Текст книги "Сигнальные пути"

И снова мне пригодилась тяпка. В Киеве такой номер, вероятно, не прошел бы. Но в Крае, слава богу, женщина с тяпкой или младенцем еще имела возможность уклониться от политических дискуссий.

– Не могу сегодня, надо сажать.

Я управилась часа за полтора. Земля была еще влажной от позавчерашнего дождя и копалась легко. Черные взрыхленные газоны выглядели совсем как в добрые старые времена, когда на день пионеров по этим аллеям гуляли мальчики и девочки в белых рубашечках с одинаковыми красными галстуками. Шелковые галстуки были сладкими на вкус. Маме каждые два-три месяца приходилось покупать мне новый, потому что у старого я сгрызала концы. «Как коза!» – негодовала наша пионервожатая, в очередной раз застав меня за пожевыванием символа детского коммунистического движения.

О, эти ужасные полтора часа, проведенные между жизнью и смертью, между бытием и небытием, когда решалось, могут ли меня принять в пионеры вместе с остальными, несмотря на тройку по русскому языку в четверти… В конце концов меня все-таки помиловали, проявили снисхождение ради всеобщего веселья, в которое рыдающая, всклокоченная Алина никак не вписывалась. Я вступала в ряды всесоюзной пионерской организации с красными от слез глазами и опухшим носом и произносила клятву севшим, еле слышным голосом. Но это уже не имело никакого значения, нас всех приняли. Здесь, в этой самой аллее, я стояла в очереди на «Чертово колесо», которого боялась до дрожи, потому что настоящий пионер должен побеждать свой страх…

Если не поднимать глаз от потрескавшегося асфальта, от серых тополиных стволов, от одуванчиков, прущих через прошлогоднюю листву, то словно и не было этих двадцати пяти лет. Может оно иногда и к лучшему – не поднимать глаза, не позволять стремительно проносящемуся времени сбить тебя с толку видимостью перемен. Все та же земля, все те же люди на ней – какая разница, что наболтают из телевизора, как это все назовут и обзовут. Зачем надрывать себе сердце видом разрушенных стен, под которыми мне уже никогда не играть, и поверженых качелей, на которых больше никогда и никому не кататься? Стоит ли поднимать глаза от земли, если в этом так мало радости и так много печали? Между деревьями гулял ветерок. По дну сухого фонтана с треском каталась пустая пластиковая бутылка. Взад и вперед. Взад и вперед.

Цветы я посадила, остальное зависело от погоды. Чернобрывцы неприхотливы. Если в мае прольется хотя бы пара дождей, они взойдут. Сложила в карман пакетик с остатками семян, очистила тяпку от земли, в последний раз оглянулась на обновленную аллею и пошла к выходу. Около старого кинотеатра «Коммунист», переделанного под магазин, наблюдалось нездоровое оживление, не похожее на ленивый субботний променад. Краем взгляда я заметила бегущих людей, потом услышала крики и ругань.

Около горсовета на плитах валялись желто-голубые флаги. Милиционер, у которого из носа текла кровь, стоял, наклонившись над травой, – чтобы не испачкать форму, и вяло безадресно матерился. Парень в кожаной куртке протянул ему баклажку с водой и кусок газеты. Мент намочил газету и приложил к лицу. Среди поверженных флагов бродило несколько мужиков, растерянно соображая, что же делать теперь со своей нежданной победой. Одним из них снова оказался Сергей.

– Что стряслось? Вы же вроде только стоять собирались? – с упреком спросила я его.

Парень почесал голову.

– Да сам, если честно, не понимаю, – признался он. – Мы стояли, они начали… Мы стоим. Мужики подходят. Говорят, что, так и будем стоять, слушать? Мы говорим – ну а чего. Мужики говорят, вломить им пора. Нехрен слушать бандеровскую мразь. Ну, мы и пошли.

– А что, они действительно что-то про Бандеру говорили?

– Да хрен их знает, здесь разве услышишь… Стихи какие-то читали. Ну и про Майдан, конечно. Да чего гадать-то, если за Майдан – ясно что за Бандеру, сама небось видела, что в Киеве. Мы, конечно, не собирались… – сказал и сам себе удивился он, оглядывая брошенные врагами стяги. – Но раз уж получилось… А вообще, конечно, стоило им вломить. Может, и зря мы не собирались…

– Слушай, но нельзя же людей бить только за то, что они стихи читают… – полностью осознавая свою беспомощность, сказала я.

– Да ладно, – скривился он, – кому они нужны, их стихи? Они ведь не стихов хотят, они власти хотят. Свои правила, свою правду. И хрен им…

Спорить было бессмысленно, и я пошла дальше, домой, в совсем уже не солнечном настроении.

На лавочке под сливой у соседского дома сидел Виталик и мрачно сплевывал розовой слюной из разбитой губы. Рубашка на нем была порвана и испачкана грязью и кровью. По сердцу полоснуло испугом.

– Тебя побили?

– Побили бы, если бы догнали… – огрызнулся он – а так, сам навернулся. У тебя не найдется переодеться? Не хочу мать пугать.

Я завела его во двор. Мамы не было дома, так что объясняться не пришлось. В шкафу отыскалась пара рубашек Руслана, в аптечке нашлись перекись водорода и пластырь. Пока грелся чай, я успела выслушать параллельную версию происходившего на площади. Обычно сдержанный Виталик сегодня выражений не выбирал. Он был уверен, что их изначально шли бить, что драка была задумана и спланирована заранее и, скорее всего, не без участия кого-то из горсовета, который оказался закрыт, когда они ломанулись туда, чтобы спрятаться от толпы местных титушек. Он рассказывал, так те перли на сцену и выхватывали у них из рук флаги. Как он побежал… Последнее признание Виталик проговорил быстрой, чуть стыдливой скороговоркой. Он и сам понимал, что нет ничего героического в том, чтобы драпать, побросав государственные флаги, и даже не брался толком объяснить, почему так произошло. Чай не «Беркут» на них напал, такие же пацаны «с района»… Но он повторял одно и то же: «Все побежали, и я побежал». И это было так симметрично, так похоже на «все пошли, и я пошел» противоположной стороны. Люди вокруг стремительно утрачивали индивидуальность и самовластие, становились нерассуждающими выразителями чужой воли, но сами не замечали происходящей подмены, искренне считая навязанное желание своим и теряясь лишь в момент, когда требовалось объяснить, что же все-таки произошло. О бегстве своем Виталик говорил скупо, но снова и снова возвращался к погромщикам, и с каждым разом толпа в его рассказах становилась все многочисленней, все грознее, все опаснее, так что вопрос «почему побежали» снимался сам собою. Я, обомлев, внимала этому сеансу аутотренинга, так что чуть не перелила кипятка в чашку.

Я помогла Виталику застегнуть пуговицы на рубашке Руслана. Нам было хорошо вместе, но больше я не хотела его видеть. Он стал частью того раскола и безумия, что я старалась не впускать в себя, в свою жизнь. Будь я моложе, я бы, вероятно, начала спорить. Пытаться изменить его или себя. Теперь же мне хотелось только одного: закрыть за ним дверь и отгородиться от всего этого. Виталик уходил надутый, я не скрывала облегчения, он видел это и обижался еще сильней.

Я бросила его рубашку в таз с мыльной водой, чтобы отстирать сразу, пока не засохло. Нелепый автоматизм жизни. Я не собиралась больше видеться с Виталиком и возвращать ему одежду, и все-таки зачем-то набрала воду и высыпала в нее горсть порошка. Но когда я увидела грязно-розовые разводы в мутной воде, меня стошнило. Сначала один раз, потом через несколько минут еще.

Я трясущимися руками оттерла рвоту с кафельного пола и открыла окошко, чтобы выветрить отвратительный кислый запах из ванной. Доползла до комнаты и упала на застеленную кровать. В голове было темно, а в тело одновременно вступила тяжесть и ломота. То ли отравление, то ли кишечный грипп, то ли просто мое отвращение к происходящему достигло такого предела, что уже не могло не выразить себя в простой и однозначной физиологической реакции. Меня тошнило от вида человеческой крови, от ненависти и страха, сгущавшегося в теплом весеннем воздухе отвратительным смрадом, от картонных плакатиков, шелковых флагов и пламенных призывов обеих сторон, мутило на обезумевших качелях, которые раскачивались в обе стороны чьими-то опытными и безжалостными руками. Мне нечего было сказать им всем. Я могла только блевать.

Я с трудом дотянула до конца дня, но и ночь не принесла облегчения, каждые полчаса мне приходилось вставать и сомнамбулой брести в туалет. Живот давно уже был пуст, но меня продолжало рвать горьким желудочным соком. Химический ожог полз по пылающему пищеводу, я пыталась залить его холодной водой, но желудок снова принимался бунтовать. Забылась только в третьем часу пустым и холодным сном без сновидений. Проснулась я, когда солнце только взошло, чувствуя себя немного утомленной, но в целом совершенно здоровой. В теле вместо вчерашней тяжести и ломоты разливалась какая-то приятная нега, словно произошло что-то хорошее. И даже грудь казалась отяжелевшей, словно после ночи любви. Я провела рукой по соску и из него неожиданно выкатилась капля белого молока… Вчерашняя ночь и все предшествовавшее ей внезапно наполнилось совершенно иным смыслом и содержанием, трясущимися руками я отыскала в аптечке упаковку старых тестов, давно забытых за ненадобностью. Конечно, нет, конечно, этого не могло быть, но вдруг, вдруг…

Я сидела на крышке унитаза и пыталась сфокусировать взгляд на сдвоенной фиолетовой полоске. Взгляд не фокусировался. Тело не слушалось меня. И душа не слушалась. Я испытывала одновременно глубочайшее счастье и неподъемный ужас. У меня не находилось слов, соразмерных этому чувству, но было отчетливое желание запечатлеть это мгновение, не словом – но жестом, действием, предметом. Я накинула сарафан и вышла со двора. Я шла через пустой утренний город, и каждая улица, каждая трещина асфальта в нем наполнялась для меня новым значением и смыслом. В этом городе будет жить мой сын. Почему-то я была уверена, что это мальчик. Вот здесь я буду учить его кататься на велосипеде, а на это дерево он наверняка захочет забраться, вопреки моим строжайшим запретам…

Я прошла через площадь вчерашнего побоища, но поверхностное людское противостояние больше не трогало меня в глубинах, где я пребывала. Рынок уже открылся, на мокрых от росы прилавках раскладывались первые продавцы. Около ворот торговали саженцами и рассадой. Смутное желание действия обрело долгожданную форму. Я купила саженец яблони и принесла его домой. Рядом с абрикосом, что когда-то посадил в честь моего рождения отец, я посадила яблоню для своего будущего сына.

Париж. Июнь 2014. Третье письмо

…Самая важная книга нашего поколения – «Унесенные ветром». Может быть, не все прочитали ее внимательно, но практически все прожили. Утратили прошлое, память, страну, иллюзии, обрели весь мир и потеряли себя. И я, как все, – только Тары, последней опоры, последнего пристанища нет под ногами… Мелкий сероватый песок, пахнущий полынью и мелом. Пахнувший. Теперь там другие запахи. Другие звуки. Все другое. Мне не к чему припасть, мы отделены. Земля моего детства, залитая кровью, и я. И глупо, и поздно кричать: «Помилуйте Луганск!» парижским камням – серым днем и золотым на закате, здесь плачут о других, своих мертвецах. Я бы хотела думать о себе, что я Скарлетт. Но думаю, что я всего лишь Эшли. Эшли, которому более-менее повезло с лесопилкой…

…Для начала, чтобы внести ясность, – такой болезни, как «рак», не существует в том смысле, в котором мы говорим о существовании «ангины» или «инсульта». Представь себе собаку, которая катается по земле, закатив глаза, с пеной на морде. Это может быть бешенство или другая вирусная инфекция, поразившая мозг, или эпилепсия – результат нарушения процессов электрического возбуждения в нервной ткани. Похожую картину может дать индивидуальная реакция на стресс – сильный испуг, сильную боль – или прямое разрушение части мозговой ткани (травма или инсульт). Точно так же безудержное деление клеток с образованием опухоли и распространением метастазов по всему организму может вызываться совершенно различными причинами, хотя результат (на первый не слишком внимательный взгляд) будет выглядеть одинаково. Так же как и в случае с собакой.

Рак – не болезнь, но множество болезней, обладающих некоторыми сходными симптомами. Универсальное «лекарство от рака» – это миф. Так что без работы я не останусь.

Помнишь, в одном из ранних романов братьев Стругацких, кажется, в «Полдне», ученые «заказали» суперкомпьютеру построить модель барана, а тот внезапно начал конструировать жутковатых, шатающихся монстров с нечетным числом конечностей. Никто не мог понять, в чем тут дело, а потом выяснилось, что озорующие программисты предложили умной машине сконструировать пятиногого барана без мозжечка. Сначала на них разозлились, потом посмеялись, а в конце концов обрадовались – гигантскому массиву данных о машинных ошибках. Так же и злокачественные опухоли для ученых – это прежде всего источник информации о молекулярных и клеточных «ошибках», которые позволяют нам понять, по каким правилам устроена жизнь.

Проблема рака – во многом – это проблема границ индивидуальной свободы на «биологическом», «клеточном» уровне. С точки зрения организма как единого целого, злокачественная опухоль – это вариант диссидентства, вариант эскапизма – бегства от общего контроля. Организм посылает сигналы – клетка не отвечает, организм требует – клетка игнорирует, совместное сосуществование накладывает ограничения, но раковая клетка плевать хотела на общий интерес и безудержно «самовыражается», воспроизводя себя снова и снова. Разумеется, не стоит понимать эту политическую аналогию слишком буквально – общество, в отличие от организма, может достигать высокой степени организации, различными путями, и в определенный момент именно носители более передовых идей могут оказаться в меньшинстве, в то время как для многоклеточного организма практически любое отклонение от единственного правильного плана развития ведет к деградации и болезни. Но, возможно, она позволит тебе понять, почему я так невысоко ставлю «самовыражение ради самовыражения» и «революцию ради революции» в отсутствие внятной программы построения «нового мира». Целостность сложной системы – это бремя, которое легко скинуть, но чертовски трудно восстановить.

Единство многоклеточного организма – всегда компромисс; оды совершенству живого мира, которые поют теологи и художники, вызывают у биологов колики от смеха. Мы все устроены черт знает как, через пень-колоду естественного отбора. Но это работает. Несовершенные тела, сочетаясь, зачинают новую жизнь, несовершенные мозги постигают тайны безграничной Вселенной и бесконечной человеческой души, рабовладельческая Греция дарит миру Фидия и Платона, грязная, суеверная, погрязшая в междоусобицах Италия чарует Высоким Возрождением. Тоталитарный СССР запускает человека в космос, снимает «Ежика в тумане» и «Иваново детство», и если не освобождает полностью обобщенную «женщину Востока», то все-таки сильно смягчает многовековой социальный и религиозный гнет, список можешь продолжить сам.

СССР, к слову, дал миру гораздо больше Третьего рейха, и даже одно это, вынося за скобки иные соображения политического, философского и гуманитарного характера, не позволяет мне ставить между этими двумя системами знак равенства.

Как ты уже, наверное, понял, я не очень высоко ценю свободу, если она не сопровождается повышением уровня организации материи – будь то общество или организм. И раз уж мы все равно ударились в словоблудие, то позволю себе еще один пассаж, на это раз – философский. «Свобода» здоровой, дифференцированной клетки в организме – ограниченная множеством факторов – это классический пример «позитивной свободы» или «свободы для», подразумевающий наличие «высшей ценности» – существование целостного организма – и неотделимой от «ответственности» за выполнение жизненно важных функций (эритроцит – переносит кислород, гепатоцит – нейтрализует яды, нервная клетка – проводит электрический импульс и выбрасывает медиаторы в синаптическую щель). «Свобода» раковой клетки – это типичная «негативная свобода» или «свобода от», свобода без ответственности… В современном гуманистическом дискурсе эти две не просто альтернативные, но в определенном смысле взаимоисключающие версии «свобод» шулерски перетасовываются. От этого происходит множество непониманий. Я опять отвлеклась… Впрочем – тема располагает.

Если по отношению к организму опухоль может рассматриваться как единое целое, то внутри себя она представляет «серпентарий единомышленников», состязающихся «кто кого». Живую модель дарвиновского «естественного отбора», в которой организм играет роль «среды» и «источника ресурсов», за которые борются переродившиеся клетки. Эта гоббсовская война «всех против всех», которую нам периодически пытаются навязать как практически идеальную модель социального устройства, в случае опухоли приводит к усилению злокачественности в ходе развития болезни. Благодаря генетической нестабильности и нарушению процессов «редактирования» ошибок в ДНК, раковые клетки мутируют гораздо чаще своих нормальных собратьев. Мутации, способствующие ускорению деления, закрепляются в популяции и в следующем клеточном поколении получают «эволюционное преимущество» перед менее активными клонами.

Еще один признак, а вернее, группа признаков, которая характеризует отличие опухолевых тканей от «нормальных» – «инфантилизм». Раковая клетка проделывает тот самый фокус с закатыванием шарика на горку, который я описывала тебе в предыдущем письме и «обменивает» зрелую специализацию на способность к безудержному делению, свойственную зиготе. На молекулярном уровне опухоль – это своеобразный «псевдоэмбрион», и даже ее поведение по отношению к организму в определенном смысле похоже на поведение растущего плода, каким бы жутковатым не выглядело это сравнение. Плод так же стремится получить «усиленное питание» любой ценой, вплоть до полного истощения материнского организма, так же блокирует иммунный ответ. (Зародыш несет лишь половину материнских генов, так что генетически является гораздо большим «чужаком» для материнского организма, чем опухоль – для организма больного.) Единственное, но принципиальное различие между безудержно делящимися клетками гаструлы и безудержно делящимися клетками какой-нибудь карциномы в потенциальной возможности к развитию и усложнению. Гаструла превратится в зародыш, зародыш станет ребенком, а опухоль, дорасти она хоть до нескольких десятков килограммов (такое иногда случается), так и останется неупорядоченным клеточным комком, не способным ни к созиданию, ни к состраданию.

На первый взгляд кажется, что столь значительные изменения в клеточном поведении, да и в самой структуре «инфантильной» – дедифференцированной – клетки должны иметь какую-то грандиозную первопричину (вроде лучевого повреждения множества генов). Иногда это действительно так. Чаще – нет. Наиболее злокачественная форма рака груди обуславливается, по-видимому, мутацией всего одного гена BRCA2, то же можно сказать и о саркоме Юинга. Ничтожные (на первый взгляд) причины могут вызывать колоссальные последствия в сложных системах.

Вот квинтэссенция вопросов, на которые мы пытаемся ответить, копаясь во взаимосвязях, взаимодействиях множества макромолекул: почему что-то пошло «не так»? Каким именно образом точечная мутация в единственном транскрипционном факторе изменила судьбу клеточной линии? Или, снова перефразируя Бальзака: «Куда приводят дурные пути и как именно они это делают?»

Почему наше тело предает нас, вместо того чтобы защищать? Куда смотрит имунная система? Почему она безропотно позволяет опухоли пожрать организм вместо того, чтобы уничтожить врага?

Увы, ничто не идеально, в том числе и механизмы нашей внутренней защиты. Будучи изначально ориентирована на борьбу с бактериальными и вирусными инфекциями, наша имунная система «настроена» на распознание большей степени чужеродности, чем та, что присуща раку, и малочувствительна к незначительным различиям, которые существуют между нормальной и опухолевой клеткой. Что такое несколько мутаций на фоне десятков тысяч белков? Иголка в стоге сена.

Однако видимость «нормальности» опухолевой клетки лишь первая (хотя, возможно, и самая важная) часть проблемы противоопухолевой защиты организма. Согласно современным представлениям, взаимодействия опухоли и иммунитета проходят в три этапа, похожие на три акта классической трагедии.

Первые раковые клетки практически беззащитны перед прямой атакой иммунной системы. Именно на этой стадии уничтожается большинство зарождающихся опухолей. Единственный шанс для злокачественных клеток на данном этапе – «не привлекать внимание», оказаться максимально невидимыми для атакующей иммунной системы. Но после того как опухоль разрослась, она может позволить себе более активную стратегию, чем «игра в прятки». Большинство опухолей на этом этапе начинают синтезировать вещества, угнетающие местный иммунитет, отчего иммунные атаки на опухоль делаются все менее и менее эффективными. Обычно в этот момент раковые клетки накапливают уже достаточно мутаций и иных различий с нормальной тканью, чтобы быть эффективно распознанной иммунной системой, но теперь распознать уже недостаточно для того, чтобы уничтожить. Выросшая опухоль способна «постоять за себя». Однако пока еще наблюдается что-то вроде баланса, организм уже не в состоянии уничтожить опухоль, но пока еще может «удерживать» ее в рамках. Опухоль растет медленно. Годы и годы такого роста могут проходить незамеченными для человека. Ситуация выглядит неприятной, но и не опасной. Стабильной. Однако внутри этой внешней стабильности уже зреют зерна будущей катастрофы.

Опухоль не растет или почти не растет. Но это не значит, что ничего не происходит. Опухоль не растет, но перестраивается. Иммунная система выступает своего рода фактором отбора для новых и новых поколений раковых клеток. Преимущество получают те, которые благодаря сочетанию нескольких мутаций могут одновременно быть и максимально невидимыми для иммунных атак и максимально эффективными в подавлении иммунного ответа. Когда количество таких «эффективных» опухолевых клонов превышает критическую величину, происходит своего рода «клеточный взрыв» – похожий на цепную реакцию в ядерном реакторе. Раковая опухоль начинает стремительно разрастаться. А иммунная система не только не в состоянии более сдерживать этот рост, но, напротив, становится одним из факторов, обеспечивающих развитие болезни.

Со стороны это выглядит чудовищно. Лейкоциты, которые в норме должны уничтожать врага, облепляют злокачественное новообразование и заботливо синтезируют необходимые ему вещества: производят факторы роста сосудов, обеспечивают переродившиеся клетки бесперебойным питанием, буквально служат им не за страх, а за совесть.

Как возможно такое предательское перерождение?

Иммунная система обычно воспринимается нами как «солдат», большинство метафор иммунологии: «атака», «устойчивость», «защита» – происходят из военного словаря. Но это односторонний взгляд. Иммунная система не только воин, но и лекарь. Уничтожив врага – вирусы, бактерии, поврежденные клетки, она принимается врачевать нанесенные организму повреждения, синтезируя вещества, ускоряющие восстановление – регенерацию окружающих тканей. Однако это полезное свойство начинает играть против организма, когда речь идет не о борьбе с инфекцией, а о раке. Синтезируя определенные вещества, опухоль «перепрограммирует» иммунные клетки с «атакующей» программы на «регенерационную», и белки, которые в норме должны служить заживлению, обеспечивают рост новообразования и распространение метастазов.

Биология подарила социальным наукам множество ярких метафор, но ни одна из них не кажется мне настолько пугающе современной, как образ злокачественной опухоли, безжалостно разрушающей организм и одновременно представляющей дело так, что защитная система видит в ней не врага, которого необходимо уничтожить, а рану, которую следует исцелить.

Да, конечно же… Кто о чем, а я все об одном и том же… Для меня все то, что происходит сейчас на Украине, – это история про то, как один мужчина, которого я любила, убивает другого мужчину, которого я любила. Я представляю, как они лежат где-нибудь между Горловкой и Счастьем, вцепившись друг в друга, с лицами, опустошенными судорогой последнего усилия – дотянуться, уничтожить, добить… Похожие на неопытных любовников, заигравшихся в садо-мазо. Прости за такую излишнюю и, вероятно, неприличную откровенность – но именно так я вижу эту войну. Это не кровопролитие – это кровосмешение.