своих прорицателей ценят почти, как конунгов. Но, отдавая должное своим певцам – сочинителям легенд, они все равно предпочитают тех, кто более умел в ратном деле. Сам скажи, кого роа-радорги предпочтут видеть своим конунгом? Певца, или воина?

– Смешной вопрос, Гар. Конечно же, воина!

– Вот именно. То есть, того, кто лучше других умеет убивать и стойко переносит тяготы и лишения, которые человек вообще не должен переносить. Так?

– Но, если на них нападут, – смутился Нафин, – певец вряд ли сможет организовать достойную защиту.

Гар посмотрел на него с сожалением.

– Если бы люди не ставили власть и силу так высоко, а просто жили, то не было бы нужды ни в защите, ни в нападении. Да и сама власть утратила бы свою теперешнюю суть, а стала чем-то вроде заботы, сродни материнской или отеческой. И вызывала бы не столько зависть, сколько уважение и сочувствие к тому, кто взвалил на свои плечи подобную ношу…

Нафин, слушая Гара, невольно вспомнил Гнездовище и Метафту. Ведь она была самым настоящим правителем поселения, причем, именно таким, о котором молодой человек сейчас и говорил. И он действительно не раз слышал, как соседи жалели его мать, вынужденную заботиться не только о своем непутевом сыне, но и о них обо всех.

– И легенды у людей были бы добрее, – продолжал, между тем, Гар. – Я ведь везде, где бываю, стараюсь побольше послушать сказаний о богах и героях. С одной стороны это очень интересно, но, с другой, и очень печально. Знаешь, что я заметил? Что во всех этих вымыслах и верованиях стоит появиться чему-то светлому и доброму, как тут же появляется нечто отвратительное, чтобы это доброе погубить. И губит! Но добро, конечно, потом воскресает…

Но, вот что странно, воскресает оно почти всегда для того, чтобы править в почете и славе, после того, как уничтожит то отвратительное, что его погубило. И все! Больше ничего добро не делает – только правит. Выходит, для людей победа – это обязательно приход к власти. Но власть, для них же, олицетворение силы. Значит, конечная цель, к которой должно стремиться добро, после того, как погубит все, что ему мешает – стать сильным и господствовать!

– Но, разве ты не этого хочешь?

– Нет! Не этого и не так! Разве ты не слышал, добру, чтобы победить, требуется убийство, а это уже не добро! И не говори мне, как другие, что иначе зло не победить!.. Вот у тебя, Нафин, есть враги?