Текст книги "Жизнь Марлен Дитрих, рассказанная ее дочерью"

Мать повесила трубку. Телефон зазвонил опять.

– Мерседес? Радость моя! У Руди камни в почках – мне нужен хороший врач. У Гарбо вроде бы были какие-то проблемы с мочеиспусканием… или это у Строхейма, когда она с ним делала эту ужасную картину, где была похожа на бледную курицу?

С годами у отца вышло много камней. Он собирал их, держал в зеленой кожаной флорентийской шкатулке и все говорил мне, что когда-нибудь сделает из них для меня ожерелье. Они были похожи на маленькие шарики пемзы, я не думала, что из них вышла бы такая уж драгоценность, и надеялась, что он вылечится раньше, чем их наберется достаточно, чтобы нанизать на нить и заставить меня носить вместе с моим «несминаемым» синим бархатом. На протяжении многих лет каждый раз, когда мы бывали en famille и отец опорожнял мочевой пузырь, все останавливались и прислушивались, надеясь услышать характерный «дзинь». И если слышали, мы громко ликовали!

Отец пока еще был «наш больной», и сопровождать мать на различные оперы, балеты, концерты и спектакли, которыми заслуженно славился венский сезон, отрядили меня. Для своей новой работы я получила два кисейных платья – белое с небесно-голубыми кантами, и бледно-желтое с вышитыми по краям маргаритками. И еще одно, мое любимое, – льняное, цвета морской волны, с длинными рукавами, – оно хорошо скрывало несколько новых складок у меня на поясе, результат вездесущего шлага. Поскольку я действительно была единственным непривлекательным объектом на материнской орбите, я чувствовала, что если не могу соперничать даже с мебелью, то, по крайней мере, должна попробовать слиться с деревянной резьбой. Но в бело-золотой интерьер вписаться нелегко, а вот скрыться в тени можно – и морская синева для этого подходила идеально.

В тот день я сопровождала мать на утренний спектакль с кумиром венской публики Гансом Яраем в его последнем триумфе, и мне было велено надеть желтые маргаритки. Спектакль, надо полагать, произвел на меня большое впечатление. Не помню, что это было: оперетта, обычная пьеса, комедия или драма, не помню даже названия. Но представление, сыгранное моей матерью, – это запомнилось. Мы сидели в своей ложе в одном из тех театров в стиле рококо, что напоминали мне кафе-мороженое в Голливуде, где подают шестьдесят девять сортов. И вот на сцену большими шагами выходит человек в чем-то, как мне помнится, очень «габсбургско-гусарском». Стройные ноги, обтянутые белым трико без единой складки, голос, который сделал бы честь Валентино, мечтательно-романтическое лицо, от которого захватывает дыхание, если вы к этому предрасположены, – а мать была! Она наклонилась вперед в своем кресле.

– Радость моя! Он – прекрасен! Эти глаза… погляди… Погляди на эти глаза! – прошептала она сценическим шепотом, который расслышал бы и глухой в Югославии. На нас стали оборачиваться и шикать. Даже сам попавший в милость джентльмен украдкой взглянул одним столь «прекрасным» глазом в ту сторону, откуда донеслось это восторженное восклицание. Каждый раз, когда эмоции матери вот так «выскакивали» на публике, я съеживалась. Дитрих имела обыкновение влюбляться как-то в духе камикадзе. Ганс Ярай стал ее венской интерлюдией, и мне было интересно, как отреагируют на этого новичка в трико фон Штернберг, Белый Принц, Шевалье, Фред Перри, отец и Брайан. Больше всего я волновалась за Брайана – остальные, я была уверена, умели себя защитить, а вот Брайан мог и не уметь.

Мы ринулись за кулисы. Люди расступались, чтобы дать нам пройти. Господин Ярай склонился над протянутой ему рукой, легко прикоснувшись полными губами к ее алебастровой коже. Он поднял глаза и заглянул глубоко ей в душу! Да, надо признаться, он был нечто! Если существует такая вещь, как «внешность, напоминающая взбитые сливки», то у него она точно была! Если бы не этот ужасный акцент, у него могли бы быть неплохие шансы пробиться в Голливуд. Они там все время искали людей типа Рамона Наварро.

– Ребенок от вас в восторге, – пропела мать. После эпизода с целованием руки их взгляды сомкнулись и не разомкнулись ни разу. – Она говорит, что просто обязана иметь у себя в комнате вашу фотографию. – Когда Дитрих говорила за вас, разумнее всего было не возражать. Она была убеждена, что ее мнения – истина в последней инстанции, не оставляющей места для сомнений. Да, я сочла господина Ярая симпатичным – в его пользу говорила сливочная внешность да новоявленный интерес моей матери, но это ничего не значило: от меня ожидалось вполне определенное к нему отношение. Поэтому я повела себя согласно роли – делала реверансы и была очень благодарна за четыре милые фотографии 8×10, на которых он поставил автограф «Славной маленькой Хайдеде», а втайне желала, чтобы это были фотографии Кларка Гейбла. Мать получила ровно дюжину.

Она ворвалась в комнату отца, держа фотографии ближе к телу. Это была сцена «юная дева в пылу любви». Если бы у нее на голове была большая соломенная шляпа, за ней непременно развевались бы голубые атласные ленты!

– Папиляйн! Он прекрасен! Как он двигается! А одежда! Совершенство! Его глаза… ты знаешь, как я ненавижу у мужчин темные глаза, но… у него? Это совершенство! Он отдал мне все свои фотографии. Смотри. Видишь, что я имею в виду! – И она разложила господина Ярая на постели отца. Карие глаза отца осмотрели изображения, лежавшие перед ним, и снисходительно улыбнулись.

– Я тебе говорил, Муттиляйн, что он тебя заинтересует, что ты должна его увидеть. Видишь, я был прав.

– О Папиляйн. Да, да, как же ты был прав! Но ведь ты всегда прав! Ты всегда все знаешь! – Она заключила глянцевые изображения в свои объятия и выплыла из комнаты.

Тами, поправляя отцу подушки, поинтересовалась, понравилось ли мне представление, но я заметила, как отец бросил на нее предупреждающий взгляд – «заткнись и молчи», и потому просто спросила, лучше ли ему, а предмет последнего увлечения матери оставила в покое.

Вальсы Штрауса пронизывали весь наш номер, заставляя звенеть каждую хрустальную слезинку! Ритмичная, лиричная, нежная Вена! Яркое солнце, тень листвы, любовное томление! Мать дефилировала в цветастом шифоне. Я заводила граммофон и переворачивала пластинки. Мы без конца заказывали новые пластинки «Голубого Дуная». «Ганс – то, Ганс – се» – это стало ее любимой темой для разговора. Мы внимательно слушали: какой он чудесный, какой чувствительный, какой славный, какой нежный, как ему нужны новые рубашки, достойные его красоты. И как он пошел вместе с ней к Knize, где она заказала дюжину шелковых сорочек, чтобы они обнимали его «безупречные плечи». За этим последовали халаты и пижамы.

Огромные охапки сирени заполнили все комнаты – и они не были от Шевалье. Каждое утро мы занимались почтой, телеграммами и звонками. Приходили длинные письма от фон Штернберга. Его одиночество, казалось, раздражало ее.

Любимая,

ты сегодня утром сказала мне по телефону, что не посылала мне никаких новостей потому, что ничего от меня не слышала. В первые недели, когда я получал от тебя новости каждый день и слышал, что ты по мне немного скучаешь, все было в порядке, но потом наступило полное затишье, и внезапно мой бедный разум утратил связность. Потом я вдруг слышу, что у тебя все прекрасно, и это меня очень обрадовало, но и испугало, в том смысле, что я могу испортить твою радость своими жалобами. Я ведь в таком жалком положении с тех пор, как с моим фильмом для Metro-Goldwyn-Mayer ничего не вышло. Но его было невозможно снимать, и я был рад отделаться от всего этого как можно скорее, потому что в глубине души знал, что без тебя ничто не имеет значения. И вот я один, уткнулся носом в угол, который пахнет нафталином. Не могу даже описать, как мне тебя не хватает. Это пронизывает мое сердце и душу как нескончаемый туман, набрасывающий вуаль на день и на ночь. Во всем этом так много страдания. Я так бы хотел приехать в Европу, чтобы повидаться с тобой хотя бы час, но понимаю, что это было бы сумасшествием, раз ты не разделяешь моего энтузиазма.

Сегодня мне лучше, поскольку я поговорил с тобой. Куда бы я ни пришел, мне все сочувствуют.

Твой ответ – я его уже знаю: «Ты бросил меня. Ты покинул меня». Ты мне сказала по телефону из Вены – ты считаешь, что нам хорошо побыть некоторое время врозь; я знаю, это так, но, зная, отчаянно скучаю по тебе. Я уверен: все, что приносит мне страдания, идет мне на пользу.

Все вокруг меня осуждают и критикуют, и я конечно же этого заслуживаю. Людям прямо-таки доставляет удовольствие рвать меня на куски. Надеюсь, ты хоть иногда на моей стороне, не из чувства долга, разумеется, а потому, что любишь меня хоть немного и хорошо понимаешь.

Но довольно о себе. Тебе, конечно, очень хорошо в Вене. Надеюсь узнать больше подробностей в письме от тебя, но, надо полагать, у тебя нет на это времени. Еще я хочу знать, почему ты так надолго задержалась в Париже. Там что, Форст снимает новый фильм?

Мать крикнула отцу в соседнюю комнату:

– Папиляйн, опять Вилли Форст! Джо опять о Вилли Форсте – он ревнует даже к людям, которых я знала до встречи с ним! Это прямо мелодрама какая-то! – и вернулась к чтению письма:

Что ты делаешь, и как живешь, и куда ходишь, и как выглядит твоя новая одежда, и кто твои новые друзья? ЭТО УЖАСНО – НЕ ЗНАТЬ!

Ты, наверное, уже достаточно наслышана про твой фильм. Монтаж был скучным, и фильм плохо кончается – его сохранили только из-за твоей роли в нем. Думаю, ты всем понравишься, хотя фильм оценит далеко не каждый. В некоторых сценах ты чудесна, и я решил (потому что меня охватило что-то типа ревности), что в своем следующем фильме доведу эти куски до кондиции. Ахерну критики перемыли все косточки – по-моему, несправедливо, потому что он очень хорош, насколько позволяет его роль. Когда роль сыплется, начиная со свадьбы и дальше, он получается глупым и скучным, но это недостаток сценария и режиссуры – совершенно ясно, что нужно быть настоящим дураком, чтобы винить в этом англичанина.

Мамулян снимает фильм с Гарбо, и думаю, что главную мужскую роль получит Нильс Астер. В остальном я про это очень мало знаю (и, прости, особенно не интересуюсь).

На студии ничего нового. Сейчас у нас очень нудный период. Кстати, хотел тебе еще сказать, что Гейбл заболел (мозоли или что-то в этом роде) и мне повезло, что я не делаю фильм для MGM, потому что без него он ничего бы не стоил, а никого другого на роль боксера-профессионала не было, все остальные – обычные педики.

Купер и Шевалье торчат здесь…

– Папи! – закричала она. – Теперь Джо снова взялся за историю с Купером. Он мне никогда не поверит. Он все еще думает, что у меня с ним что-то было. Смешно! Купер только и умеет, что говорить «Угу» да «А?». Лупе Велес приходилось делать с ним это самой.

Она продолжила чтение:

…и по-дружески здороваются со мной, а в глазах дичь какая-то.

Думаю, пора кончать эти разговорчики. Поговорим о важном! Новый фильм. Атмосфера фильма и роль безумно интересны. Я хочу разработать тему флирта между императрицей и «наложницей» эрцгерцога. Ужасно забавно заставить императрицу полюбить молодого человека, чей долг – спать с эрцгерцогом. Миниатюрный бордель, в котором растет девочка, прежде чем стать императрицей, – есть над чем поработать. А потом ухаживания за ней пятидесятилетнего монарха, думающего, что она девственница, ее ум и влюбленность, невзирая на последствия, политические враги, которых она себе наживает из-за своих привязанностей и из-за своего сердца, отношение к прежней императрице и к своим противникам, ее храбрость и то, как она живет в эпоху, отмеченную чумой, восстаниями и убийствами, манеры и моды той эпохи, еда без ножей и вилок, пальцами, длительные омовения рук, затравленный вид тех, за кем постоянно следят, опасности, грозящие императрице, бесконечная череда отрубленных голов, отравлений, ведьмы, старый ревнивый эрцгерцог, шныряющий повсюду, маскирующиеся политики – не ясен только конец: следует ли нам ее изгнать, или ее должны обезглавить, как это принято считать, по политическим мотивам, или она должна с радостью принять казнь, потому что откажется отречься от любви к молодому человеку и произнесет историческое высказывание, что-де она предпочитает умереть как его любовница, нежели как русская императрица.

– Папи! – крикнула мать, – тебе…

– Мутти! – закричал в ответ отец. – Если хочешь со мной поговорить, иди сюда!

Сцена меняется; мы расселись на постели в ногах у отца, и мать заканчивает свою фразу:

– Тебе стоит это прочесть – Джо в своем письме привел целый сценарий. Если мне придется играть все, что здесь написано, картина будет длиться пять часов! Об этом пускай и думать забудет!

Мы сидим тихо, и она продолжает:

Я еще никогда не начинал работу, имея в руках столько материала, и еще никогда не начинал с таким замечательным персонажем. Пока что я оставлю за ним некоторое место для маневра, чтобы ты могла подстраивать роль так, как тебе бы хотелось, на последних этапах прежде чем мы начнем и ты приедешь сюда. Костюмы тоже очень приятные и забавные, хотя картины Гольбейна обычно окостеневшие и им не хватает очарования.

Подготовительная работа для фильма очень трудная, и хорошо, что у нас будет много времени, чтобы все проработать вместе. Я мог бы говорить об этом часами, жаль, что это невозможно. Конечно, я был бы невероятно счастлив, если бы ты поверила в эту идею и при этом доверилась мне и моим решениям. Начинается очередная серия исторических фильмов, и я хотел бы быть наготове.

Прежде чем стать императрицей, ты можешь изучить ее возможности, очарование, изящество и гуманность, а также окружающую ее жизнь. Ты бы мне очень помогла. Как только почувствуешь хотя бы малейшую симпатию к этому персонажу, пожалуйста, телеграфируй мне и доставь мне удовольствие, потому что я знаю – ты будешь в восторге от фильма, когда он будет снят, и было бы здорово, если бы вся работа и все планирование могли держаться на твоем незримом энтузиазме. Прости мне мой режиссерский пыл – я понимаю, он тебе не всегда нравится.

Мать дочитала письмо фон Штернберга до конца; качая головой, она передала его отцу, сказав:

– Джо чересчур глубоко залезает в этот фильм. Выглядит так, будто он планирует создать эпическое полотно! Почему бы просто не снять красивую картину о трагедии русской императрицы и оставить все большие «дела» Эйзенштейну? Прочти его, Папи, и скажи, как мне разговаривать с ним завтра, когда я ему буду звонить. Мне нужно вымыть и уложить волосы.

Я вышла вместе с ней, чтобы помочь ей со шпильками.

Каждый день мать уезжала куда-то на обед (выглядела она при этом божественно), возвращалась, чтобы только успеть переодеться, и уезжала в театр – всегда на пьесу с Яраем и всегда одна. Этот порядок никем не обсуждался – это просто происходило без комментариев, и свита приняла это без вопросов. Как при съемках фильма – нужно было следовать сценарию. Вечные вальсы становились уже невмоготу, да и без огромной серебряной рамы, которая обрамляла святыню – лицо Ганса Ярая – и которую мать установила рядом с моей кроватью, я вполне могла бы обойтись, но в целом было довольно приятно, что она так сильно занята кем-то другим вместо меня. Отец пил воду и вел гроссбухи. Тами вышивала салфетки с прекрасными русскими узорами и учила меня раскладывать пасьянс. По вечерам нам приносили ужин в номер без особой помпы, и потом мы читали книги перед сном, прямо как настоящая семья, какую показывают в кино.

Однажды утром мать вернулась к завтраку и объявила: «Мне нужно нижнее белье!»

Отец оторвался от своей газеты.

– «Никогда не знаешь, сказала вдова, натягивая черные кружевные трусики», так, что ли? – спросил он с улыбкой.

Мать рассмеялась. Это было одно из тех выражений, что часто цитировались у нас в доме – не знаю, из какого анекдота. На самом деле «в жизни» Дитрих никогда не носила кружевных трусиков.

«Кружева залезают между ног и намокают – сворачиваются колбаской и застревают там. Когда ходишь, кажется, что у тебя под одеждой черви» – это была одна из ее излюбленных доктрин, а также: «Кружевные трусики – это для cinque-à-sept и для старлеток, которые носят похабные белые туфли».

У Дитрих было вполне определенное мнение по поводу нижнего белья в целом. Комбинации она никогда не носила, их вшивали во все предметы ее одежды, так что они становились неотъемлемой частью любого одеяния, как личного, так и рабочего. «Комбинации – это для женщин, которые покупают дешевую одежду и должны примерять ее в магазинах».

Мужские майки она тоже ненавидела и никогда не ложилась в постель с мужчиной, на котором была майка. Если по той или иной причине очередной любовник оказывался в таком присущем «рабочему классу» белье при первом «раскрытии», он уже был в беде, еще не добравшись до постели. Однажды она рассказала мне об одном актере, тогда восходящей звезде, а ныне этаком талантливом старом чудаке, заслуживающем того, чтобы остаться инкогнито.

– Ты не поверишь! Он носит майки! Как мужики, которые роют ямы на улицах! Ну и ну! И это в солнечной Калифорнии! Как низко можно пасть! Я так смеялась, что захотела писать – пришлось бежать в туалет. Очень романтично! Когда я вышла, он лежал на кровати, глядел на меня своими коровьими глазами, весь – сплошное обожание, и вдруг… у него волосатая грудь! Ты знаешь, как это противно! Слава богу, он был импотент, так что все вышло мило и уютно!

Я часто задумывалась – бедняга страдал этой своей немощью еще до обнаружения майки или заболел сразу же после этого? Подвергнуться осмеянию со стороны Дитрих – это могло уничтожить и Казанову.

Теперь же мать позвонила в Париж и заказала набор белья с немедленной доставкой в Вену. В тридцатые годы из магазина спокойно могли отправить кого-нибудь из персонала с набором товаров ночным поездом, чтобы угодить ценному клиенту, – это отнюдь не считалось расточительством.

Спустя два дня у нас на пороге появилась костлявая леди в дорожном костюме из коричневого сержа, в аккуратной войлочной шляпке-колоколе, и при ней черная картонка с образцами.

– Мадам, я только что прибыла из Парижа с наборами, заказанными по телефону, – объявила она, еле двигая тонкими губами на усталом лице. Расстегнув два кожаных ремешка, она разложила свои товары, прямо как человек от «Щеток Фуллера», приходивший к нам на кухню в Голливуде. Только это уже были не щетки для овощей! Это были мечты из атласа, крепдешина и тончайшего шелка – персик и жемчуг, папоротник и бледная лаванда, сливки и белая глазурь. Все шелестело и скользило. Мать совершенно безучастно выбрала то, что хотела, – необходимости что-либо примерять не было, все было выбрано и сделано по мерке. Еще она выбрала несколько менее барочных ночных рубашек для Тами, после чего отпустила мадемуазель «Коричневый серж».

– Радость моя, позвони консьержу, чтобы он заказал такси. Когда ваш поезд отбывает в Париж? – Она повернулась к даме, укладывавшей свои сокровища.

– Через три часа, мадам.

– Радость моя, скажи администратору, что дама, приехавшая из Парижа к мадам Дитрих, пообедает в ресторане отеля. Скажи, чтобы записали на мой счет и чтобы через час посыльный проводил ее в такси на станцию.

Мадемуазель была потрясена такой щедростью и со множеством задыхающихся merci отправилась насыщаться в роскошный обеденный зал отеля. Мать сгребла в кучу свое новое убранство и отправилась показывать его отцу. Выполнив свою работу на телефоне, я вошла в комнату отца в тот миг, когда она спрашивала у него совета, какую из новых ночных рубашек, по его мнению, она должна этим вечером надеть для Ганса.

– О Мутти, – воскликнула я, – надень бежевый крепдешин с вшитыми кружевами, она самая лучшая!

Мать задумалась на секунду, потом засмеялась:

– Ребенок прав, Папи! Какой у нее глаз – потрясающе. Она все знает об одежде для меня. Если ты действительно когда-нибудь сомневался, что она твой ребенок… – и, оборвав свою фразу на полуслове, вышла из комнаты.

– Кот! Пойди проверь свою комнату. Посмотри, хорошо ли ее убрали горничные. Если нет, доложи мне! – сказал отец.

Необычный приказ. Отец всегда держал гостиничный персонал в жесткой узде и в результате добивался самого добросовестного сервиса. В некотором смысле его за это даже уважали. Действительно ли мой отец сомневался в том, что я его ребенок? Может быть, я была не его дочкой… тогда чьей? Только маминой? Возможно. Она мне всегда говорила, что я принадлежу только ей. Я вернулась доложить, что моя комната – «само совершенство».

Полностью оправившись от болезни, отец решил меня эвакуировать. Оставив Тами и Тедди охранять венский форт и помогать матери в ее входах и выходах, он повез меня в Ауссиг-на-Эльбе, где жили его родители. Мы подъезжаем к маленькой ферме, и – вот они, здравствуйте! Моя бабушка Роза, маленькая и круглая, уютный сверточек накрахмаленного голубого льна с самой сладкой улыбкой в мире, и мой дедушка Антон, длинный и угловатый, этакий австрийский Линкольн, молчаливо глядящий на жену с таким видом, что сразу становится понятно, что по-настоящему значит слово «брак».

Бабушка прижала меня к себе, в словах не было необходимости. Если она тебя любит, это видно сразу, без эмоций и прикрас. Это было по-настоящему – прямо как ее хлеб, с жаром и уверенностью поднимавшийся в большой черной печи. Дедушка положил мне на голову большую тяжелую руку и посмотрел на меня с удовольствием, а я на него – с радостью. Отец пожал руки родителям, затем занялся нашим багажом, одновременно обсуждая с дедом нашу поездку в новом «паккарде». Меня проводили ко мне в комнату; бабушка волновалась, не выросла ли я из резной деревянной кровати, расписанной колокольчиками.

Мать телеграфировала, что она по мне скучает, так что нам пришлось уехать раньше, чем планировалось. Бабушка передала со мной банку своего лучшего варенья матери на завтрак и крепко обняла меня. Я уцепилась за нее и плакала. Дедушка подарил великолепную маленькую лисичку, которую выстругал специально для меня, так что я еще немного поплакала. Отец велел прекратить мелодраму и лезть в машину; затем по всей форме попрощался с родителями, и мы отъехали. Мне было не важно, что это выглядит театрально – я всю дорогу вниз по холму махала им. Всего четыре дня, но какие чудесные!

– Ангел мой! Как я по тебе скучала! Моя жизнь без тебя опустела! Я не спала ни разу, пока тебя здесь не было! Тами ничего не умеет делать правильно. Она перепутала все карточки из цветов. Обслуживание в отеле вдруг стало ужасным. Снаружи репортеры, только меня и ждут, мне приходится спасаться от них через черный ход – и это в Европе! Прямо как в Чикаго! Папи, почему ты не забрал Тедди в Ауссиг? Каждый раз, когда мне была нужна Тами, она «гуляла с собакой». А пока она наконец вернется, я уже все сделаю сама!

Она целовала меня в глаза.

– Твое прекрасное лицо. Как мне не хватало твоего прекрасного лица! – Она отошла назад, чтобы осмотреть меня. – Твои волосы – когда ты в последний раз мыла голову?

– Прости меня, Мутти. Посмотри, что мне сделал дедушка. – И я показала ей на ладони великолепную лису.

– Радость моя, пойди переобуйся и вымой руки. Папи, ты должен прочитать эту телеграмму и сказать мне, что отвечать, – сказала она, направляясь к письменному столу.

У себя в комнате я завернула лисичку в самый чистый носовой платок и засунула глубоко в ящик ночного столика. Могла бы и не нарываться. Она ненавидела, когда мне нравились подарки от других, считалось, что я должна любить только ее подарки. Может быть, про замечательное бабушкино варенье лучше вообще не упоминать? Безопаснее всего вообще не говорить о моей дивной поездке! Тами одарила меня беглым приветственным поцелуем – она выглядела осунувшейся, абсолютно истощенной.

За время нашего отсутствия господин Ярай, надо полагать, сделал что-то не так, или же пресса подобралась слишком близко, потому что внезапно по всем комнатам пронеслась оберточная бумага, Вена исчезла в облаке пыли за нашим «паккардом», а мы ехали в Зальцбург – лучшую из всех возможных реклам для Австрии: цветущая горная деревня с замком Спящей красавицы и замысловатыми фонтанами, украшенными гирляндами с изображениями Моцарта; культура сочилась там из каждой трещины между булыжниками. Конечно же такие опереточные декорации немедленно требовали костюмов, и мы отправились к лучшим в мире тирольским галантерейщикам, Ланцам из Зальцбурга. Платья с узким лифом, накидки, шляпы, охотничьи куртки, юбки, оборчатые крестьянские блузки, пуговицы из серебряных монет или оленьей кости, и везде вышита горная флора и фауна. Можно было бы вырядить десять дорожных свит «Принца-студента», и на их складах ничего не поубавится. Матери потребовалось всего несколько минут, чтобы преобразиться. В темно-зеленой юбке, черном строгом жакете со своими особенными фестончатыми отворотами бутылочного цвета и пуговицами из серебряных монет, и опять же в бутылочно-зеленой дерзкой велюровой шляпе, украшенной великолепной щеточкой из щетины кабана, она была похожа на шикарную австрийскую бургомистершу. Мы с Тами справлялись не так успешно.

– Муттиляйн, прошу тебя! Я не могу носить все эти прекрасные вещи. Это все чересчур дорого! – все время шептала Тами, пока мать забрасывала вешалки с одеждой в кабинку для переодевания.

– Тами, не глупи. Нельзя же ходить по Зальцбургу одетой как венская госпожа или какая-то туристка. Надень это голубое платье с рукавами с буфами и красный полосатый передник и иди сюда, я на тебя посмотрю! – приказала мать, после чего перешла на меня: – Радость моя! Больше на один размер? Это невозможно. Выйди сюда, дай на тебя посмотреть!

За спиной матери собрался завороженный круг покупателей, по достоинству оценивших целенаправленность и мастерство, с которыми она одевала своих подопечных. Я приготовилась к инспекции. Ватный чехол для чайника – доярка, с которой что-то не в порядке! Я была уверена, что слышу, как публика хихикает.

– Да… жилет слишком тугой. Выпрямись! Сутулясь, ничего не скроешь, только сделаешь хуже. Может быть, я смогу найти что-то темное! Сними это и жди! – И она устремилась прочь, твердо решив достичь невозможного.

Отец также подвергся метаморфозам, отказавшись лишь от кожаных шорт с подтяжками, украшенными эдельвейсами. Наконец мы оказались на улице – вылитое семейство фон Трапп на прогулке. Это задало стандарт для всех наших будущих визитов в Зальцбург. В наши списки багажа был внесен новый чемодан, помеченный «Австрия – Зальцбург спец.». Каждый год, пока Гитлер не захватил Австрию без малейшего усилия, мы ездили туда играть доярок среди лютиков.

– Папиляйн… – У матери рот набит венской колбасой и горячим картофельным салатом (мы были очень последовательны, меню обычно соответствовало костюмам). – Я хочу австрийский крестьянский домик – старый и прекрасный, с темно-зелеными ставнями, маленькими окошками и белыми кружевными занавесками, с полностью резным фасадом и со стихотворением над дверью, и с цветочными ящиками, полными красных гераней, перед каждым окном. – Она взяла себе еще огуречного салата и черного хлеба. – Ганс носил бы свои прекрасные тирольские пиджаки, Брайан мог бы гулять, Ребенок бы плел венки из полевых цветов, Тами кормила бы цыплят, я бы готовила всякие овощи с огорода, а ты бы сидел на солнышке на темно-зеленой скамейке и читал газеты. Мы могли бы даже завести настоящую корову!

Отец уже вытащил свою записную книжку Hermès и принялся записывать все необходимое для ее «деревенского счастья». Никто из нас не сомневался, что он способен найти в точности такой дом, какой был заказан.

– Мутти, сейчас слишком поздно. У тебя осталось мало времени, но после следующего фильма – пожалуйста. Сейчас Ганс ждет тебя, Джо беспокоится, когда ты примешься за костюмы… и ты знаешь, что наш отъезд намечен на…

– Да, Папиляйн! – перебила она его. – Знаю. Сначала мне нужно сделать деньги! Хорошо еще, что Джо на сей раз сделал меня принцессой. Со всеми этими огромными юбками того периода им не удастся увидеть… Ноги! – Она захихикала. – Как это не понравится Paramount! «Никаких ног в фильме Дитрих?» Одно это стоит целого фильма!

Она жестами приказала официанту выловить еще несколько колбасок из дымящегося котла рядом с нашим столом. В тот день она была в очень хорошем настроении.

– Папи… а Екатерина Великая разве не была лесбиянкой? Наверное, была. Она не могла бы так править Россией, если бы была нормальной. По крайней мере костюмы будет интересно делать. Трэвис Бентон, наверное, как сумасшедший занимается «исследованиями» – и нарисует так, чтобы все выглядело «доподлинно исторически» и не годилось для камеры! Он создает себе репутацию человека, одевающего Дитрих, а всю работу делаю я. Он ничего не понимает в «контурах». Почему все педики такие суетливые? Они всегда всех одевают чересчур пышно, но на сей раз мы используем много русского соболя – это будет стоить целое состояние! Пусть студийные боссы вопят, Джо с ними справится. Может быть, мы разрешим им самим сшить шкуры – как они когда-то делали!

Образ парамаунтских иерархов, сидящих скрестив ноги на своих столах из красного дерева и усердно работающих старыми скорняцкими иглами, так ей понравился, что она весело расхохоталась и напала на новую колбасу с особым удовольствием. На самом деле она, похоже, с нетерпением ожидала своего следующего фильма, что для моей матери было очень необычно. Наша первая «историческая» картина! Звучит здорово!

Отец зачитывал нам расписание культурных мероприятий, которое составил для пополнения нашего образования, и вот я слышу, что мы идем на концерт очередного скрипичного квартета, естественно игравшего Моцарта. Моцарт, Моцарт, Моцарт. Не могу больше! Я изо всех сил старалась его полюбить. Все вокруг так восторгались его музыкой, что я поняла: со мной что-то не в порядке, потому что я от нее засыпаю. Раз уж все были в таком жизнерадостном настроении, я осмелилась спросить разрешения остаться в тот вечер в отеле и отправиться прямо в постель.

– Что? – Мать повернулась ко мне. – В постель? Ты больна? У тебя жар? Папи, Ребенок плохо выглядит! Радость моя, в чем дело – живот? Эта жирная колбаса и тяжелый картофельный салат? Папи, тебе не следовало этого заказывать!

Она взяла меня за руку, заставила нас сесть в лифт и подняться в номер. Мне было приказано быстро раздеться, пока она ходила за градусником. Я расстегнула новый расшитый жилет, сняла оборчатый белый передник и попыталась подумать о том, что делать дальше. Притвориться больной казалось самым безопасным способом справиться с этой деликатной ситуацией. Я молилась о температуре! Настоящей, высокой! Пожалуйста! Прямо сейчас!