Текст книги "Россия. Автобиография"

Время пребывания отца моего в Гжели

Легко представить, какова была жизнь отца моего с семейством, без всяких средств к существованию, без одежды, без обуви и без денег и притом в тревоге от возможного вторжения неприятелей. Жители постоянно были настороже, проводя все время на улице, учредили караулы, осматривали и опрашивали всех проходивших и проезжавших чрез их селение, делали разъезды по дорогам и при малейшей опасности готовы были бежать в леса: с этой целью все их имущество было покладено на воза, стоявшие на улице у каждого перед домом, с приготовленными лошадьми. Спустя не более недели по прибытии сюда, отцу моему пришло сильное желание сходить в Москву, взглянуть на свое пепелище; несмотря на явную опасность и усиленные увещания жены и родных, он, сговорясь с проживавшими здесь москвичами, в сообществе трех человек, отправился в опасный путь. По мере приближения к Москве, путникам более и более открывалось печальное зрелище всеобщего пожарища с обгорелыми стенами домов и церквей и торчавшими почерневшими трубами; по временам и там и тут вспыхивали новые пожары, слышались выстрелы, а в воздухе носились облака дыма и удушливый запах гари. Пред вступлением в Москву путники, чтобы не возбудить в неприятелях подозрения, разъединились между собой, и всякий из них пошел отдельно, кому куда было нужно. Отец мой, добравшись кое-как до Шаболовки, страшно был поражен потрясающею картиной разоренного своего гнезда и выжженных на необъятное для взора пространство окрестностей; остались целыми только церковь, ограбленная и разоренная, и дом дьячка Ефима Иванова, не выезжавшего из Москвы и, по-видимому, преспокойно устроившегося среди неприятеля, и другой дом церковного старосты, к которому отец мой и направил шаги свои для приюта, не имея другого места, где главу преклонить. В то время старостою при тамошней церкви был некто Матвей Петрович Пономарев, содержавший собственную «вольную» типографию; дом его был очень обширный, на каменном фундаменте, деревянный, имевший по улице десять больших окон; по сторонам дома находились два флигеля: в одном помещались дворовые люди, а в другом устроена была типография. Матвей Петрович Пономарев из Москвы не выезжал и во все время пребывания французов прожил в своем доме со всем семейством, супругою и тремя взрослыми детьми, – сыном Аполлоном и дочерьми Любовью и Агнией, – и как человек практический, умел даже с выгодой для себя воспользоваться тогдашними обстоятельствами, сохранив себя и имущество в полной безопасности и целости. Дело в том, что в доме его поместились французские офицеры; неизвестно, как это случилось, сам ли он пригласил их, или непрошенные гости, найдя дом его во всех отношениях для себя пригодным, без церемонии заняли его по праву сильного; последнее кажется вернее; как бы то ни было, но и прежние хозяева, и настоящие пришельцы жили между собой, по-видимому, в полном согласии и безобидно; всех же постояльцев-французов в доме Пономарева было не менее 10 человек. Матвей Петрович ласково встретил отца моего, участливо расспросил, что, как и где, и как дорожного гостя накормил и успокоил. После того как отец несколько отдохнул от дороги и треволнений, радушный хозяин, не долго думая, прямо представил его своим квартирантам, отрекомендовал пришельца как одного из священнослужителей своей приходской церкви и притом ученого и знающего французский язык, могшего с ними объясняться на их отечественном языке. Надобно заметить, что отец мой был воспитанник Московской Славяно-греко-латинской академии, студенты коей в то время, между прочим, отличались хорошим знанием языков, как древних, так и новейших, и свободно объяснялись на них. Веселые французы, у коих в то время происходила пирушка, охотно приняли гостя в свою компанию, ласково называя его: «попи, попи». Отец мой, нежданно-негаданно очутившись в компании между страшными собеседниками, сначала держался конфузливо и опасливо, но, усердно потчуемый новыми знакомыми, приободрился. В это время в самом мирном настроении и приятных разговорах, когда дело доходило до излияния даже дружеских чувств, Пономарев, уже сам будучи «под шефе», шепнул отцу моему на ухо: «Спроси, сколько у них здесь всего войска и долго ли они пробудут в Москве». Не обдумав, как следовало, опасное предложение, отец исполнил желание своего патрона: невозможно вообразить, что вдруг произошло. Вся эта пьяная ватага, вскочив со своих мест, с неистовым ревом набросилась на бедного «попи», исступленно крича: «Казак, шпион!» – и потрясая обнаженными саблями, готовы были в куски изрубить дерзкого. М. И. Пономареву неимоверного труда стоило хоть сколько-нибудь их успокоить и, улучив минуту, он крикнул оцепеневшему от страха дьякону скрыться на чердаке дома, куда за ним французы гнаться не осмелились, – не переставая в то же время с божбой уверять их, что это не казак и не шпион, но очень смирный «попи». Наконец насилу-то могли успокоиться расходившиеся храбрецы, испуганные появлением мнимого казака, и только потому, что были пьяны, и уже была ночь, да и страшный казак скрылся. И долго после того пьяная толпа приставала к хозяину, заподозрив его в шпионстве, и он снова должен был успокаивать их уверениями с божбой, что это не казак, а настоящий «попи».

На другой день рано утром хозяин выпроводил из своего дома своего гостя, наделавшего столько беспокойства всем его обитателям и едва уцелевшего от смерти.

Немного утешительного принес своей семье мой отец, возвратившись к приютившим его родственникам. И снова потекла в горести и печали нерадостная жизнь беглецов.

Спустя недели две снова отца моего потянуло в Москву еще раз взглянуть на свое пепелище, не удержала и явная опасность, какой едва избежал он в первое свое пребывание в Москве. И вот снова потянулся в Москву бедняк – куда и зачем, не отдавая себе отчета. Ни одежды, ни обуви на нем приличной, – на плечах рваный крестьянский кафтан, подпоясанный веревкой, на одной ноге стоптанный сапог, на другой – отрепанный лапоть, на голове дырявая шапка и за пазухой кусок черствого хлеба. Кое-как доплелся он до Москвы и до своей Шаболовки. Не в лучшем виде предстала перед ним и теперь родная местность: пожаров хотя не было (так как нечему было гореть), но зато стало еще пустыннее, мрачнее и во всем было что-то наводящее ужас; по обгорелым строениям и улицам между кучами пепла и мусора валялись трупы животных и мертвые тела людей, и русских, и французов, с обезображенными лицами от насильственной смерти; в воздухе стоял тлетворный запах разлагавшихся трупов.

Наученный страшным опытом, пугливо и боязно шел путник по разоренным местам; но и теперь не обошлось без случая. Навстречу ему то и дело попадались голодные французы, начавшие нуждаться в продовольствии и рыскавшие по обгорелым погребам и сараям в надежде найти что-либо съедобное, а другие по улицам стреляли ворон, галок, воробьев, голубей и не обращали на нашего путника никакого внимания, не надеясь чем-либо попользоваться от такого оборванца. Вдруг отец увидел перед собою двух французов, стрелявших по воробьям, летавшим около него и как раз усевшимся на земле перед самыми его ногами. Французы стали ему кричать, чтобы он не пугал птиц и отошел в сторону, угрожая подстрелить его самого; ясно понимая приказание, но наученный горьким опытом, отец притворился, что не понимает французского языка, и несмотря на повторенное приказание беречься, храбро выдержал выстрел по воробьям, которые как горох посыпались у самых ног его, – не сделавший ему никакого вреда.

Удовлетворив безотчетному желанию взглянуть на место сгоревшего дома, с еще более растерзанным сердцем пошел он навестить церковного старосту; но уже встречен был не столь радушно, как прежде; переночевав там, пошел обратно на прежнее место своего приюта влачить скитальческую жизнь.

Наконец миновала година бедствий. 12 октября французы выступили из Москвы, и все из нее бежавшие потянулись обратно на свои пепелища. Возвратился и отец мой с семейством; выехали бедными, а возвратились еще беднее. Куда приклонить голову? Разумеется, к тому же Матвею Петровичу Пономареву, который и дал им пристанище в своем доме...

Вот все, что осталось в моей памяти из рассказов отца и матери, которая, по возвращении в Москву, вскоре поправилась в своем здоровье.

Кроме того, я много слышал рассказов о французах и от других лиц, так как иных речей у людей в то время не было, как только о безбожных французах, о разорении и осквернении храмов Божьих, убийствах, пожарах и расхищении имущества. Бывало, в зимнее время, по вечерам, соберутся в доме отца моего родные и знакомые и после первых же приветствий почти тотчас заводят речь о нем, о «французе», а я с замиранием сердца внимаю их рассказам, которые в юной памяти оставили неизгладимое впечатление.

Между прочим, помню рассказы двух моих теток, родных сестер отца: вдовы печатника синодальной типографии – Дарьи Степановны и вдовы придворного курьера – Авдотьи Степановны. По своей бедности они не имели средств заранее выехать из Москвы и при вступлении в Москву французов все время укрывались на огородах, где теперь больницы, Градская и Голицынская, и по ямам, поросшим кустарниками; сюда собрались во множестве такие же несчастные беглецы, спасаясь от французов. Здесь они все время были под открытым небом в ненастную холодную погоду, едва имея чем одеться, питались же картофелем, который вырывали тут же в грядах, за неимением лопат, своими руками. Между укрывшимися на огородах были мужчины и женщины целыми семьями с детьми и сироты, потерявшие кто отца, кто мать. Можно представить бедственное положение этих несчастных, продолжавшееся полтора месяца: со вступления неприятельских войск в Москву до их выступления. Впрочем, это кочевье представляло безопасность от французов, которые сюда не проникали из боязни, или засады, или потому, что нечем было покорыствоваться. Тем не менее жизнь укрывавшихся на огородах протекала в постоянном страхе от наезда неприятеля и в страданиях от холода и голода за недостатком пищи и одежды. Томимые голодом, более смелые из мужчин и даже из женщин днем выходили из своего логовища, искали по обгорелым лавкам, лабазам и погребам каких-либо припасов, собирая обгорелую муку, крупу, соль и прочее, и, возвратившись к своим товарищам по несчастью, радушно с ними делились принесенным. Некоторые из выходивших на такие экскурсии совсем не возвращались и пропадали без вести, другие возвращались дня через два и более, рассказывая, что они были захвачены французами под ношу и уведены в их жилища для работ, откуда им удалось бежать; иным удальцам, захваченным французами под ношу, удавалось убежать со всей ношей, обманув сопровождавших их грабителей. Рассказывали случай, что один смельчак (дворовый человек г. Каменского), захваченный мародером под непосильную ношу, до того был избит, что в отчаянии, бросившись на злодея, придушил его и сам скрылся.

Вышеназванные мои тетки, претерпевая крайнюю скудость в пище, принуждены были выйти из своей засады также поискать чего-либо, и вот что с ними случилось. В одной из улиц попавшиеся им навстречу французы, остановив их, принялись накладывать на них ношу. Оторопелые женщины, трясясь от страха, однако не растерялись и нашли случай освободиться: одна из них притворилась больною и, охая и указывая на свою руку на перевязи, объяснила знаками, что она у ней переломлена, а другая, подвертев на живот тряпок, показывала, что беременна; французы, посмотрев на них с участием, отпустили, не сделав никакого вреда. Разумеется, не всем удавалось так счастливо отделываться, попавшись в руки грабителей.

Здесь кстати заметить о характеристике французов. Между современниками ходила всеобщая и единогласная молва, что из всех нахлынувших в Москву с французами народов, собственно французы, как офицеры, так и солдаты, были человечнее и жалостливее к побежденным, между тем как другие племена, в особенности поляки и саксонцы, судя по всем рассказам, слышанным мною, отличались грубостью нравов и жестоким обращением с жителями Москвы. Таковы были рассказы о 12 годе моих родственниц, которые после того долго жили и всегда охотно и с увлечением повествовали желающим о былом времени.

Помимо только что изложенных рассказов, я помню еще рассказы другой моей родственницы, Прасковьи Никифоровны, бывшей просвирни упраздненного после 1812 года Георгиевского девичья монастыря. Незадолго до вступления французов в Москву отец ее, бедный сельский причетник, привел ее, 15-летнюю девочку, в сей монастырь и поместил у своей родственницы, просвирни того же монастыря. Она рассказывала вот что. До 1812 года в Георгиевском монастыре, кроме постриженных инокинь, жило много девиц и женщин непостриженных, которые, выстроив себе кельи, жили здесь в уединении; из них некоторые были достаточные, из дворянского и купеческого сословия. Пред вступлением в Москву французов большая часть многочисленных обитательниц разъехались, а другие остались в стенах монастыря, рассчитывая быть здесь более безопасными. Сюда же перебрались монастырские священнослужители, жившие в своих домах вне монастыря через переулок, где теперь находится здание Дворянского Собрания, и укрылись в главной монастырской церкви Св. Георгия. Заботясь о сохранении церковного имущества, священник всю церковную утварь, все драгоценности, в числе коих было много жалованных прежними царями, велев вырыть под амвоном яму, сложил туда и тщательно заделал отверстие. Французы, ворвавшись в монастырь, прежде всего бросились в большую церковь Св. Георгия и, не найдя ничего, приступили к священнику и дьякону с требованием указать, где спрятаны церковные вещи; и когда последние отозвались, что у них в храме никакого церковного имущества не имеется, злодеи, нимало не медля, схватили обоих, растянули тут же на амвоне и начали наносить жесточайшие удары обнаженными палашами, выпытывая у них, где скрыли церковные вещи. Особенную ярость обратили они на священника, подвергая его несколько раз такой пытке; но ни тот ни другой, несмотря на претерпеваемые мучения, не указали места спрятанных вещей. Священник, человек уже немолодых лет и слабого сложения, вскоре после того умер, а дьякон, человек молодой и сложения более крепкого, да и будучи истязан менее, нежели священник, вскоре оправился и жил после того при этой же церкви дьяконом. Впрочем, грабителям удалось-таки отыскать спрятанное церковное имущество, которое все и было ими разграблено, вероятно, по указанию кого-либо из русских грабителей.

Между тем, пока одни французы грабили церкви, другая толпа их рассеялась по монастырским кельям, все и всех грабя и разоряя. Бедные монастырские обитательницы, в испуге попрятавшиеся по монастырским трущобам, везде были захвачены; только некоторым удалось вырваться из монастыря и разбежаться, кто куда мог. Помянутой родственнице моей, Прасковье Никифоровне, удалось вместе с просвирней, с которой она жила в одной келье, уйти из монастыря, выбраться из Москвы на Дмитровскую дорогу и в толпе прочих беглецов достигнуть безопасного места, где они и оставались до выступления неприятеля из Москвы. В разоренном же монастыре французы остались жить в Георгиевской церкви, а в других двух поставили лошадей.

По прогнании французов разбежавшиеся монастырки снова вернулись на прежнее пепелище, а с ними и Прасковья Никифоровна. Но Георгиевский монастырь был до такого состояния разорен, разрушен и выжжен, что правительство, не находя надобности восстановлять его, определило вместо монастыря быть при Георгиевской церкви приходу, с наименованием приходскою церковью Св. Георгия на Дмитровке, что в бывшем Георгиевском монастыре, а моя родственница, Прасковья Никифоровна, за смертию прежней просвирни, определена была при той церкви просвирней, как навыкшая искусству печения просвир. Здесь она долго и честно служила храму Божию и за год до смерти, последовавшей в 1854 году, уволилась от должности и скончалась на 75 году жизни на покое в богадельне. Я часто ходил к почтенной старушке пользоваться ее назидательными беседами. У ней я имел случай видеть и разговаривать с вышеупомянутым дьяконом, так много потерпевшим от французских грабителей. Это был уже состарившийся, но еще довольно крепкого сложения, добрый человек шестидесяти лет, и когда я в разговоре с ним напоминал ему о бывшем с ним в 1812 году случае, то он с добродушной улыбкой отвечал: «Да, досталось-таки! Впрочем, я уж и забыл!» Почтенный человек скончался дьяконом при той же церкви в 30-х годах, пользуясь до конца жизни полным уважением и любовью всех прихожан.

У отца моего в то время (1819–1830 годы) был хороший знакомый, также дьякон от церкви Апостолов Петра и Павла на Якиманской улице в Замоскворечье, Дмитрий Власьевич Похорский. Товарищи по Академии и по несчастию, они были между собою в самых дружеских отношениях, часто видались между собой и хаживали друг к другу. Дмитрий Власьевич по неимению средств не мог выехать из Москвы и для большей безопасности, оставив свой дом на произвол судьбы, перебрался с семейством в церковь; сюда же собралось, в надежде укрыться от неприятеля, немалое число прихожан с семействами, с кое-каким имуществом, какое кто мог захватить в поспешном бегстве, и сидя на своих узелках, со страхом ожидали прихода неприятеля. Французы, ворвавшись в церковь, приступили к Дмитрию Власьевичу с требованием выдать церковные сокровища, но он своим благоразумием и знанием их языка уберег церковь и укрывшихся в ней от всякой опасности. Безбоязненно обратился он к начальствующим с просьбой о пощаде, и своими разумными представлениями настолько расположил их, что они дали ему для охраны церкви и укрывшихся в ней стражу, которая не допускала мародеров проникнуть в церковь, и таким образом все укрывшиеся в церкви, благодаря самоотвержению этого человека, пробыли в полной безопасности до самого выступления врагов, тогда как все кругом было предано огню и опустошению.

Пока французы грабили то, что не уничтожили московские пожары, русская армия проселочными дорогами вышла на Калужскую дорогу и остановилась в 80 км от Москвы у села Тарутино; так называмый Тарутинский маневр позволил перекрыть Наполеону путь к Туле с ее оружейными складами и богатым провинциям.

Французы пытались атаковать Кутузова при Тарутине, однако попытка оказалась неудачной, и Наполеон принял решение покинуть Москву и отступать по Калужской дороге. У Малоярославца развернулось ожесточенное сражение, в результате которого Наполеон был вынужден вернуться на Смоленскую дорогу, села вдоль которой французы разорили при наступлении. Вдобавок в лесах действовали партизаны – отряды Д. В. Давыдова, А. Н. Сеславина, А. С. Фигнера, а параллельно французской армии, угрожая ей, двигалась армия Кутузова. Под Вязьмой и селом Красным, в окрестностях Смоленска, французы были разбиты, а переправа через реку Березину превратилась для них в паническое бегство.

21 декабря 1812 года Кутузов доложил императору Александру о полном разгроме противника.

Отечественная война 1812 года: победители и побежденные
Денис Давыдов

Еще Пушкин задавался вопросом:

 
Гроза двенадцатого года
Настала – кто тут нам помог:
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский бог?
 

Едва ли не сразу после бегства Наполеона с Березины в Париж начались разговоры о том, что главную роль в поражении французов сыграли не полководческий гений Кутузова, не доблесть русских солдат и офицеров, не мужество населения, а исключительно «неудобные» климатические условия, совершенно непривычные для теплолюбивых французов и их союзников. Подобные рассуждения, как ни удивительно, встречаются в исторических работах и по сей день.

Ответ «клеветникам России» дал вскоре после завершения войны один из ее героев, гусарский подполковник Д. В. Давыдов.

Два отшиба потрясли до основания власть и господствование Наполеона, казавшиеся неколебимыми. Отшибы эти произведены были двумя народами, обитающими на двух оконечностях завоеванной и порабощенной им Европы: Испаниею и Россиею.

Первая, противуставшая французскому ополчению, одинокому, без союзников и без Наполеона, сотрясла налагаемое на нее иго при помощи огромных денежных капиталов и многочисленной армии союзной с нею Англии. Последняя, принявшая на свой щит удары того французского ополчения, но усиленного восставшим на нее всем Западом, которым предводительствовал и управлял сам Наполеон, достигла того же предмета без всяких иных союзников, кроме оскорбленной народной гордости и пламенной любви к отечеству. Однако ж все уста, все журналы, все исторические произведения эпохи нашей превознесли и не перестают превозносить самоотвержение и великодушное усилие испанской нации, а о подобном самоотвержении, о подобном же усилии русского народа нисколько не упоминают и вдобавок поглощают их разглашением, будто все удачи произошли от одной суровости зимнего времени, неожиданного и наступившего в необыкновенный срок года.

Двадцать два года продолжается это разглашение между современниками, и двадцать два года готовится передача его потомству посредством книгопечатания. Все враги России, все союзники Франции, впоследствии предательски на нее восставшие, но в неудачном вместе с нею покушении против нас вместе с нею же разделившие и стыд неудачного покушения, неутомимо хлопотали и хлопочут о рассеивании и укоренении в общем мнении этой ложной причины торжества нашего.

Должно, однако, заметить, что не в Германии, а во Франции возник первый зародыш этого нелепого разглашения; и не могло быть иначе. Надутая двадцатилетними победами, завоеваниями и владычеством над европейскими государствами, могла ли Франция простить тому из них, которое без малейшей посторонней помощи и в такое короткое время отстояло независимость свою не токмо отбитием от себя, но и поглощением в недрах своих всей европейской армады, принадлежавшей ей, ополчившейся с нею и предводительствуемой величайшим гением веков и мира? Нации этой ли, исполненной самолюбия и самохвальства, преследуемой порицаниями и, что еще чувствительнее, карикатурами и насмешками, более всего для нее несносными, ей ли можно было признаться в истинной причине несостоятельности своей в обещаниях славы и добычи увлеченным ею государствам? И когда! Когда, обладая монополиею словесности, проникающей во все четыре части света, завоеванные ее наречием, справедливо почитаемым общим наречием нашего века, она более других народов могла ввести в заблуждение и современников, и потомство насчет приключения, столь жестоко омрачившего честь ее оружия, столь насильственно прогнавшего призрак ее непобедимости! Будем справедливы; какая нация решилась бы на пожертвование такого преимущества, какая нация, напротив, не поддержала бы посредством его и кредита своего в общем мнении, и славы своего оружия, потрясенных столь неожиданным злополучием?

Франция не пренебрегла этим преимуществом и похвально сделала: священнейший долг всякого народа – дорожить своим достоинством, спасать и защищать всеми мерами и всеми средствами это нравственное бытие свое, неразрывно сопряженное с его бытием вещественным. Но похвально ли для некоторых из нас, еще более для тех из нас, русских, которые, быв свидетелями, даже действовавшими лицами на этом великолепном позорище, знают истинную причину гибели нахлынувших на нас полчищ, – похвально ли им повторять чужой вымысел для того только, чтобы не отстать от модного мнения, как не отстают они от покроя фраков или повязки галстуков, изобретенных и носимых в Париже? И пусть бы разглашали это городские господчики или маменькины сынки, которым известен огонь одних восковых свечей и кенкетов да запах пороху только на фейерверках. Словам, произносимым подобными устами, награда известна. Но грустно слышать эти же слова от тех самых людей, которым знакомы и чугун, и свинец, и железное острие, как хлеб насущный. Грустно слышать, что те, коих я сам видел подвергавших опасности и покой, и здоровье, и жизнь свою на войне Отечественной, что они приписывают теперь лавры ее одной и той же причине с врагами, против которых они так неустрашимо, так ревностно тогда подвизались; что нынче, в угождение им, они жертвуют и собственными трудами, и подвигами, и ранами, и торжеством, и славою России, как будто ничего этого никогда не бывало!

Вооруженный неоспоримыми документами, я опроверг в изданной мною некогда особой книге ложное показание Наполеона, будто в кампании 1812 года легкие войска наши не нанесли ни малейшего вреда его армии. Теперь приступаю к другому вопросу, к опровержению того, будто армия Наполеона погибла единственно от стужи, настигшей неожиданно и в необыкновенное время года, а не от других обстоятельств; будто она погибла:

Во-первых, не от искусного занятия нашей армией тарутинской позиции, прикрывавшей хлебороднейшие губернии и в то же время угрожавшей единственному пути неприятельского сообщения, позиции, на которой князь Кутузов обещанием мира успел усыпить Наполеона на столько времени, сколько нужно ему было для возрождения нашей армии.

Во-вторых, не от заслонения Калужского пути при Малоярославце, чем принудил он Наполеона обратиться на Смоленский путь, опустошенный и бесприютный.

В-третьих, не от флангового марша армии от Тарутина до Березины, прикрывавшего, подобно тарутинской позиции, все жизненные и боевые наши подвозы, которые шли к нам из хлебороднейших губерний, и вместе с тем угрожавшего заслонить единственную отступательную черту, невольно избранную неприятелем, как скоро бы он малейше на ней замедлил.

В-четвертых, не от усилий, трудов и храбрости наших войск, расстроивших единство неприятельской армии при Малоярославце, Вязьме и Красном.

В-пятых, не от чудесного соединения, почти в определенный день, у Борисова на Березине трех армий, пришедших: одна из-под Москвы, другая из Финляндии и от Пскова, третья из Молдавии и Волыни.

В-шестых, не от истребления подвозов и фуражиров нашими партиями и не от изнурения ежечасными, денными и ночными тревогами и наездами неприятельской армии этими же партиями, которые теснили ее, как в ящике, от Москвы до Немана, не позволяя ни одному солдату на шаг отлучаться от большой дороги для отыскания себе пищи или убежища от стужи.

В-седьмых, наконец, будто армия эта погибла не от неусыпного надзора над нею тех же партий, отчего каждое движение каждой ее части было тотчас известно нашему главнокомандующему и встречало противодействие. <...>

Неприятельская армия, выступив из Москвы 7 октября старого стиля, шла хорошею погодою до 28 октября, то есть двадцать одни сутки. Но от этого числа армия в течение трех суток, по словам самого Наполеона, претерпела стужу, которая, по термометрическому наблюдению, простиралась от двенадцати до семнадцати градусов. Далее все писатели соглашаются уже в том, что во время переходов французской армии от Смоленска до Орши стужа весьма уменьшилась, и если позволено мне прибегнуть к моей собственной памяти, то смело могу уверить, что тогда морозы простирались от двух до четырех градусов. Наконец, Шамбре, Гурго и Жомини соглашаются в том, что от Орши до Березины продолжалась оттепель. Последний упоминает даже об опасности, представлявшейся при переправе через Днепр под Оршею 8-го [ноября]; а мы помним, что при переходе чрез эту реку корпуса Нея, при Гусинове, большая часть его тяжестей и некоторая часть войска этого отряда обрушилась под лед и погибла.

Итак, во все время шествия французской армии от Москвы до Березины, то есть в течение двадцати шести дней, стужа, хотя и не чрезвычайная (от двенадцати до семнадцати градусов), продолжалась не более трех суток.

Между тем французская армия при выступлении своем из Москвы состояла, по списку французского главного штаба, отбитому нами во время преследования, из ста десяти тысяч человек свежего войска, а по словам всех историков кампании, представляла только сорок пять тысяч по прибытии своем к берегам Березины. Как же подумать, чтобы стодесятитысячная армия могла лишиться шестидесяти пяти тысяч человек единственно от трех– или пятисуточных морозов, тогда как гораздо сильнейшие морозы в 1795 году в Голландии, в 1807 году во время Эйлавской кампании, продолжавшиеся около двух месяцев сряду, и в 1808 году в Испании, среди Кастильских гор, в течение всей зимней кампании, скользили, так сказать, по поверхности французской армии, не проникая в средину ее, и отстали от ней, не разрушив ни ее единства, ни устройства?

Все это приводит нас к тому уверению, что не стужа, а другое обстоятельство причиною разрушения гигантского ополчения.

Читая представленные мною выписки, можно ясно видеть согласие всех историков кампании насчет причин события. Они полагают, что эти причины состоят: во-первых, в голоде, претерпенном французской армиею; во-вторых, в беспрерывных усиленных переходах и, в-третьих, в кочевье под открытым небом.

Соглашаясь отчасти с ними, я предлагаю вопрос: что обыкновенно производит голод в армиях? Действование или шествие армии по безлюдному или опустошенному краю без обозов, наполненных съестными припасами, или, как технически их называют, без подвижных магазинов?

Казалось, что это двойное несчастье не должно было угрожать французской армии, потому что при выступлении ее из Москвы она, по словам самого Наполеона, несла на себе и везла с собою на двадцать дней провианта.

Сверх того, как всем известно, она имела намерение и напрягала все усилия, чтобы, прибыв прежде нас через Малоярославец в Калугу, идти оттуда на Юхнов и Рославль к Днепру, по краю невредимому и изобилующему съестными припасами, и быть преследуемой нашей армиею с тыла, а не сбоку, как это случилось.

Таким образом, французская армия никогда бы не имела недостатка в пище; переходы ее могли бы быть производимы без поспешности, потому что никто не угрожал бы пресечением пути ее отступления, и производимы под прикрытием сильного арьергарда, которого войска сменялись бы чрез каждые несколько дней свежими войсками; она была бы в возможности беспрепятственно располагать на квартиры если не все свои корпуса, то по крайней мере большую часть их, что доставило бы покой ее войскам на ночлегах и укрыло бы их от стужи. Малого недоставало, чтобы не удалось это предприятие. Уже снабженная, как я выше сказал, на двадцать дней провиантом, обогнув потаенно оконечность левого фланга нашей армии, занимавшей тарутинскую позицию, французская армия почти касалась до той точки, от которой можно было ей отступать в довольствии всего и никем не тревожимой. Вдруг партизан Сеславин выхватывает солдата из колонн главной французской армии, дает о том знать Ермолову, находившемуся с корпусом Дохтурова в Аристове; тот немедленно извещает Кутузова и сам спешит занять Малоярославец до его прибытия; Кутузов с своей армиею летит от Тарутина туда же и заслоняет Наполеону калужский путь, отбивает его от изобильного края, по которому он намеревался следовать, и принуждает его предпринять отступление по пути опустошенному. Еще при французской армии находилось на двадцать дней пищи, но и это вспомогательное средство вскоре исчезает. Кутузов бросает вслед за нею всю свою легкую конницу, и в трое суток не остается у неприятеля ни одной подводы с провиантом. Наконец представляется последний способ к прокормлению этой армии: в некотором расстоянии от опустошенного пути, по которому прошла она летом, находились еще деревни, не совершенно ограбленные; они могли бы снабдить ее хоть малым количеством пищи. Но и на фуражирование в этих деревнях нельзя было ей решиться с тех пор, как многочисленная легкая конница наша окружила ее своими толпами, истребляя все, что осмеливалось отделяться на один шаг от большой дороги. И вот французская армия идет по опустошенному пути, без обозов, наполненных пищею, и не смеет посылать фуражиров в придорожные деревни.