Текст книги "Жизнь Марлен Дитрих, рассказанная ее дочерью"

Во всей красе мы приехали на площадь Оперы, к зданию театра, полностью освещенному и похожему на огромный праздничный торт, какой бывает на вечеринках со съемочной группой. Тами с нами не поехала. Может быть, наша добрая фея не принесла ей наряд на этот вечер. Мы поднялись по пролету величественной лестницы, обставленной золотыми крылатыми статуями, и вверх еще по одному, столь же впечатляющему пролету, покрытому царственно-красным ковром, который отбрасывал розовый отблеск на белые мраморные перила. У нас была собственная ложа. Мы подошли, ливрейный лакей отворил ложу и поклонился. Мы вошли. Занавеси из алого бархата держат золоченые херувимы, хрустальные шары изливают свет из огромных люстр. Еще одно фантастическое зрелище, еще одно бесконечное разнообразие цветов. И Квазимодо тоже здесь – прямо там, под широкой сценой, прячет свое ужасное лицо и ожидает, пока погаснет свет. Я уже не говорю о декоративных статистах! К окончанию съемок Брайан подарил мне изысканный театральный бинокль – сплошное золото и перламутр. Я ни разу не смогла воспользоваться им в Голливуде, но теперь наверстывала упущенное! Фокусировала его на сногсшибательных женщинах в расслабленных позах, на скучающих мужчинах, в основном старых и еще старее, на вдовах только что из салона красоты с завитыми локонами и серебряными кружевами, на джентльменах с элегантными часовыми цепочками поперек пышных животов, на всей этой возне с программками, оперными перчатками и длинными жемчужными ожерельями. Переведя бинокль из расфуфыренной секции наверх, я увидела там возбуждение и нетерпение – там гнездилась счастливая молодежь. И куда бы я ни смотрела, я натыкалась на театральные бинокли, направленные на нас, точнее, на нашу ложу, которая обладала особой притягательностью. Не могу вспомнить, что мы слушали в тот памятный вечер, я была слишком захвачена внешней мишурой. Помню, впрочем, что леди, которая так прекрасно пела, была очень толстой и что ее гриму очень помог бы мистер Уэстмор, что баритон соответствовал размерам своей возлюбленной, но никак не ее голосу, и мы с матерью сошлись в том, что звук следовало бы дублировать, как в кино. Во время антракта мы элегантно прогуливались по мраморным залам. Все пили шампанское и старались подобраться поближе к матери, которая вела себя обычным образом, как будто была одна на необитаемом острове – спокойно курила свою сигарету, в то время как леди и джентльмены глазели на нее, притворяясь, что не глазеют. Тоненькие звоночки, похожие на те, что были на корабле, призвали нас обратно в наше красное бархатное гнездо, и началось очередное представление, «на которое не удалось бы продать ни одного билета в Рокси».

– Должно было быть намного лучше! – сказала мать, поднимаясь, чтобы уйти. Она просидела несколько часов, но на ее одежде не осталось ни одной примятости – нигде. Как ей это удалось? Я постаралась быстренько разгладить складки на моем шелковом платье. Дитрих никогда не понимала проблем, с которыми сталкивались мы, простые смертные, когда пытались держаться с ней наравне. По необычной лестнице было так же замечательно спускаться, как и подниматься. Пока мы ожидали своей колесницы, к нам приблизился молодой человек с очень некрасивым лицом и почтительно поцеловал матери руку. Она была явно польщена. Кто бы это мог быть? Они говорили по-французски так, будто были знакомы. Спустя несколько минут он поднял тонкую белую руку в знак прощания и удалился вниз по мраморной лестнице. За ним упорхнула целая стайка хорошеньких юношей, чьи белые, подбитые атласом вечерние накидки развевались как изящные маленькие летучие мыши.

В течение многих лет мы часто встречали Жана Кокто. Мой отец полагал, что он – перехваленная посредственность. Думаю, Габен тоже так считал. Ремарк однажды сказал, что хотел бы, чтобы Кокто бросил попытки быть поэтом, считающим себя одновременно и Пикассо. Мать хранила все его записочки. Она тоже отозвалась на его привычку рисовать рожицы посреди текста:

– Почему Кокто не может просто написать нормальное письмо, которое можно прочесть! Вместо того чтобы создавать маленькие сокровища для потомков! Наверное, они от этого делаются ценнее. Когда-нибудь их можно будет продать и сделать состояние!

Было очень поздно, и мы отправились ужинать в ночной клуб. Это оказалось шоу похлеще оперы! Гигантский казак с папахой и карабином, пристегнутым за широкой спиной, открыл дверь нашей машины. Уже одно это давало довольно точное представление о том, что вас ожидает внутри. И действительно, перед нами лежала царская Россия – сверкающая светом тысячи свечей и кусочков горящего мяса, нанизанных на тонкие рапиры. Стонали балалайки, и мать чуть не падала в обморок. Всю свою жизнь Дитрих переживала трагедию белых русских, как их называли, которые бежали из своего отечества от террора русской революции. Несмотря на то, что бегство Тами давало ей веское доказательство противного, в глазах матери все это являло собой сценарий по Толстому, снятый Эйзенштейном. Она романтизировала Россию. Она всегда хотела сыграть Анну Каренину, ненавидела Гарбо за то, что в этом фильме снялась она, и отказалась его смотреть. Она отождествляла себя с героями, «умершими за любовь». Сомневаюсь, могла ли мать по-настоящему любить кого-нибудь настолько, чтобы броситься под поезд. Но она могла живо себе представить, как делает это в отороченном соболями бархате и фиалках, – в этом я уверена. Задолго до «Кровавой императрицы» Россия означала казаков на диких лошадях, плачущие балалайки, покрытые лаком красные сани, в которых уютно примостились укутанные в волчьи шкуры любовники, несущиеся по сибирским просторам, в то время как дюжие крестьяне в косоворотках поют свои грустные славянские песни, махая им вслед руками. Ни Карл Маркс, ни Сталин не изменили для Дитрих лирической версии Матери-России. Осада Сталинграда в сороковых годах как раз играла на руку ее драматической интерпретации, и когда все мы торжествовали по поводу героического сопротивления нашего тогдашнего союзника гитлеровским армиям, Дитрих чувствовала, что ее многолетнюю верность всему русскому удалось отстоять. Ее триумфальное турне по Советскому Союзу в 1964 году только укрепило ее преданность. С тех пор всем приходилось учиться держать свои мнения о коммунизме при себе – разве что кому-то очень хотелось в сотый раз выслушать одну из любимых доктрин Дитрих:

– Русские – только они знают, как обходиться с художниками! Они нас уважают! Они все интеллигентные! Они чувствуют душой! Американцам нужно у них поучиться. Но американцам всем прополоскали мозги, они так боятся России, что дрожат в постелях и играют в младенцев!

«Распутин» низко поклонился, ожидая заказа. Заказывать в русском ресторане было несколько легче. Винные дискуссии исключались, приносили водку, а все закуски заменяла икра. Графин с водкой должен быть заморожен, икра – от свежей белуги, в пятифунтовых лоточках с костяными или перламутровыми ложечками; однако, поскольку все эти требования автоматически выполнялись в любом мало-мальски уважающем себя русском заведении, отцу никогда не приходилось много суетиться. Место моей печенки всегда занимал шашлык. Мне нравилась идея мяса на огне.

– Mamotschka, – отец тоже умел вести себя очень театрально, когда этого требовала обстановка, – холодный борщ к котлетам по-киевски, но если ты настаиваешь на бефстроганов…

Я положила себе на тарелку очередную гору икры; была полночь, и я умирала с голоду. Поскольку у матери были очень строгие взгляды на русскую кухню, о которой она все знала от Тами, она так просто не сдавалась и могло пройти немало времени, прежде чем они с отцом приходили к согласию. Я смотрела, как все вокруг пьют водку: большим и средним пальцами обхватив полную до краев стопку, искусно подносят ее к нижней губе, голову слегка запрокидывают назад, вливая все содержимое целиком прямо в глотку, потом резким движением опускают стопку. Задерживают дыхание, закусывают – и все сначала. Я наполнила свою стопку водой и устроила блестящее представление. Как я задержала дыхание! Это было достойно Сары Бернар.

– Глядите! Папи! Что только что сделал Ребенок? Радость моя, откуда ты научилась делать это с таким совершенством?

Мать заставила меня повторить всю сцену. Она была в восторге!

– Вы видели? Дочка Марлен Дитрих пьет… водку!

Это прошептал потрясенный голос за соседним столиком. Мать внезапно заметила, что за ней и за ее ребенком наблюдают и судачат.

– Радость моя, – прошептала она, – повтори еще разок! Они действительно думают, что я даю тебе пить настоящую водку. «Чего только кинозвезды не позволяют своим детям!» Я уже вижу заголовки: «Дитрих разрешает дочери пьянствовать в парижском ночном клубе!» Какие все-таки люди глупые, во всем мире одно и то же. А теперь сделаем это вместе, чтобы их по-настоящему шокировать! – И в полный унисон мы хлопнули по одной и вернулись к икре. С тех пор каждый раз, когда мы бывали в русском ресторане, я должна была заново повторять эту сцену. Она всегда разыгрывалась перед залом, битком набитым возмущенными зрителями, и мать наслаждалась каждым таким представлением.

Прибыли первые экземпляры новых пластинок. Нам всем пришлось сесть и слушать, в то время как мать смотрела на выражение наших лиц и управляла граммофоном. Все происходило с большой помпой. Слушать записи матери всегда было торжественной процедурой, полной подводных течений, если вы не знали правил. Ожидались безоговорочные поздравления от всех, кроме уважаемых профессионалов и меня. После трех прослушиваний «штатских» слушателей отпускали. Немногие привилегированные должны были остаться еще на четыре-пять прокруток, прежде чем она убеждалась, что мы впитали и распробовали все сполна. Только после этого она принимала наши комментарии и возможную критику. Если она уважала ваше мнение, конструктивная критика воспринималась великолепно. Она даже развивала ваши предложения, если вы были достаточно умны и представили их так, чтобы ей осталось место для собственных усовершенствований.

Новые пластинки рассылались всем. Она, как обычно, заказала дюжины экземпляров. Запаковывать их было целым мероприятием. Пластинки на семьдесят восемь оборотов в минуту были толстые и ломались, как стекло. Они и весили целую тонну, но это не имело значения, в те дни все нужно было посылать морем или по железной дороге. Первые две посылки были адресованы фон Штернбергу и де Акосте.

Приезжал Брайан! Я натерла до блеска свои лучшие туфли и вычистила матроску, поплевав на платяную щетку, как меня научила мать, чтобы захватить даже самые крошечные волоски. Может быть, мне удастся сводить его в Нотр-Дам. Мне не придется говорить про Квазимодо, Брайан сам отправится разыскивать его в полумраке! Однако пригласить его не хватило времени, он прибыл слишком поздно, успел лишь наспех поцеловать меня и был похищен на ужин. Мы с Тами и Тедди ужинали в номере и слушали музыку, плывущую из репетиционного зала, которому вернули первоначальную роль бального зала.

Наутро у нас царила очень странная атмосфера. Если бы меня не выдрессировали, я бы обязательно принялась задавать вопросы. От Брайана – ни следа. Ни единого телефонного звонка. Я очень о нем беспокоилась. Два дня спустя мать вошла в нашу гостиную с вечной чашкой кофе в одной руке и с письмом в другой.

– Папиляйн, письмо от Брайана – наконец-то! – объявила она.

Он вернулся в Лондон? Но ведь он только что приехал! А я даже не успела сказать ему, чтобы он не писал слово «увы» в письмах к матери! Почему он уехал? Что случилось?

12 июня 1933 г.

Моя дорогая, любимая,

Я причинил тебе большое огорчение? Я определенно поставил себя в самое жалкое положение. Надеюсь, что таких ужасных суток у меня больше не будет, но ах! я так не хочу, чтобы тебе было плохо.

Во всем виноват Руди. Уже много лет никто не производил на меня такого впечатления. Его прямота, честность и достоинство, а главное, его естественная доброта – это больше, чем я мог вынести. Если бы он был враждебно настроен или неловок по отношению ко мне, я бы это понял и не обратил внимания, но я был глубоко тронут тем, как гордо и любяще он говорил мне о «своей жене», и тем, как он держал тебя за руку и смотрел на тебя, и твоими собственными рассказами о его преданности. Что бы ты мне ни говорила, все заставляло меня чувствовать себя все ниже и ниже (хотя, бог свидетель, в моих чувствах к тебе нет ничего низкого), до тех пор, пока, сидя за ужином, я вдруг не понял, что ситуация более, чем странная. Это было невозможно. Я смотрел, как ты опираешься на его плечо, и понял, что очень сильно тебя люблю и очень хотел бы не любить. Мне хотелось сжать тебя в объятьях и уже не отпускать, но за тобой я видел Руди, и тогда мне хотелось плакать. Жизнь так невероятно сложна и запутанна, и, кажется, мы почти ничего не можем с этим поделать. Я смотрел, как ты уезжала, а потом повернулся, поднялся к себе в номер и сел там, как был – в пальто, с головы до ног в шампанском и в чувствах. Я так устал, что уже не мог ясно думать. Вслепую добрался до Северного вокзала, сел на поезд и сидел, тупо глазея в окно и думая о тебе всю дорогу до Кале. Твое счастье для меня важнее, чем счастье Руди и чем моя собственная любовь.

Понимаешь ли ты все это и напишешь ли ты мне, что об этом думаешь? Есть одно обстоятельство, которое возвышается над всем остальным. Оно очень загадочно, но абсолютно реально – я люблю тебя. Бесполезно дальше обсуждать то, что мы думаем по этому поводу.

Я немедленно прилечу на самолете, если ты думаешь, что разговор нам поможет, но значение имеют лишь две вещи – я не должен делать тебя несчастной и должен быть честным с Руди. Как можно примирить одно с другим?

Она окончила читать письмо Брайана, потом протянула его отцу и вошла в спальню, оставив дверь открытой. Раздраженным голосом заказала личный разговор с Лондоном. Сидя на краю кровати, курила, допивала кофе и ждала, пока гостиничный оператор ей перезвонит. Французские телефоны не звонили, как обычные, они булькали. Она сняла трубку из золота и слоновой кости с высоких позолоченных рогулек и заговорила:

– Брайан? Я только что получила твое нелепое письмо! Не понимаю, что с тобой случилось! Радость моя, ты, наверное, шутишь! Весь этот психоанализ по поводу бедного Руди. Он мой муж! Какое это имеет отношение к делу? Нельзя же быть настолько буржуазным…

– Кот! Иди к себе в комнату, – сказал мой отец тоном, заставившим меня поторопиться.

Брайан все-таки вернулся. Тами даже пришлось пойти с ними ужинать, чтобы получились две пары. Мы с Тедди ели в номере. Я не очень расстраивалась из-за этого, по крайней мере с Брайаном все в порядке и он вернулся. К тому же трудно дружить с кем-нибудь на публике, когда душой общества была мать. Я вполне счастливо легла в постель вместе с подарком, который мне привез Брайан. Прекрасная книга со странными иллюстрациями. К тому времени как Алиса провалилась в кроличью нору, я уже глубоко спала.

Настало время нашей давно задуманной встречи с семьей матери. Появились рулоны оберточной бумаги, саквояжи, коробки для шляп и чемоданы. Некоторые из них должны были сопровождать нас в нашем первом австрийском свидании, остальные отправлялись дальше в Вену с Тами и Тедди. Не помню, где мы встретились с бабушкой и тетей Лизель. Место, надо полагать, было выбрано с большой тщательностью, так как оно было укромное и ни один репортер нас там не нашел. Деревушка в стиле Хайди, вплоть до остроконечных шалашиков-ковчегов с изображением Мадонны на холмистых тропинках, вплоть до горных цветов, вышитых на всем. Отель был похож на часы с кукушкой, и в нем были громадные пуховые одеяла с красно-белыми клетчатыми пододеяльниками.

Надо мной сразу захлопотала тетя, меня спокойно осмотрела мать матери. Я в общем-то не помнила их как людей, помнила лишь чувства, которые испытывала, когда была с ними. Чувства не изменились. Бабушка все еще заставляла меня думать, что меня собирается судить высший из всех судов страны – для моего же блага. Не то чтобы «нехорошее» чувство, просто слегка некомфортное. Лизель по-прежнему была похожа на сбежавшую канарейку, усевшуюся тебе на плечо и надеющуюся, что там она будет в безопасности, пока снова не найдет свою клетку. Я познакомилась с ее сыном. Он выглядел как-то по-вагнеровски и носил темно-коричневые рубашки. Мы сразу же друг другу не понравились.

Гостиная в отеле была прохладная. Послеполуденное солнце отбрасывало тени на деревянный фриз ручной работы с вырезанными белками и дубовыми листьями; герань, красная, как губная помада, выглядела очень мило за шестистекольными окнами. Мы пили чай и ели пирожные на голубом дрезденском фарфоре, на белой скатерти, покрывавшей одноногий стол. Отца не было. Чай разливала старшая из присутствующих дам. Мать сидела очень прямо, руки на коленях. Ее мать не спрашивала, с чем она предпочитает чай. Она налила в него сливок, насыпала сахару и протянула дочери чашку через стол.

– Спасибо, Мутти. Пожалуйста, Ребенку без сливок.

Мать ненавидела чай со сливками, а я любила. Может, она хочет, чтобы я с ней поменялась чашками? Я не понимала, как это сделать, когда ее мать сидит и смотрит, эта уж никогда не упустит… Я чуть не выронила хрупкую чашку. Внезапно, прямо как в комиксах, когда над головой Дэгвуда возникает лампочка – знак того, что у него появилась отличная идея, – я так и села, ошеломленная, в своем кресле; я поняла, что моя мать, правившая нами всеми одним поднятием бровей, боится этой дамы, которая сейчас разливает чай. Это как обнаружить, что твоего начальника тоже могут уволить. Сногсшибательная мысль! Бабушка заговорила голосом гувернантки:

– Лена, отель очаровательный. Но две ванные – вовсе не обязательно. Одной нам бы вполне хватило. Отдельная комната для мальчика – тоже излишняя роскошь.

– Мутти, прошу тебя. Уже и то нехорошо, что тебе пришлось сюда приехать, но Руди не разрешает мне ехать в Германию…

Ее мать перебила ее:

– У твоего мужа есть свои причины. Возможно, они оправданны. За политическим климатом нужно внимательно следить, а не относиться к нему легкомысленно, как многие. Германии нужен вождь, который восстановит ее национальную гордость. Мессия? Нет, это граничит с фанатизмом, что взрывоопасно для израненной нации.

Я цеплялась за каждое ее слово. Какая удивительная дама! Лизель дотронулась до руки матери своей дрожащей рукой:

– Пожалуйста, Муттиляйн, прошу тебя – потише. Будь осторожна… пожалуйста!

Вошла официантка со свежим кувшином горячей воды. Моя тетя быстро поднесла палец к губам, призывая к молчанию. Мать взяла сестру за другую руку, разжала ее и погладила в знак утешения:

– Лизельхен, не надо бояться. Мы в Австрии! – Но тетя с умоляющим взглядом продолжала прижимать палец к губам. Официантка закрыла за собой дверь. Тетя повернулась к моей матери, слова катились у нее изо рта как камушки по крутому холму:

– Ах, Киска! Ты не знаешь. Не знаешь! Дети маршируют, и дети слушают – тайком! Им приказывают подслушивать! И докладывать, что люди говорят! Они так и делают, так и делают! И гордятся этим! Ночью они бродят по улицам, и иногда разным людям достается! И никто их не останавливает. Никто! Почему? Киска, почему? Наш прекрасный Берлин, который мы так любили! Что происходит?

Я хотела обнять ее, но не посмела. Бабушка была очень раздражена этим взрывом эмоций со стороны своей старшей дочери. Мать, казалось, больше озабочена страхом своей сестры, нежели тем, что она, собственно, хотела передать. Мой двоюродный брат насупился и, похоже, очень нервничал. Я недоумевала почему. В этой пряничной гостинице мы надолго не задержались.

В день прощания с бабушкой мать плакала, как заблудившийся ребенок, и та сказала ей:

– Довольно! Лена, тебе действительно нужно учиться управлять своими эмоциями!

Мы с Лизель сжимали друг друга в объятьях, нам двоим нравилось дотрагиваться до людей, хотя мы жили с теми, кто всегда избегал прикосновений. Она прошептала мне на ухо:

– Хайдеде, заботься о матери, поцелуй ее от меня и скажи, что я ей так благодарна за… все! – И она быстро отступила назад, чтобы бабушка не застукала ее за неподобающими разговорами. Я сделала книксен, воспитанно пожала всем руки и сказала «до свидания» бабушке. Она посмотрела на меня с высоты своего внушительного роста:

– Ты оказалась хорошей девочкой. Это делает честь твоей матери.

Поистине редкая похвала. Моя мать была довольна донельзя! Мне оставалось только бросить холодный взгляд на кузена, который в ответ так же холодно взглянул на меня, после чего мой отец загрузил трех своих подопечных в ожидавшую машину и отвез их на железнодорожную станцию, чтобы они вернулись в Берлин. Мы с матерью ждали его в отеле: отцу предстояло оказать транспортные услуги и нам. Мать грустила. Ей не удалось убедить свою мать покинуть Германию и переехать к нам в Америку. Я смотрела на нее, стоящую у окна с геранью. Может быть, она чувствовала, что ее мать не хочет с ней жить где бы то ни было? Я была уверена, что не смогла бы угодить им обеим, если бы мы стали жить вместе.

Наш следующий гостиничный номер был похож на венские пирожные, вылепленные из гипса. Завитушки, купидоны, грозди винограда, урны и горлицы; стены увешаны зеркалами в золотых рамах, в них отражается атлас с цветочным орнаментом по сине-коричневому фону. Номер сошел бы за детскую прямо-таки королевского размаха, если бы мы не устроили в нем, как обычно, этакий торговый зал цветочного магазина. Пестрые слоны тоже нарушали всю эту хрупкую красоту, и в этот раз я не жалела о материнской мании все распаковывать сразу же по приезде в новое место.

Она переоделась в свободную пижаму из черного бархата с белым шелковым пояском, который выглядел бы идеально на спине скаковой лошади во время скачек.

– Радость моя, вот и Вена! – Она распахнула французское окно, вышла на «джульеттовский» балкон в стиле рококо и воздела руки, как будто хотела обнять весь город. – Город музыки и поэтов, смеха и мечты! Радость моя, иди, посмотри!

Ее немецкий окрасился очаровательной австрийской интонацией. Я присоединилась к ней, и мы вместе стали дышать «воздухом Моцарта». Она заказала свою давнюю мечту – «настоящий венский кофе со шлагом! Оказалось, что этот вездесущий шлаг – на самом деле всего лишь очень густые, очень жирные взбитые сливки, и что венцы не могут без него жить. Даже матери пришлось признать, что они его употребляют практически со всем.

– Папиляйн, венцы, наверное, это делают тоже со шлагом! – говорила она, и все смеялись. Что такое «это», мне было непонятно, но звучало смешно, так что я смеялась вместе со всеми.

Я принялась за свою работу – выбирать карточки из цветов. Брайан прислал массу белых и желтых тюльпанов. Отлично, они ей нравятся, особенно если цвета смешаны. Мне нужно было найти американские одноцентовые монеты, чтобы бросить в вазу. Почему-то медь предохраняет тюльпаны от увядания, а мать требовала, чтобы ее тюльпаны стояли по стойке смирно. Фон Штернберг прислал белые розы, слава богу, не желтые. Желтые означали «конец романа», что бы это ни значило. Мать иногда говорила странные вещи по поводу цветов. А красные розы служили только для «начала романа». Впрочем, она терпеть не могла красный цвет у роз, особенно если это были розы с длинными стеблями, которые не влезают ни в одну вазу и слишком высоки, чтобы их ставить на стол. Она не переносила даже их названия, например «Американская красавица». Де Акоста сваляла дурака. Ее карточка угнездилась в букете орхидей, к тому же больших и пурпурных. Как только их заметят, непременно отдадут горничной; Мэй Уэст они, наверное, понравились бы. Парамаунтская подборка из лилий, белых ирисов и львиных зевов последует прямо за ними. Там были даже «эти ужасные гардении, которые продавщицы приносят на танцы», от кого-то, кого я не знала. Горничным достанутся отличные трофеи.

Очень немногие по-настоящему знали, как угодить моей матери в смысле цветов. Хочешь осчастливить Дитрих – пошли ей горшок с геранью. Еще ей нравились ландыши, васильки, белая сирень, разные европейские полевые цветы и, в тридцатые годы, туберозы. Но ярко-красная герань была ее любимым цветком, причем только одно растение в обычном цветочном горшке, а не причудливая охапка. В тот день самым лучшим было подношение Шевалье. От него прибыл большой букет белой сирени, к которому прилагалась ваза с васильками – для отца. Я гордилась нашим французом. Мать сразу же заметила васильки – она взяла синий цветок и сунула его отцу в петлицу:

– Папиляйн, ну разве он не милый? Он запомнил, как ты любишь носить васильки в петлице и как мы тогда прочесывали Беверли-Хиллз, пытаясь тебе что-нибудь найти. Я его свела с ума! Искали везде, мы доехали аж до Голливудского бульвара. Думаю, Морис любит тебя не меньше, чем меня.

Отец улыбнулся.

На следующий день репортеры и австрийские поклонники проследовали за нами до Knize, знаменитого ателье, где мы заказали фраки, смокинги, вечерние накидки, двубортные костюмы, однобортные костюмы, пальто, платья, все виды рубашек – и для отца, и для матери. Так прошел первый день в Knize. Во второй день мы занимались только выбором тканей. Мать по-настоящему наслаждалась. Вот это она хотела носить, предвкушала, как будет носить. К тому же она всегда утверждала, что мужские портные знают что делают, что они истинные мастера, даже если они не в Голливуде, а портные Knize – лучшие в мире. Она никогда не меняла своего мнения по поводу Knize, и была абсолютно права. Спустя годы, когда, бежав в Америку перед началом Второй мировой войны, Knize открыл свой магазин рядом с отелем St. Regis на Манхэттене, она была его первым счастливым посетителем и впоследствии доверила ему шить все свои фраки и аксессуары для мужской части своих сценических представлений. Она даже разрешила ему сделать специальную манишку, которая потом была пришита к ее секретному корсету, чтобы облегчить ей ее знаменитые быстрые переодевания. Знак высочайшего доверия со стороны Дитрих – позволить кому-то чужому увидеть, не говоря уже о том, чтобы потрогать, ее корсет.

В ожидании первых примерок мы сидели в уличных кафе, ходили на концерты и ели. Можно было выбирать – Моцарт до тошноты или шлаг до тошноты. Как мне хотелось, чтобы хотя бы раз один из этих вечно шныряющих повсюду скрипачей, настойчиво и душераздирающе пиликающих вам прямо в уши при всяком удобном случае, вдруг взял да грянул «Калифорния, вот и я», но они только и делали, что пилили свои трели да свиристели.

У отца и матери были смежные примерочные. Трудно было решить, кто из них выглядит лучше в новых смокингах. Каждый день мы с Тедди бродили от одного к другому, осматривая и одобряя. У Knize не было нужды в моих фокусах с зеркалом. Они отрывали рукава еще до того, как отряд Дитрих – Зибер успевал найти какое-либо несовершенство.

Завтрак был в разгаре, когда отец вдруг задохнулся, схватился за бока, дернулся и опрокинул стул, его лицо побледнело и заблестело от внезапно выступившего пота. Ему явно было очень больно! Испуганная мать вскочила, закричала, допытываясь, что с ним. Тами, обхватив его руками, попыталась уложить на диван. Пока отец боролся с волнами боли, мать заказывала срочные звонки в Голливуд, Лондон, Париж и Нью-Йорк, разыскивая лучших в мире специалистов по «ужасной боли в спине». Тем временем отец пришел в себя, настолько, что смог позвонить управляющему отеля и попросил, чтобы прислали доктора.

Мать была в ярости!

– Ты хочешь какого-то гостиничного докторишку? Что такой может знать? Не будь отеля, у него не было бы и пациентов! Я добуду тебе величайшего специалиста! Он поймет, в чем дело! Не то что какой-то жалкий идише доктор!

Она расхаживала по комнате, курила, ждала, пока ее соединят, и тут в дверь нашего дворца осторожно постучали. Тами поспешила открыть дверь, и на пороге оказался маленький человечек как будто прямо из центрального отдела распределения ролей. Полосатые брюки, визитка, целлулоидный воротничок и манжеты, жемчужная галстучная булавка, гетры и пенсне на внушительном носу. Роскошно! Готовый персонаж для Пола Муни! Он подошел к предполагаемому герру Зиберу, скрипевшему зубами на диване, открыл черный чемоданчик, достал орудия своего ремесла – даже беглым взглядом не удостоив нашу «знаменитую кинозвезду». Он мне сразу же понравился. У меня была тяга к людям, не подпадающим под ее чары автоматически. Мать вышла, чтобы в уединении своей комнаты дожидаться важных телефонных звонков, а наш венский профессор невозмутимо взялся за своего пациента.

– Герр Зибер, неприятность, которая вас только что постигла, – это почечная колика! Очень болезненно… Да… Очень болезненно. В вашей почке образовался камень или, возможно, сразу несколько этих чужеродных частиц, и в настоящее время они пытаются покинуть этот орган и переместиться в ожидающий их мочевой пузырь. Отсюда и боль – от этого прохождения. Вам чрезвычайно повезло, поистине чрезвычайно, что это свершилось само по себе. В противном случае вы бы имели несчастье оказаться лицом к лицу с необходимостью удаления чужеродных гранул хирургическим путем.

Он выписал рецепт, пристегнул свою авторучку обратно к нагрудному карману, уложил сумку, протер стекла пенсне, вновь разместил его у себя на носу, пожал отцу руку, вежливо поклонился Тами и, напоследок отдав своему пациенту предписание выпивать минимум три литра минеральной воды в день, покинул наши пределы. Я чуть не захлопала в ладоши! Мать, услышав диагноз, вызвала прислугу, заказала несколько ящиков воды Vittel и взяла командование на себя:

– Папиляйн, в постель! Тами, найди экономку и достань лишних подушек. И еще бутылочек с горячей водой Папи на спину. Я иду вниз приготовить бульон из говядины. В этом расфуфыренном отеле на кухне наверняка найдется вырезка, но, скорее всего, ни одной стеклянной банки, чтобы ее в ней сварить! Ну ничего, я добуду. Кот, отнеси рецепт вниз консьержу. Пусть пошлет посыльного сразу же, хотя, скорее всего, Папи это ничем не поможет… и убери эту собаку к Тами в ванную – прочь с дороги!

Зазвонил телефон.

– Это Голливуд… Наконец-то! Джо, радость моя! Руди умирает от боли! У него камни в почках! А… какой-то маленький гостиничный доктор-еврей выглядел так, как будто забрел сюда из другого павильона. Пользы от него никакой быть не может, но ты же знаешь, Папи… должен настоять на своем. Но теперь ты выясни, кто там лучший специалист по камням. У Пикфорд ведь были какие-то проблемы когда-то? Ну так?.. В Калифорнии глубокая ночь… Ну и что? Позвони Пикфорд, этот ее муженек наверняка еще не спит, упражняется в фехтовании. Он там точно ночью ничего другого делать не может!