Текст книги "Сигнальные пути"

Часть вторая
«Дерево»

У каннибализма есть одна очевидная особенность: каннибалов люди всегда видят не там. Ненависть к кому-то и готовность обозвать каннибалом – доказательство того, что этот человек (этот народ, этот гендер) не ест вас. Чтобы было возможно съедение, вы должны страстно обожать это, идентифицироваться с этим, считать это самым истинным и самым главным. Поэтому «каннибалом» для каждого фанатика является то, чему он фанатично служит, а не то, с чем он воюет. Пока воины и воинки воюют с мифическими людоедами, их динамично поедает собственный воинственный эгрегор. Здравая когда-то идея, будучи доведенной до крайности и получив слишком много власти за счет психической энергии, превратилась в прожорливую лярву».

Марина Комиссарова (evo_lutio). О каннибализме, фанатизме и других эффектах аддикции

Париж. Апрель 2014. Второе письмо

…Европейские блошиные рынки, весь этот обобщенный, овеществленный тлен – изъеденное червями дерево, облупившаяся позолота, стершиеся римские монеты – вызывает у меня чувство, близкое к благоговению. В доме, где я росла, не было ни одного предмета старше тридцати, ну, может быть, пятидесяти лет. Мысль о том, что вещь, не музейный экспонат, сберегаемый под стеклом, но повседневный, используемый в быту предмет может пережить человека, опьяняет меня. Однажды я потратила половину зарплаты на маленькую деревянную мадонну, похожую на те, которых делал когда-то мастер Кола Брюньон из повести Ромена Роллана. Вероятно, человек, даже такое перекати-поле, как современный post-doc, не может жить совсем без корней – орхидеи и те пытаются цепляться за воздух, совсем как я…

Человеческий геном похож на экспериментальный роман, который может быть прочтен приблизительно двумя сотнями способов (по числу клеточных типов в организме). Изысканность кортасаровской «Игры в классики» и даже гениальная задумка борхесовского «Сада расходящихся тропок» блекнут рядом с этой действительно блестящей литературной игрой внутри одного и того же текста.

Зигота – клетка, образующаяся после слияния сперматозоида и яйцеклетки, способна «проиграть» все возможные для данного организма генетические сценарии, однако в ходе роста и развития клетки постепенно утрачивают эту способность, и в конце концов в каждой зрелой и специализированной клеточной линии (нервной, мышечной, печеночной) реализуется лишь один из всех возможных сценариев. Такие клетки называются «унипотентными» в отличие от своих разносторонних «полипотентных» предшественников, впрочем, и в зрелом организме остается некоторое количество «незрелых» тканей, способных к различным перевоплощениям – ты наверняка слышал о стволовых клетках, именно они отвечают за восстановление и обновление. Так в биологических системах достигается тот эффективный баланс между догматизмом и плюрализмом, который порою трудно бывает найти системам социальным… Однако основной тенденцией биологического развития остается все-таки узкая специализация или, как ее еще называют ученые, дифференциация.

Чтобы описать превращение всеобъемлющей зиготы в специализированные клеточные типы, английский биолог Конрад Уоддингтон еще в 1942 году предложил метафору – «эпигенетический ландшафт».

Представь себе шарик, который находится на вершине горы и начинает катиться вниз. Изначально он может оказаться в любой точке подножия, но чем дальше, тем больше сокращается число возможных траекторий и в конце концов остается единственный возможный путь. Выбор траектории клеточной дифференциации направляется теми самыми сигнальными молекулами ближайшего окружения, о которых я писала тебе раньше. Окружающая среда формирует клетку, так же как и человека. Марксизм определяет личность, как точку пересечения общественных отношений, современная психология – как точку пересечения отношений социальных. На молекулярном уровне все эти определения справедливы и для клетки.

Одна из самых интригующих черт биологического развития – его однонаправленность. Историй, подобных истории Бенджамина Баттона, который рождается стариком и постепенно превращается в младенца, в реальности не наблюдается. Мы настолько привыкли к данному обстоятельству, что редко задаемся вопросом – а почему, собственно, все происходит именно так? Гора и шарик – прекрасная метафора, но она оставляет открытым вопрос о том, какая именно сила или силы в клеточном мире явлются аналогом всемирного тяготения? Почему нормальная мышечная клетка не способна «откатиться» назад и превратиться, в клетку печени или кожи? Догадка Уоддингтона об эпигенетическом ландшафте, накладывающем ограничение на практически безграничное «самовыражение» генома, представляется тем более впечатляющей, что в момент, когда он ее сформулировал, ничего еще толком не было известно о молекулярной природе генетической информации, не говоря уже о более тонких механизмах, регулирующих ее реализацию. Сегодня мы знаем об этом больше.

Знаем, что в каждой клетке существует система эпигенетической (привет Уоддингтону!) регуляции, определяющая, какие именно гены будут в ней активны. Если говорить о геноме как о тексте, то здесь будет уместна аналогия не с бумажной книгой, а с электронным документом. Генетический «текст», состоящий из молекул ДНК, во всех клетках организма один и тот же, а вот «эпигенетическая разметка» разная, и в результате каждая клетка может «прочитать» и реализовать лишь часть этой информции. Специальные молекулярные метки на самой ДНК и на белках гистонах, наматываясь на которые она упаковывается в компактные структуры, определяют, какие из генов будут активны, а какие – нет. Эта «разметка» меняется в ходе развития клетки, суммируя накопленный ею опыт. Естественная среда любой клетки поддерживает статус кво, но, взяв мышечную клетку и поместив ее в среду с сигнальными молекулами для активации печеночных генов, превратить ее в клетку печени не получится. Да, физически эти гены присутствуют в обоих клетках, но в мышечных клетках они уже закрыты от считывания «эпигенетическими паролями» и эту защиту не так-то просто снять.

Так, люди, эмигрировавшие в зрелом возрасте в другую страну, до конца жизни сохраняют прежние язык, культуру и национальный менталитет, в то время как подростки стремительно ассимилируются в новом окружении. Так, детям бывает противно то, что родителям свято… «Эпигенетические метки» личности, опыт, запечатленный в миллионах нервных связей, пристрастия, вкусы, предрассудки не так-то просто изменить, даже имея на то желание и волю. Казалось, уже совсем заделался безродным космополитом, а почуешь запах соленого огурца или услышишь дурацкую песенку из детства, и сердце начинает колотиться с бессмысленным и сильным волнением.

В деревне в Провансе я видела старый дом, рядом с которым прежде росло дерево или, может быть, виноградная лоза. На старой штукатурке сохранились отпечатки ветвей. Следы остались, хотя само это дерево давно срублено и сожжено в очаге. Следы остаются надолго. Пустой монумент бывает более красноречив, чем сброшенный памятник.

Возможно ли повернуть этот процесс вспять? Вопрос о превращении ежа в ужа, а обычной клетки в стволовую имеет совсем не праздный характер. Именно терапия, основанная на свойствах стволовых клеток, в ближайшие годы или, во всяком случае, десятилетия обеспечит прорыв в лечении болезней, связанных с разрушением тканей, – от инфаркта-инсульта до возрастных изменений в мозге и выращивания новых зубов взамен изъеденных кариесом. Однако извлечение стволовых клеток из эмбриональных тканей человека (абортированных зародышей) вызывает большое количество морально-этических возражений и не в состоянии покрыть растущего спроса на данный биологический материал. Вот почему многие лаборатории в настоящее время работают над тем, чтобы «развернуть» эпигенетический ландшафт и заставить шарик вновь «закатиться» на горку.

Долгое время считалось, что это невозможно. Но несколько лет назад была опубликована статья, посвященная «перепрограммированию» обычных клеток в стволовые. Оказалось, достаточно методами генетической инженерии повысить внутри клетки концентрацию всего четырех транскрипционных факторов – специализированных белков, способных связываться с ДНК, как она возвращается в состояние эмбриональной «плюрипотентности». Сейчас возможности использования таких «индуцированных» стволовых клеток в медицине изучаются учеными. Направление выглядит перспективным, но, пока не удалось совершенно обуздать побочные эффекты, перепрограммированные клетки обладают повышенной способностью вызывать рак.

Транскрипционные факторы «плавят» эпигенетические метки клетки, возвращая ей первозданную пластичность. Человеческая психика плавится в огне аффектов – сильных, эмоционально насыщенных переживаний. В девятнадцатом веке полагали, что воспитание и образование, полученное в детстве и юности, задает личности человека форму, которая в зрелом возрасте уже не меняется. Это представление стало основой чувства превосходства «цивилизованных» людей над «нецивилизованными». Социальные эксперименты века двадцатого не подтвердили оптимистичного предположения. Просто удивительно, насколько быстро удалось «откатить» взрослого и культурного человека, бледнеющего от вида крови, к первобытной готовности убивать, манипулируя несложным коктейлем из страха и любви: любви к «своим» – выражающейся в чувстве сладостного экстатического единения и единодушия, и страха перед чужаками, не разделяющими этого единства. Вся история прошлого века и кровавое зарево, в котором начинается наш век, она об этом. О том, как легко изменяются в адском горниле времени и судьбы одни, но одновремено и о том, как непредсказуемо неизменны (к добру ли, ко злу ли) оказываются в этих же обстоятельствах другие, сохраняя себя вопреки изменяющимся обстоятельствам. Никто не знает наверняка, кем окажется он, пройдя через пламя великих потрясений, за что «зацепится» душа, заново собирающаяся из расплава. Но, покуда нас не бросили в огонь, мы несем на себе следы прожитых лет и предубеждения своего поколения, нации, социального круга. Прежде чем начинать рассуждать о человеческой свободе, неплохо было бы для начала признать меру нашей общей ограниченности и предопределенности и не судить других за то, что им выпало иное, не похожее на наше «молекулярное окружение».

Харьков. Ноябрь 2013

В ящике не было ничего нового, кроме нескольких рекламных рассылок, и было трудно избавиться от ощущения, что спам приходит на электронную почту вместо каких-то «настоящих писем» так же, как унылое никчемное наше существование длится вместо какой-то другой, настоящей, не нами проживаемой жизни. Рассылки я удалила, ощущение осталось.

Лексова половина стола была завалена мотивирующими картинками и бодрыми лозунгами, навевающими скуку и скрежет зубовный. Здесь в муках творчества и плагиата рождался план нового тренинга.

После того как бывают заработаны первые бабки и закрыта проблема элементарного физического выживания, у многих организаций случаются проблемы с дальнейшим мотивированием сотрудников. Люди начинают работать спустя рукава, не настолько плохо, чтобы дело немедленно развалилось – это как раз лечится увольнениями наиболее зарвавшихся, но и не настолько хорошо, чтобы оно продолжало расти и развиваться теми же темпами, что вначале, что в конечном счете все равно предвещает крах, лишь несколько более отсроченный и мучительный. Как показывал зарубежный опыт, регулярное повышение зарплат от проблемы не спасало, да и вообще, начиная с определенного уровня, переставало работать как эффективный стимул. Несколько лет назад американские специалисты по работе с персоналом в поисках лекарства от этой напасти разродились концепцией «миссии фирмы», провозгласив, что работнику нужна не только высокая зарплата, но и высокая цель, чтобы, вкалывая по десять-двенадцать часов в сутки, он чувствовал себя не машинкой для зарабатывания денег, но частью общего осмысленного и вдохновляющего дела. «Дарим свободу!», «Соединяем людей!», «Делаем мир лучше!» – такие лозунги адресовались теперь не столько потребителю, сколько самому производителю. Эдакая форма корпоративного аутотренинга… Лекс пытался перенести эту обновленную капиталистическую версию идеологии стахановского движения [14]14
  Стахановское движение – массовое движение новаторов социалистического производства в СССР, объединяло рабочих, колхозников, инженернотехнических работников, многократно превышавших установленные нормы производства.


[Закрыть] на отечественную почву. Я стряхнула бумаги в верхний ящик. Приедет, сам разберет.

Мы оба старались друг друга не задевать после кризиса двухлетней давности. Сначала это давалось нелегко, но постепенно нашлись какие-то оптимальные дистанции и стратегии сосуществования. Жить стало спокойнее. Я перестала тиранить Машку диетами, и она стремительно похудела за месяц, проведенный с отцом в Крыму. Правда, теперь иногда я ловила себя на мысли, что мне неприятно до нее дотрагиваться. Тот мягонький, круглолицый ребенок, с полнотой которого я так долго и безуспешно боролась, почему-то вызывал больше желания себя потискать. Может быть, дело было в гормонах, я перешла на новые противозачаточные таблетки и мне вообще перестали доставлять удовольствия случайные прикосновения посторонних людей. Даже секс временами казался ненужным набором излишне утомительных телодвижений, а удовольствие от него слишком предсказуемым и не стоящим таких усилий. Впрочем, я никогда не отказывала Лексу. Надо, значит надо.

Я поняла, что искусство жить состоит в умении распределить в течение дня несколько маленьких приятных занятий и вознаграждать себя ими за неизбежные рутины. Так тренируют цирковых животных, время от времени подкрепляя бессмысленные усилия на потеху публики маленькими рыбками или кусочками сахара. Полчаса повозиться с фиалками с утра (почему-то после тридцати и меня потянуло разводить цветочки на подоконнике), запостить фотографию в Фейсбук, собрать новые бусики из заготовок, слушая, как Машка читает вслух домашние задания, полистать дурацкий, но все еще смешной Баш перед сном, выбраться в бассейн, покрасить ногти сумасшедшим фиолетовым лаком – это помогало прожить день, давало силы подняться утром, дотянуть до вечера и не сорваться. Я стала бережней относиться к себе и пыталась согласовать рекомендации ЗОЖ с желаниями собственного тела. Однажды мне приснился сон, что я ем гречневую кашу и рот у меня набит, но я почему-то не могу ни проглотить, ни выплюнуть теплую разваренную крупу, а могу только давиться и задыхаться. Я проснулась в пятом часу с одышкой и колотящимся сердцем, и после этого меня целую неделю тошнило от одного вида гречки. Раньше бы я непременно «проявила силу воли» и всё равно заставила бы себя есть «через не хочу», а теперь только пожала плечами, выкинула два пакета коричневой крупы и заменила ее нечищенным рисом и чечевицей. Новая похлебка понравилась даже Лексу, так что в конечном счете перемена была к лучшему.

Мы с подругами открыли для себя занятие почти столь же увлекательное, как азартная игра – мир интернет-покупок. Лекс сперва бурчал, недовольный, но, когда я с цифрами в руках продемонстрировала ему, насколько выгоднее и проще покупать в китайских и американских магазинах, чем пытаться найти что-нибудь приличное в Харькове, он сдался. Машка была самой модной девочкой во дворе, а может быть и во всех окрестностях Ботсада, при этом я тратила на ее одежду не больше, чем мамашки, одевающие детей в турецкое и китайское барахло на Барабашова.

Дочери шло на пользу то, что я больше не висела у нее над душой. Она стала более самостоятельной, приносила домой хорошие оценки. Вечера мы проводили каждая в своей комнате. Машка учила иностранные слова, играла на планшете и читала свои энциклопедии. Я искала новые магазины и новые скидки. Жизнь наладилась. Во всяком случае, сделалась сносной.

Заглянула в детскую, подняла с пола несколько книжек, смахнула с подоконника комочки земли, выпавшие из горшка с традесканцией, поправила криво висевшую таблицу с английскими неправильными глаголами над столом. Пожалуй, это еще можно считать порядком… Позвонила мама. Мы десять минут говорили о Машкиной школе, планах на выходные и новом торговом центре, что открыли недалеко от маминого дома, умудрившись ни разу не обидеть, не зацепить друг друга. Мне все еще было непривычно разговаривать с ней, не ожидая подвохов непредсказуемого характера, и хоть тепла в этих разговорах по-прежнему было немного, уже можно было признать, что и на этом фронте тоже стало спокойней.

Грех жаловаться, грех – ежедневно напоминала я себе. Но временами все равно набегало тихое, похожее на судорогу, отчаяние от мысли, что теперь так будет всегда. Терпимые сложности, выносимая жизнь без развития и без цели. «Неплохая жизнь» – как приговор. Такое настроение можно было, конечно, списать на выбрыки моего несносного характера, но я видела, что и других настигает такое же ощущение безысходности, придавленности, духоты на фоне вполне благополучной и даже успешной личной жизни.

Лекс все так же ездил в Россию – в Москву, Питер, Челябинск. Привозил деньги, но больше не привозил горящих глаз и сбивчивой, страстной скороговорки с надеждой на скорые перемены. Вместо чаемого обновления в России теперь был закон против усыновления иностранцами больных детей-сирот, а выпускница философского факультета МГУ, кричавшая веселое, хулиганское «Богородица, Путина прогони!» сменила яркую балаклаву панковской группы на тюремный ватник и объявляла голодовку, чтобы привлечь внимание к условиям жизни бесправных зэчек, над которыми в мордовских лагерях продолжали измываться так же, как тридцать, пятьдесят, семьдесят лет назад, словно «Архипелаг ГУЛАГ» так и не был прочитан. Наш президент-уголовник казался почти душкой на фоне несменяемого кремлевского упыря, который даже внешне с каждым годом все больше походил на Кощея. Друзья все чаще заговаривали об отъезде, даже те, кто в голодные и нищие девяностые бил себя в грудь и кричал – я, да никогда! Оказалось, бывает безвыходная, остановившаяся сытость, еще более невыносимая, чем голод. Или просто мы были уже не так молоды, чтобы радоваться жизни вопреки мелкому, но неумолимо нарастающему беззаконию и массовому отуплению, что постепенно утягивало страну в болото нового застоя.

В юности, когда я металась, не зная, какую дорогу выбрать, мне несколько месяцев подряд снился один и тот же кошмар – унылая, коричневая комната в Луганском педе, где нам объявляют, что в результатах биологической олимпиады, написанной в одиннадцатом классе, обнаружилась ошибка, и если сейчас, пять лет спустя, я не смогу переписать ее заново, то все мои последующие достижения (включая университетский диплом) будут аннулированы. Я беру билет в руки и понимаю, что не помню ни одного из этих вопросов, беспомощно оглядываюсь по сторонам, но не вижу ни одного знакомого лица и просыпаюсь в необъяснимом ужасе и слезах. То, что происходило с нами сейчас, было похоже на этот сон.

В воздухе висело исступленное желание перемен. Квартиры были куплены, долги выплачивались, дети росли. Нам были нужны новые цели. Фирме требуется миссия – как сказал бы Лекс. Словом, соткавшимся из всеобщего ожидания и тоски, стала «Евроассоциация».

Первые активные разговоры об этом начались еще год назад. Только-только прошел футбольный чемпионат [15]15
  Чемпионат Европы по футболу в Украине в 2012 году.


[Закрыть] и схлынули из Киева, Харькова и Донецка веселые и по-хорошему сумасшедшие европейские болельщики, так не похожие на мрачных и агрессивных российских фанатов. И всем вдруг загорелось, захотелось такой же, как у них, веселой, честной, разумной жизни. Жизни без взяток и вранья, без отжимания бизнеса и ментовского беспредела. Потому что, как говорил один мой друг, – у нас, конечно, менты пока еще не расстреливают людей в супермаркетах, как в России, но если начнут, никто не удивится. Хотелось разумных и понятных правил игры сверху и до низа. И когда Янык объявил, что подписание ассоциации откладывается в долгий ящик, народ вскипел.

Не думаю, что кого-то особенно волновали размеры кумовства и воровства Януковича до этого момента, но тут возмущение было единодушное – суки, ну вы воруете себе – и воруйте, но нам-то, нам-то дайте наконец пожить нормально! За Таможенный союз с Россией агитировали такие рожи, что даже самому далекому от экономики человеку становилось ясно, что хоть чучелком, хоть тушкой, а нужно бежать и спасаться из удушающих братских объятий. В ответ на идиотский кремлевский закон о запрете нижнего белья из синтетических тканей в Киеве улыбчивая девчушка таскала озорной плакат «Я девочка! Я не хочу в ТС! Я хочу кружевные трусики и ЕС». Майдан начинался весело и многолюдно. Движение, зародившееся, как перепись пары сотен сетевых активистов, втягивало в себя новые и новые тысячи людей всех возрастов; казалось, вот-вот все всколыхнется, изменится, будет услышано. Сегодня было 29-е, Лекс должен был вернуться из Киева. Я мерила шагами коридор и сама себе удивлялась – я не помню, когда в последний раз ждала мужа с таким волнением. Поезд из Киева пришел полчаса назад, почему же его до сих пор нет? Суп стынет…

Наконец раздался звук ключа в двери. Лекс ввалился в прихожую тяжелой походкой, не похожей на его обычный летящий шаг, клюнул меня куда-то между ухом и шеей и прошел прямо на кухню. Ничего не спрашивая. Ничего не говоря.

– Ну что там, в Киеве? – Я хотела всего лишь задать вопрос, но это прозвучало как крик.

– Ничего, – ответил он, не поворачиваясь. – Ничего не будет. Во всяком случае, не сейчас.

И от голоса мужа веяло холодом и безнадежностью, каких я не слышала у него никогда раньше.

– Ну а как же митинг, 24-го сто тысяч человек было…

– Было. А сегодня хорошо если три тысячи набралось. Студенты постоят, конечно, побузят еще до нового года. Потом будет «йолка», пьянки-гулянки. Сольют, как всегда, даже не сомневайся. В Москве слили, и у нас сольют. Янык соглашения не подписал. Сегодня собирают митинг за Яныка и против гейропы. Можешь не сомневаться. Соберут. – Он говорил короткими простыми фразами, так не похожими на его обычные роскошные монологи. Ложка стучала по краю тарелки, отмеривая безнадежный ритм нашей незадавшейся жизни. Я вдруг заметила краешек седины у тебя над ухом, обежала взглядом поникшую линию плеч и ломкую саркастичную улыбку, с которой ты произносил, словно сплевывал: «Бюджетников подгонят, титушек соберут. Нет, Аля, ничего уже в этой стране не изменится. Не при нашей жизни, во всяком случае. Знаешь, я видел, как люди садились и плакали на площади. Не студенты, здоровые мужики. Безнадега…»

– Давай уедем, – я сказала это, не думая. Я готова была сказать что угодно, лишь бы только не видеть этого ровного серого отчаянья в его глазах, этих черт, заострившихся морщинами до отчетливости посмертной маски. Мальчик мой любимый, где ты, стоявший так свободно на косогоре между краем земли и неба, натянувший лук и сам натянутый, устремленный вперед и вверх, словно стрела, что должна была лететь так далеко…

– Наверное, придется. А ты разве хочешь уехать? – вяло удивился Лекс, ковыряя ложкой серое разваренное мясо.

– Я хочу того же, чего и ты. – Я снова не думала о том, что говорю, и снова говорила правду, и ты оторвал взгляд от скользкой клеенчатой скатерти в петухах и впервые с начала разговора посмотрел на меня, и слабая улыбка, слабая тень той жизни, что когда-то переполняла тебя, била в тебе ключом, вдруг промелькнувшая в твоих глазах, была мне лучшей, единственной необходимой наградой.

– Алька…

– Саша…

Саша, Сашенька, Александр, Лекс…

Кто наслал на меня многолетний морок? Как я могла думать о тебе – «чужой»… Острый, колючий, неуютный, но мой, мой… Я не помню, куда забросила полотенце, которое держала в руках, но помню, как изо всех сил ухватила тебя за плечи и прижала к себе, и как ты сидел, уткнувшись в мой живот, словно маленький мальчик, ищущий в тепле материнского тела укрытия от беспощадного холода мирозданья. В этот момент ты был мне одновременно сыном, мужем, отцом, единственным, кто был и имел значение, и я знала и чувствовала так же полно, как десять лет назад, когда отдавала тебе свое кольцо, что счастье мое, жизнь моя, все мое в тебе, что каждая твоя боль, каждая тягота этих прожитых лет – это и моя тягота и боль.

– Ты же знаешь, я все сделаю для тебя и для Машки… – шептал ты в синих сумерках, вползающих со двора.

Конечно, знаю, любимый, конечно, знаю… Улыбалась и плакала я своему счастью, с горьким привкусом наползающей безнадежности. Но что мне любое отчаяние, пока я и ты одно. Эта ли страна или другая… Значение имеешь только ты и я, только я и ты.

Мы вместе пошли забирать Машку из продленки, улыбаясь и держась за руки, как новобрачные, и русалочьи наши улыбки так странно контрастировали с замученными лицами воспитательниц и продавшиц, что люди отводили от нас глаза, словно в счастье нашем было что-то неприличное.

Мы включили Машку в наш заколдованный круг и впервые за несколько месяцев провели вечер вместе. Лекс не терзал ноутбук, я не срывалась смотреть закупки и не вспоминала об отлетающих скидках, Машка не пыталась уткнуться носом в планшет. Мы валялись на диване и смотрели альбомы со старыми фотографиями, Машка рисовала драконов, время от времени Лекс поправлял ее рисунок несколькими умелыми штрихами так, что дракон оживал. Машка хохотала, и они вдвоем, не сговариваясь, бросались обнимать и тормошить меня, и я смеялась, давясь конфетами и зефиром. Общим решением мы отменили ужин и ели сладости, не считая. У моего счастья был мятный, шоколадный, ванильный вкус.

Мы с Лексом заснули за полночь, впервые за многие годы переплетясь руками и ногами до полной нерасторжимости. А в шесть часов утра нас разбудил телефонный звонок.

Трубку взял Лекс.

– Что случилось, Владик? – спросил он, и откуда-то с другой планеты донесся булькающий, захлебывающийся голос неизвестного мне Владика.

– Что случилось? Блять! Ленту открой! На Майдане убивают людей… – И короткие гудки, многоточием своим отчеркивающие край прежней, теперь уже канувшей в небытие жизни.

Москва. Декабрь 2013

Корпоратив, предсказуемый как грипп, в этом году пришелся на двадцатое декабря. За две недели до заветной даты по офису поползли слухи о предстоящих после праздников сокращениях, и все, как заведенные, бросились доказывать свою незаменимость для фирмы: писать отчеты, участвовать в кулинарном конкурсе на создание лучшего блюда в корпоративных цветах, брать на себя повышенные обязательства, клеить бумажные снежинки на окна и писать доносы, неловко и неумело замаскированные под рекомендации по повышению качества труда. Каждую неделю прибегали взвинченные и сияющие девочки из HR-отдела и приносили в клювике очередную сногсшибательную идею поднятия командного духа. Начальство среднего уровня, обеспокоенное не меньше прочих, но одновременно и звереющее от этой истерической показухи, отрывалось на подчиненных. Принтер регулярно ломался, не справляясь с количеством отправленных в печать бумаг, и всякий раз подвешивал работу отдела на несколько часов, которые потом приходилось наверстывать. Даже самые ленивые не уходили с работы раньше семи. Офис стал местом нервным, злобным, кипящим мелкими и яростными страстями, дни проходили в паническом веселье и долгих бессмыленных чаепитиях-гаданиях – сколько, кого, когда? Все вместе это смахивало на уцененную отечественную версию пира во время чумы. Я не гадала, зачем? Самого важного все равно не угадаешь.

Темой корпоратива были выбраны литературные сказки, поэтому уже начиная с обеда в коридорах стали попадаться продажники в костюмах серых волков, подметающие ковровое покрытие растрепанными хвостами, а в женском туалете было не протолкнуться от Красных Шапочек и Белоснежек пятьдесят второго размера. Забившись в угол, я пыталась свести в одну таблицу запоздавшие, как обычно, отчеты наших поставщиков, чтобы подвести итог уходящему году. Году, который начался с громкой политической «расчлененки», а заканчивался видеороликами неземной красоты, обещавшими рай на земле в одном отдельно взятом Сочи на все время Олимпиады.

Что бы там ни происходило в реальной жизни, но в смыслe PR «по очкам» власть у оппонентов пока выигрывала вчистую, намертво связав представление об оппозиции с образом очаровательного бабника и бонвивана, выпускника лучшей московской школы, защитника «Белого дома», одного из организаторов легендарного богемного «Проекта О.Г.И.», который читал правильные книги, посещал правильные места, оставлял правильные записи в социальных сетях и активно участвовал во всех подобающих приличному человеку акциях протеста против диктаторского режима, а потом вдруг взял да и порубил жену топориком, как барашка, в ванной, в лучших традициях русской классической литературы. И добро бы жена была убогая коммунистка или хамка из «Единой России», так ведь нет… очаровательная женщина, креативная, свободолюбивая, оппозиционерка. Кровавый пунктир судебного процесса по материалам этой семейной драмы, протянувшийся через весь год, вместе с истерической запиской другого оппозиционера, сбежавшего из тоталитарной Рашки в дивный «свободный мир», а в итоге повесившегося в голландской тюрьме для беженцев и оттуда перед смертью заклинавшего любить родину, подводили итоги двухлетней столичной движухи [16]16
  Дело Алексея Кабанова и самоубийство оппозиционера Александра Долматова.


[Закрыть]. В итогах отчетливо ощущался стиль Федора Михайловича, словно протест в России по самой природе своей был обречен перерождаться в кровавую, самоубийственную достоевщину.

В ящик упало несколько новых писем. Реклама. Было трудно избавиться от ощущения, что спам приходит на электронную почту вместо каких-то «настоящих писем», так же как унылое, никчемое наше существование длится вместо какой-то другой, не нами проживаемой жизни.

В пятом часу к моему столу подошла зайка с обвисшими плюшевыми ушками и грустными глазами офис-менеджера Кати и велела закругляться, потому что автобусы в ресторан подадут через пятнадцать минут. Я сохранила на флешку так и не доделанную таблицу, придется заканчивать дома на выходных. Начальству все равно, корпоратив там или потоп…

В автобусе мне удалось забиться в самый дальний угол, и пока коллеги весело и развязно перешучивались через салон, я, отогрев кусочек замерзшего стекла, смотрела на заснеженную Москву, бесшумно скользящую за окном. Между офисными зданиями мелькали золотые купола церквей, на которые я давно перестала креститься. Бог отпал от меня два года назад вместе со множеством других вещей, когда-то казавшихся совершенно необходимыми. Осталось только легкое бледное сожаление об утраченном утешении, но его перебивала холодная и ясная уверенность, что мы с Богом друг другу больше ничего не должны. Впрочем, «русский Бог», как понимала его московская почвенническая тусовка, был в первую очередь патриотом, а уже потом Спасителем и Творцом. А у меня уже много лет не было иной родины, кроме тебя.