Текст книги "…или – Долгий путь к бесконечности. Невероятные приключения её Прозерпины. Повесть"

И она училась терпеть страдания. Она не училась быть счастливой.

Да и кто мог научить её искусству быть счастливой? Мама? Которая всю жизнь только страдала? Отец, который на её глазах страдал от матери, её холодности и презрения, и заставлял страдать мать? Они вечно были заняты скандалами и разделом сфер влияния, в том числе – и разделом сердца дочери. Они вечно сходились в схватке, иногда в рукопашную, доказывая друг другу, кто из них больше достоин уважения, кто из них двоих «правее».

Она выросла в «сумасшедшем доме». Среди душевно больных людей. Не удивительно, что и сама заразилась…

Так вот, мама настойчиво рекомендовала ей, что у них с Витторио всё равно ничего не получится. Как ничего не должно было получиться с первой любовью дочери и с её замужеством. Конечно, как всегда, мама оказалась права: после двадцати лет семейной жизни дочь оставила замечательного, по мнению мамы, мужа. И теперь подходила к старости совсем одна. Мама снова хотела ей счастья и рекомендовала быстрее найти себе хоть какого-то мужичка, иначе на старости лет… Ну, вы сами знаете насчёт стакана воды.

Она снова не слушала маму, упиралась, не хотела «какого-нибудь».

И мама снова говорила: «Смотри, довыбераешься. Останешься одна». А Витторио… Витторио – это не тот, кто сделает её дочь счастливой. Это как раз тот негодяй, который… и так далее.

Почему эти мысли полезли ей в голову именно теперь, когда всё уже было готово к заключению брака? Ведь всё хорошо… А хорошо ли? Как-то странно она ощущала себя последние несколько дней. Господи! Да что она прислушивается к себе? Вечно ей что-то покажется, и она не может от этого отвязаться. А что показалось?

…Витторио спал. Боже мой! Какой же он красивый! Одни ресницы чего стоят! Ей никогда не нравились женоподобные мужчины со слащавой красотой. Но Витторио был красив другой красотой – это был образец древнеримской красоты – строгой, изящной, но тем не менее – по-настоящему мужской. То, что у этого взрослого молодого мужчины были абсолютно пушистые, длиннющие, загибающиеся ресницы, её не только умиляло, но и по-настоящему возбуждало.

Так что же ей показалось? Какая-то недоговорённость появилась между ними. После его разговора со своим отцом. Она наблюдала, как они сидели друг против друга в саду. Витторио больше молчал. А отец, глядя ему пристально, и как-то приказывающе в глаза, медленно, как неразумному, что-то долго объяснял. Оба были какие-то беспристрастные, и поэтому трудно было понять, что происходит. Но она почувствовала беспокойство. Они говорили о ней.

Она не спросила Витторио ни о чем. А он ничего не сказал. Только временами она начала ощущать какой-то надрыв в его признаниях любви, нежности. Ей стало казаться, что он внутренне мечется. Иногда он так смотрел на неё, как будто страдая, прощался. Или ей всё это казалось? Тогда она ещё не прочитала в умной книге о том, что, если вам что-то показалось, значит, так оно и есть. Тогда она ещё не умела доверять себе.

…Она лежала рядом с ним, и ей было беспокойно. Он открыл глаза и, не глядя на неё, спросил:

– Что случилось, Мирушка?

Она провела по профилю его носа пальцем, и он в заключение путешествия её пальца по его носу на губах, поцеловал кончик этого пальца.

«Нет, – подумала она. – Всё-таки мне показалось».

– Ничего не случилось, любовь моя, – ответила она.

– Любовь моя, любовь моя, – заговорил он как обычно, нараспев, по-русски, улыбаясь. И засмеялся. – Это ты – любовь моя! – внезапно, с нажимом на «ты», чётко выговорил он и лёг на неё.

Перед ней были только его глаза. Два карих луча. Блестящие карие зеркала. И она снова без боя сдалась. Хотя мама всю жизнь учила её не сдаваться.

Бедная мама!

8.

Рим! Рим! Рим! О, этот «вечный» город! Ничего, в принципе, в нем такого и нет, если не считать древних развалин. Вот Копенгаген ей понравился больше. Там для неё интересен был весь город. А здесь – только развалины. И базилика, на которую они набрели случайно. Витторио Рима совсем не знал. И очень злился чисто по-итальянски, когда она в очередной раз спрашивала о каком-то здании. Он хотел быть в её глазах компетентным, а выходило, что мало что знает о Риме. Она успокаивала его, говоря, что о Санкт-Петербурге тоже знает не всё. Это была полуправда, потому что об исторических местах своего города она знала достаточно, чтобы провести небольшую экскурсию. Но ей хотелось, чтобы в его собственных глазах он оставался «на высоте». И тогда он мог бы не думать, что она старше его и поэтому больше его знает. Может, он и не думал так. Так думала она.

Разница в возрасте все-таки тяготила её. Не по внешним признакам. Но она представляла себе иногда, какой она будет через десять лет, и каким тогда будет Витторио. Ей не нравились эти картинки. Он хотел детей. И она могла родить. Но опять же, какой матерью будет она через десять лет? Её внуку уже сейчас было пять лет.

А любовь сжигала её. И она была готова сгореть, но не отказаться от неё.

А любовь была радостной и полнокровной. И к возрасту никакого отношения не имела.

Но возраст был. И собирался не только не уходить. Он имел намерение прибавляться. Что можно было с этим поделать?

Она не могла добровольно отрезать от себя свою половину – Витторио.

А то, что он был её половинкой, она не сомневалась ни минуты.

И все, кто видел их вместе, говорили им, что они – одно целое.

***

Створки раковины схлопнулись и прижались друг к другу. Стало темно, влажно и горячо. Две плоти соприкасались, напирая друг на друга влажными боками. Они тёрлись друг о друга, набухая ещё больше, наполняясь жизнью и энергией давать жизнь друг другу и новой жизни.

Свет почти не проникал в их жилище. Только узенькая полоска оставалась, нет, не между ними, а между краешками жёсткого панциря. Потому что разбухшая от прилива жизни плоть не давала этим краешкам сомкнуться. Всё бурлило и клокотало в их пространстве. Да, они были две плоти, но так крепко соединённые Природой друг с другом, что жили как одна, единая плоть. Если погибала одна из них, то неминуемо должна была погибнуть и другая. Соки жизни бродили по их телам, переливаясь из одной половинки в другую. У них было одно жизненное пространство, одна кровеносная система, одна система связи с внешним миром. Именно поэтому смерть одной плоти вела к остановке цикла жизни и в другой.

 
≈≈≈
 

Это ощущение одной плоти особенно отчётливо возникало в ней, когда он, закончив любовный акт, лежал на ней и в ней. Не было чувства тел. Ни его, ни её. Только это ощущение, что когда-то они были одним целым, по-настоящему одним целым, физически, на уровне клетки. Словно они и возникли из одной клетки путём деления. И долгое время жили как один организм.

Что произошло потом? Наверное, эволюция Природы разъединила их. Безболезненно. Но оставила клеточную память о прошлом соитии.

…Они сплелись и пили друг друга. Блаженные минуты то ли жизни, то ли смерти. Где было пространство? Где было время? Не было ни материи, ни энергии. Только бесконечность.

…Он пошевелился, и она почувствовала, как струйка пота побежала по ложбинке живота. Густые чёрные волосы на его груди были влажными и ещё больше закурчавились. Он приподнялся на локтях, и его сияющие глаза наполнили её восторгом нового желания.

– Я люблю тебя, Мирушка. Я так люблю тебя, – простонал он протяжно.

Глаза его вспыхнули ещё ярче, и он сглотнул слюну. Она почувствовала, как его плоть снова наливается в ней, и задрожала всем телом. Во рту пересохло. Он, глядя ей в глаза, начал медленно двигать бёдрами. Пульсация, поднимаясь из самых глубин естества, наполнила вибрацией клетки её тела.

Створки раковины схлопнулись вновь.

 
≈≈≈
 

…Прозерпина… Таинственная. Неуловимая. Для самой себя. Какие-то движения прошлых энергий. Доисторических. До цивилизации. Смутные видения девственных лесов, водопадов, обнажённых тел (цивилизация ещё не придумала одежды), общение на уровне животных инстинктов. Способность безраздельно отдаваться природе этих инстинктов и не иметь способности переживать о содеянном. Без желания что-то изменить или улучшить.

Постепенно все менялось само по себе. По природе эволюции. Все больше пространства занимали формы сущности, и все меньше оставалось места для самой сущности. Она все уменьшалась и уменьшалась, пока не превратилась в смутный отголосок формы. А формы продолжали наслаиваться. Их груз стал так велик, что исказил саму сущность.

И человек потерялся. Внутренний камертон остановился. Замер.

Но этот камертон есть в каждом. И это даёт надежду. Каждый, если займётся реставрацией своей жизни, сможет добраться, снимая слой за слоем нелепые мазки чужой кисти, до подлинной картины себя. Пространство будет расчищено, и камертон снова начнёт раскачивать своим пестиком, помогая нам настроить наши Души. На воссоединение с Первоисточником. Открыть в себе Божественное. Начало начал…

9.

Что же было дальше? В Риме.

А дальше было то, что они возвращались в Палермо. Всю ночь они не спали. Они так соскучились друг по другу, чинно гуляя по этому «вечному» городу, что едва дождались, чтобы поезд тронулся. Они ушли в тамбур и там целовались до изнеможения, временами почти теряя сознание от захлёстывавшего их желания соединиться. Они могли бы сделать это прямо здесь, в тамбуре. Но поцелуи до потери пульса были частью их игры. Оба обожали целоваться. Оба обожали плыть в тягучем сиропе вожделения. Соитие в поцелуе было доступно им. Им многое было доступно. Только они знали об этом. Мистика была основой их взаимоотношений. Для окружающих же их людей это проявлялось как видение их как одного целого. А ведь внешне они были полной противоположностью друг друга!

…Когда совсем рассвело, и по поезду стали сновать проснувшиеся, выспавшиеся люди, они вернулись в купе, где уже никого не было. За окном, совсем рядом с поездом, временами немного удаляясь, стелилось море. Уже несколько часов оно было единственным предметом пейзажа. Это было восхитительно! Бирюзовое, искрящееся, отчего иногда виделось как золотое, море было на всем обозримом пространстве. Взгляду не надо было блуждать и напрягаться в поисках чего-то новенького. Взгляду не надо было напрягаться и от солнечных бликов – солнце светило сзади. Потому созерцание того, что бежало за окном, рождало умиротворённость и покой.

Она встала к окну, прислонилась всем телом к открытой раме, положив согнутые в локтях руки на верхний её край. Тёплый воздух коснулся её лица, и в это же мгновение её грудь обожгло прикосновение его рук: он встал сзади и обнял её за грудь. Она прижала своей грудью его руки к стеклу окна. Он поцеловал её в шею. Это тоже была игра: «как будто бы желать». На самом деле, им было очень спокойно сейчас и ничего, кроме того, чтобы стоять, прижавшись друг к другу и наполняться красотой моря, было не нужно. Оба умели мгновенно переходить от сжигающего вожделения к тихой покорности простого созерцания и ощущения прикосновений.

Так они и простояли до самого Палермо. Почти ни о чем не говоря. Они знали, что в Палермо их встретит мать Витторио, чтобы передать машину. Что потом они поедут в его квартиру, которую им в безраздельное владение отдали его родители. Что, едва переступив порог квартиры, начнут сбрасывать с себя одежду и, возможно, не дойдут до душа, прямо на каменном полу, начнут любить друг друга. Так было, и не раз. И не только в Палермо. А завтра они пойдут и сдадут документы для регистрации брака. И останется подождать неделю. Пока будет напечатано объявление в местной газете, и никто в городе не выскажется против их брака.

Путешествие в Рим подходило к концу.

И ей казалось, что там она провела не один день. А целую жизнь.

∞

Глава 4
ДАЛЬШЕ

ИТАЛИЯ.

ПАЛЕРМО.

1.

– Нет, нет, нет! Только не сейчас и не здесь!

– Нет. Только сейчас и только здесь! – сказала она, поставив точку в эмоциональной перепалке. – Именно здесь и именно сейчас я скажу тебе о главном – я хочу уехать. И как можно скорее. Хватит. Я устала. Я перестала понимать тебя. Все перестало быть таким, каким было.

Она посмотрела на него сердито и вдруг умоляюще попросила:

– Любовь моя, отпусти меня.

И как будто выдохлась сразу.

Он бросился перед ней на колени и зарылся лицом в её одежды. И затих. Она дотронулась рукой до его щемяще родного затылка, и плечи его приподнялись. Тело его задрожало. Он плакал.

Боль полоснула её по сердцу. Жестоко. Дыхание перехватило, и из горла вырвалось тягучее страдание. Слёз не было. Только щипало глаза.

Она начала раскачиваться взад и вперёд всем телом на краешке кровати. А он обхватил её за талию и, уткнувшись лицом в её колени, плакал навзрыд.

…Сколько времени прошло? Говорят, счастливые часов не наблюдают. Для горюющих, время останавливается вовсе…

…Наконец время снова возобновило свой бег. Чемодан валялся на полу открытый и пустой, а вещи были разбросаны по всей комнате. Тела их тоже были разбросаны по кровати, и на лицах лежала печать умиротворённости. Глаза их были закрыты. И только руки переплелись в поцелуе.

2.

…Внизу, очень-очень далеко внизу, плескалось, действительно – лазурное море. Отсюда, с Монти Пеллегрино, оно было видно полностью, сколько хватало взгляда. Его можно было разглядывать как на карте, потому что все оттенки его цветов от тёмно-синего до прозрачно-бирюзового, просматривались отчётливо, показывая отмели, глубокие места, места не очень глубокие со множеством морской флоры и фауны, и не очень богатые таковою. Левее расстилался сказочный город Палермо. Словами невозможно описать божественную красоту этого уголка Италии. Это надо видеть. Для неё это был Рай на Земле. Все, о чем она мечтала: тёплый климат и сказочной красоты природа, и даже ласковое море – все она нашла здесь, на Сицилии. Там, где она сейчас находилась, было так хорошо и так красиво, что она подумала: «Здесь слишком красиво, чтобы жить. Это место создано только для любви и только для наслаждения. Это место не для меня». И испугалась того, что подумалось. Это прозвучало как приговор. Себе.

Она и Витторио обходили смотровую площадку по окружности. И с каждым новым шагом возрастало её ощущение, что эта красота не для неё. Для неё эта красота оставалась только экзотикой, которую можно приблизить к себе для острых ощущений и вернуть на место, постаравшись не пресытиться. Да, это было основным – не пресыщаться, чтобы постоянно иметь возможность получать новые острые ощущения.

Они обошли всю смотровую площадку…

Может, и супружество с Витторио грозило для неё перейти в обыденность отношений и потерять остроту? Так же, как и остаться жить здесь означало бы перестать испытывать экстаз от окружающей неповторимости и постоянного чувства: так не бывает, чтобы могло быть на самом деле.

Подъем на Монти Пеллегрино многое сказал ей. Он сказал, что делать ей здесь нечего. Она увидела, насколько этот мир отличается от её привычного мира! Зато это был мир Витторио. Боже! Какие же они разные! Их миры! А они сами…?

Этот вопрос она могла исподтишка задавать сама себе только до того момента, как… Да. Пока он ни прикасался к ней. Или она ни видела его глаз. Или ни слышала его голос… И если она смотрела на него и даже видела разделённость их миров, то все это не имело значения перед их непреходящей потребностью любить друг друга.

***

Пейзажи Италии…

Никогда она не думала и даже не мечтала о том, чтобы попасть сюда. Никогда. И это – истинная правда. Она не читала «Ромео и Джульетта». И это тоже правда. Романтический мир Италии, воспринятый ею в детстве через песни сладкоголосого итальянского мальчика, звучавшие когда-то с пластинок из каждого открытого окна, через картины итальянских художников, наполнявших музеи её родного города, через легенду о любви двух юных существ из просмотренного фильма… Софи Лорен. Кто ещё? Ах, да! Итальянцы! Так называли в России всех итальянских певцов. Тоже – когда-то. Слушая их, она ничего не представляла. Не было никаких картинок. Только гармония красоты вливалась через уши в сердце. И сердце купалось, качалось на волнах мелодики их песен.

Ещё, правда, была какая-то средневековая Италия. После Римской цивилизации. Эта средневековая Италия была у неё в картинках, полученных из запретных фильмов – развратных, – как назывались они официально в той, доперестроечной России, в СССР, которые она посмотрела за границей, где прожила несколько лет с мужем, военным инженером, направленным туда помогать нашим зарубежным друзьям.

Де Камерон… Да. Вот тогда она в первый раз, глядя на экран, почувствовала беспокойство во всем теле. Ни один откровенно порнографический фильм, виденный ею здесь же, за границей, не пробудил в ней таких ощущений. В Де Камероне, теперь она ясно видела это, сочеталась непорочность телесного с похотью и грязью телесного же. Эти две противоположности были одним целым. Одно перетекало в другое без усилий и надрыва. То был процесс жизни. Сама жизнь.

Как ей казалось, скорее всего в те средневековые времена, телесная жизнь, потребности тела, не были опущены разумом так низко… или не были ещё возведены в культ наслаждения. А может, наоборот: запрет религии на проявление естественных потребностей тела стал так велик и жесток, что люди его даже не стремились соблюдать, а скорее, наоборот – желали нарушать его. Возможно же, это был намеренный развал всех устоев перед ханжеством Церкви. Так думала она, перебирая иногда в памяти всё увиденное и услышанное о том времени.

Какая-то недосказанность была для неё там…

Средневековье рисовалось ей, как одна сплошная окаменелость и постоянные сумерки. Словно не существовало тогда ни дня, ни ночи. Одни сплошные сумерки. И в этих жутких сумерках на каменных площадях, на каменных полах соборов и усыпальниц, на каменных парапетах, в каменных же гробах при свете факелов, а чаще – в полной серой мгле, шла таинственная, жестокая и фанатичная борьба за выживание. На уровне инстинктов. Инстинктов, которые религия, в лице инквизиции, пыталась сделать своей собственностью, чтобы, владея ею, диктовать людям свои законы использования их, людей, и, тем самым, провоцируя людей нарушать эти законы. Чтобы жестоко наказывая одних, заставлять трястись от страха других. И властвовать безраздельно над человеческими душами.

«Но ведь инстинкты не подвластны законам людей, – не соглашалась она с жестокостью тех времён, – инстинкты – это инстинкты. Природа отдала их человеку, как части всего сущего на Земле. Это то, что движет жизнью. Для животного мира сказать инстинкту „нет“ значило бы отказать себе в том, чтобы продолжать жить, продолжать свой род. И потому там, во внешнем окружающем нас мире, день сменяется ночью, лето – осенью, засуха – ливнями, шторм – штилем. Вот и цикличность жизни во всей своей неизменности. Раз и навсегда установленный Творцом порядок не нарушается, и именно это даёт и давало человеку разумному возможность продолжать быть на Земле в том физическом обличье, в котором он был и есть, и строить планы на будущее, продолжая род человеческий».

Пейзажи Италии…

Никогда она не думала, и даже не мечтала о том, чтобы попасть сюда. Никогда.

***

…В комнате царил полумрак. Была сиеста.

Все окна зашторены, и лёгкая прохлада витает в воздухе. Музыка играет в сложной современной конструкции. Музыка изливается в пространство комнаты, словно увеличивая его объем, хотя сама по себе чуть слышна – так воспроизводят её суперколонки. Музыка льётся из этой конструкции вместе с мерцающими на этой конструкции лампочками. Огоньки лампочек мерцают, то усиливаясь, то затухая, то мелко-мелко дрожат, повторяя вибрации мелодии.

Она сидела напротив музыкального центра на кожаном старинном диване, откинувшись на его спинку, полулёжа и вытянув ноги на каменном полу. Обнажённое тело блаженствовало на прохладной коже дивана. Полузакрыв глаза, она наблюдала за миганием лампочек, впитывая кожей музыку. Чуть больше часа назад они с Витторио переступили порог его квартиры в Палермо. И всё произошло, как и предвиделось. До душа они не дошли. Бешено, в каком-то диком экстазе, прямо у порога закрывшейся за ними входной двери, мгновенно насладились телами друг друга. И сразу очень захотелось есть. Давясь смехом, помчались на кухню, извлекли из холодильника тушку жареного цыплёнка и тут же, так же мгновенно, насытились ею, запивая тёплым вином.

Уф! Теперь можно было идти в душ.

Они побежали по коридорам квартиры наперегонки. Кто первым захватит душ? Она, конечно, решила отстать. Пусть он – первый. Всё равно один принимать душ он не станет – затащит её.

Она зашла в ванную, когда за прозрачными стёклами квадратной душевой кабинки уже шумела вода и мелькало его тело. Зашла и остановилась: ведь там, в кабинке, было мало места для двоих. Но в это же мгновение раздался его призыв:

– Мирушка, любовь моя! Я жду!

Дверь кабинки приоткрылась, и показалось его мокрое лукавое лицо. Блеск его глаз, сверкающе-смеющихся, мгновенно заполнил всё пространство вокруг.

…Он прижал её спиной к себе, и она почувствовала ягодицами, как его плоть тут же увеличилась и стала твёрдой. Прохладная вода струилась по их сомкнутым телам и пыталась разъединить их.

– Нет, – сказала она с придыханием.

– Почему – не-ет, – капризно и со смехом произнёс он, сдавливая ей живот руками и прижимаясь щекой к её щеке.

– Ну, не-ет, – так же капризно, в тон ему ответила она и отстранилась. – Нет – значит «нет».

Быстро повернувшись, присела и поцеловала лёгким поцелуем его упругую смуглую плоть. Потом чуть сжала её рукой, глядя на него снизу вверх, выпрямилась, брызнула рукой капельки воды ему в лицо, засмеялась и вышла из кабинки, шумно отодвинув и задвинув стеклянную дверцу душа. Ей нравилось так играть с ним. А у него была своя игра с ней. Оба позволяли друг другу играть свою игру. В результате желание продолжать игру не проходило у них никогда.

…И вот она полулежала на прохладе кожаного дивана. Ноги холодил каменный пол. Музыка мерцала и лилась вместе с мерцанием лампочек. Бутылка красного вина, тёплого и терпкого, стояла на полу возле её ног. Пустой бокал отдавал последние рубиновые капли полу, свесившись из её расслабленной руки. От падения его спасала только круглая ножка, которой он зацепился за её пальцы.

Тихо отворилась дверь, и на пороге возникла смутная фигура. Фигура не двигалась. Фигура смотрела на неё. Кроме Витторио в квартире никого больше не было. Она это знала. И она знала, что эта фигура на пороге – Витторио. И всё же всё внутри у неё сжалось от ужаса и застыло в ожидании. То ли боли. То ли наслаждения. И того и другого – на грани невозможного.

Бокал выпал из её руки и звонко разлетелся на осколки. Она судорожно дёрнулась и вскрикнула.

– Что с тобой, Мирочка? – быстро подойдя и наклоняясь к ней, ласково спросил он. – Ты испугалась? Меня…?

– Включи… пожалуйста, свет, – попросила она, отходя от оцепенения. – Здесь темно и холодно.

– Холодно?!!! – изумленно взметнулся голос Витторио. – Родная моя! Любовь моя! Жизнь моя! – на стоне – шёпотом, и почему-то по-русски быстро заговорил он, приближаясь к ней и протягивая к ней руки. – Я люблю тебя больше жизни! Смотри, какой я горячий! Всё, что есть во мне – твоё. На, бери мой огонь, пей мою кровь, забери мою жизнь..! Он начал душить её поцелуем:

«И… отдай!.. твою…»

…Каменный пол был таким каменным!

Затылок, плечи, спина, бедра – всё стонало от боли, ломило от его каменности. Пол ломал её тело. А сверху её тело вдавливали в пол какие-то силы, которые и истязали, и дарили наслаждение одновременно.

Она выла протяжно и по-звериному. Жалобно и вожделенно. Она хотела продолжения истязания. Как можно дольше. Ещё дольше. Ещё…

…Сколько это продолжалось?..

Она открыла наконец глаза и снова почувствовала холод и каменную твёрдость пола под собой. Витторио лежал рядом с ней. Закрыв глаза. И улыбался. Его рука продолжала ненасытно двигаться по её телу.

Музыка продолжала семяизвержение в пространство.

Цикл жизни продолжался.

 
≈≈≈
 

…Много-много миллионов лет назад она была просто Дух. Не обременённая ни телом, ни разумом. Она была свободна. Родным домом для неё была Бесконечность. Не было времени, не было пространства, не было материи, не было энергии. Одна Бесконечность. Это – как целый мир без границ.

Они, Духи, перемещались в бесконечности по им одним ведомым путям и дорогам. Им не ведомы были страх, боль, переживания. Пока Творец не преподнёс им подарок – эту материальную Вселенную.

Ей, Духу, захотелось узнать, что же такое материя, энергия, пространство и время. И она решила заглянуть в Земной мир. И вошла в тело. Возможно, моллюска. Возможно… Ну, не знаю – ещё в чьё. Неважно. Одним словом – вошла. И за ней захлопнулась дверь. И она потерялась в темноте, и мгновенно от страха, так как уже стала телом, забыла, кто она и откуда пришла. С этого момента вся её жизнь была посвящена поиску пути назад, к свету, к Бесконечности. Всегда ей неодолимо хотелось вспомнить – кто она.

…Жизни проходили одна за другой. Эволюция превратила её в человеческое существо. А ведь могло быть и хуже: она могла навсегда остаться моллюском, например. Наверное, Духи, которые согласились на темницу тела, осуждены были так и остаться моллюсками по замыслу Творца. Её же, неистребимая потребность вспомнить, кто она, привела, наконец, в эту её жизнь. И она продолжала свой поиск выхода из темницы тела. В этой жизни ей посчастливилось узнать, что она – Духовное существо, Дух. Об этом же ей напоминало в этой жизни многое. Это была часть отгадки. Но бремя тела и трусливого разума было так велико, что это знание оставалось только знанием. И практической пользы никак не приносило. Ну, почти не приносило.

Даже временами, наоборот – на первый взгляд – вредило.

Прозерпина… Кто она? Звезда? Планета? Дух? Тело? Человек?

Кто она? И что она, запомнив, должна была забыть навсегда?

Что она забыла?

3.

Итак, жизнь продолжалась.

Что это значило для неё? Это значило, что стояла прекрасная погода – лето тоже продолжалось. И море манило её своей лазурностью, спокойствием и свободой.

А они её сторожили. Возможно, и не сторожили, просто это был стиль их жизни. Для неё же такая жизнь была тюремным заключением. На никак не определённый срок.

Без права переписки.

Её никуда не выпускали одну. Везде, даже на недалёкую прогулку к морю или ближайшему кафе, её должна была сопровождать одна из сестёр Витторио, годившаяся ей в дочери. Она не могла больше десяти минут находиться и на крыше их небольшого особнячка, которая была выполнена как смотровая площадка в виде террасы для возможности полюбоваться пейзажем окрестностей. Вид, открывавшийся с террасы, изумлял очарованием недалёких возвышенностей, мини-вершин, утопавших то в закате солнца, то в его восходе, то в зелени растительности – всё зависело от того, на что хотелось полюбоваться. Когда она впервые совершенно случайно нашла небольшую лестницу у самого угла дома, скрытую вьющейся зеленью, и решилась, сгорая от любопытства, подняться по ней неизвестно куда, и поднялась, то, оказавшись при последнем своём шаге на свободе пространства, открытого во все стороны для взгляда – даже задохнулась от восторга. И с энтузиазмом решила, что наконец нашла уголок для себя, для уединения от них, их шумной и оголтелой болтовни, от назойливого внимания, и вообще – от довольно утомительного их образа жизни.

Как же она ошибалась!

Буквально после пяти минут её отсутствия, внизу начались оклики её по имени. А она только-только распрямила плечи и вздохнула свободно, рассматривая простор, расстилавшийся вокруг, только-только начала наполняться спокойствием и умиротворённостью, которую ей всегда дарили пейзажи!

Услышав своё имя, она замерла, и решила притвориться, что не слышит. И попыталась восстановить ощущение покоя и тихой радости внутри себя. Она подумала, что может быть, они не догадаются, что она нашла эту террасу, которую ей никто не показывал. Может, они не додумаются искать её здесь. И на всякий случай, отошла подальше от края террасы. В это же мгновение на краю её, на сходе с лестницы, возник отец Витторио.

Господи! Нашли всё-таки! Она вымученно улыбнулась ему, делая вид, что не сожалеет о его появлении. Он жестами объяснил ей, что все взволнованы её отсутствием, и что одной ей не следует сюда подниматься. Поскольку отец Витторио не говорил и не понимал по-английски, она не стала объясняться, но с видимым сожалением, чтобы всё-таки он понял, что лишает её радости находиться здесь, покорно прошла вперёд и стала спускаться вниз.

Боже мой! Сколько эмоций и неподдельной радости от них ото всех ждало её на земле по поводу возвращения! Было такое впечатление, что она нашлась после нескольких лет пропадания неизвестно где. Они улыбались, обнимали её и даже целовали. Она поняла, что прямо сейчас следует позабыть о существовании террасы, поскольку больше ей не суждено провести на ней ни одной минуты в уединении. Что, как только она пропадёт на мгновение из их поля зрения, тут же поиск будет направлен на крышу. И на крыше произойдёт то же самое, что происходит здесь, на земле каждый день: темпераментное общение и гвалт.

Они были добрыми самаритянами. Но добро их было пониманием их добра и гостеприимства. Для неё такое гостеприимство стало заключением. И она была бы не она, если бы не решила, что во что бы то ни стало, покажет им, что её покорить, и тем более заключить под стражу – нельзя.

Сначала она обследовала все помещения особнячка, чтобы обнаружить кнопку, при помощи которой открывались ворота, пропускавшие машины и людей внутрь и выпускавшие их наружу. Она уже успела заметить, что кнопка находится внутри дома. Конечно, не нашла ничего, так как практически не оставалась одна без радушного присмотра. Тогда решилась на хитрость.

…Она стояла во внутреннем дворе дома у ворот и для всех в доме – как бы от «нечего делать», но с определенной целью для себя: она ждала случая. А пока с интересом рассматривала дом через улочку напротив. Улочка была узенькая, и там, за воротами этого дома, виднелась неширокая проезжая часть, которая вела к шикарному дому. Перед домом расстилался сад с многочисленными деревцами и несколькими палисадничками. Левее, за небольшой оградкой, по всей видимости, был огород.

Было время перед сиестой. Тихо жарило. Солнце застыло, и воздух застыл в изморе. Ничто не двигалось в природе. Надежды, что кто-нибудь приедет в гости к ним в это время, почти не было. Но она решила дождаться своего часа именно сегодня и «сделать им всем нос». Стоять во дворе у ворот было безопасно в том смысле, что она, при желании, была видна им и с веранды дома, и из самого дома. Никто её не звал, но она знала, что периодически кто-то из них проверяет, стоит ли она у ворот. Потому несколько раз она оборачивалась к дому и, улыбаясь, махала неизвестно кому рукой, лишь бы они видели, что ей хорошо.