Текст книги "Россия. Автобиография"

Переворот и воцарение Екатерины II, 29 июня 1762 года
Станислав Август Понятовский

Между Екатериной и Петром отношения не сложились, и постепенно у Екатерины появилась при дворе собственная партия, объединявшая тех, кто выказывал недовольство Петром и его политикой. Эта партия, возникшая еще при жизни Елизаветы, со временем сделалась столь влиятельной, что обеспокоила императрицу, и та даже полумывала о высылке Екатерины из России.

Подобно своим предшественницам, пришедшим к власти в результате дворцового переворота, Екатерина не преминула заручиться поддержкой гвардии (в эту эпоху гвардия в России играла ту же роль, что пресвитерианцы в позднем императорском Риме).

Станислав Понятовский – последний польский король, один из фаворитов Екатерины, в 1757–1762 годах был при русском дворе в качестве посла Саксонии. В свои мемуары он включил письмо Екатерины, рассказывающее о том, как совершился переворот.

Все умы здесь еще в брожении. Прошу Вас воздержаться от приезда сюда, чтобы брожение это не усиливать.

Шесть месяцев тому назад против моего вступления на трон был составлен заговор. Петр III потерял остатки разума. Он обрушивался на всех подряд, он решил уничтожить гвардию и послал ее для этого в поход, заменив оставшимися в городе частями голштинцев. Он собирался перейти в другое вероисповедание, жениться на другой, а меня заточить.

В день, когда праздновали заключение мира, он оскорбил меня публично, за столом, и приказал вечером арестовать меня. Мой дядя, князь Георг, вынудил его отменить приказ, но с этого дня я стала внимать к предложениям, делавшимся мне со дня смерти императрицы.

Замысел состоял в том, чтобы арестовать его в его комнате и заточить, как принцессу Анну и ее детей. Он уехал в Ораниенбаум. Мы были уверены в поддержке многих офицеров гвардии; все тайные нити были в руках братьев Орловых – Остен вспоминает, как старший повсюду следовал за мной, свершая тысячи безумств. Его страсть ко мне была общеизвестна – он сам афишировал ее где угодно. Орловы – люди исключительно решительные и были любимы солдатами, когда служили в гвардии. Я в большом долгу перед ними – весь Петербург тому свидетель.

Умы гвардейцев были подготовлены в последние дни, в заговоре участвовало от тридцати до сорока офицеров и более десяти тысяч рядовых. За три недели не нашлось ни одного предателя, все были разделены на четыре изолированные фракции, чтобы получить распоряжения, а подлинный план действий был в руках троих братьев.

Панин (Никита Панин, воспитатель Павла. – Ред.) хотел, чтобы переворот состоялся в пользу моего сына, но они категорически на это не соглашались. Я находилась в Петергофе, Петр III жил и пил в Ораниенбауме. Договорились, что в случае предательства не станут ждать его возвращения, а соберут гвардию и провозгласят меня.

Излишнее усердие моих сторонников привело к тому, что предательство свершилось. 27-го в частях гвардии распространился слух, что я арестована. Солдаты были возбуждены, один из преданных нам офицеров успокаивал их.

Какой-то солдат является к капитану Пассеку, руководителю одной из фракций, и докладывает ему, что мое дело плохо. Пассек заверяет солдата: он точно знает, что со мной все в порядке. Тогда солдат, по-прежнему встревоженный моей судьбой, идет к другому офицеру и говорит ему то же самое.

Этот офицер не участвовал в заговоре. Придя в ужас от того, что Пассек отослал солдата, не арестовав его, он кинулся к майору, приказавшему взять Пассека под стражу.

Тут уж встревожилось все полковое начальство, и донесение о случившемся направили тою же ночью в Ораниенбаум.

Поднялась тревога и среди заговорщиков. Они решили послать за мной второго брата Орлова, с тем чтобы перевезти меня в город, а тем временем два других брата должны были распространять повсюду весть о моем скором прибытии. Гетман (К. Разумовский. – Ред.), Волконский и Панин знали об этом.

Я спокойно спала в Петергофе, было шесть часов утра 28-го; день обещал быть беспокойным, ибо мне было известно все, что замышлялось.

Внезапно в мою комнату входит Алексей Орлов и говорит мне с величайшим хладнокровием:

– Пора вставать. Для вашего провозглашения все подготовлено...

Я стала расспрашивать его о частностях, а он в ответ:

– Пассек арестован.

Я не колебалась более, быстро оделась, даже не сделав толком туалет, и села в карету, в которой приехал Орлов. Другой офицер, переодетый лакеем, стал на запятки, третий поскакал вперед, за несколько верст от Петергофа.

В пяти верстах от города меня встретили старший Орлов и младший князь Барятинский, уступивший мне место в экипаже, ибо мои лошади выдохлись, и мы все вместе направились в Измайловский полк.

Там находилась дюжина людей и барабанщик, принявшийся бить тревогу. Отовсюду сбегались солдаты, целовавшие мне ноги, руки, платье, называвшие меня их спасительницею. Двое привели под руки священника с крестом, и все стали присягать мне.

Затем мне предложили сесть в карету, священник пошел впереди с крестом в руках – так мы прибыли в Семеновский полк, вышедший нам навстречу с возгласами «Виват!». Затем мы направились к Казанской церкви, где я вышла из кареты. Туда прибыл Преображенский полк, также с криками: «Виват!». Солдаты окружили меня со словами:

– Извините, что мы прибыли последними, – наши офицеры арестовали нас, но мы прихватили четверых из них с собой, чтобы доказать вам наше усердие!.. Мы желаем того же самого, что и наши братья!..

Прибыла конная гвардия – вне себя от радости. Я никогда ничего подобного не видела: гвардейцы плакали, кричали об освобождении их родины... Эта сцена происходила между садом гетмана и Казанским храмом.

Конная гвардия была в полном составе, с офицерами во главе. Поскольку я знала, что мой дядя, которому Петр III вручил этот полк, ненавидим им, я послала пеших гвардейцев просить дядю оставаться дома, во избежание неприятного для него инцидента. Но из этого ничего не вышло: полк выделил команду, арестовавшую дядю, его дом был разграблен, а ему самому досталось.

Я направилась в новый Зимний дворец, где были собраны Синод и Сенат. Поспешно составили манифест, набросали текст присяги. Из дворца я обошла пешком войска – там было тысяч четырнадцать, гвардия и армейские части. Завидев меня, все испускали радостные крики, повторяемые бесчисленной толпой.

Потом я поехала в старый Зимний дворец, чтобы отдать необходимые распоряжения. Мы посоветовались там, и было решено всем, со мной во главе, двинуться в Петергоф, где Петр III должен был обедать. На больших дорогах были выставлены посты; время от времени нам приводили языков.

Я послала адмирала Талызина в Кронштадт. Прибыл канцлер, посланный с тем, чтобы упрекнуть меня за мой отъезд; его отвели в церковь – присягать. Прибыли князь Трубецкой и граф А. Шувалов, также из Петергофа, чтобы принять командование войсками и убить меня... Их также отвели присягать – без малейшего насилия.

Отправив всех наших курьеров и приняв необходимые меры предосторожности, я, около десяти часов вечера, переоделась в гвардейский мундир и объявила себя полковником, что было встречено с неизъяснимой радостью. Я села верхом на коня; в городе мы оставили лишь понемногу солдат от каждого полка для охраны моего сына.

Я вновь поместилась во главе войск, и мы всю ночь продвигались к Петергофу. Когда мы достигли небольшого монастыря, на нашем пути оказался вице-канцлер Голицын с очень льстивым письмом Петра III. (Я забыла сказать, что при выезде из города ко мне подошли три гвардейца, посланные из Петергофа, чтобы распространять в народе манифест. Они заявили мне:

– Вот что поручил нам Петр III... Мы вручаем это тебе, и мы очень рады, что у нас есть возможность присоединиться к нашим братьям...)

После первого письма последовало второе, привезенное генералом Михаилом Измайловым, который бросился к моим ногам и спросил меня:

– Вы считаете меня порядочным человеком?

Я ответила утвердительно.

– Прекрасно, – сказал он. – Какое счастье иметь дело с умными людьми... Император готов отречься, я привезу его вам после добровольного отречения – и тем помогу моей родине избежать гражданской войны.

Я поручила ему это – Измайлов отправился выполнять. Петр отрекся в Ораниенбауме совершенно добровольно, окруженный 1500 голштинцами, и прибыл в Петергоф, где для охраны его особы я выделила пять офицеров и несколько солдат.

Поскольку было 29-е, день святого Петра, необходим был парадный обед в полдень. Пока его готовили на столько персон, солдаты вообразили, что Петра III привез князь Трубецкой, фельдмаршал, и что он пытается нас помирить. Они стали приставать ко всем, проходившим мимо, – к гетману, к Орловым и к другим, заявляя, что они уже три часа меня не видели и помирают от страха, как бы этот старый плут Трубецкой не обманул меня – «якобы помирив тебя с твоим мужем, чтобы ты погибла – и мы с тобой, но мы его разорвем на куски...»

Это их подлинные выражения.

Я пошла к Трубецкому и сказала ему:

– Прошу вас, князь, садитесь в карету и уезжайте, пока я обхожу войска пешком.

И рассказала ему, что происходит.

Он в ужасе умчался в город, а я была встречена восторженными криками.

После этого я отправила свергнутого императора, в сопровождении Алексея Орлова, еще четверых офицеров и отряда солдат, людей выдержанных, тщательно отобранных, за двадцать семь верст от Петергофа в место, именуемое Ропша, уединенное и весьма приятное – на то время, пока будут готовить соответствующие его положению комнаты в Шлиссельбурге и расставлять на всем пути подставы.

Но Господь решил иначе. Страх вызвал у него боли в животе, длившиеся три дня и разрешившиеся на четвертый. Он пил в тот день непрерывно, ибо у него было все, чего он желал, кроме свободы. (Он попросил у меня лишь свою любовницу, свою собаку, своего негра и свою скрипку; боясь, однако, скандала и недовольства людей, его охранявших, я выполнила только три последних его просьбы.) Геморроидальная колика вызвала мозговые явления, он пробыл два дня в этом состоянии, последовала сильнейшая слабость, и, невзирая на все старания врачей, он отдал Богу душу, потребовав лютеранского пастора.

Я боялась, что это офицеры отравили его, приказала произвести вскрытие, но никаких следов яда обнаружено не было – это достоверно. Его желудок был здоров; его унесло воспаление кишок и апоплексический удар. Его сердце оказалось на редкость крошечным и совсем слабым.

После его отъезда из Петергофа мне советовали направиться прямо в город, но я предвидела, что войска встревожатся. И решила предупредить распространение слухов под тем предлогом, что мне, дескать, необходимо выяснить, в какое примерно время, после трех напряженных дней, солдаты будут в состоянии выступить в поход.

Они заявили:

– Примерно в десять вечера – но пусть она непременно отправится с нами.

И я отправилась с ними вместе, но на полпути свернула на дачу Куракина, где бросилась одетой на кровать. Один из офицеров снял с меня сапоги. Я проспала два часа с половиной, затем мы снова тронулись в путь.

До Екатерингофа я ехала на коне впереди Преображенского полка. Во главе двигался эскадрон гусар, затем мой эскорт, состоявший из конногвардейцев, затем, непосредственно передо мной, следовал весь мой двор. Позади, по старшинству, шли гвардейские полки и три армейских.

Я въехала в город под несмолкаемые приветственные крики и проехала прямо в Летний дворец, где меня ждали двор, Синод, мой сын и все придворные. Я отстояла службу; вслед за тем начались поздравления.

Я почти ничего не пила и не ела и почти не спала с шести часов утра в пятницу до середины дня воскресенья. Вечером я легла и заснула. Но уже в полночь в мою комнату вошел капитан Пассек, разбудил меня и сказал:

– Наши люди страшно перепились... Перед ними появился такой же пьяный гусар и стал кричать: «К оружию!.. Тридцать тысяч пруссаков идут на нас, чтобы увести нашу мать!..» После этого гвардейцы, взяв оружие, явились сюда, чтобы выяснить, здоровы ли вы. Они заявляют, что уже три часа вас не видели, и обещают спокойно разойтись по домам, убедившись, что вы в полном порядке. Они не слушают ни своих командиров, ни даже Орловых...

Я снова оказалась на ногах и, чтобы не встревожился еще и гвардейский батальон, охранявший двор, пошла к солдатам и объяснила им, почему уезжаю в такой час. Затем я села с двумя офицерами в карету и поехала к войскам.

Я чувствую себя хорошо, сказала я им, и прошу их идти спать и дать мне тоже отдохнуть, ведь я только что легла, не спав три ночи кряду, и я надеюсь, что в дальнейшем они станут повиноваться своим офицерам.

Они ответили, что тревогу подняли слухи об этих проклятых пруссаках и что все они готовы умереть за меня.

Я сказала им:

– Ну, вот и хорошо... Благодарю вас всех... Идите теперь отдыхать...

После этого они пожелали мне доброй ночи и много здоровья и удалились, кроткие как ягнята, к себе в казармы, оборачиваясь на ходу, чтобы еще разок взглянуть на мою карету.

Назавтра они прислали мне свои извинения, сожалея о том, что разбудили меня. «Что же это будет, – говорили их посланцы, – если каждый захочет постоянно видеть ее... Мы же разрушим и ее здоровье, и все наше дело...»

Потребуется целая книга, чтобы описать поведение каждого из тех, кто стоял во главе. Орловы блистали искусством возбуждать умы, разумной твердостью, крупными и мелкими подробностями своего поведения, присутствием духа – и авторитетом, благодаря всему этому завоеванным. У них много здравого смысла, щедрой отваги, их патриотизм доходит до энтузиазма, они вполне порядочные люди, страстно мне преданные, и они дружат между собою, чего у братьев обычно никогда не бывает; всего их пятеро, но здесь было только трое.

Капитан Пассек выделялся своей выдержкой. Оставаясь двенадцать часов под арестом, он до моего появления в их полку не стал поднимать тревоги, хотя солдаты открыли ему и окно, и дверь, а сам он каждую минуту ждал, что его повезут на допрос в Ораниенбаум... Приказ везти его прибыл уже после моего приезда.

Княгиня Дашкова, младшая сестра Елизаветы Воронцовой, напрасно пытается приписать всю честь победы себе. Она знала кое-кого из главарей, но была у них на подозрении из-за своего родства, да и ее девятнадцатилетний возраст не особенно располагал к тому, чтобы доверять ей. И хоть она и заявляет, что все, что произошло со мной, прошло через ее руки, не следует забывать, что заговорщики были связаны со мной в течение шести месяцев, и задолго до того, как она узнала их имена.

Она действительно умна, но тщеславие ее безмерно. Она славится сварливым нравом, и все руководство нашим делом терпеть ее не может. Только олухи и могли ввести ее в курс того, что было известно им самим – а это были, в сущности, лишь очень немногие обстоятельства. И. И. Шувалов, самый низкий и трусливый из людей, тем не менее написал, как говорят, Вольтеру, что женщина девятнадцати лет сменила в этой империи власть. Разуверьте в этом, пожалуйста, великого писателя. От княгини Дашковой приходилось скрывать все каналы тайной связи со мной в течение пяти месяцев, а четыре последние недели ей сообщали лишь минимально возможные сведения.

Заслуживает похвалы сила ума князя Барятинского, скрывавшего наш секрет от любопытства брата, адъютанта предшествующего императора, ибо доверять ему было хоть и опасно, но бесполезно. В конной гвардии офицер по имени Хитрово, двадцати двух лет, и унтер-офицер по имени Потемкин, семнадцати лет, дирижировали всем рассудительно, храбро и расторопно.

Вот как, примерно, выглядит наша история. Все произошло, уверяю вас, под моим особенным руководством, а ведь в конце на меня свалились еще и дела морские, поскольку отъезд за город помешал точному выполнению плана, созревшего еще за две недели до того.

Молодые женщины, из которых предыдущий император составил свою свиту, помешали ему, когда он узнал о событиях в городе, воспользоваться советом старого фельдмаршала Миниха – броситься в Кронштадт или уехать с группой приверженцев в армию. Когда же он подошел наконец на галере к Кронштадту, город этот был уже на нашей стороне благодаря действиям адмирала Талызина, обезоружившего генерала Девиера, который, по поручению императора, прибыл в Кронштадт еще до него. Один из офицеров порта, по собственному почину, пригрозил несчастному государю, что выстрелит по его галере из пушки...

Наконец Господь привел все к угодному ему финалу. Это напоминает скорее чудо, чем реальность, предвиденную и организованную, ибо столько счастливых совпадений не могли быть собраны воедино без его руки.

Можно предположить, что Петр III был все-таки убит, а не скончался от «геморроидальной колики». Так или иначе, Екатерина взошла на престол, причем многие сановники считали ее не императрицей, а регентом при несовершеннолетнем Павле.

Кроме того, у русского престола оставался законный владелец – Иоанн Антонович, узник Шлиссельбурга. Правда, к тому времени он от долгого заточения уже повредился в уме. Тем не менее Екатерина приказала убить Иоанна, если кто-либо попытается его освободить. (У Екатерины были на то причины – заговор Хрущева-Гурьева с целью свержения Екатерины и возведения на престол Иоанна Антоновича случился и был раскрыт почти сразу после коронации новой императрицы, проведенной 2 сентября 1762 года.) И такая попытка дейстивительно случилась – в 1764 году.

Смерть Иоанна Антоновича, 1764 год
Виктор Кочубей

Император без трона, Иоанн Антонович вошел в историю как «русский Человек в железной маске». В 1764 году подпоручик гарнизона Шлиссельбургской крепости Василий Мирович организовал заговор, чтобы освободить Иоанна и провозгласить его императором. Заговор провалился – Иоанна убили, а Мировича осудили и казнили.

В. Кочубей – государственный деятель, племянник канцлера Екатерины А. А. Безбородко, составивший по показаниям свидетелей «Записку о кончине принца Иоанна Антоновича Ульриха».

Иоанн Антонович Ульрих, сын Антона Ульриха, принца Брауншвейг-Вольфенбительского, и супруги его, Анны, принцессы Мекленбургской, коей мать была дочь российского царя Иоанна Алексеевича, сына царя Алексея Михайловича, родился в 1740 году. Царствовавшая тогда в России императрица Анна Иоанновна, родная тетка его матери, в то же время нарекла его наследником Российского престола.

В 1740 году, по кончине императрицы Анны Иоанновны, Иоанн Антонович Ульрих вступил было на престол, правление же приняла на себя мать его, принцесса Анна, под именем регентши; но в 1741 году, ноября 25, Елизавета Петровна, дочь императора Петра Великого, отдалив принцессу Анну от правления, вступила сама на императорский престол, вместе же с тем императора Иоанна Антоновича, бывшего еще во младенчестве, заключила в Шлиссельбургскую крепость.

Там, в отдалении от сообщества с людьми, он взращен был без всякого воспитания и сделан неспособным не только к обладанию народами, но и к простому образу жизни.

В 1764 году, в царствование императрицы Екатерины II, один офицер, Мирович, вознамерился освободить сего невинного страдальца, но принес в жертву принца. Исполняя таковое необдуманное предприятие, заплатил за то своего жизнию.

Вот истинная история сего происшествия, извлеченная из следственного об оном дела.

Василий, Яковлев сын, Мирович был подпоручик Смоленского пехотного полка. Будучи самолюбив и надеясь, что может получить преимущество по желаниям и страстям, он «обижался несвободным во дворец везде входом и недопущением его в Эрмитажный театр в присутствии государыни». Сверх того «недоволен был отказом государыни в просьбе его о возвращении ему некоторой части из имения, у предков его описанного».

Сими неудовольствиями доведя себя до крайности, вознамерился, наконец, освободить Иоанна Антоновича из Шлиссельбургской крепости и представить в Петербург для возведения на престол.

Для содействия в исполнении сего предприятия пригласил он, 8 и 9 мая 1764 года, давнего с ним приятеля, Великолуцкого пехотного полка поручика Аполлона Ушакова, с которым, после взаимных уверений, оба они, 13-го числа мая, были нарочно в Казанской церкви и «отслужили по себе акафист и панихиду, как над умершими»; потом условились, чтобы о сем деле никому не объявлять, никого более в товарищи не принимать, освобождение Иоанна Антоновича произвести чрез неделю по прошествии государыни в Лифляндию. В сие время Мировичу быть в крепости караульным офицером, а Ушакову приехать в Шлиссельбург на шлюпке, под видом курьера, в штаб-офицерском чине, вручить Мировичу составленный ими от имени Иоанна Антоновича манифест, для прочтения оного солдатам расположить их на свою сторону, и, освободив Иоанна Антоновича, препроводить его на шлюпке в С.-Петербург. Здесь представить его на Выборгской стороне в артиллерийский лагерь на удачу и, с помощью артиллерийских служителей, опубликовав манифест, привести народ к присяге; государыню же и великого князя (Павла. – Ред.) «предать уединенно в отдаленное место». Они осматривали сей лагерь и были в крепости.

25 мая Ушаков послан был Военною коллегиею из С.-Петербурга с казною к генералу князю М. Н. Волконскому. Он надеялся, что из сей поездки возвратится до предприятия государынею путешествия в Лифляндию, и что отлучка его не помешает исполнить их намерения, но на дороге утонул в реке.

Мирович, лишившись сего товарища, после многих осторожных испытаний, не найдя другого, решился один непременно привести в исполнение свое предприятие; для чего, когда государыня 20 июня отъехала в Лифляндию, 3 июля не в очередь, но за другого офицера, пошел в крепость в караул. Там 4 июля прохаживался по галерее с гарнизонным капитаном Власьевым, бывшим караульным при Иоанне Антоновиче, и, заметив, что Власьев старается отклонить прогулку их близ места пребывания Иоанна Антоновича, пожелал было тогда же открыться Власьеву в своем предприятии, почему и спросил его: «Не погубит ли он его прежде предприятия?» Власьев на сие отвечал, что если предприятие сопряжено с его погибелью, то он и слышать о том не хочет. После сего Мирович не решился объясниться Власьеву. Они, однако ж, прохаживались и еще на пристани и напоследок разошлись, не говоря более о сем предмете.

Мирович, по приходе в офицерскую караульню, открыл свое намерение своему вестовому и с помощью его пригласил на свою сторону нескольких своей команды солдат, которые, однако ж, дали в том слово одни из подчиненности, а другие, думая, что Мирович оставит сие дело как невозможное.

Ночью, во втором часу, от коменданта Бередникова прислан был к Мировичу унтер-офицер Лебедев, чтобы в крепость пропущены были гребцы. Чрез несколько минут, именно в половине второго же часа, сей унтер-офицер пришел опять с объявлением, что велено пропустить канцеляриста. Когда же пришел в третий раз с повелением от коменданта пропустить гребцов обратно из крепости, то Мирович заключил, что Власьев о разговоре его с ним донес коменданту. Будучи уже раздет, схватил он в руки свой мундир, шляпу, шпагу, шарф и проч. и, вбежав в солдатскую караульню, закричал к оружию. Команда собралась и по повелению зарядила ружья с пулями, а между тем у ворот дан приказ никого в крепость не впускать.

Комендант в сие время вышел на крыльцо и спросил Мировича, для чего он собирает людей; но Мирович, вместо ответа, с ружьем в руках бросился на коменданта и, сказавши ему: «Ты здесь держишь невинного государя», ударил его ружейным прикладом так, что разбил лоб, повредя и череп; потом схватил его за ворот халата и отдал команде под караул.

Приведя в такое положение коменданта, он построил команду в три шеренги и повел ее туда, где содержался Иоанн Антонович. От находившейся там гарнизонной команды сделан был оклик, и Мирович отвечал, что «иду к государю». Когда же поравнялся с сею командою, то от оной сначала одним караульным, а после четырьмя человеками, выстрелено из ружей залпом; команда Мировича выстрелила всем фронтом, а как и гарнизонная сделала тоже, то Мировичева, отступая, требовала вида, почему ей действовать. Мирович отвечал, что он имеет верный вид, и, сходивши в кордегардию, принес оттуда хранившийся в расщелине лжесоставленный манифест и прочитал из оного те места, коими надеялся возбудить в солдатах ревность. По прочтении же поздравил их с государем.

После сего посылал к находившейся при Иоанне Антоновиче караульной команде, чтоб оная не палила, угрожая в противном случае пушечною пальбою. Караульная команда сначала не уважила сего требования, но когда Мирович действительно привез пушку, то капитан Власьев и поручик Чекин, опасаясь потерять людей и чтоб не был похищен принц, решились сдаться, не прежде, однако ж, как отняв жизнь у сего несчастного принца.

Тиранство сие произвел своими руками капитан Власьев.

Мирович, получив известие, что гарнизонная команда сдастся, вбежал немедленно на галерею и, схватив поручика Чекина, тащил в сени, спрашивая: «Где государь?» Чекин ответствовал, что у них «есть государыня, а не государь». Мирович толкнул его в затылок и заставил отпереть двери в казарму, и, войдя, нашел принца уже мертвым, повергнутым посреди казармы. «Ах вы бессовестные! – вскричал он на караульных офицеров. – Боитесь ли Бога?! За что вы пролили кровь такого невинного человека?» Офицеры отвечали, что «им неизвестно, кто был сей человек, а знают только, что он арестант и что над ним поступлено по присяжной должности». Вслед за тем солдаты ворвались в казарму и требовали у Мировича позволения заколоть самих офицеров, но Мирович запретил сие, сказав им: «Теперь никакой помощи нет, и они правы, а мы виноваты»; подошел к мертвому телу и поцеловал оного руку и ногу. Тело сие вынесено из казармы на кровати, в сопровождении Мировича и всей команды, при которой веден был и капитан Власьев, и поставлено было пред фронтом. Тогда команда построилась в четыре шеренги, а Мирович, чтоб отдать последний долг своего офицерства, велел бить утренний пробудок, потом сделать в честь мертвого на караул и бить полный поход. После чего, поцеловав руку мертвого, сказал: «Вот, господа, наш Государь, Иван Антонович, и теперь мы не столько счастливы, как бессчастны; а всех больше за то я терплю, вы же не виноваты и не ведали, что я хотел сделать; я буду и отсутствовать за всех вас и все мучения на себе сносить». Проходил все шеренги и целовал солдат; когда же стал подходить к последней четвертой шеренге, то капрал Миронов, подойдя сзади, схватил его шпагу; Мирович, осмотревшись, сказал, чтоб сам комендант пришел взять оную, но Миронов, с помощью других, отнял шпагу; между же тем подошел и комендант, сорвал с него офицерский знак, а самого отдал под караул при фронте. В то самое время прибыл с командою Смоленского пехотного полка полковник Римский-Корсаков, и когда с майором Кудрявцевым подошел к фронту, то Мирович сказал ему: «Может быть, вы не видали живого Ивана Антоновича, так ныне мертвого можете посмотреть. Он кланяется вам теперь не духом, но телом».

По арестовании Мировича никаких более беспокойств не происходило. Он отдан был в С.-Петербурге под суд, наряженный из первых чинов, в том числе и духовных. Суд, по произведенному генерал-поручиком Веймарном следствию, приговорил: «отсечь голову и, оставя тело на позорище народу до вечера, сжечь оное потом купно с эшафотом». Сие исполнено 15 сентября 1764 года на С.-Петербургском острове, на Обжорном рынке (Сытном).

Мирович был весьма набожен, даже суеверен, и всякие намерения записывал, с наложением на себя духовных обещаний.

Чтобы убедить других в законности своего правления, Екатерина во всех манифестах именовала себя «наследной императрицей» и продолжательницей дел «любимого деда» Петра Великого.