Текст книги "Жизнь Марлен Дитрих, рассказанная ее дочерью"

Попасть в каюту и передвигаться по ней было делом нелегким. Прежде всего надо было пробиться через ботанические сады – они материализовались на борту в преддверии явления там моей матери; после этого вы оказывались лицом к лицу с горой саквояжей и картонок для шляп, которые все еще предстояло отправить в соответствующие помещения и распаковать. В те дни в каждом большом отеле, на каждом пароходе и поезде были свои отличительные ярлыки, которые автоматически приклеивались к каждому месту багажа бдительным персоналом, державшим наготове длинные кисти с янтарного цвета клеем. Серые сумки моей матери, обклеенные множеством этих цветных нашлепок, походили на слонят, усыпанных конфетти. Как отцу, так и матери эти ярлыки нравились, так что мы всегда брали с собой запасные вместе с толстой кисточкой и баночкой клея, на тот случай, если какие-нибудь из них порвутся при перевозке и нужно будет их заменить.

Поездка в те времена все еще была драматическим волнующим приключением. Даже у самого безразличного пассажира, а таких было немного, посасывало под ложечкой, когда корабль был готов к отплытию. В классе люкс наступало время праздника. И важные персоны заражались этой атмосферой, беспокоясь лишь о том, что, если испортится погода, их бокалы с шампанским могут соскользнуть со стола для бриджа прямо им на колени. Но это не стало бы катастрофой, поскольку у каждого было как минимум два смокинга, а в крайнем случае можно было обойтись и фраком. Дамы брали с собой в каюту по меньшей мере шесть вечерних платьев, в то время как дюжины других лежали в чемоданах в трюме. Мать никогда не заботилась о таких вещах. Она ненавидела карточные игры и никогда в них не участвовала, свои бокалы с напитками надежно держала рукой за ножку, а ее смокинги и вечерние платья всегда висели наготове, на всякий пожарный случай.

Рези ключом из своей огромной связки – на каждом метка с названием и содержимым чемодана – отперла «слонов» и теперь была погребена под лавиной белой оберточной бумаги. Началось великое распаковывание – «пока не пришла фрау Дитрих!». Это был мой шанс – скорей бежать, пока меня не призвали подавать ей подбитые ватой плечики.

Я до сих пор помню чувство возбуждения, которое охватывает, когда идешь в разведку на новом корабле. О, я знала, что за пределы первого класса меня не выпустят. Большая экскурсия будет потом, о ней специально для меня договорился капитан, а проведет ее старший помощник, блестящий офицер при полном параде, в галунах и всем прочем, и тогда уж меня попотчуют такими деликатесами, как посещение машинного отделения, – так это было и на «Бремене».

А сейчас я сама по себе, и это лучше всего. Первым делом я спускаюсь в главное фойе. «Европа», гордость германского флота, родная сестра «Бремена», который впервые отвез меня в Америку, была очередным гимном тому, что позже станет считаться архитектурным стилем нацистской Германии. На самом деле корабль был прусским до мозга костей и существовал задолго до того, как его облюбовал фюрер. Массивный и мрачный, с множеством римских гирлянд, переплетающихся с вырезанными из дуба когтистыми орлами. В столовой первого класса можно было бы поставить целиком все «Кольцо Нибелунгов», и оно пришлось бы точно ко двору. Аура корабля сказывалась и на его команде. В сороковые годы, когда Warner Brothers выпускали свои отличные фильмы с антинацистской пропагандой, актеры, игравшие гестаповцев, штурмовиков и командиров подлодок, всегда напоминали мне персонал «Бремена» и «Европы» тридцатых годов. Подозреваю, все они в конечном итоге оказались где-нибудь на «Графе Шпее», сражаясь за Фатерлянд. Но я о корабле: из-за узорчатой резины, покрывавшей коридоры и лестницы, корабль вонял, как шинный завод. Это, а также легкая, но постоянная вибрация – единственное напоминание о том, что живешь на корабле, а не в отеле. Фойе на главной палубе было забито народом. Стюарды в белых бушлатах и маленьких черных бабочках а-ля Чаплин бегали вокруг, раздавая огромные корзины цветов высотой со стулья; их фестончатые, в форме вееров, стенки и выгнутые ручки были украшены сатиновыми ленточками из реквизита Джанет Макдональд в «Майских днях». Немецкие стюарды разносили эти цветы с несколько осуждающим выражением, как будто считали все это легкомысленной экстравагантностью.

Это было мое первое отплытие из американского порта, и мне хотелось увидеть все. Я поднялась в лифте на прогулочную палубу, а до открытой верхней палубы, расположенной прямо под гигантскими дымовыми трубами, взбежала по лестницам. Мое любимое гнездышко: оттуда все видно. Причалы, разнообразные вымпелы пароходных компаний рядом с флагами их стран развеваются на легком вечернем ветру, ярко-желтые такси непрерывно подъезжают и отъезжают, вдали высится почерневшая железная конструкция метромоста высоко над улицей, а далеко внизу, подо мною – все эти люди в постоянном движении, как вода в гавани, и ночной прилив, с которым нам предстоит отплыть. Я еще дальше перегнулась через перила. Вот-вот прибудет мать. Еще задолго до ее появления можно было почувствовать нарастание напряжения, поток возбуждения, захлестывающий толпу, – так животные предчувствуют бурю задолго до первого грома. Вот и она, а вместе с ней зажимающие ее в тиски неистовые мужчины со своими удостоверениями прессы, заткнутыми за ленты широких шляп, – такие, кажется, вечно пятятся задом наперед; одни выстреливают в нее своими вопросами, другие вырывают перегоревшие лампочки из своих рефлекторов, облизывают кончики новых и вворачивают их на место одним молниеносным движением.

Мать вся в белом, и если бы о ее руку опиралась хорошенькая женщина, они бы составили потрясающую пару. Меня, по правде говоря, никогда не смущала ни мужественность матери, ни недостаток в ней женственности. Мне никогда даже не приходило в голову задуматься над этим. Дитрих не была ни мужчиной, ни женщиной – Дитрих была просто Дитрих, с начала и до конца. Мне никогда не приходило на ум, что «мать = женщина».

Увидев, как она пробирается к специальным сходням, а толпа движется вместе с ней как ее неотъемлемый атрибут, я поняла, что мне надо как можно скорее вернуться в каюту. Ожидалось, что я должна быть на месте и встречать ее с радостью. Стоило мне провиниться еще до начала поездки, и она злилась бы на меня на всем пути через Атлантический океан, а затем эту злость подхватил бы отец – этакая воспитательная родительская эстафета. К тому же я еще не вынула и не рассортировала открытки, приложенные к массе присланных цветов. Эту работу теперь поручили мне, что позволяло матери выбрасывать цветы, которые она ненавидела, не заботясь о том, кто что прислал. Там было множество ирисов, гладиолусов и дельфиниумов, так что мне было ясно: как только она войдет, начнет выкидывать их целыми охапками. Я влетела и, к счастью, успела – как раз вовремя!

Она казалась спокойной, не злилась, как это обычно бывало после схваток с репортерами. Вызвала стюарда, горничную и официанта, которые тут же выросли как из-под земли. Она болтала с ними, вперемежку с этим отдавая приказания – это совсем было на нее не похоже. И вдруг я поняла! Все говорили по-немецки. Мать дома! Она счастлива. Когда она прочла меню, то облизала губы и заказала все – франкфуртские сосиски, тушеную кислую капусту, печеночные клецки, красную капусту, жареную картошку, ливерную колбасу с черным хлебом. Если бы на «Европе» запаслись ржаным хлебом с гусиным смальцем, она заказала бы и его.

Как я и предсказывала, ирисы и прочее были изгнаны с глаз долой, после чего она набросилась на привычную пачку телеграмм.

МАРЛЕН ДИТРИХ ПАРОХОД ЕВРОПА

ТЫ БЫЛА ПРАВА НАША ВСТРЕЧА ВЧЕРА БЫЛА ГРАНДИОЗНА ТЧК СЧАСТЛИВОГО ПУТЕШЕСТВИЯ И УДАЧИ

МОРИС

213 = ПАРКВЕЙ ГОЛЛИВУД КАЛИФ 453 13 МАЯ 1933

МАРЛЕН ДИТРИХ

ПАРОХОД ЕВРОПА НЬЮ-ЙОРК

ДУМАЮ ТЫ УЕЗЖАЕШЬ НАМЕРЕННО ВЕЗДЕ КУДА НИ ВЗГЛЯНУ ВСЕ КАК-ТО УНЫЛО СЧАСТЛИВОГО ПУТЕШЕСТВИЯ НЕ ЗАБУДЬ ВЕРНУТЬСЯ

РУБЕН 812

54 138 = ЛОС-АНДЖЕЛЕС КАЛИФ МАРЛЕН ДИТРИХ ПАРОХОД ЕВРОПА

МОЯ ДОРОГАЯ ФРЕЙЛЕЙН ФОН ЛОШ БЕЗ ТЕБЯ СОВСЕМ НЕВЕСЕЛО ЧТО НАМ ДЕЛАТЬ В ВОСКРЕСЕНЬЕ ТЧК ОН ПЛАКАЛ КОГДА ПОКИДАЛ ВАШ ДОМ ТЧК Я ПЫТАЛСЯ БЫТЬ ОЧЕНЬ МУЖЕСТВЕННЫМ ТЧК ВИДЕЛ ВЧЕРА Ш НЕВЕРОЯТНО ОЧАРОВАТЕЛЕН ДУМАЕТ ЛИШЬ О ВАС МЫ ТОЖЕ НО ЭТО НАВЕРНОЕ НЕ ТАК ИНТЕРЕСНО ТЧК БЫЛО ЛИ В ПОЕЗДЕ ОЧЕНЬ СКУЧНО БРЕНТВУД СОВСЕМ НЕ СПИТ МУЧАТ УЖАСНЫЕ КОШМАРЫ БУДЬТЕ СЧАСТЛИВЫ НЕ ЗАБЫВАЙТЕ СВОИ СТАРЫЕ ФИАЛКИ ПОСЫЛАЕМ НАШУ ЛЮБОВЬ ВАМ И ВАШЕЙ КОШЕЧКЕ = БЕЗ ПОДПИСИ

Фиалки – цветок, символизирующий лесбийские отношения, был остроумно выбран «мальчиками» для самоназвания. Под «Ш» конечно же имелся в виду фон Штернберг, «Брентвуд» означало де Акосту. Очень мирская кличка, подумала я, для Белого Принца. «Кошечка» относилось ко мне и представляло собой плохо замаскированный намек, который, однако, полностью прошел мимо матери. Ей никогда не удавалось понимать саркастические двусмысленности. Расшифровка телеграмм была одной из тех немногих игр, в которые я в детстве играла.

«Все на берег, кому на берег!» – Зигфриды снова затянули свою песенку. Я решила рискнуть и спросила разрешения выйти на палубу посмотреть, как мы снимаемся с якоря. И получила утвердительный ответ! Да, сегодня явно особый день. Как обычно, я степенно вышла, тихо закрыла дверь, а затем… рванула! Теперь все вокруг сияло. Повсюду развевались бумажные вымпелы, новогодняя ночь в мае! У духового оркестра открылось второе дыхание, все махали руками, кто-то кричал, давая последние наставления, которых уже никто не понимал, но все равно кивали в знак согласия, детей поднимали на руках, чтобы они видели и их видели. Я стояла на месте и ощущала, как корабль пришел в движение. Буксиры, источающие огни, принялись за свою геркулесову работу – конвоировать наш гигант на безопасную глубину. Мое первое отплытие из Америки и первое из моих дежурств – они с тех пор повторялись каждый раз, когда мы переплывали океан. Я ждала появления Леди. Она была так прекрасна и говорила всему миру, что позаботится о нем и обеспечит его безопасность в этой чудесной стране. Когда мы уезжали, я ей всегда говорила «до свидания», а когда возвращались, благодарила ее за то, что она приветствует меня. Наверное, я как-то раз открыто выразила свои чувства, потому что, помню, мать сказала: «Статуя Свободы? Просто смешно. Она же француженка. Американцы даже собственных статуй не могут сделать, они никуда без французов!»

Конечно же мать никогда не участвовала в обязательных занятиях по учебной тревоге, а мне, наоборот, нравилось залезать в эти огромные жилеты, такие тяжелые, что диву даешься – неужели они действительно не тонут? А потом стоять в очереди, слушать «серьезно» произносимые инструкции и запоминать тех, кто будет сидеть в «твоей» шлюпке, когда наступит Трагический Момент. В такие минуты, когда меня определяли в группу «сначала дети и женщины», я чувствовала себя очень важной.

«Европа», казавшаяся набитой пассажирами, на самом деле была лишь наполовину заполнена в первом классе. Американцы уже опасались путешествовать на том, что юридически считалось германской территорией. Мать пробыла в своем благодушии довольно долго – пока мы не увидели, что в корабельной книжной лавке продается «Майн кампф». Это ее потрясло, хотя и не до глубины души. Для нее «Европа» была пока еще «Отечество». Мы не подозревали, что это будет наше последнее путешествие на немецком корабле.

Когда по краям обеденных столов были установлены металлические бордюры, не дававшие блюдам с них соскальзывать, я поняла, что мой желудок и я в беде. Корабль задраивали – предстояла качка.

РАДИОТЕЛЕГРАММА ПАРИЖ МАРЛЕН ДИТРИХ

ПАРОХОД ЕВРОПА

СОЖАЛЕЮ ЧТО КОРАБЛЬ ПУСТ ОЧЕНЬ ЖАЛЬ НАДЕЮСЬ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ СПОКОЙНО В СМЫСЛЕ ПОЛИТИКИ ТЧК НЕСЧАСТНОГО КОТА УКАЧИВАЕТ БЕДНАЯ МОЯ НАДЕЮСЬ ПОГОДА УЛУЧШИТСЯ ТЧК ТЫ БУДЕШЬ ЗА ВСЕ ВОЗНАГРАЖДЕНА ЧУДЕСНЫЙ ОТЕЛЬ ДВОРЕЦ ТРИАНОН ВЕРСАЛЬ ПРЕКРАСНЫЙ ПАРК ТЧК ЦЕЛУЮ ТЕБЯ И ЖДУ С НЕТЕРПЕНИЕМ

ПАПИ

Леди из Пальмового дворика ретировались. Корабль плясал танго сам по себе. Маринованную сельдь в сметане определенно перестали заказывать. Официанты раскачивались взад и вперед на каблуках в такт с кораблем, мужественно ожидая клиентов в пустой столовой. Мать пила шампанское, писала и читала телеграммы.

РАДИОТЕЛЕГРАММА

3 ВЕСТ ЛОС-АНДЖЕЛЕС КАЛИФ МАРЛЕН ДИТРИХ

ПАРОХОД ЕВРОПА

МОЯ ЗОЛОТАЯ СКАНДИНАВСКАЯ ДЕТКА ПОСМОТРЕЛА ТВОЮ КАРТИНУ И РЕШИЛА ТЫ И ТВОЯ ИГРА ПРЕКРАСНЫ ТЧК ТЫ УЛЫБНЕШЬСЯ УЗНАВ ЧТО ОНА ВЫБРАЛА ТОГО ЖЕ РЕЖИССЕРА ТАК ЧТО ЖИЗНЬ ИДЕТ СВОИМ ЧЕРЕДОМ ТЧК СКУЧАЮ ПО ТЕБЕ И БЕСПОКОЮСЬ О СИТУАЦИИ В ЕВРОПЕ ТЫ ДОЛЖНА ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ СКОРЕЕ ЛЮБОВЬ МОЯ

Наконец-то земля! Нашей первой остановкой был Саутгемптон, и на борт доставили настоящую почту. Брайан точно рассчитал время. От него доставили письмо из Лондона:

Аппер Порчестер-стрит

Кембридж-сквер, 2

Понедельник. Радость моя, твоя драгоценная телеграмма пришла сегодня утром, и я весь день думал, о чем приятном можно было бы тебе радировать. Мне не пришло в голову ничего, кроме «я тебя люблю». Интересно, ты догадалась бы, от кого радиограмма? В конце концов, все тебя любят, а я заметил, что никто не подписывает для тебя телеграммы, так что ты могла подумать, что эта пришла от мисс де Акосты, или от мистера фон Штернберга, или от Мориса, или Рубена, или Гари Купера (Бинга Кросби ты, наверное, не заподозрила бы).

Так вот она от меня! Любимая моя, это было божественное время, не правда ли? Помню, как ты глядела на свои фотографии на полу, так страстно и возбужденно, а Мария читала воскресные комиксы, так увлеченно и тихо. Я вижу, как ты подходишь к площадке в своей широкой серой юбке и в маленькой синей блузке с буфами на рукавах и твои волосы отливают красно-золотым цветом на солнце. Я вижу тебя и в твоих красных брюках, как ты сидишь на вершине холма под зонтом и ждешь, когда я приду, а рядом с тобой аккуратно наполненная корзинка для пикника. Я слышу, как ты говоришь по телефону: «У аппарата мисс Дитрих», и вижу, как ты входишь, подобно озорному ребенку, с подарком для меня, спрятанным за спиной.

У меня есть и другие воспоминания, о ярко-красных цветах и о зеркале и красном лоскутном одеяле, на котором ты лежишь как цветок. У меня есть воспоминания, которые поднимаются во мне и заставляют задыхаться от желания…

Это было необычное время, и столь нежданное, лакомый кусочек, подкинутый богами просто как сюрприз. Может быть, это был лишь сон, но даже если так, это все равно наше: пусть недолго, но мы были покойны, счастливы и довольны, и что касается меня, то я осознал истинную ценность этих часов еще до того, как они прошли. Теперь, что бы ни ожидало нас в будущем, этот сон нам уже приснился, и воспоминания о нем останутся с нами.

Берегись простуды. В Калифорнии кровь разжижается (хотя иногда бежит очень быстро), и я чудовищнейшим образом простудился и чувствую себя ужасно. Обязательно сообщи мне о Марии и передай ей мою любовь, если считаешь, что ей это не противно. Я поистине предан ей.

Увы! Я также очень предан и ее матери, а это так сложно.

A bientôt mon amour! [7]7
  До скорого, любовь моя! (фр.)


[Закрыть]

Это одно из тех писем, что я нашла в доме отца после его смерти. Он хранил его почти пятьдесят лет. Я рада, что сохранил.

Такие люди, как Дитрих, никогда не стояли в очереди ни за чем. Даже при паспортном контроле. Эконом лично пришел в нашу каюту, чтобы забрать документы еще до прибытия в Шербур. Когда мать передавала ему наши паспорта, я увидела, что мой такой же, как и ее, бежевый, с обложкой, покрытой надписями немецким шрифтом и этими вечными стоическими орлами. У меня немецкий паспорт! Значит, я немка? Помню чудовищное ощущение потери, панику, как будто я упала глубоко-глубоко вниз. До этого момента я думала, что принадлежу Америке, а теперь вдруг выяснилось, что нет! Но ведь Германия – страна моей матери, не моя! Так кому же я принадлежу? Мать всегда говорила мне, что я принадлежу ей, теперь я начала в это верить по-настоящему, и это пугало.

Париж – Вена

Версальский отель Trianon Palace [8]8
  Дворец Трианон (фр.).


[Закрыть] оправдывал свое название. Золушка могла в любой момент потерять там свою туфельку. Сплошные зеркала, французские окна – до самого пола – и позолота. Нашему номеру не хватало для полного счета только мадам Помпадур, возлежащей на нежно-голубом шезлонге. Поскольку «в жизни» Дитрих никогда не возлежала, наш шезлонг никогда не использовался, но выглядел хорошо, весь в шелковой парче и золотых листьях. С того момента, как мы очутились на французской земле, мать говорила только по-французски. Она делала это с таким мастерством, что в памяти вставали образы придворных франтов, низко кланяющихся и размахивающих своими кружевными платками поверх светлых атласных кюлотов. Париж полностью отвечал ее безоглядной любви ко всему аристократическому. Людовики были ребята в ее вкусе, а «если у них нет хлеба, пусть едят пирожные» не слишком расходилось с ее собственными воззрениями. Роман с Парижем стал самым длинным в ее жизни, и, как в любом из амурных дел, то, что она любила, становилось ее собственностью – как компенсация за потраченные эмоции. Каждый раз, когда мать начинала романтизировать какие-либо места или предметы, они вызывали во мне подозрения. Это означало либо то, что на горизонте появился новый воздыхатель, либо, если такового рядом не было, что она влюбилась в город, в стихотворение, в книгу, в песню – словом, пустилась по волнам чувств. На белую сирень, например, могла изливаться страсть столь же яростная, как на любовника, – и обычно столь же быстротечная. Париж и все французское были предметом такой страсти поздней весной 1933 года.

– Попробуй fraises des bois, радость моя. Это вкус Франции! Земляника, растущая на солнце, – ее собирают юные девушки в белых платьях!

Она разговаривала заглавными буквами и восклицательными знаками. Ее слова были исполнены лирики. Изображения пестрых маковых полей а-ля Моне стали привычным окружением. Пластинки Таубера исчезли, вместо него изливал душу Шевалье. В утренних сценах роль звезд отводилась круассанам. Она отказалась от брюк и дефилировала повсюду в светлом шифоне. Все было сплошная сладость и галльское наслаждение. Мы все вздохнули с облегчением. Особенно отец, который уже устал дрожать от страха – ведь он сам выбрал жилье, без ее предварительного одобрения.

В первое же утро, для того, наверное, чтобы подчеркнуть, как в Европе безопасно, мне сказали, что я могу выйти одна поиграть в саду. Если уж что-то разрешили, то мешкать не следует – и я ускакала прочь. Выяснилось, что играть на улице труднее, чем я ожидала, поскольку вся территория вокруг отеля была спроектирована так, чтобы соответствовать архитектуре. Очень «правильные», ухоженные тропинки, усыпанные белым гравием по границам аккуратнейших клумб, похожих на вышитые узоры на скамеечках для ног, деревья, подстриженные под такие формы, которых не могло иметь ни одно приличное калифорнийское дерево.

Вот я и бродила в своем плиссированном кисейном платье взад-вперед по маленьким беседкам, пока не почувствовала, что «время игр» следует считать истекшим и мне пора возвращаться. Вот-вот должны были подать обед в нашей столовой, обклеенной расписанными вручную обоями с ленточками и розовыми бутонами. Хрупкие позолоченные стулья уже были расставлены, мать сидела за столом. Я еле успела переобуться и притвориться, что вымыла руки. К счастью, никто этого не заметил, так что ничего мне не было, и я начала уплетать белую спаржу под французским соусом винегрет. Блюда, заказанные отцом, выглядели столь же декоративно, как и все, что нас окружало. Только французы способны рисовать на отварных куриных грудках картинки из желе и трюфелей. Здесь мне пришлось согласиться с матерью; нет ничего, что сверкало бы ярче, чем хрусталь баккара и севрский фарфор на белой льняной скатерти, обшитой кружевами шантильи. Вся трапеза напоминала картину из Лувра, но, если бы кто-нибудь предложил мне гамбургер с кетчупом, я была бы в экстазе! Пожалуй, я была самым неблагодарным ребенком в мире, но ностальгия по дому проникает и во дворцы.

Расслабившись, мать накинулась на еду с энергией водителя-дальнобойщика, заправляющегося на трассе во время трансконтинентального перегона. Так у нее было всю жизнь. То объедается, то морит себя голодом. Изысканно есть она не умела, поглощала пищу со смаком, отступая от образа «леди».

Все говорили по-французски, даже Тами. Я подросла, и теперь мать с отцом переходили на этот язык всякий раз, когда «Ребенку не следовало знать». Но коли уж французский должен был стать нашим повседневным языком, я решила, что мне стоит поскорее его выучить – всегда опасно не знать, о чем люди говорят или думают.

Мы разрушили совершенство розового лосося, приютившегося среди ломтиков лимона и темно-зеленых пучков петрушки, артишоков с лавандовыми кончиками и свинцово блестевшей белужьей икры; серебряная филигранная корзинка, до краев наполненная маленькими теплыми булочками, опустела; бутылка из-под белого бургундского, над которым охали и ахали, торчала вверх дном из серебряного ведерка на треножнике; и ни одной сладкой крошки не осталось от малиновых пирожных. Мать поднялась; в кругу семьи от меня не требовалось вставать одновременно с ней, равно как и отцу. Тами вскочила, невзирая ни на что. Она всегда действовала под девизом «лучше перебдеть, чем потом жалеть». Обычно в таких случаях ей говорили: «Сядь!», что она немедленно и делала, бормоча неловкие извинения за свою «глупость». Мне так и не удалось научить ее правильно угадывать настроение матери, хотя я пробовала это сделать каждый раз, когда мы оказывались вместе. До некоторой степени мы все боялись матери, но Тами просто каменела от страха, и все мои тщательные наставления до нее не доходили. Уже в Санта-Монике я начала ее прикрывать, участвуя в ее промахах, например делая так, чтобы приказы типа «Сядь!» касались нас обеих. «Гнуться» легче, когда ты не один. Но мы с Тами не так часто бывали вместе, а когда бывали, я вовсе не всегда была столь добра и готова на жертвы, и тогда ей приходилось принимать на себя всю тяжесть. Чтобы сломать ее дух, а затем уничтожить рассудок, потребовалось почти тридцать лет. Мать и отец были весьма основательными людьми.

На сей раз мы сели обратно вместе. Мать вышла из комнаты, отец позвонил официантам убрать со стола. Мать вернулась, переодевшись во фланелевые брюки и полосатую шелковую блузку. Мы были готовы к работе! Тами отправили гулять с Тедди, который по праву воспитанника отныне принадлежал отцу, хотя я готова поклясться, что, когда мы только приехали, он мне подмигнул.

Отец приготовил жене особый сюрприз. Он стоял в саду – миниатюрный версальский бальный зал, похожий на птичий вольер, а посередине – кабинетный рояль, черное дерево которого соперничало в блеске с паркетом, на котором он стоял.

– Для тебя, Мутти, чтобы ты работала над песнями. Звук здесь лучше, чем в номере отеля, и тебе никто не помешает.

Мать подошла к инструменту, села, подняла крышку, взяла несколько аккордов, посмотрела на отца, улыбнулась:

– Он идеально настроен! Ты и об этом подумал!

Нет большей похвалы от Дитрих, чем услышать, что фортепьяно настроено хорошо! Отец, полностью вознагражденный, заулыбался в ответ. Именно тогда я решила, что Париж, наверное, счастливое место. Таким он и остался для меня навсегда.

Наши дни пошли своей обычной рабочей чередой. Мы вставали и шли в бальный зал работать; делали перерыв на обед; за едой не перемывали другим кости, а говорили о деле; затем спешили назад, к роялю. Считалось, что процесс создания песни для Дитрих должен меня интересовать, и он интересовал. Каждое утро мне выдавали стул в стиле Людовика XV и разрешали слушать. Мать стояла, никогда не садилась. Рояль был весь покрыт длинными нотными листами, заточенными карандашами и пепельницами. На низеньком столике поблизости, в ведерке, охлаждалось шампанское Taittinger. Пройдут годы, прежде чем автор «На Западном фронте без перемен» приучит ее к Dom Pérignon, которое, как затем будет объявлено миру, было шампанским Дитрих – всегда. Всему, что мать знала о винах (а легенда утверждает, что она была знатоком), ее научил Эрих Мария Ремарк, истинный знаток.

Хотя могущество славы моей матери сильно облегчало переговоры о контрактах, отцу все же пришлось потрудиться, чтобы убедить немецкую фирму грамзаписи разрешить немецкой звезде записываться во Франции, и это было большой удачей. Каким фальшивым предлогом он воспользовался для того, чтобы матери не пришлось ехать работать в Берлин, я так и не знаю. Ситуация, надо полагать, была очень деликатная. Гитлер стал германским канцлером, присутствие беженцев уже ощущалось, и повсюду ходили слухи о личных трагедиях, однако пока что об этом никто особенно не беспокоился, кроме тех, кому ситуация угрожала непосредственно, и тех – совсем немногих – кто на самом деле понимал доктрину «Майн кампф» и ужасные последствия ее претворения в жизнь. Слава богу, мой отец был одним из этих немногих просвещенных. Без его совета моя жизнь и жизнь Дитрих могли сложиться совсем по-другому. К чести ее, надо сказать, она увидела правду в том, что он ей говорил, и не спорила с решимостью отца любой ценой удержать ее за пределами Германии. Однако ее политический опыт, столь превозносимый во всем мире – утверждают, что она еще в начале тридцатых годов была чуть ли не ясновидящей, – был обязан своим существованием наставникам, а вовсе не ее интуиции. Впрочем, так бывало всегда: стоило Дитрих воспринять какую-либо идею, она сразу же делала ее своей собственностью с таким душевным жаром, какому позавидовала бы сама Жанна д’Арк.

Теперь она стала покровительницей художников, бежавших из Германии. Эта роль ее устраивала, и она играла ее великолепно. Тот факт, что она была пруссачкой, лишь укреплял положение и подчеркивал ее гуманность. Используя моего австро-чешского отца в качестве мажордома, Дитрих правила своим двором в изгнании, и в нашем версальском отеле процветал маленький Берлин. Ее старый приятель Шполянский, Холландер, наш гений песен из «Голубого ангела», композитор Петер Кройдер и его аранжировщик Ваксман, работавшие с ней над новыми песнями, – они и многие другие приехали, их приняли, дали им пристанище, накормили, одарили советами и утешениями.

Круассаны и разукрашенные куриные грудки исчезли, и, благодаря великолепному ноу-хау моего отца в вопросах совершения покупок, их место на причудливо разрисованном цветами фарфоре заняли бейглы, куриная печенка и копченая белая рыба. В то время как шеф-повар отеля Trianon Palace рвал на себе волосы, у матери работала лучшая во Франции еврейская закусочная. Теперь я слушала новоприбывших беженцев, ощущала их страх и ужас, тоску по дому и по родине, но по большей части все это мне казалось, даже в мои восемь лет, абсолютно невероятным. Они произносили странные новые слова: «нацисты», «СС», «гестапо», которые я тщетно пыталась найти в словаре. Когда я спрашивала Тами, что они значат, ее охватывало такое беспокойство, что я отставала. И вот однажды днем меня оставили одну на половине отца, и я отправилась в его кабинет поискать книгу, о которой все время упоминали. Найдя ее, я устроилась в высоком епископском кресле и приготовилась прочесть «Майн кампф». Конечно же книга оказалась слишком трудной, но я нашла несколько знакомых слов; «еврей» – это слово я слышала часто, оно всегда произносилось с оттенком презрения, как в тот раз, в Берлине, когда мать впервые поиздевалась над приставкой «фон» фон Штернберга. Некоторые слова я раньше никогда не слышала, например «ариец». Я искала другие слова, когда вдруг услышала в холле голос отца. Поскольку никому не позволялось без разрешения входить к нему в кабинет, я быстро поставила тяжелую книгу точно на то место, откуда взяла, и убежала.

Вечером в отеле, чувствуя себя очень храброй после набега на такое взрослое чтение, я спросила мать, что значит «ариец».

– Вот ты и есть арийка, радость моя! Но тебе этого не понять – ты еще слишком маленькая. Теперь иди спать. Нам завтра работать!

Я привыкла к этой уловке – мне редко удавалось получить точный информативный ответ на мой вопрос. Наверное, именно поэтому в детстве я редко задавала прямые вопросы и выуживала информацию другими способами.

Так, значит, я не только немка, а не американка, я еще и арийка? Я уже решила, что не буду немкой. Теперь мне нужно было как можно скорее выяснить, что означает новое слово, чтобы и этим тоже больше не быть!

Наши занятия в бальном зале продолжались. Мать хорошо писала стихи к песням. Живший в ней поэт, хотя и невозможно сентиментальный и уставший от мира, что и сам осознавал, отзывался балладами, хорошо подходившими к ее стилю. Кое-какие знаменитые песни, приписываемые другим, написала Дитрих. Хотя она и злилась, когда тем или иным джентльменам возносились гимны за слова, часть которых им не принадлежала, она никогда никого не выдавала. Возможно, такая внезапная потеря мстительности была связана с тем, что эти самые джентльмены знали некоторые не вполне достойные поступки и за ней самой.

В то лето была написана одна из моих любимых песен – Allein in Einer Grossen Stadt (Один в большом городе), очень современная композиция в стиле Брехта, и одна из тех, что нравились мне меньше, Mein Blondes Baby (Моя белокурая малышка). Мать обожала ее, стихи могли бы быть взяты из какого-нибудь ее письма. В тот день, когда эта песня была закончена, мать усадила меня рядом с роялем и спела для одной меня, глаза ее наполнились слезами, а голос, в своем трехнотном диапазоне, рыдал о белокурой малышке, которая никогда не должна ее покидать.

Это был характернейший пример того, как моя мать понимала материнство. Как эта песня, так и ужасное стихотворение Жана Ришпена, которое по ее настоянию декламировалось при всяком удобном и неудобном случае и посылалось всем тем, кто ей был интересен, включая позже моих детей, основаны на «мученичестве» материнства – самом высокоценимом представлении Дитрих о самой себе.

 
Однажды бедный парень жил
И злую девушку любил.
Она сказала: для свиней
Дай сердце матери твоей.
Тогда пошел убить он мать,
Взяв сердце, бросился бежать.
Когда бежал, споткнулся вдруг,
И сердце выронил из рук…
И, в пыль упав, оно лежит;
Вдруг слышит: сердце говорит.
И внемлет тихой он мольбе,
«Мой мальчик, больно ли тебе?» [9]9
  La chanson de Marie-des-Anges, пер. с франц. А. Мюссар-Викентьева.


[Закрыть]
 

Эту кошмарную идею мать просто обожала. Теперь, пока она пела свою «Белокурую малышку», я сидела очень тихо, отчаянно пытаясь найти нужную похвалу, которой от меня ожидали. В конце концов, меня ведь «обессмертили в песне», и радостная благодарность с моей стороны подразумевалась сама собой. Но это была такая ужасная песня, что похвала застревала в горле. Надо полагать, я приняла компромиссное решение – просто вскочила и обхватила ее руками за шею, потому что помню, как она воскликнула: