Текст книги "Верещагин"

– Слушай, ты ненормальная, какой еще чердак? Да их хватит на три месяца, а потом у них все рухнет, и тебе придется возвращаться. Обратно, конечно, возьмут, если вакансии будут, но зачем тебе это надо? Еще бы денег дали в два раза больше…

Денег давали больше, но не в два раза, это точно. Что я могла им сказать? Что я за один день прикипела к этому прокуренному чердаку? Что там для меня полно работы? Что я вижу за ним фантастическое будущее? Что там работает человек по фамилии Верещагин? Лучше было промолчать, а то добрые коллеги могли и санитаров вызвать.

В общем, я уволилась в три дня. В отделе кадров с меня взяли обещание, что я вернусь сюда и только сюда, как только «на их чердаке все рухнет», и я пошла собирать вещи: несколько книг, словарей, какие-то распечатки…

Вот в этот момент и позвонил Профессор. Я была рада ему, правда. Прислушалась к себе: да-да, именно так, никакой боли, на ее месте возник тихий теплый свет. Поэтому мне было совсем не трудно отвечать ему:

– Да, все хорошо, конечно.

Мне казалось, и он должен быть рад тому, что у меня все хорошо.

– Родной мой, – сказал он вдруг, – может, ты согласишься встретиться со мной? Я приеду к тебе, когда скажешь.

– Профессор, дорогой, – я даже улыбнулась, – я как раз хотела сказать, что звонить по этому телефону со следующей недели не надо. Я ухожу, меняю работу.

– Тем более давай увидимся, – мне казалось, что он говорит с другого континента, так он был сейчас далеко от меня нынешней. – Расскажешь, что у тебя происходит.

– Я не смогу, Профессор. Я выхожу замуж.

Он замолчал. С того конца трубки как будто волна прошла, еще немного – и она сбила бы меня с ног. Но я успела отскочить.

– Кто? – все-таки спросил он после молчания.

– Ты его знаешь. Это Доктор, твой Доктор.

В трубке на несколько секунд образовался провал.

– Умнее ты ничего не могла придумать…

И гудки.

Я постояла несколько минут у стола с телефоном – вдруг он еще перезвонит, – а потом поняла, что нет, не перезвонит, и пошла к выходу.

Часть VIII. Кода

В тот день у меня был долгожданный выходной, и я еще накануне решила, что потрачу часа два на шкаф – самый большой в квартире, зеркальный, с антресолями. В такие шкафы вещи складывают без всякой надежды достать их потом оттуда. Я представила себе эти коробки, свертки, сумки, шарфы, чемоданы и заранее начала тосковать. Надо было бы, конечно, дождаться своих и заставить их разбирать это барахло вместе со мной, но дочь была в школе, а потом собиралась уйти к подружке до самого вечера (я надеялась, что это все-таки подружка), а у Доктора после работы намечался частный пациент.

Мне же срочно нужен был этот шкаф: мой экранный гардероб стремительно пополнялся, нужно было вешать и складывать куда-то костюмы для съемок. Я как могла оттянула начало битвы со шкафом: выпила кофе, просмотрела новости, ответила на пару писем, а потом все-таки приставила лестницу к шкафу. Начнем.

С верхней ступеньки я приметила несколько старых сумок, которые можно было бы вынести на помойку даже не разбирая. Это были сумки Доктора – те, с которыми он когда-то, много лет назад, переезжал с одной съемной квартиры на другую и которые он привез сюда, в наш общий дом, когда он у нас наконец появился. Я в них и не заглядывала особо: как-то расстегнула молнию, увидела там старые рубашки, свитеры и малодушно решила, что это когда-нибудь потом, когда будет время. Доктор выбрасывать вещи вообще не любил:

– Оставь, а вдруг пригодятся!

Сегодня я наконец избавлюсь от них, сказала я себе и вытащила первую сумку, ту, что пряталась за коробками у самой стены. Она была тяжеленная, старая, из какой-то коричневой клеенки, с такими давно никто не ходил. Я спустила ее на пол, подвинула ближе большой пластиковый мешок для мусора и начала вытряхивать из сумки старые брюки, майки, носки, дырявые белые халаты. Как я и думала, тряпье, никому не нужное тряпье. Сумка была пуста, и я собиралась уже отправить ее в тот же мешок, следом за барахлом. Но по старой привычке проверять все карманы расстегнула на сумке сначала одну молнию, потом вторую. Пусто. Еще один карман был внутри, ближе к дну, на широкой молнии, и я машинально похлопала по карману. А вот там как будто было что-то.

Я расстегнула карман с трудом, молнию заедало. Там лежала тонкая серая книжица. Я вытащила ее пальцами, и в глаза ударило: ВЕРЕЩАГИН.

Хорошо, что я стояла с этой сумкой не на лестнице, а на полу, иначе я бы упала. Я и на полу-то чувствовала себя неуверенно, по крайней мере первые несколько минут. Вот мне и пригодилось умение держать удар, когда прямо в кадре получаешь срочную, неожиданную новость.

Не выпуская книгу из рук, я перешла в кресло и начала ее листать. Да, все сходится, «Верещагин», 1923 год, от желтых страниц шел запах слежавшейся листвы, обложка по краям начала осыпаться.

Я набрала мобильный номер Доктора. Он ответил не сразу:

– Да, милая.

– Ты когда сегодня возвращаешься?

– После работы у меня пациент, помнишь? Так что часа на два позже.

– Отмени. Можешь?

– Что случилось? – Он сразу начинал сходить с ума, если у нас с дочкой было что-то не так.

– Нет-нет, – я старалась говорить спокойно, хотя сердце билось где-то в горле, – просто у меня тут одно неотложное дело, и ты мне можешь понадобиться.

– Ну ладно, я отменю, – он привык, что по пустякам я не беспокою. – Не могу сейчас говорить. До вечера, хорошо?

Что же это? Я пыталась припомнить, восстановить в памяти рассказ Профессора про эту книжку, с которой, собственно, все и началось. Итак, он купил ее, принес домой, прочитал, начал писать Кончерто гроссо, а потом, через какое-то время, у него начались неприятности в консерватории, потом он обнаружил, что книга пропала, потом арестовали букиниста, потом была их дачная история, партитуру «Верещагина» он закопал, потом была я, потом были мы с ним, потом появился Доктор…

А книга, оказывается, здесь, в его сумке. И что же, она все это время тут была? Почему-то у меня не было никаких сомнений в том, что это та же книга, ни малейших: нужно было предположить нечто совсем уж невероятное, чтобы допустить, что это еще один не пойми откуда взявшийся экземпляр.

Итак, это книга, которую когда-то купил Профессор. Но ведь это означает, что Доктор, мой Доктор… Да, это бы все объяснило, но как объяснило! После такого объяснения мне оставалось только руки на себя наложить. Я сложила лестницу, вынесла мешок с тряпьем на помойку и закрыла шкаф. На сегодня с меня хватило. Оставалось дождаться вечера.

Доктор пришел даже немного раньше, чем обычно, все-таки я его напугала.

– Так что у тебя случилось, милая? – спросил он с порога. – Я, честно сказать, места себе не находил все это время, такой у тебя был голос.

– Я тоже не находила, – сказала я мрачно.

Пока он раздевался, я сходила за «Верещагиным».

– Так что? – он зашел в комнату.

Я молча показала ему книгу. Он смотрел на нее, а я смотрела на него. У Доктора всегда все было написано на лице, сразу, это было и хорошо, и плохо. Из-за этого ему, например, никогда не удавалось сделать нам с дочкой сюрприз: мы немедленно всё отгадывали и находили, а он огорчался. Вот и сейчас (а я смотрела не отрываясь) по его лицу последовательно прошли недоумение, узнавание, растерянность, оживление, непонимание. В общем, всё, кроме страха – страха перед тем, что тебя раскрыли.

– Что это такое? – спросила я все-таки.

– С ума можно сойти! – воскликнул он. – Где она была, эта книга?!

– Я нашла ее в сумке, Доктор, в твоей коричневой сумке на антресолях. Во внутреннем кармане на молнии.

– С ума сойти, – повторил он. – Я был уверен, что потерял ее где-то в переездах или грузчики вытащили. Все-таки раритет.

Это мне впору было сойти с ума! Он как будто не понимал, в чем я его подозреваю.

– Как она к тебе попала? Ты что, стащил ее у Профессора?

Ответа я ждала так, как обвиняемые в суде ждут приговора. А Доктор посмотрел на меня с сожалением, как смотрят на несмышленышей. Пожал плечами.

– Скажешь тоже. Его жена мне дала «Верещагина». Очень просила подержать у себя какое-то время. Предупредила, что автор под запретом, у них с Профессором могут быть большие неприятности, если книгу кто-то увидит. Между прочим, не каждый бы согласился, да не к каждому и обратиться можно было с такой просьбой. Но я был один в то время, ни жены, ни детей, запрещенные книги я читал, дома у меня они водились, она это знала. Иногда я им с Профессором приносил что-нибудь почитать. Вот она и попросила, что же тут удивительного. Я взял, обещал спрятать у себя, пока она не попросит обратно.

– А дальше?

– Да вот то-то и оно, дальше! Помню, что принес ее к себе на съемную квартиру. Ты-то помнишь, что у меня там было до тебя?

Я помнила, хотя предпочла бы не вспоминать. Прямо от порога начинались какие-то стопки с книгами, которые надо было перешагивать, на стулья сваливались рубашки, тетради со стихами подкладывались под чугунную сковородку.

– Короче, книгу я принес и первым делом, конечно, прочитал. Еще, помнится, не мог взять в толк, что там было запрещать: какое-то простейшее действие, не без странностей, конечно, но в остальном – любая советская книжка была крамольнее этого «Верещагина».

Это точно.

– Ну?! – мне не терпелось услышать конец истории.

– Милая, да я тебе уже все рассказал.

– Так куда ты ее спрятал?

– Да вот туда, видимо, и спрятал, где ты ее сегодня нашла. В сумку эту, пропади она пропадом.

– Ты хочешь сказать, что не видел ее с тех самых пор?

– Конечно, не видел.

Я верила ему, хотя все это и было невероятно.

– Я ее прочитал, а потом решил спрятать подальше, понадежнее. И, как видишь, спрятал. Спрятал – и сразу забыл куда. Ты знаешь, у меня это бывает, особенно если я задумываюсь в этот момент. Или пишу стихи.

Так оно и было, и все-таки:

– Но послушай, разве она, жена, не просила у тебя потом «Верещагина»?

– Знаешь, – сказал он, – я сам через пару лет вдруг вспомнил про книжку, про то, что она мне ее дала на хранение. Решил найти на всякий случай, вдруг попросят. Я тогда уже на другой квартире жил.

– До меня?

– Конечно, до тебя, милая! Хотя до тебя ничего не было, это мы с тобой оба знаем.

Я показала ему язык. Он немедленно ответил тем же.

– Ну вот, стал искать, – продолжил Доктор. – Искал, искал, весь взмок. Не нашел! Несколько дней страшно переживал, думал, как и что я ей скажу, если она вдруг спросит про книгу. Но она так и не спросила. А я тоже, понятное дело, не нарывался… Ну и дела! Вообще-то надо бы вернуть, все же библиографическая редкость. Но в нашей ситуации это, боюсь, невозможно.

Он посмотрел на меня в упор.

– Или ты хочешь, чтобы я вернул? Ты только скажи, я верну, а то будешь до конца дней считать меня похитителем книжных сокровищ.

– Не надо никому ничего возвращать, – я говорила медленно, только сейчас отходя от страшного напряжения. – «Верещагин» давно есть в Интернете, никаких больше тайн и запретов.

Мы помолчали.

– Разве что когда-нибудь, при случае.

Доктор посмотрел на меня очень внимательно, я отвела взгляд. «Верещагина» я убрала в ящик письменного стола, держать его на видном месте мне совсем не хотелось.

Конечно, я не забыла, я этого и не скрывала. Забывают ли пассажиры самолета о том, что далеко внизу земля? Нет, конечно, но и не вспоминают об этом каждую минуту. Они читают газеты, дремлют в креслах, идут по проходу к туалету, пьют чай, который разливает стюардесса, прислушиваются к тому, что говорит командир экипажа про температуру за бортом, болтают с соседом. И только иногда, раза два-три за полет, могут бросить взгляд в иллюминатор: надо же, земля, как далеко…

К тому моменту, как я вытянула из шкафа клеенчатую сумку с «Верещагиным», полет продолжался уже долго, и в последнее время я все чаще бросала взгляд в иллюминатор, то есть вспоминала Профессора. Тем более что его вдруг начали играть, после многолетнего забвения. Город отстроился, отъелся, приоделся, насмотрелся дешевых чудес и теперь хотел чего-нибудь настоящего. Среди настоящего, хоть и на любителя, была музыка Профессора. То один оркестр, то другой брал в программы его симфонии, сонаты, концерты. Я знала, что когда-нибудь дойдет дело и до Кончерто гроссо, до «Верещагина». Я ждала этого.

Наш «чердак», куда я пришла когда-то из телецентра, не только не рухнул, но и разросся до большой телекомпании – как говорили, лучшей. Другое дело, что и в новом помещении, куда мы вскоре переехали, тут же образовались «чердаки»: так, по старой памяти и для простоты, называли теперь все комнаты, где работали корреспонденты и редакторы. Сама я туда уже давно заходила только время от времени: мы с Верещагиным сидели в комнате ведущих, одной на двоих, просторной, с двумя большими столами для нас и еще одним, длинным, чтобы было где сидеть остальным во время летучек.

Я вспоминала слова Профессора: «Тебя будут узнавать». Не знаю, что он тогда имел в виду, но меня узнавали, это факт. Мы с Верещагиным вели вечерние новости. Это произошло не сразу, сначала я несколько лет редакторствовала «на чердаке». Из всех ведущих, которые работали в кадре, Верещагин был самым отвратительным. То есть зрители-то его обожали: за острые реплики, всегда мрачный взгляд из-под очков, «за правду», как они писали нам в письмах. Но работать с ним смогли бы, наверное, только памятники с городских улиц, да и их он легко мог вывести из себя. Корреспонденты и редакторы рыдали до, во время и после летучек, которые он проводил.

– Кошмар! Я увольняюсь! Пусть сам себе репортажи пишет, козел! – под этот аккомпанемент у нас проходили все смены, когда Верещагин работал на новостях.

Странно, но мы с ним подружились. Хотя дружбой это можно было назвать только на фоне ненависти, которую он умудрился вызвать у всех без исключения. Я же на крики его внимания не обращала, ничего о нем не знала и знать не хотела, а мат, который лился из него, как вода из открытого крана, пропускала мимо ушей – вот и вся дружба.

Все произошло, как это обычно и происходит: утром заболела ведущая, которая с ним работала. Это было неудивительно, накануне вечером Верещагин довел ее до слез, когда они разбирали выпуск. Сейчас он бегал по комнате, где через несколько минут должна была начаться летучка, и орал:

– Как это заболела! Она вчера вечером была здорова! Она врет!

Шеф-редактор пытался его урезонить, но Верещагин продолжал орать и требовать, чтобы ей позвонили, чтобы ее вызвали, чтобы ее привезли, чтобы ей объяснили, что сегодня ее смена. В комнате уже собирался народ. Все, конечно, привыкли к тому, что Верещагин не ангел, но это было слишком. Я подошла к нему:

– Слушай, Верещагин, ну что ты орешь? Что за драма? Проведешь сегодня новости один, материалами мы тебя обеспечим.

Он посмотрел на меня так, как будто я предлагала ему одному выпрыгнуть сейчас из окна с парашютом.

– Ах, что за драма, говоришь? А ты сама попробуй.

Я разозлилась:

– Да подумаешь, никаких проблем.

– Вот и попробуй!

Он нашел глазами шеф-редактора:

– Так, она ведет сегодня со мной вечерний выпуск.

Тот переводил взгляд с Верещагина на меня и обратно, надеясь, что это шутка.

– Всё, решили, – и Верещагин начал летучку.

Я была так ошарашена, что даже спорить не стала. Потом разозлилась: ах, так? Ты хочешь, чтобы я вела сегодня с тобой новости – без прически, без костюма, вообще без подготовки? Ладно, будут тебе новости. Ты надолго забудешь, как ставить такие эксперименты.

За полчаса до выпуска у нас, как всегда, ничего не было готово, Верещагин орал не переставая, а надо было еще загримироваться. Я поняла, что чувствует человек, который бежит за поездом, пытаясь вскочить на подножку последнего вагона.

Сам этот эфир, первый в моей жизни, я почти не помню. Но когда все закончилось, коллеги устроили овацию.

– Молодец, так ему! – шепнул мне оператор, который терпеть не мог Верещагина.

– Спасибо, – ответила я, тоже шепотом.

– Летучка! – заорал Верещагин. – Нечего тут перешептываться!

Когда все собрались и затихли под тяжелым верещагинским взглядом, он вдруг обратился ко мне:

– Ну и как тебе выпуск?

– По-моему, хороший был выпуск, – сказала я с вызовом.

– По-моему, тоже, – вдруг сказал Верещагин мирным тоном. – Всем спасибо, до завтра.

Со следующей недели я официально стала ведущей вечерних новостей, в паре с Верещагиным.

Телекомпанию за это время несколько раз грозились закрыть, и мы всякий раз готовились к роли безработных, пусть и на время, но всякий раз нас передумывали закрывать. В какой-то момент мы вдруг поняли, что угрозы перешли в разряд привычных – и просто наплевали на них. Говорю же, еще в телецентре я поняла, что все службы новостей напоминают комнаты для медитаций: ничто так не способствует философскому настрою, как работа с непрерывным потоком событий.

К тому моменту, как я нашла дома «Верещагина», наш сытый и сверкающий огнями город снова гудел: уже несколько месяцев на площадях по выходным шли митинги, на окраинах ночью кто-то видел танки. Привычной жизни это пока не нарушало, люди ходили по магазинам, в кино, ездили в метро, на чем свет стоит кляли пробки на дорогах. Но было тревожно. Я снова вспоминала Профессора: «Просто жить – это не здесь, о нет». Мы в редакции готовились, составляли расписание на экстренный случай.

А у меня еще, как на грех, разболелось плечо. Сказать кому – поднимут на смех: подумаешь, плечо! Но попробуйте высидеть в кадре, когда вас будто раскаленной стрелой протыкают.

– Плечо? – переспросил меня Доктор, когда я пожаловалась ему дома на боль. – Ну-ка, давай посмотрим.

Он взял меня за руку, отвел ее в сторону, вверх, вниз, назад.

– Не больно? А так?

Это была странная боль. Если подумать, то и не в плече вовсе, а под лопаткой, как будто туда, смешно сказать, действительно угодила стрела и ее невозможно было вытащить, а всякое движение причиняло боль.

– Пройдет, – сказал Доктор. – Подождем.

Когда не прошло, он всерьез обеспокоился.

– Давай я тебя Денисову, что ли, покажу.

И он показывал меня Денисову, а потом еще кому-то, потом еще, и все говорили одно: ничего серьезного. Не просто серьезного, а вообще ничего!

– С вами всё в порядке, можете не волноваться, – говорил мне врач, польщенный тем, что к нему привели знаменитость (он же видел меня вчера в новостях).

– Спасибо, доктор, – говорила я, широко улыбаясь (надо же держать фасон), а выходя в коридор, начинала растирать плечо.

В тот день я сидела в нашей с Верещагиным комнате ведущих, его еще не было, я пришла раньше, после очередного бесполезного приема у очередного доктора. Стрела сидела под лопаткой и все так же причиняла боль при каждом движении.

Шеф-редактор принес анонсы на неделю. Обычно мы с Верещагиным просматривали их по очереди, через день. Сегодня была его очередь. Ладно уж, подумала я, все равно пришла, – и забрала анонсы себе. На первых трех страницах отметила самое интересное, четвертую мы вообще просматривали редко, Верещагин называл ее «культур-мультур» и плевался, когда я предлагала ему отправить съемочную группу на какую-нибудь премьеру. Но тут я зачем-то заглянула на эту самую четвертую страницу. И в разделе «Концерты» увидела: КОНЧЕРТО ГРОССО «Верещагин», первое исполнение. И фамилия Профессора. Большой зал. Знаменитый оркестр. Знаменитый дирижер.

Я сделала три длинных вдоха и три коротких выдоха, как перед тяжелым эфиром. Вчиталась: концерт будет через неделю. У меня как раз выходной, даже отпрашиваться не придется. Ну что ж, вот я и услышу Кончерто гроссо, услышу еще раз, но теперь уже от начала до конца. Я увижу Профессора…

– Пришла?

– Пришла.

– Дай обнять тебя. Дай взглянуть…

Что я скажу ему? Я ведь могла бы сказать что угодно: я хотела тебя увидеть, хотела услышать концерт, да я вообще здесь по работе, со съемочной группой, – и все это было бы правдой, но и враньем было бы тоже, а врать ему я не умела. Он и тогда видел меня насквозь, хоть и ворчал, что не понимает моих безумных поступков. Так что я сказала бы ему как есть:

– Я хочу знать, что будет дальше. И еще – вот…

За три дня до концерта я сказала Доктору, что пойду. Он помолчал.

– Что ж, в конечном счете, я всегда знал, что так оно и будет. Конечно, иди. Хочешь, чтобы я пошел с тобой?

– Нет, я сама. Спасибо тебе.

Он ни о чем меня больше не спрашивал.

На следующий день я застала на работе Верещагина в приподнятом настроении:

– Ну что, мы премию получили!

– Нобелевскую? – спросила я мрачно, растирая плечо.

– Почти. За свободу прессы, международную. Надо лететь в Прагу, получать.

– Отлично, – я в этот момент включала свой компьютер.

– Тебе в Прагу надо лететь, говорю, – повторил Верещагин, и я только теперь уловила слово «тебе».

– Когда?

– Завтра. Вручение послезавтра.

Это был день, когда в Большом зале играли Кончерто гроссо.

– Нет, я не полечу. Исключено.

– Полетишь как миленькая! – заорал Верещагин. Но потом, увидев мое лицо, понизил тон: – Слушай, я знаю, у тебя сейчас со здоровьем проблемы и всё такое, но они хотят только тебя. Думаешь, я не слетал бы в Прагу? Да с дорогой душой! Но это их требование: чтобы была ты. Мне тут начальство уже обзвонилось, пойдем. Проси бизнес-класс, на эконом не соглашайся, – он подмигнул мне.

Я в этот момент думала только об одном: я не попадаю на концерт.

Когда мы с Верещагиным вышли от начальства, я уже все решила.

– Слушай, я лечу, тут уж никуда не деться, но ты должен мне кое-что пообещать.

– Валяй, я сегодня добрый.

Я отыскала анонсы на неделю, нашла нужную строчку, обвела ее красным фломастером.

– Обещай мне, что ты отправишь сюда съемочную группу. Что они сделают репортаж и его дадут в новостях, когда меня не будет.

Верещагин глянул в анонсы.

– Слушай, имей совесть! Чтобы я потратил съемочную группу на эту муть?! В жизни никогда!

– Ах, так? Тогда я никуда не лечу. И скажу начальству, что это ты во всем виноват.

Он еще раз прочитал анонс, пулеметно выругался.

– Да что это такое-то? Что за автор? Его хоть кто-то знает?

– Поверь мне, Верещагин, он гений. И пишет гениальную музыку. Это нас с тобой забудут назавтра, как только мы перестанем мелькать на экране, а он останется. И к тому же обрати внимание, как называется этот его Кончерто гроссо. «Верещагин»! – это был мой последний аргумент.

– А с чего вдруг название такое? – прищурился Верещагин. Он во всем и всегда видел подвох и заговор.

– Долго объяснять. Поищи в Интернете, почитай книжку, тебе пригодится для саморазвития. Так мы договорились?

Я видела, что он убить меня готов, но знала, что беспокоиться не о чем: все будет сделано. Вот почему я работала с Верещагиным.

– Попроси корреспондента, который туда поедет: пусть оставит мне все, что снимет, – это последнее, о чем я его попросила.

Вот здесь он посмотрел на меня уже с подозрением.

– Этот композитор знакомый твой, что ли?

– Вроде того. Всё, Верещагин, давай работать.

Я подумала еще, не оставить ли съемочной группе книжку, чтобы они отдали ее Профессору, без всяких объяснений, но потом поняла: нет. Я хочу сделать это сама. Потом, когда-нибудь.

В Праге у меня не было ни минуты свободной: на два дня, кроме церемонии вручения премии, мне запланировали еще шесть или семь встреч. Все хотели знать, что у нас там происходит, в городе. Я надеялась, что в день концерта, когда в Большом зале будет играть Кончерто гроссо, я хотя бы посмотрю вечерние новости в гостинице, но не тут-то было, вечер тоже был занят. А наутро надо было вылетать обратно.

В аэропорту, когда я ждала самолета, мне пришло сообщение от Верещагина: «Сделано. Репортаж про гения тебя ждет». Можно было, конечно, залезть на сайт телеканала и все посмотреть прямо сейчас, но мне не хотелось спешить. В каком-то смысле спешить больше было некуда.

Встречала меня редакционная машина, а Доктор ждал дома. Дочка была на репетиции, у них в музыкальной школе надвигались выпускные экзамены. Я сразу увидела, что Доктор хочет мне что-то сказать, он никогда не умел это скрыть.

– Что?

– Нет, ничего. Я не люблю, когда ты уезжаешь, ты же знаешь. Даже на два дня.

Да, это я знала, но не это же он хотел мне сказать.

– И все-таки?

– Может быть, тебе будет интересно. Я сходил вчера в Большой зал, на концерт.

Его-то я об этом точно не просила.

– И как?

Он помолчал.

– Знаешь, это гениальная музыка. Я не ожидал, правда. И там, ближе к концу уже, есть такой фрагмент… никогда не могу запомнить названия частей в этих длинных концертах… но вот этот фрагмент будут играть потом все оркестры мира. Это портрет, и я точно знаю чей.

Я потерла плечо, оно сильно ныло после перелета.

– Скажи, а какой он сейчас?

Доктор помолчал.

– Не знаю, я сидел далеко. Видел только, как он выходил в конце на поклоны. Кажется, не сильно изменился.

И потом, после паузы:

– Бедный… Бедный, бедный…

На следующий день я отсыпалась, а потом вышла на работу. Коллеги после утренней летучки хотели было устроить чай – надо же было отметить нашу премию, за которой меня отправляли в Прагу, – но Верещагин так на всех нас посмотрел, что чай пить расхотелось.

– А поработать вы не хотите сегодня? – Он умел поднять настроение с утра, этот Верещагин.

Все разошлись, мы с ним сидели за своими компьютерами, просматривали новости.

– Да, ты же просила оставить тебе отснятый материал из консерватории! Так мы оставили. Сказать где?

– Ага, давай, после выпуска вечером посмотрю.

Новости меня уже затянули. Прерываться не хотелось, тем более не хотелось смотреть второпях, между делом репортаж о Кончерто гроссо. Я долго ждала, еще полдня можно было подождать. «Со временем ты всё поймешь» – услышала я голос Профессора – так, как будто он сказал это из-за соседнего стола.

В середине дня, после второй летучки, когда картина нашего выпуска почти уже выстроилась, оставались детали, я вышла за кофе. Можно было и отправить кого-нибудь, но мне хотелось пройтись. Вернулась я минут через двадцать, и мне сразу что-то не понравилось в Верещагине. Он сидел, уткнувшись в экран, а когда я вошла, посмотрел на меня, как мне показалось, смущенно. Это было так на него не похоже, что я встревожилась.

– Ты чего? – я поставила кофе на стол, один себе, один Верещагину, мы пили с ним одинаковый, черный, без молока и сахара.

– Слушай, – он, казалось, колебался. – А как зовут этого твоего композитора… ну, который концерт про Верещагина написал?

– Не про Верещагина, а по «Верещагину». Я говорила тебе – это книга, «Верещагин».

– Да ладно, понятно. Так как фамилия?

Я сказала. Он еще раз посмотрел на экран компьютера, потом на меня. Взял кофе.

– Так что? – переспросила я.

Он снял крышку со стаканчика, глотнул кофе.

– Горячий… Ты только… это… Похоже, он того, умер сегодня.

Кто? Мне казалось, я это прокричала. На самом деле я не сказала ни слова. Как стояла, так и осталась стоять. Верещагин посмотрел на меня внимательно.

– Эй, ты в порядке?

Я молчала.

– Эй…

Он встал, подошел ко мне, заглянул в лицо. И тут я набросилась на него. Я била его кулаками в грудь, барабанила, стучала:

– Да как ты можешь? Да как ты вообще можешь? Зачем ты? Как ты это смеешь? Зачем?! Да что ты вообще понимаешь, идиот несчастный?! – и еще, и еще какие-то слова и оскорбления, вслед за которыми хлынули слезы.

Верещагин не пытался меня остановить.

– Давай, давай, – он даже как будто ободрял меня, – ничего, давай, так будет лучше, давай.

И я била, била и плакала, и так было, пока слезы вдруг не закончились.

– Откуда ты знаешь? Кто сообщил? – спросила я Верещагина, хотя и знала, что ошибки тут быть не может.

Он протянул мне распечатку. Три строчки. Композитор, профессор консерватории, скоропостижно, от сердечного приступа, возраст, дата и место похорон… Я сотни раз читала такие сообщения.

– Извини, – сказала я тихо. – Извини, что я тебя так.

– Ничего, свои люди, – отозвался Верещагин. – Никогда еще не был боксерской грушей. Интересное ощущение.

На этот раз мне ни о чем не пришлось просить: в вечерних новостях Верещагин оставил место для Профессора. Он сам прочитал эту новость (я бы не смогла) и повторил репортаж из консерватории.

Вот и всё.

Ветер гонял по аллее первые сухие листья. Удивительно, откуда они брались: деревья стояли еще зеленые, тепло было летнее, и только по этим листьям можно было понять, что сентябрь не за горами.

Мы подходили к воротам кладбища. Посмотрели на табличку при входе: часа два у нас еще оставалось. Кладбище было старое, почти в центре города, контора у самых ворот. Мы зашли, назвали фамилию, нам тут же бросились рисовать план, показывать, где это, предложили проводить… Слава – это когда тебя узнают уже и на кладбищах, подумала я невесело. Профессор это оценил бы.

От провожающих мы отказались, и так все было понятно.

– Погуляй тут пока, – сказала я Доктору, – я сначала одна. Приходи минут через двадцать, ладно?

Он остался на центральной аллее. А я пошла по маршруту, который мне нарисовали в конторе. Ну, вот и он.

– Пришла, – я села на корточки перед холмиком. – Вот я и пришла, Профессор.

Памятника пока не было, только табличка.

– И еще – вот.

Я достала из сумки «Верещагина», положила книгу прямо на землю, на холм. Мне теперь незачем было держать ее у себя.

– Что будет дальше, Профессор? Скажи мне, ты всегда всё знал.

Глупо было ждать ответа, да я и не ждала. Сама, теперь уже сама.

Доктор пришел ровно через двадцать минут. Помог мне подняться, постоял рядом.

– Пойдем? Или ты хочешь еще побыть?

– Нет, можно идти.

Я еще раз прикоснулась к холмику, и мы пошли вверх по аллее. Только сейчас я заметила в верхушках деревьев первые желтые листья. Значит, все-таки осень.

И еще я вдруг поняла, что плечо больше не болит, как будто стрелу вынули и рана затянулась. Подвигала рукой, подняла, опустила. Нет, не болит.

Концерт окончен.