Текст книги "Артефакты"

– Скажи, а это не ты сейчас организовываешь выставку Кириных работ? – перевела Карина тему, чтобы не усугублять ситуацию лишними расспросами.

– Какую выставку? – вмиг протрезвел Макеев.

Карина вдруг осознала, что ляпнула, не подумав, но было уже поздно.

– Да вот, в пятницу вечером открытие в новой галерее, на территории Бадаевского завода, – выложила я свежие факты.

– И кто организатор? – нетерпеливо воскликнул Макеев.

– Сами пытаемся узнать. Поэтому и пришли. Мы вообще думали, что к вам в первую очередь обращались, у вас же наверняка осталось что-то из картин?

– У меня? Я вас умоляю. Кира все до единой каракули завещала своему любовнику. После его смерти я к его вдове, Таньке Гарнидзе, приходил – у нас же дачи в Жаворонках раньше были рядом. Но она не была включена в завещание, и все, что осталось после моей жены, утекло в Израиль, кажется. Хранится где-то в частных коллекциях. А на выставку я приду. Куплю что-нибудь на память, – решил для себя Макеев и добавил: – Вы уж простите меня за исповедь, на старости лет сентиментальным стал. Ничего не могу поделать.

Мы выползли на пустую парковку, когда бизнес-центр уже закрылся, и, не проронив ни слова, сели в машину. Я выключила радио, чтобы хоть как-то переварить услышанное.

– Почему ты не показала ему фотографию картины из дома Алевтины? И что дневник там? – Карина задала мне вопрос, на который я сама пыталась найти ответ.

– А ты почему этого не сделала? – отрикошетила я.

– Не знаю. Мне кажется, Кира бы этого не хотела. Я столько лет считала ее обычной творческой наркоманкой, культивировавшей драму. Даже подумать не могла, что за всем этим стояла личная трагедия, – Карина говорила медленно, стараясь собрать слова в стройные предложения. В голове у нее царил хаос.

– Мы можем с тобой заехать в одно место? – я наконец взялась за коробку передач и тронулась с места.

– Ты меня пугаешь… Но так уж и быть – я в деле! – Карина откинула сиденье, положила ноги на бардачок и открыла окно, подставив щеки под еще теплый сентябрьский ветер.

Мы долго еще размышляли с Кариной вслух, кто стал роковым мужчиной в жизни Киры, и не смогли прийти к единому выводу.

Знакомство с Максимом Марецким подарило ей свободу в выборе нот и красок. Он был чем-то, с одной стороны, запретным, а с другой стороны, безопасным. Ведь он ее никогда не судил: ни за наркотики, ни за творчество, ни за адюльтер. Он первый увидел в ее истеричной мазне нечто яркое и самобытное, он первым уговорил Киру выставить картины и начать продаваться, раскрыть ставни кладовки и выпустить свои холсты на волю. Она перестала финансово зависеть от мужа, ушла потребность что-то выпрашивать, клянчить, за что-то отчитываться. Но вместе с тем на смену финансовой зависимости пришла другая, куда более страшная – грязная, скользкая, но цепкая эротическая и эмоциональная зависимость от женатого мужчины, который был властен, умел подавлять, но этим давлением прорывал в Кире давно назревавший гнойник саморазрушения. И она выпустила себя наружу.

Внутри Киры томились зло и ночь. Они не были негативны по своей природе, но их мрачность и немота требовали постоянных виражей и всплесков. Иногда Кира садилась пьяная в машину, топила как могла, уносилась куда-то вдаль по Можайскому шоссе. Остановившись, выходила в необузданный сосновый бор в легкой майке и ждала нашествия комаров – ей нравились чувство аккуратной боли, покалывания, пощипывания, бессонные ночи, расчесанные кровоточащие укусы. Так она пыталась обрести власть над болью. Ведь счастье никогда не доставляло ей удовольствия.

Ее могла бы спасти самоирония, но, к великому сожалению, Кира не умела смеяться над собой.

В какой-то момент она снова стала завсегдатаем «Клиники Маршака». Так бывает, когда в треугольнике оказываются женщина на грани нервного срыва, муж, которого она никогда не простит, и любовник, который ее никогда не спасет.

Да, Марецкий всегда имел возможность выбираться ночами, рисовать на ее теле акварелью иероглифы, забираться не только под шелковые платья, но и под кожу, доводить ее до слезного исступления и отчаяния – того самого, что заставляло ее кончать с криками и воплями, раздирая тишину на сотни осколков. Но он ни разу в жизни не оставался с ней до утра. И на рассвете, когда румяное солнце выскальзывало из-за горизонта, она открывала дневник.

Никто и никогда не ведет дневники ради себя самого. Нужное зарисует память, а детали можно и упустить. Дневник – это игра. Игра в прятки, салки, догонялки, игра в наигранное откровение. Каждый раз, оставляя дневник и уходя из дома, человек понимает, что, если вдруг разверзнется небо, грянет гром и его не станет, дневник останется, а его прошлое воскреснет. Дневники, как и мемуары, – это запоздалое коварное откровение, которое способно нарушить мнимый покой, поднимет со дна грехи и устроит венецианский карнавал. А ты будешь с небес или даже из сумрачного и знойного ада поглядывать на весь этот фарс и ощущать свою причастность к ходу событий. Ведь только так возможна жизнь после смерти на земле.

Кира была мистиком. Кира была коварным мистиком и знала, что ее Девятая симфония так и не отыграна до конца.

Почему тогда она не завещала картины своему мужу? Может, потому что где-то глубоко внутри она его любила? Здоровой и человеческой любовью, как человека, с которым они порознь пережили общую утрату. А разве любимым завещают боль?!

* * *

– Это же дом Романовича! – вдруг начала ориентироваться на местности Карина.

– Ты просто Капитан Очевидность, – я достала из закромов пачку сигарет и предложила ей тоже. Мы прикурили от одной спички и синхронно подули на огонь.

– Что высматриваешь? – полюбопытствовала Карина, заметив, что я открыла окно не только для того, чтобы курить, но и высунуть голову, высчитывая спальню Романовича.

– Окна темные, так что ждем, – констатировала я.

– Сколько будем сидеть? – не то чтобы это сильно волновало Карину, нам просто нужно было говорить о чем-то отвлеченном.

– Пока я его не увижу, – я заглушила мотор и отодвинула кресло.

– Поговорить хочешь?

– Просто обнять. Хотя бы взглядом.

Машина Романовича показалась из арки и припарковалась на необычном для него месте. Я уже дотронулась до ручки, чтобы выскочить на улицу, как вдруг заметила, что из водительской двери внедорожника Алека вышла девушка.

Крашеная блондинка с аккуратным каре, когда волосок к волоску. Одета с иголочки – туфли в тон сумке и ремню цвета экрю. Прямые джинсы выглажены, на коленках не топорщатся, поясницу не оголяют. Осанка ровная, ни тебе сутулости, ни расхлябанности. Воротничок рубашки дыбом не стоит, серьги в волосах не путаются. Одним словом, не то что я. Она обогнула машину и помогла выбраться из нее Романовичу. Пьяный вдрызг, он вяло опирался о стену, пока девушка доставала сумку с заднего сиденья. Перед тем как взвалить его на себя, она пошуровала в его карманах, чтобы найти ключи. После, заставив его облокотиться на себя в самобытных объятиях, она направилась к подъезду – знаючи, не наобум.

Я выключила фары. Проходя мимо нас, Романович оступился и чуть не растянулся на асфальте, а я в этой кутерьме наконец разобрала лицо девушки – Жанна заметно похорошела за последние пять лет. Она оказалась одной из тех, кого возраст не только щадит, но и красит. Я разглядывала ее тонкие запястья, длинные пальцы и лучистую улыбку, которая появлялась на ее лице, стоило ей посмотреть на Романовича. После очередного заноса они подобрались к дому и скрылись в подъезде.

Мы молча ждали еще около часа. Потом в окнах Алека погас свет, а Жанна так и не вышла из его квартиры.

– Ну что, обняла взглядом?

– Плакать можно или ты снова будешь ругаться? – посмотрела я со всей серьезностью на Карину.

– Давай начинай, коли хочется, – она взяла мою ладошку двумя руками и грела, зная, что не отогреет. Но для того она и друг, чтобы хотя бы пытаться.

Всю дорогу до дома Карины я думала о детях, от которых отказываются из страха или даже из лучших побуждений. Да и вообще о людях, от которых отказываются.

Я была в их числе. Сделав почетный круг по району Хамовники, я набрала Владу. Он обещал работать допоздна, и я решила посмотреть, как еще живут люди бизнесов и больших корпораций, устроив паломничество по полупустым офисным зданиям Москвы.

– Влад! Помнишь, ты как-то спрашивал, почему я никогда не прихожу к тебе за помощью? – ворвалась я к нему в кабинет. – Мне очень нужно, чтобы ты помог одному ребенку.

Артефакты

В незанавешенных окнах Первой градской больницы разжелтевшиеся от жаркого августа спатифиллумы уныло склоняли листы, тенелюбивый алоэ пупырчатыми клешнями царапал стекла и выстукивал азбукой Морзе «точку-тире» раскидистому клену, что снаружи дрожал на ветру. Над одним из горшков склонилась молодая невролог Санечка и, завидев во дворе Вову, радостно замахала ему рукой. Вова, подобрав полы белоснежного медицинского халата, приземлился на лавку и тяжело вздохнул: утром доставили пациента с корью, и тот сильно кочевряжился, отказываясь от госпитализации, порывался отбыть в Минск на свадьбу армейского друга, невзирая на температуру. Вова давно привык бороться за жизни тех, кто не умел ценить драгоценные минуты отмеренного.

– Тяжелая смена? – примостилась я к нему и протянула увесистый стакан кофе.

Карина вилась ужом и не могла усидеть на месте.

– Ну что там? – не терпелось ей вывести Марецкого на чистую воду.

Вова усмехнулся.

– Ну вы и навели шума из-за обычных лекарств, – он раскинулся на лавке, снял с себя очки и зажмурился.

– То есть ничего психотропного ты там не нашел? – проворчала я недовольно.

– Даже близко, – Вова щелчком большого пальца откинул крышку одноразового стакана, засыпал сахар, достал из нагрудного кармана одноразовый шпатель и размешал им кофе. – Я, конечно, отдал на экспертизу, но знакомые фармацевты уверили, что это заводские упаковки. Как, например, – он вручил мне пачки с таблетками, – топические кортикостероиды. Используются для лечения дерматитов и различных кожных заболеваний. Причем, судя по дозировке, препарат детский. А остальное, – Вова достал из полиэтиленового пакета оставшиеся блистеры, – ингибиторы кальциневрина, другими словами, иммуносупрессоры. Их также часто используют при атопическом дерматите, например. Опять же, малой дозировки.

– А они могут применяться при таком заболевании, как витилиго? – вдруг осенило Карину.

– Легко. Учитывая, что шли в комплекте с витамином D, думаю, примерно это и лечат.

Отгорала ядовитая зелень Нескучного сада, сменяя свой радужный образ на спокойные наряды. Шаловливый вислоухий терьер поставил на Карину лапы и гаркнул что-то по-волчьи. Она потянулась его погладить, но, заслышав хозяйский свист, пес удалился, оставив землистые следы на светлом полотне ткани. Карина не разозлилась, приподнялась и перевернула юбку задом наперед, чтобы вновь смотреться опрятно.

– Только вот я не понял, что вы так всех взбаламутили из-за детских лекарств? – Вова откровенно раздражался, когда мы теребили его по пустякам. Однажды Карина пересидела в ванне с химической солью и покрылась пятнами, моментально заподозрив у себя не то ветрянку, не то водянку, не то волчанку. Вове пришлось срываться к ней в половине четвертого утра и проводить следственный эксперимент, дабы успокоить непокорного ипохондрика.

– Просто нас смутило, что лекарства израильские, и мы подумали, что наш друг снова экспериментирует с антипсихотиками. Дуры, короче, – вяло оправдывалась я.

– А в России эти стероиды не производят? – вдруг осведомилась Карина.

– Что-то производят, но чтобы детям давать – мало подобных. У нас же сразу для перестраховки гормональную терапию назначают, а те подбирают так, чтобы не травить никого гормонами зря. Я имею в виду немцев и израильтян. Вы бы вернули все другу вашему, скорее всего, для детей вез.

– Да, наделали мы делов, – ужаснулась Карина.

– Ну ладно, вы так больше меня не пугайте. А то я уже ждал, что тут чистый морфий или мескалин затесался. Побегу дальше работать. Спасибо за кофе! А вы бы, девушки, магния и витаминов группы В попили. Полезно для нервной системы.

Витамины группы B для нервов действительно хороши. А вот события последней недели – мягко говоря, не очень.

Театрально отдав честь, Вова раскланялся. Мы остались сидеть на лавке, разделяя непонимание на двоих.

– Ты думаешь о том же? – Я сама не заметила, как схватила подол Карининой белой шелковой юбки и начала мять, рассматривая заломы. Она резко одернула юбку и перевела на меня взгляд.

– Что Алевтина нашла Кирину дочь? – озвучила мои опасения Карина.

– Другого объяснения не вижу. – Меня терзали смутные сомнения, правильно ли мы сделали, что вообще отправились на Остров художников, пытаясь разобраться, что случилось с Линдой и жив ли Марецкий на самом деле. Возможно, нужно было просто оставить все как есть. Да и дальнейшие странствия Кириного дневника меня уже мало волновали. – Может, рассказать все Макееву? И про Линду, и про дневник, и про дом Алевтины на Острове художников, и про призрак Марецкого, будь он неладен. И пускай что хочет, то и делает со всем этим.

– Не могу я так. Вот не могу, и все. – Карина ковыряла заусенец и пыталась подцепить его зубами. – Ты просто не видела никогда Киру настоящую. Та Кира, что улыбалась и преподавала вам живопись, – вовсе не тот человек, которого я знала. Она была раздавлена и не хотела жить так, как была вынуждена: взаперти. Надломленная, обесточенная и при этом талантливая до чертиков. Ей бы того, кто оберегал бы, а не этого Макеева. Он, знаешь, как в ней в клинику приезжал? Надменно заявлялся, кидал фрукты, шоколад, который она любила. Как подаяние нищему. Кира ему пыталась рассказать, какие успехи делает, что с психологом работает, а ему до фонаря было. И несмотря на все это, она его почему-то любила.

– А Макса? Макса она любила? – мне вдруг стало интересно, что связывало их, кроме порочного адюльтера.

– И Макса она тоже любила.

– Ужасный вкус на мужчин, – съехидничала я.

– Так, – Карина поднялась, выгнула спину и хрустнула шеей по-пацански, – делаем-то что?

– Завтра поедем в Белый Городок, наймем кого-нибудь, чтобы отправить лекарства назад. Совесть капец как мучает, – подытожила я. – А сейчас попытаемся сделать хоть одно доброе дело, не облажавшись.

– Влад скоро освободится?

– Должен с минуты на минуту нас забрать.

* * *

Своим именем Линда была обязана эстонскому героическому эпосу – легенде о подвигах богатыря-великана Калевипоэга. Согласно руническому стиху, именно с Калевипоэгом прибалтийцы связывали происхождение гулких равнин, ветвистых лесов и каменистых участков, усеянных валунами. Линда, мать Калевипоэга, и сама сражалась со стихиями, проявляя недюжинную стойкость. Узнав, что жена Калева и мать богатыря овдовела, стихии пришли к ней свататься, но она отказала и Месяцу, и Ветру и Солнцу, не желая отдавать под их власть народ, и, даже когда на горизонте замаячил злой дух Сорте, не пала. Бабушка Линды, наполовину латышка, Дайна, выросшая в глухих деревнях на северо-востоке Эстонии, любила заниматься эдаким собирательством – запоминать услышанные от ветхих старцев предания и легенды. Уже перебравшись в послевоенную Ригу, она часто ходила на балет «Калевипоэг» под музыку Э. А. Каппа и в антракте за чашкой терпкого чая решила, что обязательно наречет именем Линда свою внучку, поскольку дочь уже обязалась назвать Анной в честь своей погибшей во время мировой войны сестры. Дайна вышла замуж за русского офицера и перебралась из стоявшего на залежах горючего сланца Кохтла-Ярве в Ригу, уже входившую в Латвийскую ССР, где вскоре родила Анну – мать Линды.

Анна росла на Рижском взморье, учила русский язык, читала взахлеб Гоголя и грезила увидеть, как ракета взмывает в космос. Математические науки давались ей легко, и потому никто не удивился, когда в шестнадцать лет она изъявила желание поступать в МГТУ им. Н. Э. Баумана. Дайна была категорически против, она происходила из того поколения женщин, которые не лезли на амбразуру, а тихо скрашивали быт своих близких, вязали крючком и соревновались с соседками, у кого гуще похлебка. Но Анна в своем решении оказалась непоколебима. Дайна все надеялась, что Анна провалится на вступительных экзаменах и вернется в родную Ригу, но нет – уже спустя несколько месяцев она окончательно обосновалась в общежитии Бауманки в районе Измайлово.

Анна мечтала стать инженером и поднимать науку, а еще обязательно отправиться посмотреть запуск военного спутника с космодрома в Плесецке живьем. Ползунки, кастрюли и сковородки ее абсолютно не прельщали. Даже встретив свою первую и единственную любовь, синеглазого шалопая Костю, она продолжала корпеть над учебниками и грезить командировками на полигоны.

Косте учеба быстро наскучила. Получив несколько выговоров за посещение концертов «Машины времени», он заметил свою фамилию в списке отчисленных и загремел в армию. Два года он писал Анне восторженные письма о службе на Камчатке, рапортовал об успехах и делился рекомендациями, с которыми собирался выйти на волю. В Бауманке он и не думал восстанавливаться и без единого экзамена отправился учиться в Академию бронетанковых войск, а оттуда – в Военную академию Генерального штаба. Не успев защитить кандидатскую, Анна забеременела. Дайна не была счастлива, что дочь связывает жизнь с человеком военным, и, дабы сгладить напряженные отношения, Анна назвала дочь Линдой, чтобы хоть как-то рассчитывать на поддержку родителей и отправлять Линду подышать Балтийским морем.

Родители Линды, как и подобало офицерским семьям, сменили великое множество общежитий в однотипных военных городках и лишь спустя семь лет осели в собственной двушке на юге Москвы. Константин Борисович успел дослужиться до генерала, прежде чем железный занавес рухнул, и той страны, которую он знал и любил, не осталось. Научный институт, в котором работала Анна, грозились закрыть – она уже и не помнила, когда возвращалась домой с зарплатой. Однажды Константин даже вынес награды дедов и отправился с ними в сувенирную лавку на Старом Арбате, чтобы перепродать иностранцам. Но сердце дрогнуло, и не смог он предать подвиг отцов. Вернулся он домой с бутылкой водки «Столичная», ополовинив которую решил податься в бизнес, став посредником между ведомственными землями и хваткими застройщиками коттеджных поселков.

Через год Анна уже шила занавески для их новой квартиры в Старосадском переулке, окна которой выходили на купола Иоанно-Предтеченского монастыря. Про свои мечты она в скором времени позабыла и вспоминала, лишь когда натыкалась в новостях на сюжет о запуске ракет с космодрома Байконур.

Три года назад Анны не стало. Она ушла негромко и спонтанно. Готовила литовский борщ, шинковала свежую зелень, как вдруг почувствовала себя дурно. Она успела уменьшить огонь под кипящей свеклой и присела на табурет, прислонившись к стене. Почувствовав резкую боль, Анна прикрыла глаза и больше их не открывала. Тромб оторвался и закупорил артерию.

Константин Борисович пришел домой и с порога почувствовал неладное: квартира была укутана щиплющей глаза мутноватой дымкой. Он сразу двинул на кухню, где сквозь смрад от подшкварившейся на дне выкипевшей кастрюли свеклы разобрал черты лица Анны – смазанные, и как будто совсем не ее.

Беда не пришла одна, следом за похоронами на него ополчился весь мир – вскрылись махинации с военными землями. И, несмотря на то что вещественных доказательств не нашли, журналисты приписали ему все грехи разом. Константин Борисович запил, деньги, хранившиеся в старом сейфе, утекли сквозь пальцы, и вскоре он уже жил исключительно на пенсию и на то, что иногда подкидывала ему Линда.

Влад, Карина и я напряженно переглянулись и дотронулись до кнопки звонка.

– Говорить буду я, – решительно шел в наступление Влад.

– Давай все же начнем мы с Кариной, он все-таки нас не первый год знает, – предложила я смягчить подачу информации.

Константин Борисович не сразу нас признал, и мне пришлось напоминать ему подробности нашего общения. Надев очки, он присмотрелся и бросился нас обнимать как родных, выдал тапочки, проводил на кухню и засуетился. Выложил из шкафа сушки, печенье и поставил чайник. Мы с Кариной рассматривали знакомую нам кухню. Раньше здесь пахло сладкой сдобой и корицей, сейчас же рука сама тянулась к окну, чтобы впустить воздух и развеять кисловатую затхлость. Иссохшие мухи лежали штабелями на подоконнике лапками кверху.

Константин Борисович сидел в растянутой майке с желтовытами подтеками под мышками. На столе стояла вчерашняя суповая тарелка, которую он прикрыл полотенцем – раковина была забита до отвала грязной посудой. Он открыл банку шпрот, положил рыбину на краюшку бородинского хлеба и посыпал луком.

– Будете? – предложил он нам разделить трапезу.

Он всегда жил сегодняшним днем и заначек не держал. Разве что дачу теплую построил под Боровском, баньку соорудил на участке. Но с тех пор как запил, ни разу туда не наведывался. Лицо его осунулось, сам он будто иссох, и привычную поджарость сменила виноватая скукоженность, будто, согнутый жизнью, он боялся разогнуться и выпрямиться в полный рост. В углу кухонного гарнитура красовалась фотография Ваньки – Константин Борисович, поймав мой взгляд, направленный на нее, засуетился, схватил рамку, подышал на стекло и протер тряпкой.

– Вымахал уже, небось? – расплылся он в блаженной дедовской улыбке.

– Мы, собственно говоря, из-за Ваньки и приехали, – решила я сделать подводку, перед тем как Влад огорошит его главной новостью.

– Тоже думаете, что моя дочь не в своем уме? – испуганно затараторил Константин Борисович и вжался в стул.

– В смысле, тоже? – не смогла больше молчать Карина.

– Звонили мне тут эти – родственнички новоиспеченные. Денег предлагали. Ну чтобы я сказал опеке, что моя дочь эмоционально нестабильна. Рассказывали, что и к бутылке она прикладывается, и депрессия у нее. Тьфу. Знаю я свою дочку. Мы этой новомодной заразе не подвержены.

– А давно звонили? – напрягся Влад.

– Да с пару недель. Я их матом обложил, – бравировал Константин Борисович.

– И правильно сделали. Тут вот какое дело, – решила я зайти с тыла. – Я знаю, что вы с Линдой уже два года не разговариваете. Но она наконец решилась бороться за Ваньку. Влад – юрист, можете его просто послушать?

– Юрист, говоришь? – он с недоверием покосился на Влада.

Владу было не привыкать. Он давно уже не рассчитывал на мгновенное взаимопонимание.

– Смотрите, какое дело. Пока Линду никто родительских прав не лишал, но как только она заберет сына к себе, те самые родственнички, – он повторил интонацию, с которой Константин Борисович высказывался о родителях Г., – начнут бодаться. Чтобы подстраховаться, очень нужно, чтобы у ребенка был свой угол.

– Пусть приезжают и живут. Я же им не мешаю, – Константин Борисович по старой привычке окатил заварочный чайник кипятком и только после этого отмерил и всыпал туда две ложки чая.

– Вы – нет, но вот ваши привычки… – Влад показал на батарею пустых бутылок. – Понимаете, сюда же в любой момент могут прийти из опеки. А они о визитах не предупреждают, все снимают на камеру. Ну, нам бы как-то этот вопрос лучше на берегу решить, чтобы потом без сюрпризов.

– Ах, это? Это я завяжу, – махнул рукой Константин Борисович, считавший, что выйти из трехлетнего запоя – плевое дело.

– А вы не могли бы завязать, сидя на вашей даче? Мы бы врача с вами отправили, капельницы поделали, в баньку снарядили, веником отхлестали. На свежем воздухе абстинентный синдром легче же переносится. А мы бы за это время квартиру в должный вид привели, – Влад пытался аккуратно подойти к основному вопросу, – и вот еще… Можете написать дарственную на Линду, она же здесь на птичьих правах. Наличие недвижимости сильно бы помогло ей установить единоличную опеку.

– Выселить меня решили? А ну пошли вон, ни на кого я ничего отписывать не буду, – ожидаемо разгневался Константин Борисович.

– Да это просто в документах. Линда же – ваша дочь. А Ванька – единственный внук! – пыталась я его угомонить.

– Моя дочь мне за два года ни разу не позвонила. Даже на день рождения. А теперь заявляются ее друзья и требуют, чтобы я от квартиры отказался? Списать меня решили, на улицу выселить? Я генерал! Ты хоть видел генеральские погоны? – набросился он на Влада, брызгая слюной. – Нет, вот и катитесь колбаской по Малой Спасской! – он схватил его за шкирку и начал тащить в сторону двери.

– А вы ей давно звонили? – не выдержала Карина, перегородив им проход. – У вас внука могут отобрать, а вы за квартиру держитесь? Вы даже половиной комнат тут не пользуетесь. А Линда из-за ваших пьянок снимает крохотную хибарку в Реутове. Ее вам совсем не жалко?

– Не жалко, – выдавил он из себя.

– Она в больнице, между прочим, сейчас, – успела я крикнуть в щелку захлопывающейся за нами двери.

Влад оставил бланки договоров на половике.

– Может, одумается еще, – развел он руками.

– Не знаю, Константин Борисович – правда сложный, – констатировала Карина прискорбный факт.

Мы решили не дожидаться лифта и спуститься пешком. Уже миновав три пролета, мы вдруг услышали скрип открывающейся наверху двери.

– Стойте! – вопил Константин Борисович, в расхлябанных тапках перепрыгивающий через несколько ступенек, чтобы нас нагнать. Мы замерли от удивления. – Как в больнице? – с безумными глазами пробормотал он. – Адрес скажете?

– Собирайтесь, я отвезу! – Влад взял его под руку, и они направились обратно в квартиру. Он обернулся, подмигнул и шепнул: – Идите, дальше я сам.

Линдин отец не сожалел о том, что его песочные часы уже не перевернуть, – все катится к закату. Нет, он не мечтал о дополнительном времени, чтобы отыграться, – лишь о том, чтобы время уходило от него к Линде, чтобы оно перешло ей со всеми почестями и привилегиями. Чтобы, сменив караул, оно было благосклонно, берегло ее и охраняло.

* * *

Утренняя новость про лекарства, найденные на острове, настолько выбила нас с Кариной из колеи, что мы не проронили ни слова за путь от Линдиного дома до территории бывшего Бадаевского завода. Под меланхоличный блюз каждая из нас думала о той сумятице, которую мы подняли, и напраслинах, которые мы возвели. Въехав на территорию завода, мы не сразу вышли из машины и долго не могли прийти к консенсусу, стоит ли вообще идти на выставку «Артефакты», а если да, то каким составом. Гога уже мчался за Линдой на всех парах, а Настя назначила встречу в ресторане по соседству и изъявила готовность в любой момент присоединиться. Лишить Линду редкой возможности выйти в свет и приобщиться к прекрасному не хотелось, а потому мы решили выпить по бокалу для храбрости, забежать на часок на выставку, а там уже, если что, ворваться в седую ночь при полном параде, захватив любимых подруг.