Текст книги "Артефакты"

– Даже мусора нет, – вяло подводила итоги поисков Карина.

– Кариныч, по ходу, остров необитаемый. И дождь начинается, – сетовала я на судьбу-проруху.

– Ну, что я тебе говорила про походные условия?

Небо, как, впрочем, и я, насупилось и мрачно поглядывало на мир. Поднялся ветер, и низкорослые волны с пеной у рта вылизывали берег, как окотившаяся Мурка. Дождь лил косыми струями, поклоняясь земле.

Пришлось отыскать самую открытую часть острова и спуститься к воде. Мы стояли в камышах с зонтиком и кричали каждой проезжающей мимо моторной лодке SOS.

– А вплавь никак? – рассматривала я различные варианты капитуляции.

– Мы полчаса плыли на лодке, а ты хочешь вплавь в сентябре? Вода ледяная.

– Ну я так, на всякий случай, – перебирала я в голове все возможные шаги отступления.

– Слушай, ты бы еще вечернее платье надела, ей-богу! – не уставала отчитывать меня Карина за внешний вид. Я была в драных джинсах, тряпичных кедах и свитере, не додумавшись взять хотя бы мусорный пакет, чтобы использовать в качестве дождевика. Осознав собственную глупость, я решила переобуться в кроссовки.

– Ты сказала, что мы едем в Кимры, про необитаемый остров там ничего не было. Смотри, какие чайки красивые! – я уставилась в небо как истукан.

– И гадюки, – абсолютно спокойным и равнодушным тоном подметила Карина, озираясь по сторонам. В паре шагов от нас я заметила черный шланг, который, к моему удивлению, вертляво двигался.

– Может, это ужи? – спросила я и наспех завязала шнурки.

– Пусть будут ужи, если так тебе спокойнее думать. Главное – не наступай на них и особо не дергайся! – Все-таки Карине пошли на пользу йога и пребывание в «Клинике Маршака». Она стала как удав: все по барабану, амбивалентно, по фигу.

На наше счастье примерно в этот момент на воде показалась небольшая моторная лодка. Мы сразу же мысленно занавесили ее алыми парусами, наделив всеми сказочными свойствами. Прекрасные странники наконец увидели двух незнакомок, томящихся под зонтом в камышах, и сменили курс.

На самом деле возле нас располагался целый архипелаг: часть его была заселена, часть же была нетронута и использовалась для сбора грибов, ягод и уединения.

Однако счастье было краткосрочным. На берегу соседнего острова гоповатого вида барышни наших странников на алых парусах сторожили шашлык и распивали беленькую. Выкрикивали они в наш адрес нечто не слишком цензурное, явно препятствуя знакомству, и обещали разделаться с нами по прибытии на берег.

– Русские бабы из леса. Что с них взять? – несколько высокомерно окинула их взором Карина.

Явно раздосадованные реакцией ревнивых блудниц на соседнем берегу капитан и штурман моторной лодки все же взяли нас на борт. Имен их мы не узнали, поэтому обращались к ним на «вы» с присказкой «мой капитан». Они оказались в курсе, где находится та самая деревянная Баба-яга, а также сообщили, что Алевтина живет в самом дальнем доме, а ее соседка, баба Нюра, уже неделю как в больнице.

И, чтобы избежать женской драки с нанесением особо тяжких увечий, решили отвести нас не обратно в Белый Городок, а прямиком на нужный остров.

– Только вы уж извиняйте, забрать не сможем, но у Алевтины катер есть, она вас потом докинет до Белого Городка! – на прощание вымолвил «капитан судна».

На том мы и распрощались.

* * *

– Меня всегда пугали деревни без храма. Хоть бы часовенку деревянную возвели, – поежилась от увиденного Карина, когда мы уже практически нащупали взглядом первые постройки.

– На три с половиной дома? – включила я защитный прагматизм.

Воодушевленные тем, что наконец добрались, мы засеменили к запотевшим окошкам крохотных деревянных домиков. Ребята, что подкинули нас до острова, сказали, что Алевтинин дом находится в некотором отдалении от условной деревни. Туда нам и дорога. Кстати, судя по обветшалой табличке, деревня эта именовалась Удельное.

С одной стороны острова располагались три ветхих дома старожилов. В первом обитал сторож, но после зимы его никто не видел, поговаривали, запил и не высовывается. Во втором – баба Нюра, которую практически насильно уволокли в больницу Белого Городка лечить застуженные почки и разыгравшийся на этом фоне пиелонефрит. В третьем же пряталась от мира и полиции семейная пара воров и торгашей, престарелые Бони и Клайд: муж недавно прибыл из Тюмени, отсидев там в колонии пять лет строгача, а жена, проворовавшись в девяностые, не планировала возвращаться на большую землю, поскольку опрокинула всю округу, барыжа поддельными биодобавками.

По другую сторону острова находилось несколько относительно свежих построек. Их отгрохали одногруппники Киры – несмотря на внушительные размеры, дома были летние и системы отопления не предусматривали. В них селились исключительно с мая по сентябрь. Но больше чем на две недели за лето туда никто не выбирался. Да и последний раз – в 1998 году. Мы достаточно быстро сообразили, что нам нужно единственное строение, из крыши которого тянется к небу печная труба, выплевывая кольца белесого дыма.

Дом Кириной матери находился дальше всех – метрах в ста от берега. Калитка из бурого штакетника была заперта на хилый поскрипывающий шпингалет, и мы без труда просочились на территорию. Зеленели кусты жимолости и смородины, догорали пурпурные астры. Несколько раз мы постучали в хлипкую входную дверь, обитую серой кожей, но нам никто не открыл. Только в этот момент мы вспомнили, что не видели ни одного катера у берега, лишь одинокую растрескавшуюся кедровую лодку с хилыми пластиковыми веслами.

– Ладно, – сказала Карина на выдохе, – была – не была! – Она шустро и воровато ощупала половик и принялась заглядывать под железные подоконники с ржавым узором.

– Думаешь, она настолько неосмотрительна, что оставляет ключи? – затея заранее казалась мне провальной.

– Ключи под подоконником! Классика жанра, – с победным ликованием в голосе побрякивала связкой Карина.

Род Киры Макеевой, а точнее, Кобзевой, был древний, голубокровный, витиевато захватывающий разных потомков князей и княгинь, баронов и баронесс, французов и испанцев. Кира могла бы иметь титул и жить где-нибудь в Княжестве Монако, если бы прадед, флигель-адъютант до 1917 года, после революции не взял себе имя наобум и не женился на безродной девушке с точеной фигурой и талией, которую можно было обхватить двумя ладонями и силой характера. Тогда он бросил родной Петербург, обратившийся Ленинградом, и перебрался в Тверскую область. Постигал грани и тонкости деревенской жизни, с прытью ярого коммуниста трудился на заводе, а по выходным занимался посевными работами и яблоневым садом. Так, все следующие поколения флигель-адъютанта рождались в Белом Городке, о Москве не подумывали, довольствуясь жизнью маленького человека. Гнали самогон и пургу по пьяной лавочке. Мать Киры Макеевой, Алевтина Семеновна (в детстве ее ласково называли Алечкой), росла обычным деревенским сорванцом, доила коз и коров, носилась как ужаленная по околице, воровала кур, задирала петухов, бросалась яйцами в местную шпану. Только вот талантливая она уродилась – с трех лет кисть из рук не выпускала, а позже – уголь, тушь и даже настойку из черноплодки, которую использовала вместо акварели. Она брала на карандаш закаты, рассветы, речушку за холмом, Петьку-тракториста с руслом глубоких морщин – все, что видела. Вот и уехала в семнадцать лет покорять Москву, где взяла штурмом художественное училище, позже стала архитектором, проектировала дамбы, а потом вышла замуж за хоккеиста, звезду, красавца, героя СССР. На зависть всем и себе самой.

Зависть скоро сменилась жалостью. В тридцать восемь лет хоккеист скончался от инсульта. Повторно замуж Алевтина решила не выходить, вырастила дочь в гордом и безутешном одиночестве и, когда та пошла по ее стопам и поступила в архитектурный, отправилась обратно в Белый Городок. Вместо отчего дома, который никак не могли поделить ее братья между собой, построила себе хижину на острове, со временем обустроила и скрывалась там от вечно знакомых деревенских глаз, коих очень радовал прискорбный факт кончины мужа Алевтины. В деревнях не прощают счастья в Москве, за глаза всегда желают, чтобы вернулись ни с чем, и даже иногда захаживают к местечковой колдушке навести порчу. Чтоб неповадно было.

Я начала осматривать помещение: дом был аккуратно прибран. В серванте красовались фамильное серебро, богемский хрусталь, немецкий фарфор и даже позолоченные шкатулки с таинственной гравировкой. Занавески были расшиты светлым бисером в тон ткани. На кухонном окне сушились боровики и подосиновики, нанизанные на нитку.

– Как думаешь, если мы откроем банку кабачковой икры, на нас же никто сильно не разозлится? – не смогла я отказаться от удовольствия порыться в закромах.

Кирина мать делала заготовки на зиму, как и два соседских дома. Не так просто в буран ходить по льду в Белый Городок за продуктами. Собирались вместе с жителями соседних домов в ноябре лепить пельмени и вареники с картошкой. В последние дни до морозов закупали все, что может долго храниться в погребе.

Так, оставаясь в тишине и покое, до весны Кирина мать доделывала все заказы, и к осенней книжной ярмарке на полки магазинов поступали красочные сказки и комиксы ее авторства. Весну и лето Алевтина проводила в уединении и расслабленности, натощак пила талую воду, кудри укладывала на пиво, коптила рыбу и пекла пироги с ревенем.

Карина села на табурет и сняла обувь, достав из кармана сменные носки. Одну пару она протянула мне.

– Переодень носки, а то простудишься! – скомандовала она.

– О, спасибо! Ну так что? Банку открываем или нет? – продолжала я гнуть линию голода.

– Ты можешь сосредоточиться, а не провиант искать? – ополчилась на меня Карина.

Алевтине нравилась жизнь в этом информационном вакууме. Она вот уже семь лет не знала, кто в стране президент, и запрещала себе об этом сообщать. Об этом свидетельствовали газеты, откуда были вырезаны все политические новости. Цветным карандашом подчеркнут лунный календарь, рецепты маринадов и прочая не имеющая отношения к делу информация.

– Ладно, я пойду поищу погреб или кладовку! – сообщила я Карине, которая отправилась изучать соседние комнаты.

– Холодно очень! Давай обогреватель включим! – послышалось из светелки.

– А ты нашла обогреватель? – обрадовалась я услышанному.

– Ага, – прогремела чем-то Карина, – сейчас разберусь с пробками и электричеством, и полный порядок будет.

Я же отправилась шебуршать и копошиться в закоулках небольшого, но крайне вместительного домишки, где пахло деревом и сушеными грибами.

– Смотри, что тут! – почти взвизгнула я, приподняв крышку погреба.

Погреб представлял собой небольшое углубление в полу, обложенное со всех сторон кирпичной кладкой и по щелям замазанное герметиком. Днище было устлано клеенкой. В огромных черных мусорных мешках лежали холсты.

– Думаешь, это те самые, для выставки? – Карина опустилась на колени и аккуратно по одной доставала работы.

– Но Кира же завещала их Максиму Марецкому. Что они делают в доме ее матери? И почему они оставляют их в доме, куда любой пройдоха забраться может? – искренне пораженная нашей находкой, я не могла держать себя в узде.

– А кто их здесь будет искать? Это последнее место на земле, где могли бы храниться картины. Сама посуди: банки, ячейки, специальные холодильники с искусственно высушенным воздухом – где угодно, только не здесь! – рассуждала вслух Карина.

– Слушай, они тут недавно, иначе бы все отсырели. Кажется, их буквально несколько дней назад сюда поместили. Потрогай! – подмечала я новые факты. Ткань холста, прощупывавшаяся с обратной стороны, была абсолютно сухой, в то время как почти все в этом погребе отсырело.

– Видимо, этот дом – перевалочный пункт. Ты в дальние комнаты ходила? – поинтересовалась Карина.

– Нет, – развела я руками, временно открестившись от дальнейшего исследования дома. – Мне стремно. Может, свалим?

– Сейчас осмотрим дом и свалим, – Карина навострила лыжи в дальнюю часть дома и скрылась в темном помещении, пытаясь вслепую нащупать выключатель. – Твою мать, – Карина понизила тон. Я ринулась за ней.

В соседней от кухни комнате мы обнаружили склад запакованных в полиэтилен холстов, огромные коробки с масляными красками, канистру с растворителем, кисти всех возможных текстур и размеров, но главное – два мольберта с незаконченными работами. Запах краски перебивал аромат деревенского дома.

На письменном столе с загибающимися книзу ножками я заприметила знакомый предмет:

– Кариныч! Посмотри, что тут, – я покрутила у нее перед носом кожаным дневником с опаленной обложкой. – Это Кирин дневник, который исчез из квартиры Линды.

Я листала знакомый дневник. Странно, но я никогда не придавала значения карандашным наброскам, которые служили иллюстрациями к записям. На одной из них была изображена девочка лет шести-семи с веснушками и родимым пятном под скулой. Мы перевели глаза на мольберт, где увидели изображенного в цвете ребенка с витилиго. Сюжет картины заключался в следующем: девочка, сидящая в позе Аленушки на фоне непролазной чащи, смотрит в болотную гладь водоема, где отражается центр Москвы – переулки Арбата, в цепких объятиях которых провела последние годы своей жизни Кира. Поднеся карандашный набросок к картине, мы не сразу уловили сходство, но родимое пятно находилось и там, и там на одном и том же месте. Я навела камеру и сделала фотографии холста.

– Получается, дневник был нужен, чтобы восстановить эскизы так и не написанных картин? – обронила я фразу. – Ты понимаешь, что это значит? – посмотрела я рассеянным взглядом по сторонам.

– Что Кира Макеева – это бренд. И либо ее мать сейчас пытается скопировать Кирин почерк, либо Кира была сюжетчиком, а Алевтина – исполнителем. Теперь становится ясно, откуда такая завеса тайны и почему картины не выставлялись на продажу после смерти Марецкого. – Карина присела на растерзанную ножками мольбертов полиэтиленовую пленку, которой был застлан дощатый пол.

– Думаешь, они тянут время, чтобы потом продать не те двадцать, что были в мастерской на момент Кириной смерти, а сотни картин? – пыталась я подвести словесную черту, но никак не получалось.

– Кто они? – Карина безотрывно поглядывала на старинное зеркало, заляпанное селадоновой краской.

– А вот это пока неясно. Алевтина одна с этой аферой не справилась бы, – пыталась я снова размышлять. – Сама подумай: семидесятилетняя женщина одна вывезет такую аферу? Да она тупо до лодки эти картины не дотащит.

Тут Карину будто осенило, и она бросилась судорожно перерывать содержимое шкафов и кладовок.

– Что ты ищешь?

– Аптечку. Если мы правы, «Клозапин», который подмешали Линде, вполне может храниться здесь.

В наших неумелых поисках мы забрели в святая святых – спальню Алевтины. В опочивальне, отделанной дубовыми досками, аккуратно прислонившись друг к другу, образуя сельскую композицию, стояли высокая софа с бархатной обивкой, косолапый журнальный столик, трюмо с витражными вставками и кресло из ротанга. А на полу валялся грубый ковер из джута.

– А с каких пор Алевтина носит мужские вещи? – Карина разглядывала перекинутые через спинку кресла джинсы и вязаный свитер с высоким горлом, затем открыла створки платяного шкафа и обомлела от изумления: – А вот и нежданчик!

На дне шкафа мы обнаружили дорожную сумку, в которой лежали бритва, несессер, сменное белье, одежда и предметы личной гигиены. Все определенно мужское. Следом мы нашли аптечку.

– Не могу ничего разобрать, все на иврите, – Карина начала судорожно перекладывать содержимое аптечки к себе в рюкзак.

– Ты что творишь? Это же воровство! – попыталась я вразумить Карину.

– Эй, вот не надо только сейчас меня лечить. Лучше скажи: ты со своим соседом Вовой еще общаешься? Он еще служит врачом в Первой градской?

– Иногда, – принялась я помогать Карине.

– Он сможет узнать, что это за лекарства и нет ли тут того, чем накачали Линду?

– Сможет. Ладно, давай выбираться отсюда! – закончив раскладывать по нашим рюкзакам таблетки, выкрикнула я.

– Ну и как мы будем выбираться? Ты вообще понимаешь, что мы в западне? – судорожно стреляла фразами моя подруга. – Я искренне была уверена, что Кирина мать – адекватная женщина, божий одуван, который сейчас вернется и напоит нас ромашковым чаем, ответит на вопросы и отвезет в город! А теперь что?

– А если у соседей украсть ту лодку, ну, обычную, с веслами? – рассматривала я иные варианты политического бегства с острова.

– Да я не умею грести! – срывалась на истерику Карина. – Мы с тобой будем просто крутиться на одном месте, если вообще сможем отплыть от берега дальше чем на десять метров. И поверь: если здесь мы еще можем спрятаться, то на воде будем видны со всех сторон.

От одной мысли, что мы заперты на острове, куда в любой момент может приплыть Марецкий, мне становилось не по себе; я начала елозить на стуле и с опаской поглядывать на часы. За окном мрачнело в тон настроению.

– Без паники! – собралась с силами и попыталась проявить спокойствие йогини Карина.

– Ты понимаешь, что через пару часов Влад поднимет всех на уши? Телефон не ловит, дома я оставила погром как после монгольского нашествия. Мать моя муравьиха! – лепетала я надрывисто и вязко.

– Еще раз: без паники! – осадила меня Карина.

– Ага, ты мне еще предложи сесть в позу лотоса и начать медитировать.

Надо было купить четки в монастырской лавке. И валерьянку всегда носить в кармане.

Сумерки подходили к финалу. В пику ситуации темнело. И ни в одном доме на острове не загорался теплый керосиновый свет. Шелест листьев нагонял тоску. Но она пройдет.

Все в этой жизни проходящее. Даже мы.

* * *

– Тихо! Слышишь звук? – Карина резко одернула меня, когда я решила, что терять уже нечего и от одной съеденной банки кабачковой икры наше положение сильно не усугубится, и пыталась сковырнуть крышку перочинным ножиком.

– Катер? – прошептала я первое, что пришло в голову.

– Думаешь, пришвартуется? – Мы вслушивались в каждый звук, различая не только журчание мотора, но и едва уловимый плеск волн, стрекот насекомых и подрагивание ивовых веток возле окна.

– Вряд ли… хотя… вдруг это Дэн за нами? Опомнился, может? – предположила я наилучший вариант из возможных.

– Алле! Он нас высадил на другом острове. Тем более что поздновато для него – думаю, он уже в неадеквате полнейшем, – вырвалась из Карины досадная правда. – Погаси-ка свет, – скомандовала она, и я послушно метнулась к выключателю.

– Может, это Кирина мать? – надеялась я на благополучный исход нашей заварухи.

– Вряд ли та посреди ночи…

В этот момент мы расслышали, как рев мотора стих, катер нашел на берег и кто-то с плеском выбрался из него.

– Еханый бабай! Надо выбираться отсюда, – гаркнула Карина. Мы схватили свои вещи и пулей ринулись во двор.

Расстояние от воды до дома составляло метров сто – две-три минуты быстрым шагом. Мы тихой сапой прокрались к дальней части забора, где можно было неслышно пролезть между досок, как Карину вдруг осенило.

– Обогреватель, – взвыла она и начала неслышно биться головой о штакетник. – Нужно вынести его из дома. Если поймут, что в доме кто-то был, сразу пойдут искать – остров небольшой. А так… даже если заметят его пропажу, то подумают, что раз украли, то обязательно уже вывезли за пределы острова.

Раздался надрывистый фальцетный лай собак с участка кого-то из старожилов.

– Мы не успеем! Бежим отсюда к чертовой матери! – дернула я за рукав Карину.

Спрятавшись за зарослями краснотала и ивняка, мы вглядывались в человеческую фигуру, которая показалась из-за деревянной статуи у берега. Мужчина ростом чуть выше среднего, достаточно плотный, но тем не менее худой, хоть на жердь и не похожий, шел ровно, не прихрамывал, по сторонам особо не озирался и не суетился. Лишь пару раз обернулся, окинув взглядом катер и статую Бабы-яги. Его движения казались уверенными. «Не в первый раз топчет извилистую тропинку да и к ужам с гадюкам, видать, привык», – пронеслось у меня в голове со скоростью спасающейся от гепарда лани.

– Может, он ничего не заметит? – ссутулившись, пробираясь сквозь заросли, шептала Карина.

– Карин, ты с ума сошла? Пропали лекарства, мы перерыли полдома, оставив по неосторожности кучу следов да еще и обогреватель горячий! Думаешь, он не спохватится?

– Я бы на его месте пошла вглубь леса нас искать. А мы за это время проберемся к катеру. И если Яхве смилуется, возможно, даже обнаружим ключи в зажигании, – выдвинула на рассмотрение план действий Карина.

– Но любая осечка – и нам кабздец! – прошипела я в ответ.

– Не ссы в компот, там повар ноги моет. Я в школьные годы каждый май сбегала вместо уроков в Строгино кататься на водных мотоциклах. Думаю, с этой бандурой тоже справлюсь. Такой катер – это даже проще, чем коробка-автомат. Как только мы повернем ключ, у нас будет минуты полторы, чтобы смыться, – пыталась успокоить саму себя Карина.

– А если там нет ключа в зажигании?

– Тогда c’est la vie. Рискнем? – взяв меня за руку, спросила Карина.

Вообще понедельник – от природы день неправильный и несуразный. День, которого быть не должно.

– Давай на счет три бежим! – начала отсчет Карина.

– Давай на пять, – предложила я.

Однако в этот момент мы услышали непонятного рода грохот в доме и с хрустом и треском, ломая ветки, попадавшиеся нам на пути, ринулись в сторону катера без всякого счета.

Мы отвязали катер, прыгнули в ледяную воду и, заприметив в зажигании ключи, оттолкнули его как можно дальше от берега, забираясь на борт на ходу. Нам удалось совершить наше грязное дело настолько быстро, что, когда мы увидели раздосадованную и что-то кричащую фигуру на берегу, она уже легко помещалась на ладони. Казалась чем-то мелким и незначительным.

Я обернулась и столкнулась взглядами с Бабой-ягой. Так и стояла у самого берега и отгоняла посетителей острова попутным ветром и ссаными тряпками. Нас в том числе.

– Сегодня я пью с чистой совестью вино! – выпалила я, распластавшись на влажном сиденье.

– А совесть пьет из горла или бокала? Или это ты меня совестью нарекла? – съязвила Карина, пытаясь наконец привести дыхание в неспешный ритм. – Я чуть от страха ласты не склеила, ей-богу. Те две секунды, что я проворачивала ключ, казалось, победили законы времени и растянулись на часы или даже вечность.

– Я тебе больше скажу! – каждый талдычил о своем. – Я бы даже водки выпила. Как русская баба, вышедшая из леса.

Мы двигались в сторону поблескивающих огоньков – исходя из географической логики, это был тот самый Белый Городок. А там поезд или попутка до нашей машины – и быстрее в Москву. Да хоть к черту на куличики, только в темпе allegro!

* * *

Несмотря на то что уже стемнело, на часах было всего восемь вечера, а это значило, что оставалась скромная надежда успеть на последнюю электричку до города Кимры. Мокрые по колено, с заледеневшими пальцами на ногах и урчащими желудками, мы оставили катер в очередных зарослях и выбрались на берег. Спустя полтора километра мы наконец добрели до кассы железнодорожной станции.

Кассирша оказалась милой и разговорчивой, предложила зайти к ней погреться и угостила пирожками с вишней, приговаривая, что сама пекла.

Терять было уже нечего, и мы решились показать ей фотографию Киры.

– Вы бы смогли узнать среди толпы мать, зная дочь по фотографии? – выпалила Карина, судорожно вытаскивая из рюкзака телефон и перелистывая снимки в фотоальбоме.

– Да кто его знает. Дай поглядеть! – долговязая и пышногрудая кассирша взяла телефон в руки и несколько секунд разглядывала фото. – Так это же дочка Алевтинки с острова!

– А когда видели Алевтину в последний раз? – устроила допрос Карина.

– Месяц назад, та сахар из города везла – банки с вареньем закатывать. И мужчина с ней был – в сыновья годится, уж не знаю, где она его подцепила.

– Он? – я вынула из кармана телефон и продемонстрировала ей фотографию Марецкого с кинки-вечеринки.

– Да, он! А чей-то вы так спрашиваете, муж твой, что ли? – покосилась она на Карину и потом на меня. – Или твой? Ну дела. Сбежал к старухе от молодухи. Вот что значит гены, что дочь – что мать. Курвы, блин.

Сославшись на то, что который час находимся вне цивилизации, мы напросились в казенный туалет, типичный дачный сортир советских времен. И я услышала, как Карина, закрыв за собой дверь, заплакала. Она умела делать это лишь в одиночестве, однажды запретив себе публичные страдания. Карина была яростным противником истеричного эксгибиционизма, а если и позволяла себе слабость, то непременно без посторонних глаз.

Когда она, с раскрасневшимися глазами, вернулась, я не стала задавать лишних вопросов, а просто взяла ее под руку, и, услышав пыхтение приближавшегося поезда, мы побрели к перрону, надеясь, что покидаем эти места навсегда.

– Расскажи мне про своего мужчину. Кто он? Мне кажется, скрывать нам друг от друга уже точно нечего! – Я положила промокшие ноги на сиденье напротив и тихо радовалась тому, что буквально через считаные минуты мы сможем сесть в машину и вернуться в родной загазованный город. Никогда не думала, что за стояние в вечерних пробках полцарства буду готова отдать.

– Композитор, пишет музыку для джазовых исполнителей. Его, кстати, Вадим зовут! – вдруг распахнула свою душу Карина. – Ему без пяти или шести минут сорок. И он уже любил, – начала откровенничать она, закатывая промокшие штанины.

Вадим действительно уже любил, горько, страстно, и веко дергалось, и слезы лились, и кулаком бил в стену от отчаяния. Но любил не Карину. К ней Вадим пришел уже спокойным, не до конца и не всех простившим, но и не растрепанным странником с душой нараспашку. А она, как оказалось, еще ничего о любви и не знала. Догадывалась, подозревала, складывала психологические портреты из надуманного, прочитанного, подсмотренного, из стихов и прозы. Какая-то часть Карины постоянно твердила, что она встретила Вадима поздно, не успела запрыгнуть в последний вагон, что пятью, а лучше семью годами раньше она смогла бы быть той самой женщиной, которая в жизни мужчины одна, а не ее блеклой тенью.

Карина сбросила маски и перестала казаться сильнее, чем она есть. Виднелись венки под глазами, просвечивающие сквозь прозрачную кожу, лопнувшие сосудики разрезали белки глаз, губы растрескались от погони и ветра, волосы вихрились возле висков от влажности и пережитого ужаса, от кожи пахло островом и сырым деревом, сердце наконец успокоилось и вместо чечетки спокойно отмеряло секунды. Мокрая одежда лоснилась и обтягивала тощие коленки. Карина впервые за многие годы показалась мне живой и настоящей.

Поезд трясло как тарантас с разбитыми колесами, как будто под нами были мощеные европейские улочки, а не рельсы. И вместе с поездом подпрыгивали небольшие деревеньки, которые проносились мимо нас взъерошенными огоньками, сутулыми крышами, чужими неразрешенными судьбами.

– Так я и играю в театре теней. Правда, главную роль… И часть меня никак не может с этим смириться, – выкладывала все как на духу Карина. – Но знаешь, что говорит мне другая моя половина, целостная, здравая, рассудительная? Что та спокойная любовь, которую он мне дает, – это неплохо. Я могу дать руку на отсечение, что он никогда сознательно или по ошибке не сделает мне больно. Потому что сам страдал. Сам знает, каково это, – подытожила рассказанное она и добавила: – Спасибо, что выслушала.

– Давай напьемся вина, как в старые добрые времена, потом включим «Москва слезам не верит» и поревем или ужастик какой и посмеемся! – предложила я, когда мы наконец добрались до машины.

Которой на месте не обнаружили.

– Я звоню Владу, – не выдержала я очередного происшествия за день.

– Стой, за нами уже едут! – осадила меня Карина.

– Композитор твой?

– Нет, Романович. Извини, я делилась с ним геопозицией на всякий случай. Он и так был на полпути, потому что мы больше шести часов вне зоны доступа, – не думая извиняться, огорошила меня Карина.

– А никого другого нельзя было для этих нужд найти? Гогу, например, попросить? – я рвала и метала.

– Ну, как-то не подумала. Прости, у меня просто все неприятности ассоциируются с Романовичем. Ничего не могу с собой поделать. Тем более что он мне звонил, про тебя спрашивал.

– Не рассказывай мне ничего. Я не хочу знать, – я села на асфальт и закрыла уши руками.

Мы переругивались еще с полчаса, пока свет приближающихся фар не показался мне знакомым. Романович молча усадил нас в машину, заставил снять мокрые вдрызг кроссовки, включил обогрев и направил поток горячего воздуха в нашу сторону. Мы сняли носки и подставили босые ноги под теплый поток. А еще Романович достал из бардачка бутылку виски и командирским тоном приказал выпить по половине залпом.

– Алек, я же так сопьюсь, – отнекивалась я, хоть и понимала, что в данном случае это профилактика респираторных заболеваний.

Пока мы с Кариной отогревались, он разбирался с местными инспекторами ДПС, приехавшими составлять протокол. Они долго ковырялись в бумагах, просили проехать в отделение, и мы уже пристроились за автомобилем постовой службы, как вдруг по рации передали, что машина Карины найдена брошенной в пяти минутах ходьбы, видимо, неведомым образом ее пытались дотолкать до местечкового автосервиса. Вся приборная панель оказалась раскурочена, из-под руля высовывались обкромсанные провода. Нам пришлось вызвать эвакуатор из Твери, и ближе к десяти часам вечера тот согласился ехать за нами следом до самой Москвы.

Мы к тому моменту разомлели от усталости – Карина прикорнула на заднем сиденье, а я продолжала греться, закинув ноги практически на руль. Романович сел на водительское кресло и машинально ввел в навигаторе мой старый адрес. Внутри образовалась дилемма: промолчать, зайти домой, а после вернуться на такси к Владу или сразу раскрыть карты, что я переехала. Набрав побольше воздуха в грудь и досчитав до десяти, я рискнула:

– Лаврушинский переулок, семнадцать. Заехать можно с Кадашевского, – нарушила я молчание, воцарившееся в машине.

– Понял, – Романович абсолютно спокойно воспринял названный мной адрес и вообще не смутился. Он догадывался, что я там бываю.

Тут я решила подкинуть дровишек, рьяно пытаясь добиться от него хоть каких-то эмоций.

– Я, как бы это сказать, переехала, – выпалила я и уставилась на Романовича.

– Логично. И как тебе жизнь в центре Москвы? Кино под окнами часто снимают? – подтрунивал надо мной Алек.

– Вот зачем ты так делаешь?

– Что я делаю? – Романович вывернул руль и съехал наконец на трассу.

– Делаешь вид, что тебе по хрену. Ты же прекрасно понимаешь, что мне больно тебя видеть! – созналась я.

– А мне, думаешь, нет? – Алек набрал скорость и перестроился в левый ряд, мигая дальним светом и расчищая пространство для маневра.