Текст книги "Верещагин"

– Она замечательная девушка, – повторил он задумчиво. – Я понимаю вас.

Я не хотел об этом говорить, не мог и не хотел. Он увидел это.

– Вы спросили про меня, Профессор. Нет, никогда. Я хотел бы, – он улыбнулся. – Я видел столько раз, как люди умирают. Но если от чего и хотел бы умереть сам, так это от любви.

Доктор велел мне пока не вставать, написал на бумажке, что купить в аптеке, отдал записку жене, о чем-то они там поговорили в коридоре, я не вслушивался. И он ушел.

Я все-таки встал, добрел до рояля, увидел раскиданные повсюду нотные листы и убедился: да, я дописал Кончерто гроссо. Я дописал «Верещагина». Но все это не имело теперь никакого значения.

Остаток лета я провел за обработкой партитуры. В сентябре началась консерватория, я был этому только рад: все, что занимало мое время, было мне сейчас на руку. Я брал дополнительную нагрузку, назначал дополнительные занятия, соглашался заниматься с учениками заболевших коллег.

– Зачем тебе это? – жена смотрела на меня с удивлением, раньше я таким рвением не отличался. К тому же платили за это копейки.

– Оставь, надо, – говорил я.

Или ничего не говорил, отмалчивался.

– Знаешь, все-таки ты чудовище, – сказала она однажды, в точности повторив то, что говорила уже когда-то, давно.

Она была права. Я и не возражал.

Поздней осенью, в один из дней, когда дождь безнадежно барабанил в окна, заливая набережную потоками воды, а небо было одного цвета с рекой, я не сдержался и нарушил запрет. Я позвонил ей. Вообще-то я собирался сразу положить трубку, как только услышу ее голос, но он был такой живой, такой родной и свежий, что я не смог.

– Здравствуй, родной мой.

Там помолчали. Я боялся, она бросит трубку, но она вдруг ответила:

– Здравствуйте, Профессор.

Она и раньше, бывало, переходила со мной на «вы» – обычно когда подсмеивалась надо мной, – так что меня это совсем не удивило. Я спросил, как у нее дела. Она отвечала односложно, но спокойно и ровно. Я помнил, что она на работе, это было нормально. И вообще – мне было все равно, что она говорит, я не слышал слов, я слышал голос, мне было достаточно, недаром же я композитор.

– Можно, я буду звонить тебе иногда? – заторопился я, когда почувствовал, что она хочет закончить разговор. Ей было явно некогда.

Она помолчала несколько секунд:

– Да, можно. Иногда можно. Пока, Профессор, мне пора.

Собственно, ничего больше мне и не надо было. Я был счастлив до самого вечера: даже с сыном долго разговаривал о его школьных делах, чем удивил его, кажется, сверх меры – он привык, что меня это мало интересует.

Поздно ночью, засыпая, я перебрал в памяти несколько скупых ее телефонных фраз (так перебирают редкие старые фотографии) и сказал себе: что ж, я буду пока просто звонить ей время от времени, а потом, глядишь, она сменит гнев на милость и поймет. Что она должна понять, я и сам не мог бы объяснить. Главное, она заговорила со мной. Теперь у меня была надежда. Я проверил ощущения. Подвесной мост под моими ногами чуть покачивался, но резонанса не было, как будто я шел по нему один. Ничего, я умел ждать, я ждал почти всю жизнь.

Я стал ей звонить – как и пообещал, иногда. Вообще-то сначала я хотел раз в неделю, но потом подумал и решил не надоедать, остановился на одном звонке в две недели. Я хотел сохранить тот хрупкий канал, который мне оставили. Дозвониться удавалось не всегда, но если она снимала трубку, то всегда отвечала мне, и отвечала все так же: ровно, спокойно, но без холода. На третий или четвертый раз я вдруг подумал: наверное, так космонавты разговаривают с землей во время сеансов связи. Но говорю же, мне было все равно, пусть так.

Прошло месяца три, была уже зима. Я в очередной раз дозвонился ей на работу, спросил, как дела, и в ее ответе мое композиторское ухо вдруг поймало какой-то намек на потепление. Я немедленно ухватился за него, как утопающий хватается за шест, который ему протягивают в прорубь:

– Родной мой, может, ты согласишься встретиться со мной? Я приеду к тебе, когда скажешь, – я уже представлял себе, как она выходит мне навстречу.

– Профессор, дорогой, – сердце у меня дрогнуло при слове «дорогой», но как-то странно дрогнуло, нерадостно, – я как раз хотела сказать, что звонить по этому телефону со следующей недели не надо. Я ухожу, меняю работу.

– Тем более, – я все еще не хотел отступать, – давай увидимся. Расскажешь, что у тебя происходит.

– Я не смогу, Профессор. Я…

И она сказала. Как раз в эту минуту в комнату осторожно заглянул сын:

– Пап, ты скоро? Мне нужен телефон, очень.

Он осекся, когда увидел мое лицо. Я махнул ему рукой: выйди, я сейчас.

– Кто? – все-таки спросил я ее.

Она сказала.

– Умнее ты ничего не могла придумать…

Я положил трубку. Мост у меня под ногами еще немного покачался – и рухнул в пропасть.

Часть VII. Анданте кантабиле

Я шла по аллее от телецентра к метро, с троллейбусами что-то случилось, они не ходили, и непонятно было, сколько придется ждать. Был сентябрь. Ну вот я и прожила остаток лета, сказала я себе, а тогда казалось, это невозможно. В тот день, когда я вернула ему в метро эти треклятые деньги, мне ни с того ни с сего подумалось: скорее бы осень, осенью будет легче. Почему осень, что осень – я и сама не знала. В тот вечер мне показалось, что я прежняя умерла, от остановки дыхания, там же, в метро. А я нынешняя просто копировала все повадки меня прежней, и никто не заметил подмены. Никто, кроме меня самой.

С того дня я стала жить так, как живут, должно быть, тяжелобольные – маленькими шажками и простыми задачами: пройти до метро, теперь до троллейбуса, потом войти в телецентр, в лифт, поздороваться. Зато дальше до самого вечера можно было ни о чем не думать: я работала в самой сумасшедшей службе из возможных, в службе новостей, редактором, а ничто так не напоминает медитацию, как эта работа. Чужие события, чужие драмы, чужие курьезы, чужие происшествия – и вот тебя уже нет! Когда это заканчивалось, тебе оставалось только отдышаться, свернуть свой коврик, как это делают после занятий йогой, и отправиться в обратный путь: лифт, выход, троллейбус, метро…

Осенью действительно стало легче, как будто в душной больничной палате приоткрыли окно. Телецентр гудел, становился почти неузнаваемым, прежних редакций не было и в помине, я потеряла из виду большинство старых коллег, зато появилось множество новых. Некоторые из них делали в мою сторону совершенно определенные движения, смысл которых понимала даже я нынешняя (прежняя поняла бы гораздо быстрее). Но одно только слово «свидание» вызывало у меня приступ тошноты, что уж говорить о свидании как таковом.

Я уже не понимала, сколько зарабатываю: прежние деньги летели в тартарары. Прав был Профессор: еще месяц-другой, и зубная щетка будет стоить столько, сколько он принес мне тогда. Это воспоминание уже не причиняло мне такой острой боли, спасибо осени. Почему именно ей, я опять-таки не знала, но надо же было придумать себе какое-то объяснение.

Аллея заканчивалась, дальше надо было направо, на проспект. Я не хотела здесь идти, это был наш с Профессором любимый путь, самый длинный. Такси, что ли, взять? Но машины сегодня пролетали мимо, и я опять пошла пешком. Пятнадцать минут – невелико время, авось удастся отбиться от мыслей. Но мне не удалось. Как с больным после операции, которого держат на снотворных и вдруг укол не сделали вовремя. Ему-то казалось уже, что он здоров, и вдруг боль начинает накатывать, поняв, что заградительный барьер снят. В такой момент я всегда вспоминала последний вечер – парк, скамейку, этот пакет с деньгами, как я взяла его… Господи, говорила я себе, да ему же надо было просто написать любовь! Просто написать! А ты была материалом, холстом, который вообразил, что это на него смотрят, когда восхищаются в музее шедевром. И еще эти деньги – тогда в метро мне вдруг пришло в голову, что он расплатился со мной, расплатился, как, как…

Я и не заметила, что уже иду по эскалатору, бегу даже, хотя торопиться сегодня мне было некуда. Неделю назад я сняла квартиру и жила теперь одна, несмотря на протесты родителей.

Меня кто-то окликнул. Я подняла голову: лицо человека, который назвал меня по имени, показалось знакомым. Он ехал вверх по соседнему эскалатору и махал мне рукой:

– Подождите меня внизу! Я сейчас к вам спущусь!

Я пожала плечами (по-прежнему не могла вспомнить, кто это), но все-таки остановилась под вывеской «Выход в город». Человек вскоре сбежал ко мне по эскалатору – тому самому, на котором только что приехала и я.

– Простите, а мы знакомы? – спросила я.

– Вы не помните меня? – он ответил вопросом на вопрос.

Говорю же, его лицо было мне знакомо, но я все никак не могла вставить его в ситуацию, которая нас свела.

– Мы виделись у Профессора пару раз, – сказал он. – Я Доктор.

– А, да, конечно.

Он был явно рад встрече, уж не знаю почему. О себе я этого сказать не могла. Не то чтобы Доктор этот был мне неприятен, я о нем вообще не думала, но всякий человек оттуда, из жизни, где был Профессор, стал бы раздражителем, с которого начиналась боль. Я не хотела помнить, не хотела вспоминать. Но и убегать было глупо – в конце концов, Доктор этот совершенно ни при чем.

Странно, что он молчал, я-то решила, что у него ко мне какое-то дело. Молчал и смотрел на меня.

– Вы хотели меня о чем-то спросить?

– Нет-нет, – он спохватился, – если честно, я просто увидел вас на эскалаторе, и лицо у вас… такое было лицо, что я решил вас окликнуть.

– Какое лицо?

– Белое. У вас было совершенно белое лицо, ни кровинки.

– Так вы решили мне помощь предложить? Как врач? Это у вас профессиональное?

Он засмеялся.

– Ну, может и так. Рефлекс.

Смеялся он хорошо. Так доктора хорошим настроением обнадеживают больного, подумала я.

– Нет, правда, если я чем-то могу помочь, если у вас что-то случилось… – начал он.

Я прервала его:

– Спасибо, Доктор, но у меня всё в порядке. Просто устала, еду с работы.

– Я так и понял.

Потом взглянул на меня, как будто колебался.

– А я к Профессору заходил, с месяц назад. Точнее, меня вызывали.

– А. И как он? – я старалась говорить без всякого выражения, даже излишне без выражения.

– Вы, наверное, знаете, ему было очень плохо. Я предлагал ему больницу, боялся, что инфаркт, но обошлось. Да он бы и не поехал, он терпеть не может больниц… и докторов, – он улыбнулся.

– Выходит, вы исключение?

– Ну да, выходит, так.

Мы помолчали.

– Доктор, спасибо, что рассказали. Но за это время много всего случилось, я в семейство Профессора больше не вхожу. Я ушла от его брата. Родственные отношения мы поддерживать не можем. Такая история.

По его лицу прошла какая-то сложная волна, со множеством оттенков, но разбираться в них мне было сейчас не под силу и недосуг.

– Вот оно что, – сказал он, – вот оно что. Так, может, и к лучшему, а?

Я смотрела на себя со стороны и удивлялась: почему я до сих пор стою здесь и продолжаю этот никчемный разговор с едва знакомым человеком? Только потому, что мы виделись в доме Профессора? Нас толкали, люди спускались, поднимались, мы мешали и тем, и другим.

– Хотите, провожу вас, куда скажете? – вдруг спросил Доктор.

– Это в порядке помощи умирающей?

– Почему умирающей? – удивился он.

– Ну, вас же бледность моя остановила, – напомнила я.

Он засмеялся.

– Не язвите. Хотя вы действительно очень выделялись среди всех там, на эскалаторе. Знаете, – сказал он уже серьезно, – у вас было просто отчаянное лицо. Я не мог проехать мимо.

Это нужно было заканчивать.

– Хорошо, Доктор, спасибо вам еще раз. И мне пора, правда!

Он все быстро понимал, этот Доктор.

– Ну ладно, поеду, у меня здесь больной, на этой станции.

Он опять поколебался:

– Хотите, я что-нибудь передам от вас Профессору? Мне кажется, он был бы рад, он ведь вам симпатизировал.

– А вы откуда знаете?

– Мне так показалось. Так передать что-нибудь?

– Нет. – Я подумала и повторила: – Нет. Не нужно.

– Он потрясающий, – сказал Доктор. – Талантище, настоящий. Кто-то говорит – гений.

– Я знаю.

Я протянула ему руку на прощание.

– Последнее, – сказал Доктор, – давайте-ка я оставлю вам свой телефон. Дам рабочий и домашний, квартиру я снимаю, бываю там только ночью, да и то когда не дежурю, так что звоните лучше на работу.

– Доктор, – сказала я твердо, – не думаю, что это потребуется.

– Никогда не можешь знать, что потребуется, а что нет, – Доктор уже писал в толстом блокноте свои телефоны. – Вдруг со здоровьем непорядок, не дай бог. Или вообще непорядок, и вам не к кому будет обратиться. Вот, возьмите. И запомните: вам достаточно просто позвонить.

Он вырвал листок из блокнота и протянул мне.

– Просто позвонить, – повторил он.

– Спасибо.

– Это вам спасибо.

За что? – хотела я спросить, но он уже ехал наверх по эскалатору. Я была уверена, что телефоны Доктора мне не понадобятся, хотела даже выбросить листок в урну здесь же, рядом с эскалатором, но потом подумала и положила его в карман.

Сентябрь прошел незаметно, недаром я так ждала его. Ничего вроде и не произошло – и все неуловимо изменилось. Профессор по-прежнему не звонил (и неудивительно, я же сама ему и запретила), а я по-прежнему ждала, что он позвонит, наплевав на мои слова. Но ожидание уже не было тяжелым и мучительным, оно стало легким, прозрачным, как воздух осени, который я успевала глотнуть лишь изредка, по дороге на работу и обратно. И где-то там, над моей головой, над пожелтевшими деревьями, над башней телецентра ожидание это сливалось с уверенностью, такой же прозрачной и легкой, что мы обязательно свидимся. Да-да, обязательно, когда-нибудь.

В один из таких дней, когда я спустилась в телецентровское кафе со своими ребятами из новостей и уже встала в очередь к стойке, внизу живота резануло.

– Ой.

– Что ты? – спросил коллега.

– Живот. Пройдет, ничего.

Я присела на кушетку. Вроде прошло. Мы выпили кофе, обсудили последние редакционные новости, поднялись к себе. И тут опять заныл живот. Я заглянула в аптечку, которой у нас в редакции служила обувная коробка с кучей просроченных лекарств, вытащила оттуда анальгин, быстро запила его водой. Боль улеглась. Работы было полно, и болеть было решительно некогда.

Однако, когда я возвращалась домой, все повторилось. Резкая боль, потом ноющая, и вот она уже не отступала. Я позвонила родителям.

– Вызывай «скорую», – всполошились они. – Нам приехать?

– Подождите, может, и обойдется еще.

«Скорую» вызывать не хотелось, я уже представляла себе всю эту цепочку действий: машина с жесткими скамейками и носилками посередине, приемный покой с полусонными сестричками, потом больничный коридор, палата…

И тут я вспомнила про Доктора. Он же оставил мне телефон, подумала я и побрела, скрючившись, к вешалке, где висела моя замшевая курточка. Да, вот он, листок с телефонами.

Я набрала номер. Мне ответили:

– Ординаторская.

Я назвала имя и фамилию. Мне повезло: Доктор подошел почти сразу.

– Вы?

Он был рад, я это слышала, но мне было не до светских разговоров, я не уверена, что была в тот вечер хотя бы вежлива.

– Доктор, у меня что-то с животом.

Он сразу перешел к делу: начал быстро задавать короткие четкие вопросы – где, что, как, во сколько. Пришел в ужас, когда узнал, что боли начались еще утром:

– Да вы с ума сошли! Разве можно было столько ждать!

– Доктор, я понимаю, но сейчас-то мне что делать?

– Прямо сейчас вызывайте «скорую», пусть везут к нам, я вас встречу.

Он назвал номер больницы.

– А без больницы никак? – спросила я жалобно.

– Никак, – отрезал он. – Быстро. А то хуже будет. Давайте, я жду.

Приехала «скорая», седая женщина в грязноватом халате помяла мне живот, справа надавила так, что я подпрыгнула от боли, сказала: «Похоже, аппендицит», не хотела везти меня в больницу, названную Доктором, предлагала другую, поближе, но я ее уломала, все объяснила, она сжалилась – и вот мы едем. Больница оказалась совсем недалеко, просто я там никогда раньше не бывала. Доктор ждал нас у дверей приемного отделения, и вот теперь я была ему рада: все-таки знакомое лицо. Живот болел все сильнее.

У меня брали какие-то анализы, смотрели живот и зачем-то горло, мерили температуру – все это я уже плохо помню. Хотелось, чтобы боль поскорее закончилась. Наконец мне сделали укол, велели раздеваться и ложиться на каталку.

– Зачем? – я услышала со стороны свой голос. Почему-то он был тонким и жалким.

– Аппендицит у нас, острый аппендицит, – сказал мне Доктор, как говорят маленьким детям. – Поедем на седьмой этаж, оперироваться.

Мне всегда нравилось, как это получается у врачей: «мы». Мы хорошо себя чувствуем, у нас аппендицит… Я попросила его позвонить родителям, назвала номер телефона.

– Я ничего не почувствую? – спросила я Доктора. Снова получилось жалобно.

– Конечно, ничего, – голос Доктора уже не звучал, а плыл у меня в мозгу, да и все вокруг расплывалось, укол начинал действовать. – Сейчас дадут наркоз. Всё уже, не волнуйтесь. Теперь все будет хорошо.

Последнее, что я помню, – как мне помогают перебраться с каталки на стол под огромными лампами.

Я висела в бесконечном пространстве, именно висела, хотя не понимала, на чем держусь, пространство было черным, как ночное южное небо. Но никаких звезд, ни огонька, ни ветерка. И надо мной, вокруг меня, во мне – повсюду – какой-то невидимый стройный хор выпевал один и тот же набор слов. Он звучал как молоточки, с дьявольским убыстрением, и ни одного слова я разобрать не могла, хотя пыталась. Было страшно и безнадежно. Я понимала, что мне отсюда не выбраться. Но и времени здесь тоже не было, и от этого становилось еще страшнее.

В какой-то момент, когда дробь молоточков дошла до кульминации, картинка вдруг сменилась: появились огромные зеленые тени, они надвигались, я слышала голоса, но была где-то внизу, за стеклом, и тени проломили это стекло – с треском, звоном, осколками.

Я услышала, как произносят мое имя. Открыла глаза. Три человека в зеленых хирургических халатах. Лиц не видно, маски.

– Ага. Ну всё, можно в палату.

Я опять закрыла глаза, как мне показалось, всего на минуту. Меньше всего на свете мне хотелось снова их открывать, таким блаженным казался теперь сон. Но меня опять окликали, да еще и трепали по щеке – не больно, но настойчиво. Я пыталась увернуться, даже головой покрутила и промычала что-то вроде «нет, не хочу».

– Давайте, давайте, надо проснуться, нельзя, это наркоз, из него надо выходить, слышите, – и снова мое имя, еще раз, еще.

Не открывая глаз, я пыталась вспомнить, чей это голос. Вроде и знакомый, но имя я точно сейчас не назвала бы. Ну, делать нечего, придется проснуться.

– Доктор. Привет.

Доктор, в белом халате, обычном, не зеленом, улыбался мне. Он сидел рядом со мной на стуле. Я огляделась: в палате было еще коек пять.

– Это вы меня оперировали?

Он засмеялся.

– Что вы! Я не умею. Я самый обычный доктор, терапевт. Да и был бы хирургом – отказался. У меня бы рука дрогнула. Своих оперировать нельзя.

Сейчас, в испарениях наркоза, это «своих» показалось мне вполне уместным, как будто так оно и было.

– Со мной все нормально? – спросила я. – У меня больше нет аппендицита?

– Нет, и не будет больше, даже если очень захотите, – опять засмеялся Доктор, у него явно было сегодня отличное настроение, – хотя если бы еще часа два мы с вами протянули, могли и перитонит получить. Но теперь уже все будет хорошо.

– Доктор, вы премию получили, что ли? Чего вы смеетесь все время?

– Точно, премию. Покруче Нобелевской, между прочим, – он посмотрел на меня очень внимательно. – Отпразднуем, когда выйдете от нас?

Я пожала плечами: почему бы и нет. Мне сейчас все казалось возможным.

– Теперь я пойду, – сказал Доктор, – у меня дежурство, я ненадолго отлучился. Буду заходить к вам, как только смогу.

Я сделала слабый протестующий жест: зачем?

– Процесс надо держать под контролем. Да и за вами присмотреть не мешает.

Я не понимала, зачем за мной присматривать, но возражать почему-то не хотелось. Это было неожиданно приятное чувство – как будто ты, добравшись вплавь до берега через реку, падаешь на песок и закрываешь глаза: всё, теперь можно расслабиться и передохнуть.

– В общем, я пошел, – Доктор уже был у дверей, – а к вам тут посетители.

В палату входили родители с сумками. Я заметила, что Доктору они улыбнулись уже как доброму знакомому, и мне это тоже вдруг понравилось.

Вообще те первые два дня после операции были необъяснимо счастливыми: звуки, запахи, краски, вкусы – все казалось новым, многократно усиленным, люди, все без исключения, были прекрасны. А главное, я почти не вспоминала Профессора, вся эта история отодвинулась куда-то, размылась, стерлась. Я знала, что эта передышка ненадолго, так потом и оказалось, но тем ценнее она была. У меня даже появилась иллюзия, что моста между нами больше нет и я иду уже вовсе не над пропастью, а по твердой почве, что я одна и свободна.

Доктор, как и обещал, заходил каждый день, иногда и не один раз. Я вдруг поймала себя на том, что жду его визитов: оно и понятно, говорила я себе, в больнице ведь смертельно скучно. Если ординаторская в нашем отделении была свободна, мы уходили туда, он, на правах хозяина, поил меня «докторским чаем», в который они, хитрецы, добавляли ложечку коньяка, я угощала его родительскими гостинцами. Разговоры наши были нехитрые: как я себя сегодня чувствую, температура, болит ли шов. Мне было с ним легко, я не обдумывала слов и жестов, да и странно думать о церемониях, когда ты в больничном халате.

В общем, благодаря моему Доктору неделя прошла быстро, и можно было идти домой. Мы заранее договорились, что Доктор подойдет к нам в отделение к моменту выписки, но вот я уже получила свою бумажку со штампом, собрала вещи, оделась, а его все не было. Ну что ж, сказала я себе, значит, занят, позвоню ему потом, поблагодарю, телефон у меня есть.

Я шла по больничному двору к воротам, когда увидела вдалеке Доктора. Он бежал ко мне от проходной, в одной руке сумка, в другой огромный букет. Я даже представить себе не могла, что бывают такие букеты – точнее, не могла себе представить, сколько они сейчас могут стоить.

– Вы с ума сошли, Доктор! Зачем это?

Он запыхался и поэтому, наверное, ничего не ответил, просто вложил букет в мою руку, а из другой руки забрал мою сумку.

– Извините, не успел, пришлось вам тут одной идти. Пойдемте, такси за воротами. И ухватитесь за меня покрепче, вдруг голова закружится – такое бывает после операций, и еще как.

И снова мне захотелось прикрыть глаза, растянувшись на теплом песке обретенного берега, и ни о чем больше не вспоминать. Блаженство.

Потом уже, в начале зимы, когда мы с Доктором перестали валять дурака и разъезжаться вечерами по своим съемным квартирам, а оставались в какой-то одной, я все ему рассказала. Я готовилась к этому несколько дней, выстраивала пирамидки из слов, подбирала первую фразу, волновалась. Но меня ждало разочарование: он совсем не удивился, как будто я только что сказала ему, как холодно на улице.

– Ну и что? Я это знаю.

– Откуда? – я даже разозлилась. – Это он тебе рассказал?

– Да что ты, – Доктор замахал на меня руками, – конечно, нет. Я все понял, когда зашел к нему тогда весной, без предупреждения, и застал там тебя.

– Неужели это можно было понять?

– Любовь скрыть нельзя. Это ненависть можно.

– Да, наверное, ты прав.

Мы помолчали.

– И ты хочешь сказать, что не будешь меня за это ненавидеть?

– О господи, и эта девушка говорит что-то о любви! Нет, милая, должен тебя разочаровать: ты ничего о любви не знаешь.

– А кто знает?

– Я, – сказал он просто. – Я знаю. Никто…

Я знала уже, что он скажет дальше, и он это сказал:

– …не будет любить тебя так, как я.

Я не знала, плакать мне или смеяться. Получилось что-то среднее. Но он, наверное, решил, что я собираюсь заплакать, поэтому стал меня обнимать. «Что я делаю?» – мелькнуло у меня в голове, ведь я еще полгода назад умирала от любви к другому человеку, я была больна им, иногда мне казалось, что я и сейчас еще больна. Я так и спросила своего Доктора:

– Но ведь ты понимаешь, что это болезнь? Сразу она не проходит, и ты все время будешь об этом помнить. И еще – я же сказала тебе, он иногда мне звонит, до сих пор, и я ему отвечаю.

– Милая, – услышала я у своего уха, – ты забываешь, что я доктор. Подумаешь, болезнь, не видали мы больных, что ли? Отвечай на здоровье и ни о чем не думай. Теперь все будет хорошо.

Я немного отстранилась, но только затем, чтобы проверить объятие, в который раз уже. Оно было идеальным, вот что, – если, конечно, бывают на свете идеальные объятия.

– Да, и вот что: я давно не был у Профессора, с тех пор, как ты угодила в больницу с аппендицитом. Мне звонила на днях его жена, и я сказал, что бывать у них больше не смогу. Я знаю, это не очень-то вежливо, особенно вот так, без объяснений, но зато честно.

На следующий день я сказала хозяевам квартиры, что снимать ее больше не буду, пусть ищут новых жильцов. Вещи мои мы с ним перевезли к нему на такси в тот же день.

А еще через неделю ко мне в редакционную комнату заскочил приятель, который недавно ушел на какое-то новое телевидение – я толком и не знала, на какое. Посидел недолго, выпил чаю, мы поговорили о том о сем, а потом он выманил меня в коридор.

– Слушай, там классно. Что ты сидишь здесь, в этой дыре?

– Это в телецентре-то?

– А что телецентр? Конечно, дыра. Настоящее телевидение сейчас не тут делается. У нас там, конечно, таких помещений и в помине нет, зато какой драйв! Но и помещения будут потом, увидишь. Короче, приходи, попробуешься. Я уже сказал, что у меня на примете есть классный редактор.

Почему бы и нет, подумала я, и в первый же свой выходной позвонила по телефону, который он мне оставил. Решительный голос на том конце трубки мог с успехом принадлежать человеку, который только что выпрыгнул из окна горящего дома. Ох уж эти службы новостей с их вечными трагедиями и беготней наперегонки. Я еле успела сказать свою фамилию и предупредить, что сегодня к ним приеду, – а он уже отключился.

Настоящее телевидение, как назвал его мой приятель, делалось чуть ли не на чердаке: то есть один этаж был нормальный, хотя и выглядел так, как будто его вчера разгромили, а на второй надо было подниматься по железной лестнице. Как они тут с камерами бегают? – подумала я. Но все камеры, как выяснилось, были на нижнем этаже, наверху сидели редакторы и корреспонденты. Туда меня и отправили, знакомиться с начальством.

Ничего похожего на кабинеты не было. Человек пятнадцать сидели на небольшом пространстве, без всяких перегородок, за столами, которые примыкали друг к другу вплотную. Курили все! Да, подумала я, долго мне здесь не продержаться.

– А, точно, она же не курит, – сказал мой приятель седоватому человеку, который, по моим прикидкам, был здесь главным.

– Не проблема, – пожал тот плечами, – вон Верещагин у нас тоже не курит. Ничего, работает себе. – И он кивнул головой в угол, где за столом, уткнувшись в газеты, сидел мрачный человек в очках.

– Простите, вы сказали – Верещагин?

Видимо, я произнесла это слишком громко. Человек по фамилии Верещагин услышал, оторвался от газет, буркнул:

– Чего надо?

Дружелюбием тут не отличались.

– Познакомься, наш новый редактор, – сказал ему мой приятель.

– Э, минуточку, не торопись! – тут уж я запротестовала.

– А чего волынку тянуть? Тебе же у нас нравится?

– Подожди, я должна посмотреть, попробовать. Подумать, наконец.

– Вот и оставайся, и пробуй, а думать тут нечего. Составите с Верещагиным партию ненавистников курева, глядишь, и мы меньше дымить будем.

Верещагин из угла кивнул мне – давай, мол, я согласен. И я осталась.

Поздно вечером, когда закончился их последний на сегодня выпуск новостей и волшебная коробочка студии, какой она выглядела под софитами, превратилась в конуру, где еще и табачищем воняло, я позвонила Доктору. То есть теперь уже почти домой.

– Скоро вернусь. У меня тут есть интересное предложение, надо поговорить.

Вообще-то они хотели ответа прямо сейчас, но это уж дудки, сказала я – не им, себе. Я решила, что посоветуюсь с Доктором. А пока пошла к метро. Грязь кругом была непролазная, у входа в подземку сидели двое нищих, один с длинными седыми космами, в ватнике. Сердце дрогнуло. Глупо, и не похож совсем. Я поспешила зайти в метро.

На эскалаторе снова вспомнила: Верещагин, надо же. Потом, в суете, я и думать о нем забыла, а сейчас вернулась к этой странной детали дня, которой никому в мире не могла бы объяснить, кроме одного-единственного человека. Зато он наверняка понял бы и не стал крутить пальцем у виска. Жди, вспомнила я вдруг, всматривайся в знаки, тебе всё покажут.

Когда Доктор открыл мне дверь, я с порога сказала ему:

– Знаешь, я согласна.

Он засмеялся, и я не сразу заметила, что он прикрывает лицо рукой.

– Чего ты смеешься? Я о новой работе! – в это время я ставила сумку на тумбочку и снимала сапоги. Потом оглянулась. Доктор по-прежнему закрывал рот ладонью.

– Милая, не смотри на меня пока, а?

– Да что это еще такое? – я отвела его руку от лица.

Доктор был прав: лучше бы мне не смотреть. На месте губ было что-то бесформенное, отекшее, со следами крови.

– Я же тебе говорил, не смотри… Да успокойся ты, ничего особенного!

Он еще пробовал улыбаться, но выглядел при этом диковато.

– Где ты так? Упал? Разбился? Поехали в больницу, скорее.

Доктор опять засмеялся:

– Какая еще больница? Я продезинфицировал. Само заживет. Ну, разве что шрамик на губе останется. На память – как меня били за тебя. Чем не знак отличия?

Я думала, что ослышалась. Как это – били?

– Кто?

– Похоже, муж твой.

Математик? Я и думать о нем забыла.

– Нет у меня никакого мужа. Мы развелись. И вообще, он не может драться, это исключено!

– Еще как может. Ждал меня во дворе, подошел, еще спросил вежливо – вы такой-то? – поправил очки и набросился. Бил и повторял: это тебе за нее. За тебя то есть.

О господи.

– И что ты?

– Ничего. Стоял. Пытался заслоняться. Как видишь, получилось не очень, – он опять попробовал улыбнуться. – В общем, стою как дурак да еще и говорю ему: успокойтесь, успокойтесь… Потом к нам от подъезда кто-то пошел, он увидел и убежал.

Нет, Доктору определенно было весело. Меня это даже разозлило: чему тут радоваться? Я так и спросила.

– А что, собственно, траур устраивать? – Доктор стер платком сукровицу, которая стекала по подбородку. – Лучше повтори мне, что ты согласна.

Я обняла его – так крепко, как могла, но и так, чтобы не задеть разбитое лицо.

– Говорю же тебе, это я про новую работу.

– Но ведь на это ты тоже согласна.

Он не задавал вопроса, поэтому мне не пришлось отвечать. Все и так было ясно.

Пальцем у виска крутили мои коллеги из телецентра: