Текст книги "Россия. Автобиография"

Патриарх Никон уничтожает иконы, 1654 год
Павел Алеппский Протопоп Аввакум

Политические перемены в стране сопровождались и переменами духовными. Многие иерархи православной церкви говорили о том, что за века переписываний в церковных книгах накопилось множество ошибок, каковые надлежит исправить – по древнерусским или даже по греческим образцам, да и креститься следует не двумя перстами, как исстари повелось на Руси, а тремя (двуперстие и троеперстие). Со временем среди «Ревнителей благочестия», как называли себя эти иерархи, произошел раскол: сторонники нововведений объединились вокруг митрополита Никона, в 1652 году избранного патриархом, а приверженцы старины примкнули к протопопу Аввакуму.

Церковный собор 1654 года одобрил реформу Никона, которая заключалась в частичном изменении обрядности: двуперстие заменялось троеперстием, земной поклон – поясным, вместо «Исус» полагалось писать «Иисус», а также менялись некоторые каноны и правила богослужения. Никон добился исправления церковных книг, старые церковные книги и иконы, как и иконы, написанные «не по-нашему», то есть по европейским образцам, подлежали уничтожению, а приверженцев старины (старообрядцев) предали анафеме и отлучили от церкви.

Павел Алеппский, сын Антиохийского патриарха Макария, вместе с отцом дважды приезжал в Россию и стал очевидцем борьбы Никона с европейским влиянием в иконописи, так называемым фряжским письмом.

Когда престол был покрыт, патриарх Никон вышел и поднялся на амвон, а мы и прочие служащие разместились вокруг. Мало ему было этой продолжительной службы и стояния на ногах до наступившей уже вечерней поры, но вот диаконы открыли перед ним Сборник отеческих бесед, по которому он стал читать положенную на этот день беседу об иконах. Он читал не только медленно, но еще со многими поучениями и пояснениями, причем царь и все присутствующие мужчины, женщины и дети стояли все время с непокрытыми головами при таком сильном холоде, соблюдая полное спокойствие, молчание и тишину. Во время проповеди Никон велел принести иконы старые и новые, кои некоторые из московских иконописцев стали рисовать по образцам картин франкских и польских. Так как этот патриарх отличается чрезмерною крутостью нрава и приверженностью к греческим обрядам, то он послал своих людей собрать и доставить к нему все подобные иконы, в каком бы доме ни находили их, даже из домов государственных сановников, что и было исполнено. Это случилось летом пред появлением моровой язвы. Никон выколол глаза у этих образов, после чего стрельцы, исполнявшие обязанность царских глашатаев, носили их по городу, крича: «Кто отныне будет писать иконы по этому образцу, того постигнет примерное наказание». Это происходило в отсутствие царя. <...>

Так как все московиты отличаются большою привязанностью и любовью к иконам, то они не смотрят ни на красоту изображения, ни на искусство живописца, но все иконы, красивые и некрасивые, для них одинаковы: они всегда их почитают и поклоняются им, даже если икона представляет набросок на бумаге или детский рисунок. <…>

В этот день патриарху представился удобный случай для беседы в присутствии царя, и он много говорил о том, что такая живопись, какова на этих образах, недозволительна. При этом он сослался на свидетельство нашего владыки патриарха Макария и в доказательство незаконности новой живописи указывал на то, что она подобна изображениям франков. Патриархи предали анафеме и отлучили от церкви и тех, кто станет изготовлять подобные образа, и тех, кто будет держать их у себя. Никон брал эти образа правою рукою один за другим, показывал народу и бросал их на железные плиты пола, так что они разбивались, и приказал их сжечь. Царь стоял близ нас с открытою головой, с видом кротким, в молчании внимая проповеди. Будучи человеком очень набожным и богобоязненным, он тихим голосом стал просить патриарха, говоря: «Нет, отче, не сожигай их, но пусть их зароют в землю». Так и было сделано.

Никон, поднимая правою рукой икону, всякий раз при этом восклицал: «Эта икона из дома вельможи такого-то, сына такого-то», т. е. царских сановников. Целью его было пристыдить их, чтобы остальной народ, видя это, принял себе в предостережение. После того Никон стал говорить о крестном знамении, ибо русские не крестятся подобно нам сложенными тремя пальцами, но складывают их подобно архиерею, когда тот благословляет. При этом Никон также сослался на свидетельство нашего владыки патриарха. Об этом предмете наш учитель еще раньше говорил Никону, что такое крестное знамение недозволительно; и теперь он всенародно чрез переводчика сказал следующее: «В Антиохии, а не в ином месте, верующие во Христа (впервые) были наименованы христианами. Оттуда распространились обряды. Ни в Александрии, ни в Константинополе, ни в Иерусалиме, ни на Синае, ни на Афоне, ни даже в Валахии и Молдавии, ни в земле казаков никто так не крестится, но всеми тремя пальцами вместе...» <…>

Затем лица, несшие иконы, пошли перед царем при звоне всех колоколов. Мы же вернулись в алтарь и сняли свои облачения. Патриархи простились друг с другом, и мы в санях возвратились в свой монастырь, пораженные и изумленные выносливостью и усердием, присущими этому народу, от царя до малых детей, ибо мы вошли в церковь, после того как часы пробили три, а вышли только в десятом часу; таким образом, мы простояли с ними на ногах целые семь часов на железном полу, при сильном холоде и пронизывающей сырости. Но мы почерпали себе отраду в том, что видели у этого народа. Мало было патриарху продолжительной службы и длинного синаксария (здесь: повествования о подвигах святых. – Ред.) – он еще прибавил в конце проповедь и многие поучения. Бог да даст ему чувство меры! Он не пожалел царя, ни даже нежных детей.

Я хотел бы знать, что бы у нас сказали и стали ли бы так терпеть... Но нет сомнения, что Творец (да будет прославлено имя его!) даровал русским царство, которого они достойны и которое им приличествует, за то, что все заботы их духовные, а не телесные. Таковы все они.

Среди тех, кто не принял реформу Никона, были не только священники, но и многие знатные люди (достаточно вспомнить боярыню Ф. П. Морозову, изображенную на знаменитом полотне В. Сурикова), однако основную массу старообрядцев, что вполне естественно, составляли крестьяне и посадские люди. Все они подвергались жесточайшим репрессиям. Приверженцы старой веры отчаянно боролись за свои обряды, традиции, культуру. Одним из таких «актов» борьбы была восьмилетняя (1668–1676 годы) оборона («Соловецкое сидение») Соловецкого монастыря старообрядцами, когда на Соловецкие острова прибыл стрелецкий отряд для обуздания борцов с официальной церковью.

О том, что происходило в церкви, поведал в своем Житии духовный глава старообрядцев протопоп Аввакум.

Божией волею государь меня велел в протопопы поставить в Юрьевец-Повольский. И тут пожил немного – только восемь недель: дьявол научил попов, и мужиков, и баб – пришли к патриархову приказу, где я дела духовные делал, и вытащили меня из приказа собранием, – человек с тысячу и с полторы их было, – среди улицы били батожьем и топтали; и бабы были с рычагами. Грехов ради моих замертво убили и бросили под избяной угол. Воевода с пушкарями прибежали и, ухватив меня, на лошади умчали в мое дворишко; и пушкарей воевода около двора поставил. Люди же ко двору приступают, и по граду молва велика. Наипаче же попы и бабы, которых унимал от блудни, вопят: «Убить вора, блядина сына, да и тело собакам в ров кинем!» Я же, отдохнув, в третий день ночью, покинув жену и детей, по Волге сам-третей ушел к Москве. На Кострому прибежал, – а тут протопопа Даниила изгнали. Ох, горе! везде от дьявола житья нет! Прибрел к Москве, духовнику Стефану показался; и он на меня учинился печален: почто-де церковь соборную покинул? Опять мне другое горе! Царь пришел к духовнику благословиться ночью; меня увидел; опять кручина: почто-де город покинул? А жена, и дети, и домочадцы, человек с двадцать, в Юрьевце остались: неведомо – живы, неведомо – прибиты?

Посем Никон, друг наш, привез из Соловков Филиппа митрополита. А прежде его приезда Стефан духовник, моля Бога и постясь седмицу с братией, – и я с ними тут же, – о патриархе, да же даст Бог пастыря ко спасению душ наших, и с митрополитом казанским Корнилием, написав челобитную, подали царю и царице – о духовнике Стефане, чтоб ему быть в патриархах. Он же не восхотел сам и указал на Никона митрополита. Царь его и послушал, и пишет к нему послание: преосвященному митрополиту Никону новгородскому и великолуцкому и всея Руси радоваться, и прочая. Когда ж приехал, с нами как лис: челом да здорово. Ведает, что быть ему в патриархах, и не желает, чтобы помешка какова не учинилась. Много о тех кознях говорить! Когда поставили патриархом, так друзей не стал и в крестовую пускать. А потом и яд отрыгнул; в пост великий прислал память к Казанской к Неронову Ивану. А мне отец духовный был; я у него все и жил в церкви... Любо мне, у Казанской той держался, читал народу книги. Много людей приходило.

В памяти Никон пишет: «Год и число. По преданию святых апостолов и святых отцов, не подобает в церкви метания творить на коленях, но в пояс бы вам творить поклоны, еще же и тремя перстами бы крестились». Мы же задумались, сошедшиеся между собою; видим, будто зима наступает; сердце озябло, и ноги задрожали. Неронов мне приказал церковь блюсти, а сам укрылся в Чудове и седмицу в палатке молился. И там ему от образа глас был во время молитвы: «Время приспело страдания, подобает вам неослабно страдать!» Он же мне плача сказал; также коломенскому епископу Павлу – его же Никон после огнем сжег в новгородских пределах; потом – Даниилу, костромскому протопопу; также сказал и всей братье. Мы же с Даниилом, написав из книг выписки о сложении перстов и о поклонах, подали государю; много писано было; он же скрыл их; мнится мне, Никону отдал.

После того вскоре схватил Никон Даниила в монастыре за Тверскими воротами, при царе остриг голову и, содрав однарядку, ругая, отвел в Чудов и, мучив много, сослал в Астрахань. Венец терновый на главу ему там возложили в земляной тюрьме и уморили. После Даниилова стрижения взяли другого, темниковского Даниила ж протопопа, и посадили в монастыре у Спаса на Новом. Тогда же протопопа Неронова Ивана в церкви скуфью сняли и посадили в Симонове монастыре, после сослали на Вологду, в Спасов Каменный монастырь, потом в Кольский острог. А напоследок, по многом страдании, изнемог бедный, – принял три перста, да так и умер. Ох, горе! всяк да блюдется, да не падет. Люто время, по реченному Господом, и возможно духу антихристову прельстить избранных. Надобно крепко молиться Богу, да спасет и помилует нас, ибо благ и человеколюбец.

Тогда же и меня взяли от всенощной Борис Нелединский с стрельцами; человек со мною с шестьдесят взяли: их в тюрьму отвели, а меня на патриарховом дворе на цепь посадили ночью. Когда ж рассвело в день недельный, посадили меня на телегу и растянули руки, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря и тут на цепи кинули в темную палатку, ушла в землю, и сидел три дня, ни ел, ни пил; во тьме сидя, кланялся на цепи, не знаю – на восток, не знаю – на запад. Никто ко мне не приходил, только мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно. Был же я в третий день приалчен, – сиречь есть захотел, – и после вечерни встал предо мною то ли ангел, то ли человек, в потемках молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с цепью к лавке привел и посадил и ложку в руки дал и хлеба немножко и щец похлебать, – зело прикусны, хороши! – и рек мне: «Полно, довлеет тебе к укреплению!» Да и не стало его. Двери не отворялись, а его не стало!.. Наутро архимандрит с братией пришли и вывели меня; журят, что патриарху не покорился, а я писания его браню да лаю. Сняли большую цепь да малую наложили. Отдали чернецу под начал, велели волочить в церковь. У церкви за волосы дерут, и под бока толкают, и за цепь дергают, и в глаза плюют. Бог их простит в сий век и в будущий: не их то дело, но сатаны лукавого. Сидел тут я четыре недели.

В то время после меня взяли Логгина, протопопа муромского: в соборной церкви, при царе, остригли в обедню. Во время переноса снял патриарх со главы у архидьякона дискос и поставил на престол с телом Христовым; а с чашею архимандрит чудовский Ферапонт вне алтаря, при дверях царских стоял. Увы! рассечение тела Христова пуще жидовского действа! Остригли его, содрали с него однарядку и кафтан. Логгин же разжегся ревностью божественного огня, Никона порицая, и чрез порог в алтарь в глаза Никону плевал; распоясался, схватил с себя рубашку, в алтарь в глаза Никону бросил; чудно растопорилась рубашка и покрыла на престоле дискос, будто воздух. А в то время и царица в церкви была. На Логгина возложили цепь и, таща из церкви, били метлами и шелепами (плетями. – Ред.) до Богоявленского монастыря и кинули в палатку нагого, и стрельцов на карауле поставили накрепко стоять. Ему ж Бог в ту ночь дал шубу новую да шапку; и наутро Никону сказали, и он рассмеялся: «Знаю пустосвятов тех!» – и шапку у него отнял, а шубу оставил.

Потом меня из монастыря водили пешего на патриархов двор, также руки растянув... Также в Никитин день ход с крестами, а меня на телеге везли против крестов. И привезли к соборной церкви стричь и держали в обедню на пороге долго. Государь с места сошел и, приступя к патриарху, упросил. Не остригнув, отвели в Сибирский приказ и отдали дьяку Третьяку Башмаку, что ныне страждет по Христу, старец Саватей, сидит на Новом, в земляной же тюрьме. Спаси его, Господи! и тогда мне делал добро.

Тогда же послали меня в Сибирь с женою и детьми. И столько дорогою невзгод было, того всего много говорить, разве малую часть помянуть. Протопопица младенца родила; больную в телеге повезли до Тобольска; три тысячи верст недель с тринадцать волокли телегами и водою и санями половину пути. <...>

«Крутой норов» Никона со временем обернулся против патриарха, и в 1660 году на церковном соборе его лишили патриаршества и сослали в Кирилло-Белозерский монастырь. Умер Никон в заключении в 1681 году, в тот же год, когда был сожжен на костре ссыльный Аввакум. Противостояние же старообрядцев и ревнителей «новой веры» растянулось на несколько столетий.

Медный бунт в Москве, 1662 год
Григорий Котошихин Патрик Гордон

Воссоединение с Украиной и последовавшая за ним война с Польшей истощили казну. Вдобавок требовалось ввести на всей территории царства общую денежную единицу (население Украины и Белоруссии пользовалось в основном польскими монетами). Боярин Федор Ртищев предложил царю чеканить медные деньги и приравнять их стоимость к серебряным монетам, что привело в итоге к финансовому кризису. Установились две цены: на «белые» (серебряные) и «красные» (медные) деньги. За серебряный рубль давали 14 рублей медных денег.

Как писал австрийский посол А. Мейерберг в своем сочинении «Путешествие в Московию», перепроизводство медных копеек вызвало значительное повышение цен; кроме того, нередко чеканились «воровские» (фальшивые) монеты. Все это привело к тому, что «черные люди» оказались в бедственном положении, и вспыхнуло восстание.

Григорий Котошихин – подъячий Посольского приказа, бежал из России сначала в Польшу, затем в Швецию, где и составил свои записки по истории, государственному устройству и быту России для шведского канцлера Делагарди.

Да в то ж время делали деньги полтинники медные с ефимок, и крестьяне, увидев такие худые деланые деньги, неровные и смешанные, перестали в города возить сено и дрова и съестные запасы, и началась от тех денег на всякие товары дороговизна великая. А служилым людям царское жалованье давали полное, и они покупали всякие запасы и харчи и товары вдвое ценою, и от того у них в году жалованья не доставало, и скудость началась большая. Хотя о тех деньгах был указ жестокий и казни, чтоб для них товаров и запасов никаких ценою не повышали, однако на то не смотрели. И увидел царь, что в тех деньгах нет прибыли, а смута началась большая, и велел на Москве, и в Новгороде, и во Пскове делать на дворах своих деньги медные, алтынники, грошевики, копейки против старых серебряных копеек, и от тех денег меж крестьян была смута; а прежние деньги, и алтынники, и грошевики, велел царь принимать в казну и переделывать в мелкие копейки. И деланы после того деньги медные и мелкие, и ходили те мелкие деньги многое время с серебряными заодно; и возлюбили те деньги всем государством, что всякие люди их за товары принимали и выдавали. И в скором времени на Москве и в городах объявились в тех медных деньгах многие воровские, и людей хватали и пытали всячески, где они те деньги получали; и они в денежном воровстве не винились, а сказывали, что от людей принимали, в деньгах не знаючи. И потом стали домышлять на денежных мастеров, и на серебряников, и на котельников, и на оловянщников, и на иных, потому что до того времени, как еще медныx денег не было, жили они небогатым обычаем, a при медных деньгах поставили себе дворы, каменные и деревянные, и платье себе и женам поделали с боярского обычая, также и в рядах всякие товары и сосуды серебряные и съестные запасы начали покупать дорогою ценою, не жалея денег, и их хватали, и воровские деньги у них вынимали; также и в домах своих делали деньги в погребах, тайным обычаем, ночью, и у них те воровские деньги и чеканы, чем делали, вынимали, и их пытали. И с пыток те люди винились и сказывали, что они денег своего дела выдали на всякие покупки немалое число, и чеканы продавали многим посадским, и попам и чернецам: и крестьянам, и нищим, и тех людей, кому продавали, указывали, а иных не знали; и тех людей, по их сказке, ловили и пытали, и они винились, и кого казнили смертной казнью, а кому отсекали руки и прибивали у Денежных дворов на стенах, а дома их и имущество забирали в казну. А которые воры были люди богатые, они от своих бед откупались, давали на Москве посулы большие боярину, царскому тестю, Илье Даниловичу Милославскому, да думному дворянину Матюшкину, за которым была прежнего царя царицына родная сестра. <...>

Также на Москве и в городах, на Денежных дворах, учинены были верные головы и целовальники, для досмотра и приема и расхода меди и денег, из гостей и торговых людей, люди честные и пожиточные. Возмутил их разум диавол, что еще не совершенно богаты, и они покупали медь в Москве и в Свейском государстве, и привозили на Денежные дворы с царскою медью вместе, и велели делать деньги, и свозили с Денежного двора с царскими деньгами вместе, и царские деньги в казну отдавали, а свои к себе отвозили. И на них о том доносили стрельцы, и денежные мастера, и те люди, кто видел, как отвозили; и по тем доносам тех людей всех пытали, и они винились и сказывали с пыток, что со многих людей, воров, тесть его царской боярин, да думный дворянин, и дьяки и подьячие имели посулы большие и от бед и от смертей избавляли.... И тех дьяков и подьячих допрашивали порознь; и они о посулах винилися, что имели с боярином и думным человеком вместе. И на того боярина царь был долгое время гневен, а думного человека отставили прочь от Приказа, а казни им не учинили никакой; а дьякам, и подьячим, и головам, и целовальникам, и денежным ворам учинили казни, отсекали руки и ноги и пальцы рук и от ног, и ссылали в ссылку в дальние города. И тех воров товарищи, видя, что тому боярину и думному человеку за их воровство не учинено ничего, умыслили написать на того боярина и на иных воровские листы, чем бы их извести и учинить в Москве смуту для грабежу домов, как и прежде сего бывало: будто те бояре ссылаются листами с польским королем, хотят Московское государство погубить и поддать польскому королю; и те воровские листы прибили в ночи, на многих местах по воротам и по стенам, а царь в то время был в походе, со всем своим домом, и с ним бояре и думные и ближние люди, в селе Коломенском, от Москвы 7 верст. И наутро всякого чину люди, идучи в город, те письма читали; и на площади у Лобного места, у рядов, стали те письма читать вслух. И собралось к тому месту всякого чину людей множество, и умыслили идти в город к царю и просить тех бояр, чтоб царь выдал их головою на убиение; и уведали, что царя в Москве нет, и, скопясь все вместе тысяч с пять, пошли к царю в поход, а из Москвы в то время бояре послали к царю с вестью, что на Москве учинилась смута и стали дома грабить. А в то время царь был в церкви у обедни, праздновали день рождения дочери царской; и увидел царь из церкви, что идут к нему в село и на двор многие люди, без ружья, с криком и с шумом; и велел царь тем боярам, которых люди у него спрашивали, сохраниться у царицы и у царевен, а сам стал дослушивать обедню; а царица и царевичи и царевны запершись сидели в хоромах в великом страхе и в боязни. И люди пришли и били челом царю о сыске изменников, и просили у него тех бояр на убиение: и царь их уговаривал, чтоб они возвратились назад, а он как отслушает обедню, будет к Москве, и в том деле учинит сыск и указ; и люди говорили царю и держали его за пуговицы: «Чему-де верить?» – и царь обещался им Богом и дал им на своем слове руку, и один человек из тех людей с царем бил по рукам, и пошли к Москве все, а царь им за то не велел чинить ничего.

И послал царь к Москве ближнего своего боярина, князя Ивана Ондреевича Хованского, и велел на Москве уговаривать, чтоб смуты не чинили и домов ничьих не грабили... А в Москве в то время грабили дом одного гостя, Василия Шорина, которой собирал со всего Московского государства пятую часть денег; и сын того гостя, лет 15, устрашась убийства, скинул с себя доброе платье, надел крестьянское и побежал с Москвы в телеге, и те воры, которые грабили дворы, поймали его и повели в город и научили говорить, чтоб он сказывал, что отец его убежал в Польшу вчера с боярскими листами; и собралося воров больше 5000 человек, и пошли из Москвы с тем Шориновым сыном к царю в поход. А которых грабили отца его дом, тех послали бояре приказ стрельцам и велели их сечь и ловить и водить с поличным в город, и наловили тех грабителей больше 200 человек; и от того унялся грабеж. А как те люди с Шориновым сыном из Москвы вышли, бояре Москву велели запереть по всем воротам кругом, чтоб никого не пускали в город и из города, и послали к царю стрельцов и надворный полк. И как те злые люди, которые от царя шли к Москве, встретились с теми людми, которые шли к царю с Шориновым сыном, собрався вместе пошли к царю. <...>

Царь, видя их злой умысел и проведав, что стрельцы к нему на помощь в село пришли, закричал и велел стольникам, и стряпчим, и дворянам, и жильцам, и стрельцам, и людям боярским, которые при нем были, тех людей бить и рубить до смерти и живых ловить. И как их стали бить и сечь и ловить, а им было противиться нечем, потому что в руках у них не было ничего, начали бегать и топиться в Москве-реке, и потопилось их в реке больше 100 человек, а пересечено и переловлено больше 7000 человек, а иные разбежались. И того ж дня около села повесили со 150 человек, а остальным всем был указ, пытали и жгли, и по сыску за вину отсекали руки и ноги и у рук и у ног пальцы, а иных били кнутьем и клали на лице на правой стороне признаки, розжегши железо докрасна, а поставлено на том железе «буки» то есть бунтовщик; и, чиня наказания, разослали всех в дальние города, в Казань, и в Астрахань, и на Терки, и в Сибирь на вечное житье, и после жен их и детей за ними разослали; а иным пущим ворам в ночи учинен был указ: завязав руки назад, посадили их в большие суда и потопили в Москве-реке. <…>

А были в том смятении люди торговые, и их дети, и рейтары, и хлебники, и мясники, и пирожники, и деревенские, и гуляющие, и боярские люди; а поляков и иных иноземцов, хотя на Москве множество живет, не сыскано в том деле ни единого человека, кроме русских. И на другой день приехал царь в Москву, и тех воров, которые грабили дома, велел повесить по всей Москве у ворот человек по 5 и по 4... И увидел царь, что в деньгах учинилось воровство великое и много кровопролития, а те медные деньги год от году дешевели, и в государстве с серебряными деньгами скудость, а на медные все дорого и многие помирали с голоду; и умыслил царь, чтоб еще чего меж людьми о деньгах не учинилось, и велел те медные деньги отставить и не торговать, и приносить те медные деньги в свою царскую казну, и за рубль медных денег положено было платить серебряными по 10 денег. <…>

А людей... казнено в те годы смертной казнью больши 7000 человек, да которым отсекали руки и ноги и чинено наказание, и сосланы в ссылки, и домов и имущества лишились, таких больше 15 000 человек, московских, и городовых, и уездных много от того погибло честных и знатных и богатых людей.

В подавлении Медного бунта принимал участие и полк, в котором служил Патрик Гордон, шотландец на «попечении» русского царя.

Рано утром, когда я обучал полк на поле у Новоспасского монастыря, к нам явился полковник Крофорд, сообщил, что в городе великое смятение, и дал приказ выступать к Таганским воротам. Я осведомился, где император, и узнав, что он в Коломенском, советовал идти туда, на что полковник никак не соглашался и послал одного русского лейтенанта разведать, в чем дело. Затем он сам поскакал к мосту, где проходили мятежники, и подвергся бы нападению, если бы не был спасен выборными солдатами, кои его знают.

Мятежники толпою вышли из Серпуховских ворот. Их было около 4 или 5 тысяч, без оружия, лишь у некоторых имелись дубины и палки. Они притязали на возмещение [убытков] за медные деньги, соль и многое другое. С сею целью в разных местах города были расклеены листы, а один стряпчий перед Земским двором читал лист, содержащий их жалобы, имена некоторых особ, коих они мнили виновными в злоупотреблениях, и призыв ко всем идти к царю и добиваться возмещения, а также голов дурных советников.

Когда чернь собралась, иные пошли грабить дом гостя или старосты по имени Василий Шорин, но большинство отправились в Коломенское, где, пока Его Величество пребывал в церкви, они домогались у бояр и придворных обращения к царю. Наконец, когда царь вышел из церкви и сел на коня, они весьма грубо и с громкими воплями настаивали, чтобы он загладил их обиды. Царь и кое-кто из бояр порицали их за то, что пришли в таком беспорядке и количестве, и объявили, что обиды будут заглажены, а посему немедленно будет созван совет – им должно лишь немного потерпеть. Тем временем при первом их появлении был послан приказ двум стрелецким полковникам идти со своими полками как можно скорее в Коломенское, а прочим было велено подавить оставшихся в Москве.

В сильном нетерпении я убеждал полковника идти в Коломенское, но он все не желал выступать без приказа. У нас в полку было около 1200 человек, в том числе 800 мордвин и черемисских татар, кои, верно, не стали бы сочувствовать или примыкать к мятежникам и бунтовщикам; остальные – пестрая смесь из русских – не стоили большого доверия. Правда, за малым исключением все они оставались под знаменем, а офицеры хорошо за ними надзирали. Я раздал порох и пули, каждому по три заряда – все, что имел.

Наконец я добился от полковника разрешения самому ехать в Коломенское за приказом, что и сделал весьма спешно. Однако бунтовщики так обложили дворцовые аллеи, что я никак не мог подобраться и с большим трудом избежал плена. По пути назад, на лугу, стоял полковник Аггей Алексеевич Шепелев со своим полком, который сильно поредел, ибо многие из его солдат участвовали в бунте. Я спросил, какие им получены приказания, он ответил – стоять на месте. Чуть поодаль я повстречал Артемона Сергеевича Матвеева, а затем Семена Федоровича Полтева на марше с их довольно поредевшими полками. Оба сказали, что им велено идти в Коломенское, но не могли подать совет, что делать мне.

Князь Юрий Иванович Ромодановский, один из главных наперсников и фаворитов Его Величества, был послан в Слободу, или Предместье иноземцев, дабы привести их всех в Коломенское. В Слободе поднялся большой переполох. У одного купца брали оружие, раздавали желающим, и все выступали, кто на лошадях, кто пешком.

Добравшись до полка, который полковник отвел от ворот и построил возле монастыря, я убедил его идти вперед. Мы дошли до Кожуховского моста, где получили приказ остановиться, охранять мост и захватывать беглецов. К этому времени два стрелецких полка явились и были пропущены через задние ворота дворца. Они соединились со всадниками из придворных и, произведя нападение через большие ворота, без особого риска и труда рассеяли [мятежников], одних загнали в реку, других перебили и множество взяли в плен. Многие к тому же спаслись.

Солдаты нашего полка поймали 13 отставших, кои вместе с прочими, взятыми позже, были назавтра отправлены в Коломенское. Из сих бунтовщиков множество на другой день было повешено в разных местах, а около 2000, с женами и детьми, впоследствии сослано в дальние края.

Все иноземные офицеры получили за сие дело небольшие пожалованья или награды, а мой полковник – весьма значительный дар, наряду со стрелецкими полковниками, кои вместе со своими офицерами были щедро награждены. Если бы полковник последовал моему совету, мы явились бы в срок для охраны Его Величества и вполне могли разгромить бунтовщиков. Мой полковник потом часто сокрушался, что упустил столь хорошую возможность ко своему и нашему отличию.

Медный бунт, пусть и повлекший за собой многочисленные жертвы (погибли 7000 человек), был все-таки явлением локальным, сугубо московским, зато вспыхнувшее несколькими годами позднее восстание Степана Разина охватило половину России.