Текст книги "Минимум багажа"

Рассказы

Старый воздух

Новый диван, конечно, требовал перемен. Но такими же требовательными были все предметы, купленные Лизой за последние полгода. Новый обеденный стол на кухне оказался таким сияюще-белым, что потребовал перекраски всей прилегающей к нему стены, новый коврик в ванной комнате разорил ее на ультрамариновый стакан для зубных щеток и в тон ему мыльницу, а новый шкаф и вовсе привел к миграции журнального столика и маленького кресла на балкон.

Новый диван был скромнее – он был немного длинней старой кушетки, а потому настаивал всего лишь на расхламлении угла, раньше свободного, а теперь готовящегося быть занятым массивным диванным подлокотником. В угол Лиза сваливала предметы нужные, но не нашедшие себе места на тесных антресолях ее маленькой квартиры. Там валялись пара ковриков для йоги, небольшой чемодан для коротких путешествий и когда-то большой, а сейчас немного сдувшийся резиновый шар для пилатеса – такой, какой пружинил под идеальными бедрами Джейн Фонды в видеоуроках из конца восьмидесятых. У Лизиной мамы была кассета, а мяча не было, тогда такой было не достать, и Лиза до сих пор помнила, как каждый раз, когда дело доходило до упражнений с мячом, мама – раскрасневшаяся, с каплями пота на лбу – садилась на ковер, обнимала колени руками и, мечтательно уставившись в телевизор, ждала, когда всемогущая Джейн перейдет к следующему упражнению.

Лиза мысленно поблагодарила диван – в последний месяц она так много работала, что сил на кардинальные перестановки у нее не было, но с одним углом она справиться могла. Чемодан быстро присоединился к балконным изгнанникам, коврики для йоги уместились под кровать. Оставался шар – для него места нигде не находилось, и единственным верным решением было его сдуть.

Лиза подняла шар в воздух. Ее пальцы оставили следы на покрытых пылью ребристых салатовых боках. Неприятный цвет, дурацкий. Такой подошел бы для фитнес-студии, а в ее квартире он ни с чем не сочетался, был выбивающимся ярким пятном. Тем более она все равно им не пользовалась с тех пор, как…

Лиза начала ковырять ногтем пластмассовую втулку, затыкавшую входное отверстие для воздуха. Втулка сидела крепко и реагировать на давление не хотела. Зато Лизин свежепокрашенный ноготь отреагировал моментально, сломавшись под самый корень. Пришлось его отрывать целиком, и теперь на большом пальце была неопрятная бахрома расслоившегося края.

«Ну ничего, – подумала Лиза. – Закончим с шаром и подпилим».

Во внутренних монологах она всегда была с собой на «мы» – так было не одиноко.

Лиза прошлепала босыми ногами на кухню, захватила оттуда ножницы и, вернувшись в комнату, уселась на нераспакованный, еще в полиэтилене, край дивана. Она зажала шар между коленями и принялась за втулку, на этот раз помогая себе ножницами.

Под напором металла пластик наконец сдался, и Лиза потянула втулку на себя. Через черное отверстие со слабым свистом начал выходить воздух. Воздуху был почти год.

Тогда они с Лёшей только заехали в эту квартиру. Жилье было Лизино, нечаянно получившееся в наследство от умершей папиной двоюродной сестры. Квартиру, конечно, унаследовал папа, но тут же переписал ее на Лизу. Вам, молодым, нужнее. Тем более…

«Тем более» на тот момент жило в Лизином животе уже три месяца, было, согласно онлайн-калькуляторам, размером с целый лайм и чувствовало себя вместе с Лизой, в целом, неплохо. Никакого «тем более» вообще-то не планировалось, но, когда Лиза сообщила Лёше большие новости, он ужасно обрадовался. Больше, чем она.

Они к тому времени встречались год, и у него к ней не было никаких вопросов. Он знал, что через пару лет сделает предложение, а еще через пару они родят ребенка. То, что второй пункт наступил так скоро, его нисколько не смутило. Ну выбились немного из графика, ничего страшного.

У Лизы, наоборот, вопросы были. Хотя Лёша был предметом зависти ее подруг и даже, кажется, мамы, хотя все наперебой говорили, как ей повезло; утром, когда она просыпалась всегда на полчаса раньше него – просто чтобы эти полчаса до приема душа побыть с собой, – она взвешивала. Натурально представляла себе чаши весов – только не поэтичные фемидовы, а такие, какие были в детстве в продуктовом гастрономе – громоздкие, железные, на которые для верности ставились тяжелые гирьки. И на одной чаше весов был во всех отношениях прекрасный Лёша, а на другой – что-то эфемерное, неопределенное, щекочущее нос как пузырьки газировки. Что-то, что даже сама с собой она боялась называть свободой. Что тяжелее – килограмм пуха или килограмм свинца? В детстве ее всегда ловили на этой задачке. Повзрослев, она так и не научилась ее решать.

В доставшейся ей квартире был «бабушкин» ремонт и пахло старыми обоями. Ее тошнило – это был токсикоз, но она настаивала, что это от обоев. Лёша на следующий же день отвез ее на неделю к родителям, а сам по-быстрому сделал ремонт в комнате. Покрасил стены белым, отмыл паркет. Потом они вместе поехали в «Икею» и купили огромную кровать. А после, зайдя за продуктами в соседний гипермаркет, Лиза увидела этот шар и бросила его в тележку.

Она усиленно читала мамские сайты, и местные дамы рекомендовали такие шары для щадящих упражнений. Лизе, которой беременность по ощущениям казалась не обретением внутреннего космоса, а досадной болезнью, ужасно не хотелось себя щадить. Но это пугающее ее, тщательно скрываемое ото всех, и в первую очередь от Лёши, отсутствие радости от перспективы стать чьим-то родителем толкнуло Лизу на покупку шара. Шар был способом мимикрировать, символом того, что она такая же. Такая же, как онлайн-гуру базальной температуры, пытающиеся месяцами выиграть в лотерею у Вселенной то, что так легко и так непрошено свалилось на Лизу вопреки всем принятым ими с Лёшей превентивным мерам.

Дома она скачала несколько видео-уроков – не с Джейн Фондой, а с какими-то неизвестными, но улыбчивыми беременными инструкторшами. Несколько раз в неделю она по сорок минут сидела на шаре, каталась на шаре и даже, лежа на спине, поднимала шар ногами. В их пустой новой квартире шару было где развернуться. Ей было скучно, но от этих занятий становилось спокойнее. Она читала книжки по материнству, а вечерами прилежно листала вместе с Лёшей сайты с именами. На УЗИ им предсказали мальчика, но на таком раннем сроке точность была небольшая.

Лёша хотел мальчика, Лиза говорила, что хотела девочку – просто чтобы дать почву для шутливых споров. На самом деле она не хотела никого.

Так прошел месяц в новой квартире. А потом на очередном УЗИ ей диагностировали отслойку плаценты и тут же положили на сохранение. В больнице, в общей палате с еще тремя такими же сохраняшками, Лизе приходилось утешать других девушек, говорить им, что все будет хорошо. Она не очень-то в это верила, но внутри – там, где раньше был страх, что она не сможет полюбить своего нежеланного ребенка, с переездом в больницу все как-то заморозилось, заледенело и вообще перестало реагировать на внешние раздражители. Соседки восхищались ее железными нервами. Лиза врала, что это просто оптимизм.

Потом, на следующем УЗИ, оказалось, что внутри действительно все заморозилось – не только ее страх, но и сердцебиение размером с лайм.

Лёша – бледный и сосредоточенный – взял ее на день из больницы и объехал с ней всех возможных врачей. Родители с обеих сторон подняли весь блат, какой у них был – все для того, чтобы получить альтернативное мнение. Альтернативного мнения не было – диагноз был безусловным.

Потом была опять больница, шутник-анестезиолог, счет до десяти и бесконечные разноцветные круговороты в полной черноте. На следующее утро было больно, ее «тем более» превратилось в «тем больнее». Лёша рыдал в телефонную трубку. Лиза молчала. Соседки тоже молчали – то ли не хотели ее расстраивать, то ли боялись чужого горя, которое могло сглазить их собственные сохраняемые лаймы и бобовые зернышки.

После выписки Лёша продержался месяц. Что-то в его внутренней картине будущей семьи нарушилось, да так, что, как он ни пытался, восстановить не получалось. Конечно, можно было бы вернуться к первоначальному плану – через пару лет поженимся, еще через пару снова попробуем родить, но Лиза – ключевой элемент этого плана – совсем перестала в него вписываться. Лёшу убивало то, что она не плакала. Ни одного разу. Ни в больнице, ни дома. Когда он навещал ее после страшного, она прикладывала к животу пакет со льдом – как сказали доктора. Когда он привез Лизу домой, Лёше начало казаться, что вся она – один такой пакет. Он пытался ее растормошить, отогреть, да хотя бы рассмешить, но ничего не получалось. Через месяц он, чувствуя себя последним человеком, ушел. А Лиза купила новый обеденный стол. И коврик в ванную. И диван.

Воздух, тихо свистя, выходил из шара – уже не шара, а уродливой резиновой абстракции с неровным ландшафтом. Лиза надавила на одну из выпуклостей ногой, и воздух пошел сильнее. В воздухе был страх, и нежелание, и одиночество. В нем была тяжесть ответственности, хотя он совсем ничего не весил – вот тебе, Лиза, задачка.

Лиза вдохнула старый воздух и чихнула. В нем было что-то еще – что-то эфемерное, неопределенное, щекочущее нос как пузырьки газировки. Пузырьки пробрались внутрь, туда, где все так и осталось неподвижным и ледяным. Они были живые и горячие, и, когда лед начал таять, она наконец заплакала – в первый раз после.

– Спасибо, Лёш, – сказала Лиза вслух, хотя тот, кому это предназначалось, был далеко, на другом конце города, и не мог ее услышать.

– И тебе спасибо, что ушел, – прошептала Лиза, глядя на свой так и не выросший живот.

Тот, кому предназначалось это «спасибо», ее как раз услышал и только хмыкнул в ответ. В этот раз он, может, и дорос только до лайма, но так это потому, что есть план. Через пару лет они поженятся, еще через пару попробуют еще раз. Ему, конечно, не терпелось, но от плана, как оказалось, все же отступать не стоит.

Лиза, конечно, этого не услышала. Может, она не прислушивалась, а может, это последний старый воздух, выходящий из сдутого шара, заглушил для нее все остальные звуки.

Минимум багажа

Небо было серым, а вот море, море в этом пред-декабре было изумительного цвета синего бархата, и Кирилл, шагая по тяжелому холодному песку, думал о том, что такое мгновение стоит того, чтобы его запомнить. Все остальное уже вылетало из головы – вчерашние обеды, телефонные номера, имена соседей. А вот этому морю хорошо бы остаться.

Кирилл вел на поводке маленького мускулистого джек-рассел-терьера, точнее, это джек-рассел вел Кирилла, а тот едва поспевал за энергичным собакиным темпом. Джек-рассела звали Мусик – это еще Лиля его так окрестила, но Мусик ему совсем не шло, поэтому Кирилл звал его Муссоном – за стремительность и скорость. Ну и помужественнее выходило.

Муссон был Кириллу, конечно, не по возрасту и не по здоровью, но Лиля хотела только такого, увиденного когда-то в девяностых по телевизору в «Маске» с Джимом Керри и с тех пор так и запавшего ей в душу.

Она же была на десять лет моложе Кирилла, столько сил – хватило бы на десять собак. Поэтому сразу после переезда, обжившись немного в своем новом домике у болгарского Черного моря, они завели щенка. Завели-то завели, а вот оно как все развернулось.

Пришлось подстраиваться, молодиться, выползать с Муссоном на длительные прогулки. Каждое утро, пристегивая поводок к ошейнику, Кирилл ругался на собаку страшными словами, но в глубине души был рад. Мусиков моцион его после Лилиной смерти вытащил. Иначе он, может, ушел бы сразу за ней.

Они дошагали до конца пляжа и вылезли на серый асфальт набережной. Потрусили мимо закрытых на несезон мелких кафешек и заползли в теплое, неизменное, какое бы время года ни происходило за окном, нутро местной крачмы – южной родственницы привычной корчмы.

Внутри его уже ждали всегдашние воскресные товарищи – Нивелин и Пенчо. Нивелин постарше – восьмой десяток, и волосы совсем белые, Пенчо помладше – едва исполнилось шестьдесят, соль с перцем, но, в общем, примерно его ровесники. Такие же траченные временем, но все еще живые, с тлеющим огоньком в глазах, который разгорался ярче после виноградной ракии.

– А-а-а, товарищ Семёнов! А мы тебе уже заказали рюмочку.

«Ну, конечно, заказали, орлы мои», – подумал Кирилл и опустился на грубую деревянную лавку рядом с Нивелином.

Муссон пристроился в ногах, сложив умную морду на передние лапы – знал, что скоро ему обязательно перепадет что-нибудь мясное с хозяйского стола.

Кирилл поприветствовал хозяина крачмы, и тот помахал в ответ, сделав неопределенный, но почему-то очень понятный жест: «Как всегда?»

Кирилл кивнул – к ак всегда. Хорошо, когда понимают без слов.

Подняли рюмки, чокнулись.

– На здраве!

Отпили по глоточку, крякнули. Ракия обожгла всех одинаково.

«Конечно, заказали рюмашку, куда же вы денетесь. Надежды маленький оркестрик под управлением любви. Оркестрик жалоб и кряхтений – это наш вариант. Ну все, Пенчо поправил на носу очки, сейчас залпом, как по команде, на счет три…» – думал Кирилл.

Пенчо, действительно, подвинул мизинцем очки к переносице и тяжело вздохнул.

– Нет, эта женщина сведет-таки меня в могилу…

Кирилл не стал слушать, хотя разговор всегда и велся на русском – это поколение, в отличие от болгарской молодежи, владело русским прекрасно, а главное, любило на нем разговаривать.

Он не стал слушать потому, что прекрасно знал все, что будет сейчас сказано. Пенчо, действительно, исполнял как по нотам. Вообще, по-хорошему, ему и его Цветанке надо было бы развестись лет эдак -дцать назад. Чтобы сохранить себя и детей. Но они не развелись – этих самых детей ради, и теперь имели на руках двух тридцатипятилетних близнецов-невротиков, прошедших к этому моменту каждый через два развода, видимо, пытаясь наверстать упущенный родителями шанс.

Каждое воскресенье Кирилл вместе с Нивелином выслушивали сводку с Пенчовых полей и удрученно кивали в такт головами – советовать в этой ситуации было невозможно, поскольку совет мог быть только один, и тот нежеланный. Ожесточенно спорившие по каждому пустяку супруги сходились в одном – обоим казалось, что в их возрасте что-то менять слишком поздно.

Пенчо как раз закончил свой скорбный монолог, и мужчины опять подняли рюмки. Хозяин крачмы принес закуски и большое блюдо с дымящимся мясом – кюфте и кебабами, и на какое-то время они замолкли, занятые едой. Молчание прерывал только поскуливающий Муссон, превратившийся временно обратно в Мусика – бедную, неделями не кормленную собачку с печальными глазами. Никто его спектаклю, конечно, не верил, но кусочки мяса ему на пол все равно кидали.

«Долговато молчим, – подумал Кирилл. – Ну ничего, сейчас Нивелин вступит со своей блестящей сольной партией».

Кирилл, конечно, не ошибся.

– Вы не представляете, как у человека может, извините, болеть жопа! – заявил Нивелин.

«Конечно, представляем! – хмыкнул про себя Кирилл. – Геморрой, радикулит, артрит – только, как у Джерома Джерома, родильной горячки не хватает. Весь обложился своими банками с лекарствами. Ну, действительно, когда твое тело начинает рассыпаться на составные части, почему бы не превратить это в хобби?»

– Нивелин, голубь ты мой ясный, – вслух перебил приятеля Кирилл. – А что если мы на минутку забудем о твоей заднице и как-нибудь все вместе развлечемся?

– Что, закажем еще ракийки? – смеясь, предложил Пенчо. – Если что, то я всегда за!

– Да нет, я серьезно. К черту Нивелиновы таблетки, махнули куда-нибудь на недельку! Прям втроем. На моей машине, за бензин я заплачу. Куда угодно! Да хоть в Румынию.

– Ага, отличная идея, – хмыкнул Нивелин. – Все бросить и доехать до Румынии.

– Ну а что такого-то? – возмутился Кирилл. – Такие все развалины, что ли?

– Да ну тебя. Какая, к черту, Румыния, скоро снег выпадет. Вон, Рождество уже через месяц. Давайте-ка, действительно, закажем еще ракии, – подытожил Пенчо и помахал хозяину.

Хозяин, отдыхавший за барной стойкой с книжечкой кроссвордов, как всегда, понял все без слов и достал из-под стойки три чистых рюмки.

* * *

Дома Кирилл первым делом повел Муссона в душ. Мыться терьер не очень любил, поэтому егозил по кафельному полу душевой, пытаясь увернуться от теплых струй воды. Одной рукой Кирилл держал лейку душа, другой пытался намылить собаку, не попав ему едкой пеной в глаза. С Лилей это все исполнялось легко, весело, в четыре руки.

Домыв, наконец, Муссона, Кирилл закутал его в большое махровое полотенце и отнес в библиотеку – так он называл небольшой кабинет, заставленный книгами, вывезенными в свое время из Москвы с большими приключениями.

Когда они перебирались в Болгарию по своей уютной пенсионерской визе, Лиля уезжала налегке – в новую жизнь с минимумом багажа, и умоляла Кирилла оставить книги на своих местах, все равно же Катя с малышом будут жить в их квартире. Но Кирилл заартачился – Катюха все равно ничего из этого читать не будет, а Бореньке до Кирилловых книг по истории искусства расти еще лет пятнадцать. Вот подрастет – пусть приезжает в гости, дам полистать. Лиля смеялась и обзывала его Плюшкиным.

Перевоз библиотеки был хлопотным и проблемным, транспортная компания умудрилась все перепутать, и не один раз, но сейчас Кирилл об этом не жалел. Книги были якорем, напоминанием о той прожитой, использованной жизни, оставшейся в Москве. В ней не было моря, но была Лиля. А книги были и там, и там.

Усадив завернутого в полотенце Муссона на кушетку, Кирилл опустился на компьютерный стул и открыл крышку ноутбука. В окошке скайпа напротив Катиной фотографии горел зеленый значок. Ну что ж, раз она наконец в сети, можно и набрать.

Скайп мелодично затренькал, показывая Кириллу только маленькое окошечко с его собственным изображением. Он выглядел старше своих лет – резко постарел после Лили. Теперь он старше, чем привык себя видеть.

На экране появилось изображение знакомой гостиной, а перед камерой возник Боренька, почему-то в одних трусах.

– Деда! – воскликнул мальчик и прикоснулся ладошкой к экрану.

– Боря! Красавец мой, здравствуй! Привет! Какой ты большой! – восхитился Кирилл.

– Пивет! – радостно улыбнулся беззубым ртом внук.

– А где мама? – поинтересовался Кирилл.

– Тама, – Боренька неопределенно махнул рукой куда-то вбок.

Оттуда доносились приглушенные закрытой дверью, но все же различимо громкие голоса.

– Сволочь! Просто сволочь! Ну и катись на хрен! Как все остальные! – провизжал женский голос. Где-то за пределами комнаты, вероятно, в коридоре, выходил на финишную прямую скандал.

Бах! Это захлопнулась за кем-то входная дверь. Боренька дернулся и испуганно повернулся в сторону звука.

– Боря! Борь! – попытался отвлечь мальчика Кирилл. – А расскажи-ка мне, что ты сегодня ел на завтрак?

– Утерброт! – радостно вернулся к разговору с виртуальным дедом Боря. – С нутеллой!

– Ах, с нутеллой?! – преувеличенно удивился Кирилл. – А чай пил?

– Не, сок пил аписиновый!

Дверь открылась, и в комнату влетела Катя. Кирилл успел заметить ее лицо – привела себя в порядок. Видно, что только что плакала, но убрала с щек потеки от туши и нос уже не такой красный. Хотя бы что-то.

– Кхм, – прокашлялся Кирилл. – Катюша, я тут!

Катя от неожиданности ахнула.

– Папа, ой! Напугал! – и тут же расхохоталась.

Всегда так, с самого детства, клубок эмоций – плачет, а через минуту хохочет. В Лилю, конечно, этой живостью, не в него.

– Я позвонил, а наш джентльмен сам поднял трубку, представляешь! Ребенок-акселерат какой-то.

– Это что, он у меня тут сам игру дорогую на айпад купил, потыкал и оплатил как-то с моей карточки, представляешь? Пришлось ставить родительский контроль. Они в гаджетах получше нас разбираются. Фух… Это… Привет вообще! – Катя опустилась на диван и взяла ноутбук на колени.

Похожа, конечно, очень похожа. Такая же красавица с ямочками на щеках. Только уставшая. И какая-то выцветшая, точнее, обесцвеченная.

– Катюша, может, мне перезвонить попозже? Я как-то в неподходящий, видимо, момент…

– Да, ты всегда в неподходящие моменты, пап, чего уж, – возразила Катя.

– Ну тогда, если ты не возражаешь, я все же поинтересуюсь…

– Возражаю, пап.

Кирилл замолчал. Повисла неловкая пауза, которую, впрочем, Катя сама и прервала. Ей, все же, надо было выговориться.

– Полгода. Долбаные полгода…

– Катюш, ну не при Боре, а?

– Полгода я, значит, из кожи вон лезла ради этого… Я же реально думала, что у нас с ним получится все. Что будет у Бори нормальный отчим, а тут… Вот это вот все только ради того, чтобы он меня вот так бросил.

– Как так?

– Ну, как-как…Вот так вот. Сказал, что я по дому ничего не делаю. Что он пашет, а я сижу дома, не работаю и только в сериалы американские туплю. И что меня больше вообще ничего не интересует. И что его достало это все. И я достала…

Катя закусила губу, по ее щекам потекли слезы. Кирилл не знал, что ей сказать.

– Катюша, а ты… ну, действительно, как ты выражаешься, тупишь?

– Ой, па, вот прекрати, а? Что мне еще делать? Я с Боряном целыми днями сижу, – Катя понизила голос так, чтобы занятый рядом с ней своими игрушками сын не услышал. – Он у меня всю энергию отнимает.

– А почему ты не выходишь никуда? Может быть, не на работу, но сходи в кино… В театр, я не знаю… На выставку какую, – возразил Кирилл.

– Ну, во-первых, вы с мамой, конечно, замечательно укатили к вашему морю на пенсии, а мне, по-твоему, с кем его оставлять?

– Но ты же вроде говорила, что Борины другие бабушка с дедушкой, несмотря на ваш с Сашей развод, очень настроены помогать. Или что-то изменилось? Так ты дай знать!

– Да настроены, настроены. Сидят они с Борей, приезжают, не волнуйся. Но все равно я никуда не хочу.

Кирилл вздохнул, поскреб ногтем по столу. Он видел, как Катина послеродовая, от которой сбежал муж Саша, переросла со смертью Лили в новую депрессию. Он даже советовался со своим знакомым московским психиатром – тот порекомендовал привести Катю к нему на прием и прописать грамотный курс антидепрессантов.

Когда после Лилиной смерти Кирилл приехал на какое-то время в Москву, он всеми правдами и неправдами пытался заманить дочь к врачу, но она стояла намертво.

– Ты, пап, сам лучше сходи себе мозги поправь, – вот был единственный на все ответ.

Тащить ее, тридцатилетнюю, на прием силой он, конечно, не мог, поэтому, узнав о появлении в ее жизни полгода назад нового мужчины, Кирилл понадеялся, что тот принесет с собой так нужный его дочери свежий воздух. Но Катина тоска оказалась сильнее, и этот новый тоже поспешил сбежать.

– Катюш, – вдруг начал Кирилл, – а перебирайтесь вы с Борькой ко мне! Дом хоть и маленький, да не такой уж и маленький. И для тебя комната есть, и для него. Документы мы вам как-нибудь оформим, не знаю как, но я у своих местных друзей поспрашиваю. Давай, а?

Катя хмыкнула и посмотрела прямо в камеру.

– Пап, кончай, а?

– Слушай, ну не хочешь пока переезжать, приезжай на каникулы. У тебя же вроде был шенген. Сделай Боре и – вперед. Я куплю тебе билеты. Не хочешь ко мне в Болгарию, ну давай куда-нибудь еще свозим ребенка. Да хоть во Францию, у тебя же со школы должен был остаться французский. Вот и возродишь.

– Пап, ну какая Франция?

– Нет, ты послушай, отвезем Боряна в Диснейленд, а тебе найдем какого-нибудь француза по ходу дела!

Катя рассмеялась.

– А что ты смеешься? Не знаю, как у вас, а в моей молодости Ален Делон, например, был самый что ни на есть секс-символ. Найдем тебе похожего! Катюша, а если серьезно, на это надо времени неделю. Просто сделай Боре шенген – это все, что от тебя требуется.

Катя откинулась на диванные подушки, посмотрела куда-то в потолок. Кирилл замер на другом конце скайпа, боясь пошевелиться, лишь бы не спугнуть.

– Да ну, пап. О чем мы вообще говорим, – вынесла вердикт Катя. – Боренька, иди сюда, попрощайся с дедушкой.

Кирилл выдохнул и заставил рот сложиться в улыбке маленькому внуку. Просто не случилось. В очередной раз не случилось.

* * *

Небо было серым, а вот море, море в этом пред-декабре было изумительного цвета синего бархата, и это было заметно даже теперь, когда сумерки почти размыли грань между волнами и воздухом.

Кирилл оставил снова рвавшегося на прогулку Муссона дома – этот второй за сегодня заход ему хотелось совершить в своем темпе. Тем более, на этой прогулке Муссон был бы третьим лишним.

Кирилл брел по песку, почти по кромке воды, стараясь все же не замочить ноги. Он прижимал к себе сверток – что-то, плотно замотанное в полиэтиленовый пакет. Наконец Кирилл остановился, повернулся лицом к морю, стащил зубами с рук перчатки и развернул полиэтиленовый пакет. Под ним оказались слои газет, через которые он начал продираться немедленно закоченевшими пальцами. Он выпростал из бесконечных одежек тяжелую продолговатую урну.

– Ну что, Лилечка моя, пришли! Догуляли мы с тобой до моря. Тебе бы оно понравилось. Ты же каждый день изобретала для него новый цвет. Вот сегодняшний – он бы точно вошел в твои любимцы. Извини за этот пакет, я с ним, наверное, выгляжу как психованный дед. Хорошо, в эту погоду тут нет никого. Кстати, вот о психованных – помнишь, как мы ходили на «Психо»? Когда его, наконец, начали показывать в перестройку. Я тогда тебя не так хорошо знал, да и Хичкока я знал не лучше, гадал, в общем, понравится тебе такое или нет. Сам, конечно, не понимал, чего ожидать, но слышал о режиссере всякое. Так что я больше боялся твоей реакции на кино, чем самого фильма. Я никогда тебе не рассказывал, но там был такой момент, когда пошли финальные титры и включили свет, и я увидел твои глаза – какой там страх, там такой восторг был! Ничего не боялась, никого. Я тогда понял, вот на этом самом Хичкоке, что после всех моих баб мне каким-то чудом досталась ты. За какие-то заслуги непонятные. И что ты – навсегда. Так оно и вышло… Плохо мне без тебя, Лиль. Тяжко. Но ты, как всегда, была права по поводу кремации. Когда говорила – так, на всякий случай, – что не хочешь гнить с червяками. Я тогда от тебя отмахивался, возражал, что все равно ты меня сначала хоронить будешь. А не вышло. Так смешно, ты червяков этих больше, чем смерти, боялась. А так – вот, урна эта. Я, если честно, не знал сначала, что мне с этой дурой делать. Похоронить я ее не мог – в землю нельзя, там опять червяки, а поставить ее в Москве в стенку эту в колумбарии – ну нет, это ерунда какая-то. Я ее сначала поставил на тумбочке рядом с кроватью, но чего-то ворочался потом ночью, думал, как бы ты меня подняла на смех с этой тумбочкой. Сказала бы, наверное, что только вставной челюсти в стаканчике рядом не хватает – для полноты картины. Ну, я тогда ее в шкаф убрал. На полку поставил. Ты бы над этой полкой, конечно, тоже посмеялась бы. Но я тут, Лилечка, придумал кое-что посимпатичнее. Ты же единственное, что меня тут держит. Без тебя и море – не море. Оно же было твое. И домик наш – он же тоже не наш без тебя. Он твой. И я тут подумал… Мужики без меня справятся – они и до нашего знакомства так же зависали по воскресеньям, ничего им не будет. Развлекут друг друга своими болячками. Катя… Я, честно, не знаю, что с ней делать. Я предлагал. Я пытался. И, знаешь? Я буду предлагать дальше. И буду пытаться. Но чтобы два человека встретились где-то посередке, второй должен сделать хотя бы маленький шаг. Она сделает, она же в тебя, умница. И когда она позовет, я вернусь. И Борьку мы вместе поднимем. Но это она должна сама дозреть. А сидеть и ждать я не могу. Заждался. А пока, Лилечка… Пока что я беру тебя с собой.

Кирилл сделал шаг вперед, и море лизнуло его ботинки. Он с трудом открутил крышку и наклонил урну над водой. Ветер подхватил прах, и смешал его с серым воздуха, смешал его с синим моря, размыл в никуда их грань, и соединил все вместе в холодную бархатную темноту.

– Я беру тебя с собой. Куда бы я ни поехал, ты будешь рядом. В воздухе, и в земле, и в воде. Все, с чем я столкнусь: каждый снег, и каждый дождь, и каждый кофе на заправке – это все равно будешь ты. Всегда ты.

Кирилл улыбнулся и вдохнул поглубже крепко просоленный воздух. Рука затекла под тяжестью металла урны. Убедившись, что внутри ничего не осталось, Кирилл закрутил крышку и быстро зашагал в сторону дома.

Там уже ждал собранный заранее чемодан. Как и планировалось, в новую жизнь – с минимумом багажа.

Кирилл погрузил чемодан в багажник, устроил Муссона поудобнее на заднем сиденье и глянул на навигатор. Да хоть бы и в Румынию. Тут ехать-то до границы всего час. А дальше посмотрим.

Кирилл включил первую передачу. Весь в разводах от морской соли ботинок опустился на педаль газа. Машина тронулась, и Муссон радостно залаял.