Текст книги "Сигнальные пути"

Часть третья
«Сын»

… В картине «Предчувствие гражданской войны» Дали имеется еще и тот смысл, что тело мутанта само себя пожирает – образ, напоминающий дантовские или античные. Пожирание себя и своих близких – языческий сюжет, лежащий в основе всей западной цивилизации; до него и дотрагиваться опасно – это один из главных архетипов нашей культуры. В основание античной мифологии помещен сюжет о Хроносе, отце Зевса, который поедал своих детей – Зевс уцелел потому, что сам съел своего отца, и этот страшный акт родственного каннибализма в фундаменте нашего гуманистического общества, на этом сюжете выстроено здание античности, а затем и христианства.

У Данте в девятом круге ада помещен граф Уголино, вечно поедающий своих детей (он при жизни был заперт врагами в башню вместе с четырьмя сыновьями и, сойдя с ума, ел их мертвые тела); вот это пожирание собственной плоти – и есть гражданская война…

Максим Кантор. «Чертополох»

Край. Май 2014

Лидочка протянула салфетку, и я осторожными движениями стала стирать с живота прозрачный и скользкий гель. Впервые в жизни хотелось обращаться с собой бережно, я ощущала свое тело хрупкой и драгоценной вещью, доверенной мне по счастливому недомыслию высших сил.

– Зрелость плаценты нулевая, хорошо… Основные размеры плода в пределах нормы… – сказала Лида, вглядываясь в темный экран. – Я тебя честно предупреждала и предупреждаю: чудес не бывает, и тридцать пять – это тридцать… Можешь и не доносить. Можешь! – прикрикнула она, видя, как кривится мое лицо. – Но пока все хорошо. Будешь беречь себя, доносишь. Будешь меня слушать – доносишь!

Вспомнилась девочка – две косички. Круглые толстенькие коленки под розовым платьем… Вместе ломали сирень за школой, разглядывали мертвого ужа на Донце, бегали в кружок юных натуралистов в парке. Сколько лет дружили, всегда я была за старшую, а теперь красивая взрослая тетя отчитывает меня, непутевую. Я улыбнулась сквозь некстати накатившие слезы. Последние дни все время хотелось плакать и спать.

– Я вся твоя, Лидочка, вся твоя. Все сделаю, как скажешь.

– Тяжестей не носить, по жаре не шарашиться, знаю я тебя, – перечисляла Лида (Лидия Владимировна, конечно), загибая нежные, розовые, как у куклы пальчики. – Про огород забудь, пусть хоть весь бурьяном зарастет. Малину и крыжовник можешь обобрать, когда поспеют, и все. Но чтобы не нагибаться! И каждую неделю ко мне на прием, как штык. Если потянет, заболит, закровит… Немедленно звони, слышишь! Вот тут еще всякое… по мелочи… – Она протянула мне длинный рецепт. – Если чего в аптеках не найдешь, дай знать, пошуршу в своих запасах. И не нервничай, главное.

– Беспокойно у нас, сама видишь… Как тут не нервничать. Дядя Глеб говорит, у самой Красновки уже блокпосты стоят. Может, нам в Харьков уехать от греха подальше?

Лидочка закручинилась:

– Ой, не знаю, что нашим поездом день по жаре помирать, что в машине пять часов трястись. Куда тебе… Как тут посоветуешь? – Она обхватила руками красивую, кудрявую голову. – Я вчера конспекты по военно-полевой хирургии на ночь глядя читала… Как мы ее прогуливали, как смеялись – да кому она нужна, эта ерунда? Какая война, кто ее видел? Дожили… Может, все-таки обойдется у нас… Чтобы не как в Славянске.

– Должно обойтись. С кем у нас воевать. За что? За референдум [23]23
  Референдум о самоопределении Луганской Народной Республики (ЛНР), которую провозгласили 27 апреля 2014 года, – голосование, проведенное в воскресенье, 11 мая 2014 года на подконтрольной самопровозглашенной республике части территории Луганской области.


[Закрыть]?.. – Я запнулась, сомневаясь, сказать, не сказать… Но все-таки сказал: – Только знаешь, гаишники по городу пропали совсем. Точно попрятались.

Несколько мгновений мы обе молчали.

– Я ведь даже не голосовала, – сказала Лида с тоской, и было непонятно, гордится она этим фактом или сожалеет о нем. – У меня смена была, двойня, ягодичное предлежание… не дай бог…

– Я голосовала.

– Ну и дура, – сказала подруга без обиняков. – По Путину соскучилась?

– Даже не знаю. – Лидочке врать не хотелось. – Достали эти киевские танцы с бубнами. Начиналось вроде и неплохо, а выходит не по-людски… Лучше бы нам в сторонке пересидеть, пока они там разберутся. Но разве дадут… Народу много было. Обычно на нашем участке человек пять встретишь, ну, десять от силы, если не дачный сезон. А тут прямо толпой шли. Я полтора часа в очереди отстояла, все знакомые кругом, чужих не было. Знаешь, о чем говорили?

– О России?

– О справедливости. На Россию многие надеются. Хотят, чтобы как в Крыму… Я в это не верю, но вдруг… Но всех печет. Несправедливо, говорят, с нами в Киеве поступают.

– Ой, лышенько… – вздохнула Лида, заканчивая писать бесконечный врачебный отчет. – А когда оно по-другому было?.. Терпели. Жили же как-то… без войны.

– Видать, кончилась терпелка, – вздохнула и я. – Ну и Крым, конечно… А с другой стороны, а чего такого, сходили люди, высказались, выпустили пар… Всяко лучше, чем сразу за автоматы хвататься. Думаю, обойдется у нас. Договорятся.

– Должно обойтись! – с облегчением подхватила Лида.

Конечно, в «русской весне» хватало дурновкусия, истерики и криминала, но мысль о том, что все это может стать поводом для артобстрела, до сих пор не укладывалась в голове. Хотелось верить, что все обрушившееся в последние дни на Славянск, так и останется единичным случаем выплеснувшегося безумия. В конце концов пережили же мы девяностые. С криками, с криминалом, но без войны хотя бы. Люди все те же с обеих сторон: побряцают оружием, покачают права, а потом, как обычно, – «забьют стрелку», договорятся… Пожалуй, никогда еще мысль о том, что у власти в стране находятся бандиты, не казалась мне такой утешительной.

Домой возвращалась пешком, около «Голубки» столкнулась с Виталиком, он покупал сигареты. Мы неловко потоптались друг напротив друга. Я думала – сказать, не сказать?.. Мальчик мой выглядел потухшим, глядел вбок и переступал с ноги на ногу, точно второгодник на зачете. Маялся.

– Ты не хочешь меня видеть.

Я промолчала. Глупо было отрицать очевидное.

– Это все из-за Майдана? – спросил он несчастным голосом. – Если хочешь, я больше не буду…

«А больше и не надо», – подумала я.

– Ну что ты, при чем тут Майдан… Просто разные мы очень.

– Понятно…

Постояли еще. Помолчали уже вдвоем.

– Я уезжаю сегодня.

– В Киев?

– К дядьке, в Воронеж… У нас же тут мобилизация типа. Слышала небось… Что я, в этих придурков стрелять буду?! В Серого, в Рола? Ну, ебанулись они, так что же, теперь и мне? Дядька говорит, в компьютерах шаришь, не пропадешь.

Я посмотрела на него с нежностью и вновь поблагодарила судьбу за правильный выбор. У моего сына будет хороший отец. Может быть, когда-нибудь они встретятся.

– Конечно, уезжай, – сказала я, – не дай бог стрелять по своим. Не дай бог. – И осторожно обняла, прощаясь. Последний раз тронула плечом знакомую острую ключицу и губами вобрала в себя соль и горечь молодого мужского тела, как тогда, два года назад.

– Может, поженимся? – неожиданно спросил он. – Поехали вместе.

Даже не знаю, чего больше – радости или грусти я испытала, услышав это предложение в такой момент.

– Давай поговорим об этом потом, – как можно мягче сказала я. – Когда все закончится и ты вернешься.

Но он, конечно, понял, что это значило «нет».

– Ты классная, – сказал он с горечью. – Жалко, что мы такие разные. Что все такие разные.

– Очень… – отозвалась я, – очень жалко.

Мимо вокзала шли танки. Словно во сне про войну. В детстве мне иногда снились такие сны, когда в канун Девятого мая я смотрела слишком много военных фильмов. Только это было на самом деле.

Мне было туда нельзя! Мне нечего было там делать. Это была не моя война. (Господи, что я говорю, какая война – нет никакой войны, это просто бардак… Это все закончится скоро…) Но ноги сами несли меня в толпу женщин в цветастых летних платьях, с головами, перемотанными косынками. Женщины перегородили улицу и кричали, перекрикивая шум моторов:

– Куда вы претесь?! Куда вы едете, черти?!

На башне приподнялся офицер и закричал срывающимся голосом:

– Разойдитесь! Стрелять буду!

Он хотел казаться бравым, уверенным в себе воякой, но выглядел еще более испуганным, чем толпа вокруг военной машины. Мальчики в плохо подобранной форме с несуразными деревенскими физиономиями, сидевшие на броне, казались испуганными, растерянными «потеряшками», которые сами толком не понимали, что они, где они и как здесь оказались.

– Стреляй, фашист! – бойко отозвалась тетя Соня с улицы Коммунаров. – Стреляй, ирод. – И поперла прямо на дуло, грудью раздвигая толпу. – Стреляй! – повторила она, дергая платье около ворота жестом, подсмотренным в каком-то из советских фильмов про героических партизан. Хлипкие пластмассовые пуговицы, не выдержав напора, с треском посыпались на асфальт, и большая белая грудь тети Сони, небрежно упакованная в застиранный бежевый лифчик, вывалилась из платья на страх агрессору. В толпе засмеялись, а она, нисколько не смущаясь, так и стояла перед танком, поводя грудями из стороны в сторону.

– Женщина, отойдите! Оденьтесь, женщина! Застегнитесь! – кричал сконфуженный солдатик, отводя глаза от этого богатства.

– Жинке своей указывать будешь, когда ей одеваться! – отвечали ему из толпы. – Разворачивайте технику и валите назад в свою Красновку!

Народу на улице все прибывало. На смену испугу и растерянности приходила злость. Мужики издалека показывали воякам стеклянные бутылки, заткнутые тряпками, остро пахнувшие бензином, и говорили пока еще относительно мирно:

– Хлопцы, езжайте на хер. Мы тут тоже не пальцем деланные. Не одни вы такие умные коктейли Молотова крутить. Щас завалим пару деревьев через дорогу и попалим вас тут на хер, оно вам надо?

– У нас приказ! – кричали в ответ.

– Усритесь и подотритесь своим приказом!

Ситуация заходила в тупик, выкрики в обе стороны становились все громче, все обидней, но тут из толпы выкатился невысокий, крепко сбитый мужичок лет пятидесяти и заговорил успокаивающим голосом. Это был дядя Коля Медведко, лет тридцать оттрубивший фельдшером на «скорой». Ему иметь дело с буйными было не привыкать.

Для начала он прикрикнул на баб, которые заводились сами и заводили солдат:

– Бабы, помолчите! – Женщины от неожиданности замолкли.

Потом поманил рукой танкистов:

– Спускайтесь, мужики, разговор есть.

Командир опасливо покосился на толпу.

– Тю, ты чего, баб испугался? – удивился дядя Коля.

Парень спрыгнул. За ним еще один. На земле разговор сразу принял разумный и даже деловой оборот.

Дядя Коля бормотал сочувственно:

– Эх, пацаны, пацаны… ну куда вас загнали. Вы хоть сами-то знаете? У нас тут, куда ни плюнь, или нефтехранилище, или цистерна с хлором, или тринитро, прости господи, толуол. Неужто Украине одного Чернобыля мало? Вы шмальнете не глядя, а тут потом лет двести даже трава расти не будет, не говоря о прочем. Да и от вас самих мало что останется, если честно. Вам хоть сказали, что у нас тут завод взрывчатки?..

Парень с головного танка на глазах бледнел и терял азарт.

– Нет, ничего такого не говорили.

– Суки… – с чувством сказал фельдшер.

Солдаты не возражали. Один только попытался неуверенно вякнуть:

– Та брешут вони, яка ще химия, усi ж знають, Донбас це вугiлля… – Но на него свои же посмотрели как на идиота.

– Короче, хлопцы, вам проблем не надо и нам проблем не надо. Разворачивайтесь и повертайтесь себе в Красновку. А мужики проследят, шоб вас нихто не обижав. Дураков везде хватает.

– А как же приказ. – Молоденький комадир уже чуть не плакал.

– Наплюй, – по-доброму советовал ему дядя Коля. – Тебя куда направили? За Донец, небось ребят Мозгового гонять? Ты думаешь, шо они до сих пор не в курсе? Да за то время, что мы тут с вами балакаем, уже небось и Луганск в курсе… Встретят вас на переправе гранатометами, как родных. Оно тебе надо, пацанов на верную смерть тащить?

– Люди добрые, – взмолились из танка. – Дайте хоть попить! Заживо варюсь! – И женщины захлопотали, запереживали. Сбегали в соседний двор за водой. На танки передавали холодные скользкие баклажки, и лица вояк в шлемах из малиновых и отчаянных, безжалостных, становились розовыми, нестрашными.

И даже тот, который знал про Донбасс только то, что Донбас – це вугiлля, бормотал теперь почти умиленно, вытирая пот с лица:

– Нам казали, що тут не люди, а звiри… А ви ж добри люди, я ж бачу…

Пот тек по румяному, по-детски пухлому лицу, и, глядя на него, я осознала, что уже битый час делаю именно то, что Лидочка категорически мне запретила – нервничаю и шарахаюсь по жаре. И как только я об этом подумала, мне резко поплохело. В глазах поплыли полосы и круги, а в руках и ногах возникла неприятная ватная слабость. Медленно, медленно я выбралась из толпы, прикрывая руками свой драгоценный живот, и сорвала с дерева, растущего у забора, зеленую абрикосину. Во рту стало кисло, в голове прояснилось. Последнее, что я услышала, уходя, был деловитый мужской разговор о том, как лучше развернуть технику.

Я шла домой, наступая на фиолетовые кляксы давленых ягод, рокот моторов, доносившийся издалека, казался невнятным гулом, чуть громче пчелиного или шмелиного гудения, наполнявшего собой сады. Я была беременна, мне нельзя было долго находиться на солнце. Мне нельзя было так рисковать собой и ребенком. Почему же я пошла туда? Что это вообще?.. Было неожиданно обнаружить, что меня так же просто, как и всякого другого, можно загнать в толпу и заставить кричать. Но снова и снова прокручивая в голове эту сцену, я не видела, не находила другого пути, кроме одного – ведшего прямиком под гусеницы танков. Меня тащила туда древняя, не привыкшая рассуждать упрямая сила. В ней переплелись память о деде-артиллеристе, дошедшем до Берлина, читанные-перечитанные рассказы о пионерах-героях, пускающих под откос вражеские поезда, песни, вбитые в подкорку, да что там – в продолговатый мозг – «не смеют крылья черные над родиной летать, поля ее просторные не смеет враг топтать!» Они не смели! Это был мой собственный выбор, но корни его уходили далеко за границы того, что я привыкла считать своим «я». В этот день, в этот момент я простила отца моего ребенка. Мы, кажется, еще были вольны выбирать, в каком именно потоке плыть, но были уже не вольны не быть частью потока. И мне впервые стало страшно за себя, за нас, за жизнь, прорастающую во мне из прошлого в будущее и уже заранее несущую в себе память незалеченных кровоточащих ран.

Вечером, выдавая маме таблетки, я задала вопрос – то ли ей, то ли самой себе:

– Может быть, уедем? Неспокойно у нас. У меня в Харькове друзья, в Киеве тоже кто-то был…

– Никуда я не поеду! – немедленно отозвалась она, капризно кривя лицо. – Но ты можешь ехать, куда захочешь! Я тебя не держу, имей в виду!

– Конечно.

– Ты можешь делать все, что тебе заблагорассудится.

– Я просто спросила. Может быть, ты захочешь.

– Не притворяйся, пожалуйста! Никого не волнует, что я хочу!

– Выпей таблетки, пожалуйста, – повторила я, привычно уговаривая себя, что это не она, это болезнь, и стала собирать тарелки со стола.

Через сорок минут, когда препараты начали действовать, мама спросила меня обычным своим голосом, требовательным и прямым, без утомительных истерических повизгиваний:

– Завтра папина годовщина. Ты помнишь? Ты приготовила цветы? Мы поедем на кладбище?

– Мы не поедем на кладбище, – терпеливо сказала я, – там блокпост. И мины в лесу. Туда нельзя.

Мама посмотрела на меня неожиданно беспомощно, как ребенок.

– Как же так, Аля?.. – тихо сказала она. – Как же так?.. Как же я еще целый год без Санечки?..

Харьков. Май 2014

Я несла с рынка хлеб и молочку для Машки. Около подъезда судачили соседки в том самом мешковатом и растянутом, как их безразмерные летние платья и халаты, возрасте, когда женщину уже не хочется называть «девушкой», но рано называть «бабушкой». Тетки. Тетки вспоминали советскую власть, профсоюзные путевки в Болгарию на Золотые Пески, продуктовые наборы с мандаринами к Новому году и «уважение к трудовому человеку».

– Порядок был! – говорила одна.

– Не то, что сейчас! – эхом вторила другая.

– В России и то порядка больше, – подхватывала третья.

Этого я уже терпеть не собиралась. Широко улыбаясь, я пропела прямо в их оторопевшие лица:

– А ведь у нас новый закон, не слышали? О пропаганде сепаратизма. До двенадцати лет, между прочим.

Теток как ветром сдуло. А я в самом солнечном настроении пошагала дальше, вполголоса напевая мелодию, ставшую всемирно известной благодаря харьковским ультрас:

– Ла-ла-ла…

Молодцы, ребята!

Семью моего прадеда в тридцатые годы «раскулачили» на Урал, прабабка с младенцем на руках в ужасе от переселения из теплой солнечной Украины в холодную серую Россию несколько раз порывалась бежать по пути, ее всякий раз ловили и возвращали назад. Слава богу, хоть не посадили. Не стоило, ой, не стоило при мне хвалить советскую власть…

Люди забыли, но земля помнила все. Помнила, как в опустевшие дома раскулаченных и умерших от голода вселяли переселенцев из России, как в Крыму приезжие занимали дома крымских татар и радовались – вот теперь заживем! Чужаками пришли они на эту землю, чужаками и остались, не зная, не уважая ни языка ее, ни истории, ни народа.

Лекс смотрел новости по телевизору. В новостях толстые бабы в пестрых сатиновых платьях – духовные сестры клуш, прогнанных мною со двора, препирались с водителями броневика и перегораживали дорогу военной технике. Весеннее обострение, которое больные гордо именовали «Русской весной», являло себя во всей своей красе.

– Я хуею, дорогая редакция, – сказал Лекс. Последний месяц мат стал естественной и неизбежной частью нашей повседневной речи, и мне было смешно вспоминать, с какой детской брезгливостью я относилась когда-то к этим «грязным словам». Они единственные сейчас были адекватны происходящему. Какая жизнь, знаете ли, такие и песни.

– Вот это работа! Вот это пропаганда! – В голосе мужа слышалось что-то вроде профессионального восхищения. – Наши, как ни потели, как ни объясняли электорату про свободу и ответственность, на президентские выборы больше шестидесяти процентов не загнали. А тут народ по собственной воле под танки прется.

– Да просто они знают, что им ничего не будет, – отмахнулась я. – Украинские солдаты с бабами не воюют.

– Да украинские солдаты вообще ни с кем не воюют, походу, – буркнул он. – Сами небось сепар на сепаре… Сидят и лыбятся на броне, придурки. Думают, погулять вышли. В Славянске такие же ослы сами сепаратистам броники отдали. С доставкой на дом, блять. Разве что ленточкой не перевязали!

Мне не хотелось говорить об АТО. Это как по минному полю ступать. После того как объявили мобилизацию, я каждый день просыпалась с мыслью, что сегодня Лекс объявит мне, что уходит. И мне нечего будет ему возразить. Нечем остановить. Потому что Лекс, принявший решение, пер как танк.

– Ну и пусть шестьдесят процентов, главное – выбрали кого надо, – легко сказала я, убирая в холодильник творог. – Может, и к лучшему, что Донбасс не голосовал, ты же знаешь, какой там народ. Ну кого они могли выбрать? Да и какое у них право выбирать? Они свое отвыбирали…

– Может быть, может быть… – согласился ты, нетерпеливо перепрыгивая с канала на канал. – Только один хрен. С этим надо что-то делать. Это натуральное восстание рабов, блять. При овоще они сидели тихо, как гниды… Да они бы и сейчас так сидели! Если бы дорогой соседушка не постарался. Ну и наши придурки в Раде, конечно, тоже хороши. Свербело им лезть в закон о языке, других проблем в стране нет… Дали быдлу повод. А теперь уже все просто до тошноты. Либо мы их, либо они нас. Восставшие рабы великодушием не отличаются. Ты только представь себе эту толпу титушек, дорвавшуюся до власти. Впрочем, что представлять, мы это уже проходили. Партия регионов вся про это…

У меня опять заныло в груди. Солнечное утреннее настроение распадалось на куски в справедливых, но безрадостных словах Лекса.

– Может, все-таки получится договориться. Может быть, Ахметов шуганет своих, он ведь все это заварил в конце концов?..

– О чем ты говоришь? С кем там договариваться?! С хулиганьем из Белгорода? Которые в оперном театре Гепу искали? Ну, натурально решили идиоты, что самое большое здание в центре – это и есть мэрия… С донецкими и луганскими бандитами? Ты видела нашу гопоту под памятником Ленину? Там такие же. Эти люди недоговороспособны! Они сами не знают, чего хотят! Им сказали «федерализация», и они повторяют, как попугаи. А ты спроси, спроси у этих теток о разнице между унитарным и федеральным устройством! Ты думаешь, они ответят?!..

Лекс продолжал говорить, а я чувствовала, как место сдавливающего грудь страха занимает глухое, клокочущее раздражение. Ну скажи уже, не томи! Зачем ходить вокруг да около! Разве не я собирала тебя на Майдан и ждала с Майдана? Мне будет больно, мне будет страшно, но я пойму, я все пойму! А ты опять увел разговор куда-то в сторону.

– Я тебя люблю, – сказала я, но ты меня не услышал, язвительно комментируя новости из Рады. Нам опять не о чем было говорить. По сердцу у меня прополз холодок старого, казалось, забытого страха. Неужели лучшее уже позади? Дни и ночи, когда, даже разделенные сотнями километров, мы были единым целым, думали об одном, желали одного… Разве мы перестали быть единомышленниками, разве я перестала бояться за тебя?.. Нет. Почему же опять все кажется таким серым в этот солнечный, уже практически летний день. Мы были правы, мы были во всем согласны. Чего еще желать…

– Путин – хуйло, – сказал Лекс и добавил практически без паузы: – У меня на следующей неделе тренинг в Челябинске. Собери все, что надо, пожалуйста.

На следующей неделе… А потом? Я не хотела больше мучиться. Будь что будет.

– Когда ты пойдешь в военкомат? Что мне собрать?

Лекс выключил звук у телевизора и посмотрел на меня.

– Аля, ты что, дура?.. – спросил он тем самым ласковым голосом, которым когда-то спрашивал у меня, беременной, не принести ли завтрак в постель. – Я тебя кормлю и Машку кормлю. Что вы будете жрать, если меня призовут?

Я растерялась. Происходила какая-то ерунда. Для меня казалось настолько очевидным, что Лекс рвется на войну так же, как рвался на Майдан, что я просто не могла с ходу перестроиться и тупо продолжала гнуть свое:

– Ну ты же сам сказал: или мы, или они. Я думала, ты считаешь, что мы…

– А еще я считаю, что дерьмо должно течь по трубам, а не разливаться по городским улицам, но это еще не означает, что лично я собираюсь становиться ассенизатором и расхлебывать его! Я, между прочим, налоги плачу! – непонятно почему вызверился Лекс. – А ты могла бы хоть немного думать, прежде чем лезть с идиотскими предложениями.

– Но я ничего не предлагала..

– И не предлагай! Лучше проверь, все ли рубашки нормально постираны. В прошлый раз в Питере оказалось пятно на манжете, я не знал, куда руки девать.

Разговор рассыпался в труху прежнего, казалось, навсегда изжитого непонимания. У меня на глаза навернулись слезы, и я сказала, не осознавая, что говорю:

– Езжай куда хочешь, но, если все это будущее, о котором мы столько говорили, не стоит того, чтобы за него умирать… Если все эти мальчики, которые с утра занимают очередь в военкомат, для тебя всего лишь дерьмокопатели…

– Я этого не говорил… – сказал Лекс, и я со злобным торжеством увидела на лице что-то вроде смущения. – Они герои и молодцы. Но я отвечаю за свою семью.

На этой фразе у меня сорвало резьбу:

– Правда?! И в январе ты тоже отвечал за семью?! И в феврале, когда я каталась по кровати в истерике и кусала подушку, чтобы не напугать Машку. Тогда ты тоже отвечал за семью? Что же изменилось? Ты наигрался? Пора заняться делом? Пусть другие идиоты теперь прутся на полигон изображать светлых эльфов против Мордора?.. Пусть их теперь калечат и убивают?!

Лекс смерил меня долгим внимательным взглядом:

– Ты так сильно хочешь, чтобы меня убили?..

Все мое возмущение вмиг захлебнулось в этом коротком вопросе.

– Нет, о господи, конечно же, нет… Прости меня… Я сама не знаю… – повторяла я, бессмысленно перекладывая бумажку, поднятую с пола, из одной руки в другую. – Прости меня, пожалуйста… – Но я знала, что какая-то доля правды была в твоей страшной догадке. Все снова катилось под откос, и где-то в глубине души мне, наверное, действительно хотелось остановиться, остаться в том мгновении, где мы двое были одним. С тобой живым или мертвым. Нельзя, невозможно было думать так! Это было неправильно! Но я ничего не могла с собой поделать. И чем больше я отпиралась, тем отчетливее осознавала, что действительно хочу, чтобы ты ушел и героически умер где-нибудь под Славянском. И я бы любила тебя всегда. Пауза, повисшая между нами, становилась неприлично красноречивой.

– У тебя Фейсбук открытый, – сказала я. – Кто угодно может прочитать, что ты думаешь о рашке-парашке. Не думаю, что это добавит тебе клиентов.

– Ты права, – мирно, точно и не было только что никакой вспышки, отозвался Лекс. – Сегодня же переведу в режим «только для друзей». Давно пора.

Московская линия. Июнь 2014

Я заметила тебя сразу же, как только сошла с автобуса. И это совпадение казалось естественным окончанием того пронизанного движением, светом и надеждой пути, на который я ступила месяц назад, когда случайно увидела твой профиль, мелькнувший в одном из сюжетов из «зоны АТО». В отрочестве, пробираясь на озеро через территорию ТЭЦ, где бетонные плиты, на которые сваливали горы черного блестящего угля, потрескались от времени, обнажив чудовищные металлические остовы, а из зарослей крапивы и чернобыльника выглядывали детали гигантских древних механизмов, подернутые копотью и ржавчиной, и редкие гудки промышленной сирены прорезали жаркую, неподвижную, гудящую насекомыми летнюю тишину, я часто думала, что это место могло бы стать идеальной естественной декорацией для съемок фильма про «Зону», описанную Стругацкими. И вот теперь здесь, рядом, действительно была «Зона» – смертоносное пространство многократно вывернутых понятий добра и зла, где уже давно никто не желал счастья всем, только некоторым. Только своим.

Ты стоял спиной ко мне и говорил с двумя людьми в военной форме, вероятно ополченцами, угрюмыми и недобрыми, и я узнала жест, которым ты выражал озадаченность или сомнение, эти два соединенных пальца, задумчиво поднесенные ко лбу, прежде чем сумела разглядеть что-нибудь другое. Гораздо позже, как следует разглядев тебя, я была поражена, как сильно ты изменился за прошедшие годы, но в тот момент, когда я увидела тебя против света в золотисто-алой ауре садящегося солнца, это не имело никакого значения. Я вскинула рюкзак на плечо и шагнула вперед. Твой собеседник, стоявший ко мне лицом, озадаченно нахмурился, увидев целенаправленность моего движения, и тронул рукой кобуру. Я шла к тебе, не думая, не сомневаясь, не останавливаясь поправить трущую лямку рюкзака. Какие пути привели тебя сюда? Какие женщины были в твоей жизни все это время, был ли ты один сейчас? Все это не имело значения. Я просто шла к тебе и кричала во весь голос через площадь, полную людей, которые в этот момент не существовали для меня, твое имя. Фамилию, имя, отчество.

Ты оглянулся, сделал полшага в мою сторону, спутники твои уже всерьез напряглись, перехватив автоматы, но ты коротким успокаивающим жестом остановил их и сказал, словно так и было задумано:

– А вот и моя жена.

Я не видела выражения твоего лица из-за солнца и слез, застилавших мне глаза, но в каждом звуке твоего голоса слышалась улыбка, так что я думаю, ты улыбнулся, а потом шагнул мне навстречу, и я легла в твои руки так, словно никогда их не покидала. Запах гари, пороха и чего-то едкого химического, ставший твоим запахом, окутал меня, как облако. А нас уже окружали люди в камуфляже, оказавшиеся вовсе не страшными, а, наоборот, улыбчивыми, добродушными, веселыми. И пока один подхватывал рюкзак с моей больной спины, другой вояка весело кричал прямо над ухом: «А добрая, добрая жинка у Снегиря!»

Ты, на мгновение оторвав меня от себя, представлял своим однополчанам: «Это Аля, моя жена». И я крутилась в твоих руках, словно тряпичная кукла, улыбаясь и кивая. Как всегда, когда ты бывал в ударе, вокруг сама собой ткалась атмосфера легкости и праздника, непринужденно втягивая в себя все новых и новых людей, и вот кто-то уже подорвался бежать за баклажкой «настоящей массандры» и сварганить отличные шашлычки, если, конечно, товарищ капитан не возражает! Было очевидно, что, несмотря на твое насмешливо-жалобное: «Хлопцы, ну вы как дети. Дайте с женой побыть!» – у нас нет ни малейших шансов остаться наедине в ближайшие несколько часов, потому что все эти люди непременно хотели оказаться частью нашего счастья, стать героями истории, так похожей на сказку о том, как девица истаптывает три пары башмаков и изгладывает три пары железных хлебов, для того чтобы найти своего ненаглядного Финиста – Ясного Сокола. Да я и не хотела покидать этого теплого солнечного круга взаимной поддержки и боевого братства. Я боялась остаться с тобой наедине и снова расплескать в бессмысленных выяснениях отношений новое, сокровенное чувство, что поступаю правильно. Что жизнь моя наконец-то вырулила на единственную задуманную для нее колею. И дальше все будет легко. Трудно, больно, но все равно легко.

Ночью, когда мы оторвались друг от друга, ты сказал:

– Помнишь, как на игре по «Севастопольским рассказам» мы лежали с тобой вот так же…

Я помнила. Это было пятнадцать лет назад. Мне только что исполнилось двадцать.

– Ты сказал, что для солдата честь сражаться за Империю и умереть за Империю. А мне послышался в этом какой-то упрек, я заплакала и сказала, что не хочу ни умирать, ни убивать. Ты смеялся, целовал меня и говорил, что для женщины это не обязательно. За эту снисходительность я любила тебя еще сильнее… Я тебя не понимала, и это непонимание сразу поднимало тебя на немыслимую высоту над другими слишком понятными мне людьми…

– Но теперь-то ты здесь. Теперь-то ты меня понимаешь?!

Было непросто ответить на этот вопрос.

– Теперь я лучше понимаю идею Империи. Может быть… Империя принимает всех, сама ее идея заключает в себе собирательство, соединение, сосуществование, а в национальном государстве непременно оказываются лишние. Свои и чужие.

– Это не главное!

– Наверное, – Мне не хотелось спорить, но хотелось снова и снова слышать его голос, знакомые, нетерпеливые, ласкающие обертоны. – Но для меня это важно. Для меня важно жить в государстве, где никто не чужой. Я понимаю, что за это можно воевать. Потому что если иначе… то все равно придется…

– Демократы… Либерасты… – сказал ты, как выплюнул. – Припомнят каждую слезинку, каждого ребенка… А когда на руинах ненавистной им империи эти самые детишки станут гибнуть тысячами и сотнями тысяч, миллионами впадать в нищету, дикость, новое средневековье, даже не пошевелятся. Сошлются на историческую неизбежность. Ублюдки…