Текст книги "Жизнь Марлен Дитрих, рассказанная ее дочерью"

В другом нашем излюбленном месте обед был немного полегче – в некотором смысле. Как только владелец ресторана, которому была оказана «неоценимая» честь, и его элегантный метрдотель усаживали нас, сразу же появлялись тележки. Рамы из красного дерева наполированы до блеска, глубокие серебряные подносы уставлены рядами продолговатых стеклянных блюд, до краев набитых сокровищами садов, морей и ферм. Они катились к нам стройными колоннами, подталкиваемые гордыми официантами, похожими на нянек, выгуливающих свои английские коляски в Булонском лесу. Мы не просто ели в Belle Aurore – мы объедались! Каждый раз мы обнаруживали какое-нибудь блюдо, которого еще не пробовали и которое надо было добавить к остальным, уже известным и любимым. Уже сшитые и утвержденные юбки приходилось распарывать и перешивать, пояса заново измерялись и расширялись. Мать набирала вес! Прежде это означало настоящий кризис, но, поскольку ей не нужно было сниматься на следующий день, обычное голодание и прочищение желудка английской солью были не обязательны – пока. Но что-то нужно было делать с примерками, и поэтому в нашей компании появился еще один участник – «сбруя»! Это было новейшее изобретение, оно изготовлялось из телесного цвета резины и запахом слегка напоминало велосипедную шину. Мы покупали их дюжинами.

Мать, ненавидевшая даже пояса с подвязками, терпеть не могла эти резиновые штуки, особенно полосу, которую они оставляли под ее узкими юбками. Пояс, по крайней мере, позволял беспрепятственно видеть линию от бедра до промежности во время ходьбы, но эта штука перерезала линию и создавала собственную – как раз посредине ляжки.

– Из-за них выглядишь как будто у тебя короткие ноги и старая плоская задница! – говорила она.

Тем не менее она терпеливо проносила эти штуки целые две недели, потом часть отдала Тами, остальные – нашей горничной, и на этом все кончилось. Однако пока наш резиновый друг еще был в фаворе, он играл главную роль в шоу, которое можно было озаглавить «Шалости в комнате для девочек». Почему мать называла туалет комнатой для девочек, я так и не узнаю. Может быть, она это услышала в свой первый приезд в Голливуд, да так и запомнила. За всю свою жизнь она ни разу не спросила, как пройти в «туалетную комнату», «уборную», «дамскую комнату» или просто в общепринятый «туалет». То есть в тех случаях, когда ей это было нужно, а значит, практически никогда! Дитрих считала очень дурным тоном вставать из-за стола, чтобы опорожнить мочевой пузырь. Благодаря этому, а также невероятной дисциплине, требуемой ее профессией, и патологическому страху перед любым незнакомым туалетным сиденьем, ее почки научились подчиняться строжайшему режиму – я такого больше ни у кого не встречала. Конечно же от тех из нас, кто входил в ее ближайшее окружение, ожидалось то же самое.

Поэтому, когда внезапно посреди одного из наших бесконечных обедов мать взяла Тами за руку и, встав, объявила, что они идут в «комнату для девочек», я была поражена. Поскольку мне идти никто не приказывал, я осталась на месте и взглянула на отца. Ему не понравилось, что они вот так вышли из-за стола, я это четко поняла. Мы не разговаривали. Мы сидели и ждали. Ропот прошел по залу, как бывало всегда, когда Дитрих являлась между смертными. Они вернулись, хихикая, как две озорные школьницы. Мать пролезла на свое место, прижимая к груди свою крокодиловую сумочку, как будто это было какое-то тайное сокровище. Отец улыбнулся: ее веселый вид был так заразителен!

– Мутти, что это ты надумала? Если ты так дальше будешь смеяться, тебе придется вернуться в туалет!

На сей раз мать действительно смеялась так, что даже Тами не удержалась и прыснула.

– Но, Папи! Мы ходили в туалет не писать! Нам не нужно было. Знаешь, что мы сделали? Мы сняли свои сбруи, чтобы можно было больше есть! – Сказав это, она жестами пригласила нас нырнуть вместе с ней под стол и там показала резиновую пакость, спрятанную в сумочку. Когда мы вынырнули на воздух, отец своим лучшим профессорским голосом спросил:

– Но что вы сделали со своими чулками?

– Обернули вокруг пальцев и завязали узлом – как шлюхи!

Теперь смеялись уже все. Я думала о том, смогу ли найти это слово в своем словаре. Судя по интонации, с которой оно было произнесено, я в этом несколько сомневалась.

Еще не раз почтила Дитрих своим посещением «комнату для девочек» в Belle Aurore. Зеркальное великолепие стало свидетелем еще одной уловки, нацеленной против набора веса, – приема «два пальца в рот». То, что мы устраивали, вполне напоминало вакхические оргии, так почему же до конца не пойти по стопам римлян – сблевать, чтобы снова есть! Я это ненавидела. Ненавидела хихиканье, ненавидела звуки рвоты. Моя работа заключалась в том, чтобы стоять на страже и смотреть, чтобы никто не вошел, пока они не закончат. Я чувствовала, что это плохо для Тами, не для матери – той все сходило с рук. Ничто не могло ей навредить, она жила в другой реальности. Но Тами была настоящая, и ей это могло причинить вред. Они проделывали так по всей Европе и находили это забавным. Я беспокоилась, но не знала, что сделать, чтобы их остановить. Это было задолго до того, как открыли булимию, но я ощущала ее зловещую тень над теми, кого любила. Я просто не знала, как это называется.

Матери пришло в голову идеальное решение проблемы этих неудобных примерок после обеда. Мы стали примерять платья утром, а шляпы после полудня.

– Моя голова не толстеет, – говорила она. – И если у нас будет время, сможем после шляп купить вуали, чтобы отложить их до того времени, когда они нам понадобятся в Голливуде. И еще я хочу эти чудесные шелковые гвоздики. На студии таких нет, и никогда не знаешь заранее…

Сверхъестественная женщина! Спустя год она уже выстраивала вокруг этих цветов первый костюм для фильма «Дьявол – это женщина». Мы также начали покупать кожу.

Стоило видеть, как мой отец осматривал чемоданы у Hermès – это было настоящее представление! Сперва он надевал перчатки. Оставить отпечатки пальцев на ярком кожаном глянце было святотатством. Каждый вручную прошитый шов изучался на предмет мельчайших недостатков, прожилки на коже рассматривались как при дневном свете, так и при искусственном освещении торгового зала. Ничто не ускользало от глаз истинного знатока. Продавцы стояли сбоку и дрожали! Он не торопился. Бывало, просмотрит дюжину сияющих вершин совершенства или, по крайней мере, казавшихся таковыми нам, простым смертным, пока не найдет то, что его удовлетворяет. Нас, трех женщин, часто отсылали посидеть в одном из кафе рядом с Hermès. Мать, раздосадованная, но покорная, пила кофе и курила свои сигареты. Мы с Тами любили эти «инспекторские» перерывы и заказывали малиновое мороженое в тяжелых серебряных чашах, окруженное крошечными печеньицами в форме вееров. Мы научились есть быстро – Дитрих далеко не всегда так легко потакала капризам мужа.

Обычно мы возвращались как раз к тому времени, когда он находил чемодан, единственно достойный матери, и со спокойной совестью советовал ей купить вещь без промедления. Не было в Европе магазина, персонал которого не вздрогнул бы при виде того, как Рудольф Зибер входит в его священные пределы. Однако, при всем своем тайном томлении духа, они уважали его поразительные знания и вкус. За все годы, пока над матерью витал волшебный ореол ее славы, отцу ни разу не показали низкокачественный товар. Они бы не осмелились! Многие писали о муже Дитрих, что он якобы сорил ее деньгами. Возможно, внешне это так и выглядело, но не на самом деле. Мать обожала его изысканность, его инстинктивное чутье на все корректное и достойное, его утонченное чувство роскоши, и потакала всему этому, покупая все, что он одобрял, и затем отдавая ему. С другой стороны, он всегда пытался научить ее не проматывать деньги. Когда это наконец стало невозможным, он удовольствовался единственным, что ему еще оставалось, – показывал ей, что на самом деле хлам, а что стоит потраченных денег. В любом случае она бы все всем купила, но он мог, по крайней мере, проследить за тем, чтобы ее не надували.

Все мы знали, что мать никогда не устает. Она не понимала тех, кто сходит с дистанции, и издевалась над ними, так что, готовясь к нашим поздним ужинам в Maxim’s и прочим буйным ночным набегам, отец заявлял о важных встречах, которые необходимо было провести в его парижской квартире, и отправлялся домой поспать. Тами, под предлогом присмотра за ним, тоже украдкой шла отдыхать. Меня оставляли в качестве охранника и компаньонки нашей священной личности, и мне это было не в тягость. Меня воспитали так, чтобы идти нога в ногу с поразительным отсутствием спокойствия у моей матери. Правда, я беспокоилась насчет Тедди. Я надеялась, что песик выдержит этот темп, у него впереди еще были Вена и Зальцбург.

Ресторан Maxim’s – сплошная Belle Époque: кисточки, алый бархат, зеркала и золото. Свечи и лампы из граненого стекла, свет столь мягок, что каждая женщина похожа на невинную деву, а каждый мужчина – сама туманная таинственность. Все вокруг блестит! А меня это не волнует! Разве не ужасно? Я знала, что это должно меня волновать и даже поражать, но, когда приходишь из мира, в котором тебе могут сделать точную копию чего угодно, очень трудно сохранить уважительный взгляд на реальность. В этом я не была уникальна, такова профессия. Живешь в мире визуальных иллюзий, сделанных так, чтобы они выглядели реально. Во дворе у тебя Древний Рим, за углом – Красное море. Вся история этого мира лежит перед тобой, обозревай – не хочу, только перейди из одного съемочного павильона в другой. Все на месте – но все мертвое, пока какой-нибудь бог не закричит «Свет, камера, мотор!», и внезапно все приходит в движение и оживает, но даже и это – лишь имитация. Это меняет отношение к жизни. И это не то что плохо, по крайней мере не всегда плохо, просто это совсем другое. Думаю, что именно по этой причине актеры общаются только с себе подобными – им нужно быть с людьми, которые реагируют так же, как они сами. Они ищут безопасности и привычной обстановки в своей среде обитания, среди особей своего же вида. Но моя мать этим никогда не занималась. Актеры в конце концов все-таки цыгане, а она была «прирожденная аристократка». Она терпела актеров лишь с малюсенькой буквы «а», «киношников», как она их называла, – только по необходимости или когда была влюблена в одного из них. Но очень быстро она бросала их и продолжала свои беспрестанные поиски «авторов важных книг», пламенных государственных мужей, бравых генералов, выдающихся музыкантов, людей, всеми признанных, – знаменитых и почитаемых. Поиски представителей ее собственного вида под названием «Живые Легенды».

В тот вечер мать была особенно прекрасна. На ней было одно из новых вечерних платьев, которое наконец-то пришлось впору – изысканный черный бархат с перьями всех на свете райских птиц, выкрашенными в соответствующий цвет, от Пату. Перья разворачивались веером от ее обнаженных плеч, отбрасывая таинственную тень на блестящую кожу. Длинные вечерние перчатки, из той же материи, что и платье, браслет с бриллиантами и рубинами в стиле Мэй Уэст, великолепная квадратная бриллиантовая брошь – вот вам роскошная кинозвезда! Мой отец, в превосходного покроя фраке, с неброскими бриллиантовыми запонками, со своими белокурыми волосами, лишь слегка темнее ее волос, был как никогда похож на ее столь же роскошного брата. На черно-белой фотографии они составляли поразительную пару. Мы с Тами не отставали: она – в длинном черном шелковом платье с поясом, усыпанным блестками, которое так нравилось фон Штернбергу на моей матери, я – в новом синем, как сапфир, бархате с широким кружевным воротником а-ля три мушкетера. При виде нашей компании поток машин останавливался. Разговоры прерывались на полуслове. Самые знаменитые, могущественные и богатые люди бросали свои дела, чтобы только усладить глаза и прочие чувства, воздать Дитрих почести, как будто она сделала что-то особенное, чтобы их заслужить. Что сделала? – снялась в нескольких очень хороших фильмах, отдав им свою преданность, мастерство и огромный труд, отделала и отточила свой имидж, родилась невероятно красивой. По-видимому, этого достаточно для того, чтобы занимать место среди ангелов. Это не вызывало у меня сомнения, просто всегда смущало.

– Радость моя, не волнуйся за свое платье. Ты можешь сидеть на шелковом бархате. Он не мнется. Но только настоящий французский бархат. Любой другой оставляет большие вмятины, прямо на заду, которые не проходят.

Она поднесла шампанское ко рту и стала оглядывать ресторан сквозь тонкий край бокала. Дитрих любила ловить точный крупный план, была ли рядом камера или нет.

– Папи! Не могут же они все быть декоративными статистами?

Я поперхнулась утвержденным лимонадом, матери пришлось похлопать меня по моей несгибаемой спине. Она любила вот так заставить меня смеяться какой-нибудь шутке «для внутреннего употребления». В таких случаях отец и Тами оставались вне игры. Я попыталась объяснить Тами, которая чувствовала, что не вписывается в момент веселья:

– Тамиляйн, когда нам нужны люди, чтобы заполнить сцену, знаешь, например в автобусе или на улице, мы набираем статистов. Но если режиссеру нужны мужчины и женщины в вечерних платьях, по-настоящему элегантные, прямо как здесь, тогда центральное управление по кастингу нанимает людей из особого списка; там помечено, что у них есть собственный хороший вечерний костюм и они могут выглядеть как леди и джентльмены. Они являются на площадку, причесанные, напомаженные и завитые, и украшают ее собой. Вот почему их зовут декоративными статистами. Еще они умеют прилично танцевать. Медленный фокстрот, вальс, иногда танго, но не для музыкальных номеров, просто фоновые танцы на площадке. Это обычно актеры постарше, которым не повезло в жизни, и они очень-очень аккуратны со своей одеждой.

– Наверно, это очень печально, Котик.

Мне всегда нравилось, когда Тами заставляла мое кошачье имя звучать мягко и скромно.

– Наверное, это ужасно – иметь работу только потому, что у тебя есть вечернее платье. А если с ним что-нибудь случится?

Тами была самым сострадательным человеком из всех, кого я знала. Она готова была защищать всех, кроме себя самой. Если бы судьба не предопределила ей стать жертвенным агнцем для моих матери и отца, какой женой и матерью могла бы она стать!

Однако мы уже достаточно поговорили. За одним столом с моей матерью нельзя было увлекаться частными разговорами. Разговор вела она, но не входила в него, если только не играла роль ученика, в которого автоматически превращалась в присутствии «великих» умов. С фон Штернбергом это было еще ничего, но позже она стала чудовищно переигрывать, в буквальном смысле припадая к их ногам в своем вульгарном поклонении. Ноэл Коуард считал это фальшью и дурным вкусом; Кокто, естественно, обожал; Орсон Уэллс, хорошо ее знавший, улыбался и продолжал есть; Хемингуэй приказывал ей встать; Паттон фыркал от удовольствия и хлопал себя по пузу, Эдвард Р. Марроу, Эдлай Стивенсон, сэр Александр Флеминг просто краснели, а де Голль полагал, что это в порядке вещей – разве не должны все ему поклоняться? Мы с Тами, разумеется, никогда не принадлежали к этому зачарованному кругу, поэтому выпрямились, отвернулись друг от друга и направили все свое почтительное внимание на отца, который в это время читал вдохновенную лекцию на тему преимуществ черного вишневого соуса перед соусом из севильских апельсинов, рекомендованным в тот вечер под запеченную утку.

Значит, похоже, я буду есть утку. Во всяком случае, не всегдашнюю печенку. Посмотрим… вот оно что: куча сердцевин артишоков, вырезанных в форме маленьких бледно-зеленых корзинок, наполненных муссом из весеннего горошка; глазированный жемчужный лук, ниспадающий с пучков тушеного бельгийского эндивия, перевязанных заплетенными перьями шнитт-лука. Но прежде нам нужно пережить закуски, суп и рыбные блюда. По крайней мере, у меня есть мой способствующий пищеварению лимонад, чтобы все это промыть, но взрослые проходили через пять разных сортов вина, не считая сухого шампанского, поданного, когда отец составлял план ужина, и сладкого вина, подаваемого к десерту. Если вы считаете, то, возможно, спросите: «Почему пять вин, если мы насчитали только четыре блюда без вина?» Вот и не угадали – а сыр? Для сыра просто необходима была своя особенная бутылка, названная в честь одного из Ротшильдов или что-нибудь в этом роде! Я потеряла счет этикеткам. К тому же мое воспитание по части вин началось серьезно только после тринадцати лет. Я не могла понять, как им удавалось все это выпить. Вечер длился и длился. Моя спина, казалось, спеклась навсегда. Челюсти болели от бесконечного жевания. Мать выглядела так, как будто только что пробудилась от двенадцатичасового сна. Отцу помогал держаться его хитроумный перерыв на дневной сон. Тами не осмелилась бы сникнуть, даже если бы от этого зависела ее жизнь. Если бы я заснула на камамбере, меня никогда бы не простили! Я изо всех сил щипала себя за ногу, это меня всегда будило – по крайней мере на некоторое время.

Кто-то подошел к нашему столу, чтобы поприветствовать Дитрих. Он выглядел столь же элегантно, как отец, говорил по-французски и, наверное, был важной персоной, потому что мать встала, когда он целовал ей руку. Отец тоже приподнялся, мы с Тами, разумеется, вскочили. Официанты, наверное, подумали, что мы уходим, не дождавшись блинов Сюзетт! Дитрих всегда вставала в присутствии пожилых леди и тех, кого она считала заслуживающими ее уважения. Из-за того, что мне полагалось вставать каждый раз, когда вставала она, это иногда выглядело очень странно. Поскольку известные люди ходили в известные места, чтобы посмотреть там на других известных людей, кто-нибудь все время приближался к нашему столу, чтобы поцеловать ручку «Марлен». Только она встанет, мы тут как тут, словно поплавки, которым положено всплывать на поверхность. Иногда, наверное, мы выглядели так, как будто ждем автобуса! Отец беседовал о том, как правильно разжигать жаровню, когда я наконец попросила разрешения выгулять Тедди и сказала: «Пожалуйста, можно Тами тоже пойдет?» Мы получили в ответ:

– Да! Но только недолго, скоро подадут ваши пирожные с лимонным суфле.

Как чудесно было глотнуть свежего воздуха! Мы обняли друг друга за талию, а Тедди нас выгуливал.

– Тамиляйн, как ты думаешь, может ли лимонный торт Maxim’s быть сделан из вчерашних выжатых лимонов?

Воображение рисует картину, как мы, окаменевшие от изнеможения, сидим и ждем, пока Папи распекает персонал ресторана и их бракованные лимоны, и это так смешно, что мы начинаем хохотать и уже не можем остановиться. Мы приходим в возбуждение, тискаем друг друга, от смеха из глаз льются слезы. Тедди останавливается, позволяя нам прислониться к фонарному столбу и прийти в себя. Вот он решает, что все в порядке, окидывает нас критическим взглядом – «ай-ай-ай» и отводит обратно к Maxim’s.

Конечно же все это время делались сотни телефонных звонков в день. Мать часто звонила в Берлин, иногда говорила со своей матерью и сестрой. В общем-то никаких особенных разговоров, просто она сообщала им свои новости. Она вообще редко кого-либо спрашивала о делах, так и в этих звонках информацию сообщала мать, а они в Берлине слушали.

– Мутти, эта работа просто смешна, никто не знает своего дела! Песни идиотские. Мне нужно изменить все слова. Все, что они могут, это писать песни для фильмов типа «Голубого ангела»! Знаешь, как я ненавидела «Голубого ангела» – вся эта ужасная вульгарность! Руди заключил этот контракт, так что мне приходится это делать, записывать все эти пластинки – он говорит, что мне нужны деньги! Я столько этих денег зарабатываю в Голливуде – как это может быть, что мне снова уже нужны деньги? Но он настаивает. Отель, что он снял, прекрасный и очень дорогой. Но ты его знаешь, он мне и Ребенку дает только самое лучшее. Тебе и Лизель в Австрии уже заказан отель и все остальное. Мы приедем из Парижа раньше вас. Руди выслал вам билеты. Не поверишь, как Ребенок вырос – даже еще больше, чем на фотографиях. Подошло Лизели пальто, которое я послала? Я взяла сверхбольшой размер. Она может его носить в поезде, ей пойдет. Дай мне знать, что тебе еще нужно из Парижа. Не бойся, у Руди есть время пройтись по магазинам. Тут Ребенок, хочет тебе что-то сказать.

– Ты себя хорошо ведешь? – Не дождавшись моего ответа, бабушка продолжает в своем тоне директрисы: – Не мешай матери. Запомни: всегда помогай, в чем только можешь, но знай свое место, Мария.

Когда мать говорила со своей сестрой, интонация ее была мягче, как будто она очень терпеливо обращается к застенчивому ребенку, без обычной немецкой отрывистости слов:

– Лизельхен, ты получила шерстяные чулки? Правда, они чудесные? Просто идеальные? Я знаю, ты всегда любишь держать ноги в тепле. Вчера я тебе послала шнурки для ботинок. Их нашел Руди – он всегда все находит!.. Привези мне книжки, немецкие – это единственные умные книги… Мутти сказала, что тебе понравилось коричневое пальто и что оно не слишком велико. У тебя есть шляпа, которую можно под него носить в поезде?.. А новой сумочки тебе не нужно?.. Что? Хочешь что-то отсюда? Что я тебе могу привезти, дорогая?.. Что угодно! Мольера?.. По-французски? Я скажу Руди, он купит. Но не слишком ли много книг?.. Нет, нет, конечно, это не чересчур дорого. Ты можешь получить все, что хочешь!.. Я просто думала, ты захочешь какую-нибудь красивую одежду. Не бойся, получишь свои книги и платье под пальто! Тут Ребенок… – Она протянула мне трубку. – Радость моя, скажи что-нибудь приятное Лизель!

– Здравствуйте, тетя Лизель…

– О Хайдеде! – она все еще меня так называла. Ее так легко смущали всякие перемены, что я так и не сказала ей, что теперь меня называют Кот. Моя тетя Лизель всегда немного напоминала мне Тами. Они обе так опасались рассердить тех, кто выше их по рангу, что все время делали ошибки просто из-за того, что слишком усердствовали.

– Милая Хайдеде, мне так не терпится тебя снова увидеть, дитя мое! Когда мы встретимся, ты мне должна будешь все-все рассказать про Америку и Голливуд, и про твой большой дом с бассейном, и про твою мать, которая так много работает и которая очень, очень красивая! Она всегда была такой прекрасной! Ты знаешь? – Она радостно лепетала, как всегда, когда бывала возбуждена. Наверное, бабушка, как случалось часто, сделала ей выговор, чтобы следила за собой, потому что Лизель вдруг задержала дыхание, прошептала: – Целую тебя, детка, осмотри все чудеса Парижа, – и быстро повесила трубку.

Пока мы работали, ели и делали примерки, фон Штернберг писал «Кровавую императрицу» и ругался с Paramount. Мать не говорила о своем следующем фильме, ее это просто не интересовало. Когда все будет сделано, обговорено и одобрено, к вящему удовлетворению ее «руководителя», он даст ей знать, и только тогда мы вернемся в Голливуд и приступим к работе, станем облагораживать его замысел. Фон Штернберг был единственным, кто мог похвастаться таким абсолютным профессиональным доверием со стороны Дитрих. После того как они расстались навсегда, она продолжала искать признаки его покровительственного гения в каждом режиссере. Только когда ее отчаянные поиски неизменно заканчивались полным разочарованием, она выпускала на свободу свой собственный гений и далеко затмевала его. Ей хватало ума, чтобы понять, что каждый ее инструмент, с помощью которого она мастерски выстроила свое капище, изначально принадлежал ему. На протяжении многих лет неуемное публичное признание ею великих заслуг фон Штернберга (разумеется, по отношению к самой себе) смущало и временами даже злило его. Он заслуживает почитания не только за то, что открыл одну – пусть уникальную женщину. Возможно, он в начале своей связи с матерью подозревал, что ни за что большее его почитать не будут.

Мать получила официальную телеграмму из всемогущего «главного офиса». Читая, она сначала нахмурилась, потом рассмеялась.

– Папи, послушай это… – и она прочла телеграмму вслух:

МИСТЕР ФОН ШТЕРНБЕРГ ИНФОРМИРОВАЛ НАС ЧТО ПРОВЕЛ С ВАМИ ТЕЛЕФОННЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ И ОЧЕРТИЛ ВАМ ОБЩИЕ ЛИНИИ СЮЖЕТА ТЧК ПОЖАЛУЙСТА ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ СВОЕ СОГЛАСИЕ ЧТОБЫ МЫ МОГЛИ ОФИЦИАЛЬНО ДАТЬ МИСТЕРУ ФОН ШТЕРНБЕРГУ РАЗРЕШЕНИЕ НА ПРОДОЛЖЕНИЕ РАБОТЫ ТЧК НАДЕЮСЬ ВСЕ ВЫ В ДОБРОМ ЗДРАВИИ И ПРИЯТНО ОТДЫХАЕТЕ ТЧК С НАИЛУЧШИМИ ПОЖЕЛАНИЯМИ ЭМАНУЭЛЬ КОЭН ВИЦЕ ПРЕЗИДЕНТ ОТВЕТСТВЕННЫЙ ЗА ПРОИЗВОДСТВО

Правда, очень смешно? Джо им сказал, что у нас были «телефонные переговоры»! Они такие глупые, что поверили ему. Зачем нам нужны переговоры? Он мне скажет, что делать, и я сделаю. Очень просто! И они собираются «официально» дать разрешение мистеру фон Штернбергу? Они должны целовать его ноги, а не задницу Демилля. Эти русские евреи всегда были скорнячками, а теперь каждый из них мнит себя Богом!

Сказав это, она послюнявила кончик своего карандашного огрызка и протелеграфировала свой ответ фон Штернбергу – не Paramount:

ДЖОЗЕФ ФОН ШТЕРНБЕРГ СТУДИЯ ПАРАМАУНТ ГОЛЛИВУД КАЛИФ

ВОЗЬМИ СЕБЕ ОТ МОЕЙ НЕИЗМЕРИМОЙ ЛЮБВИ СТОЛЬКО СКОЛЬКО НУЖНО ТЧК НЕ ОЧЕНЬ МНОГО ЧТОБЫ ЭТО ТЕБЯ НЕ БУДОРАЖИЛО НО И НЕ СЛИШКОМ МАЛО ЧТОБЫ ЭТО ТЕБЕ НЕ ПРИЧИНИЛО СТРАДАНИЙ ТВОЙ САМЫЙ СТРАСТНЫЙ ПОКЛОННИК НАВЕКИ ПЛЕЧОМ К ПЛЕЧУ ТЧК ПРИВЕТ ОТ ПАПИ

Когда наступило время писать пластинки, мать не взяла меня с собой в студию. Вместо этого отец повел меня в собор Парижской Богоматери. Он был такой прекрасный! Прямо как в фильме «Горбун из Нотр-Дама», только выше, и химер гораздо больше, чем я помнила. Когда я оказалась внутри, я остановилась как вкопанная под огромным окном. Оно было круглое, как гигантский драгоценный камень, – переливалось разными цветами! Вот чего не хватает фильмам – цвета! Например, этой невероятной синевы, прозрачной, но еще более густой, чем у матери в сапфировом кольце или на моей знаменитой рождественской елке. А красный цвет! Как будто смешали в одну кучу все рубины в мире. Отец рассказал мне, что это называется розеткой, что ее диаметр тридцать футов и она не менялась уже более шестисот лет! Что ее использовали как образец совершенства все мастера-строители. Белое стекло, еще мягкое, «прополаскивали» – окунали в расплавленное и растолченное цветное стекло, и там оно покрывалось тонкой цветной пленкой. Изготавливая стекло, в него добавляли окиси (что бы это ни значило) металлов: меди – для зеленого цвета, кобальта – для синего, марганца – для пурпурного. Он не сказал, как получался этот восхитительный красный, так что, может быть, это все-таки были размельченные рубины! Я старалась внимательно слушать урок, но окно с небесными лепестками так заворожило меня, что я пропустила многое из того, чему пытался научить меня отец.

– Теперь подойди сюда, Кот. – И я узнала, что именно делает арку готической. С тех пор, увидев колонну из папье-маше в отделе реквизита, я начинала похваляться новыми познаниями в области архитектуры.

Я украдкой заглянула в полумрак нефа… где-нибудь там, может, до сих пор скрываться бедный горбун. Отец научил меня не поворачиваться спиной к алтарю с распятием, а также тому, что перед тем, как встать на колени для молитвы, нужно сделать книксен. Я знала это из фильмов Демилля, но сама никогда так не делала. Внутри огромного сводчатого храма было прохладно и тихо. Отец сказал, что, если хочу, я могу помолиться. Помню, я смутилась, я не знала, как правильно молиться в церкви. Я чувствовала, что делать это так, как в фильмах, несколько фальшиво, но мне действительно хотелось сказать что-нибудь «хорошее», так что я решила поблагодарить Бога за особенный день. Я надеялась, что это сойдет за приемлемую церковную молитву. Мы зажгли перед маленьким алтарем высокую свечу. Отец заплатил за нее, опустив монетки в щель на металлическом ящике. Падая вниз, они громко зазвенели, но никто не обратил внимания. Когда мы вышли, солнце ярко ударило нам в глаза, прямо как софиты, расставленные для съемок. Помню, в этот день я была как-то необычно счастлива. Отец обратил меня если не в католичество, то во все веры сразу.

В тот вечер нам подали ужин в номер. Матери лень было переодеваться. Она рассказала мне о том, чем занималась в тот день и как ей не хватало меня, чтобы я сидела перед ней, пока она пела. Инстинктивно я почувствовала, что ей не понравится мой церковный энтузиазм. В качестве урока истории Нотр-Дам вполне подходил, но эмоциональное переживание по его поводу, вне всякого сомнения, подверглось бы осуждению. Отцу проницательности не хватило:

– Мутти, я сегодня водил Кота в Нотр-Дам, и она молилась!

Мать повернулась ко мне в своем кресле и улыбнулась:

– Ты молилась? Ты всего лишь ребенок, ты не можешь знать, как молиться – серьезно!

Она повернулась к отцу:

– Один из скрипачей сегодня был ужасен, просто любитель какой-то! Я показала ему, как играть, но это было бесполезно. Нам пришлось его заменить, и мы потеряли драгоценное время. Этого бы никогда не случилось, если бы ты нам разрешил записываться в Берлине!

Отец сжал зубы, один из мускулов на его лице дернулся. И позвонил официантам, чтобы те убрали со стола.

Религия была табу, с моей матерью ее следовало избегать. То есть в том случае, если вы во что-нибудь верили! Дитрих не любила бога. Он мог творить вещи, над которыми она не властна. Это ее пугало и делало его врагом. Она считала, что, если кому-нибудь нужно божество, это признак личной слабости.

– Это неизвестное нечто, которое якобы там парит наверху с ангелами? Что они все там делают? Сидят друг на друге? Смешно! Конечно же Библия – это лучший из всех когда-либо написанных сценариев, но нельзя же ей по-настоящему верить!

Она гордилась своей логикой и вытекающим из нее презрением ко всякой религии. Однако она призывала религию на помощь – в тех случаях, когда это ей было удобно. В более позднем возрасте каждый раз, когда она летала на самолете, при взлете на свет извлекался маленький замшевый мешочек, из которого выныривала золотая цепочка, увешанная:

• одним крестиком

• одной чудотворной медалью

• одним орденом св. Христофора

• одним знаком Козерога

• Звездой Давида

• …и кроличьей лапкой.

Мать не любила рисковать. Может быть, что-нибудь там наверху и есть, в конце концов! Когда самолет приземлялся, она снимала цепочку с шеи и клала назад в мешочек, чтобы ни разу больше не использовать вплоть до следующего полета в облаках. На земле Дитрих не чувствовала необходимости в талисманах для дополнительной защиты.

У меня было новое платье для оперы! Оно просто возникло у меня на кровати из ничего, как платье Золушки! Голубой, как незабудка, шелк, с фестончатым кружевным воротником и жакет-болеро в тон. Обязательные белые перчатки были из настоящей лайки и мои туфельки Mary Jane. По такому особому случаю даже носочки были из шелка. Отец снова блистал во фраке, на сей раз с черными жемчужными запонками, и нес в руках чудесный цилиндр, который вынырнул из специальной коробки, плоский как блин, и принял свою естественную форму, когда отец похлопал им по согнутому колену. Прямо как черный шелковый попрыгунчик. Я ждала, когда мне разрешат самой открыть его для отца. Отец разрешал мне это, только если я была в перчатках. У меня очень хорошо получалось щелкать цилиндрами, у матери их были дюжины, и открывать их было одной из моих обязанностей, но отец не доверял мне по части одежды настолько, насколько доверяла мать. Она в тот вечер была видением в белом шифоне, тонкая материя прилегала к ее телу, как вторая кожа, – греческая статуя, и только. Я помогла ей замотать груди широкими полосами клейкой ленты, как мы делали в студии, чтобы они выглядели обнаженными и безупречными без поддержки бюстгальтера. Скульптурный эффект сглаживался многочисленными слоями белой лисы, сшитыми с метрами шифона, скроенного по косой линии. Она выглядела так, как будто завернулась в кучевые облака. Почему Дитрих всегда казалась такой высокой, когда на самом деле рост у нее был небольшой? Высокие каблуки ни при чем. Она никогда не носила десятисантиметровые каблуки, такую обувь она называла «туфлями для шлюх». Это слово… она его произносила так часто, а я так по-настоящему и не знала, что это значит, знала только, что выглядеть похожей на шлюху можно в фильмах, но ни в коем случае не в жизни.