Текст книги "Артефакты"

Кира не умела любить других, она и с собой-то не особо ловко справлялась, так – редкое самолюбование у старинного зеркала с разводами и отслоениями амальгамы в усадьбе Кусково, которое прятало изъяны вуалью. А тут – сборище обезличенных фанатиков, жаждущих провести нравственную инвентаризацию жизни, признать свою беспомощность и сдаться в руки неведомой силе, которую они даже не могли обрисовать в общих чертах. «Какой, к черту, Бог? Где вы тут Бога увидели? Тоже мне, возвели переносной храм Мишкан, алтаря не хватает», – недовольно хмурилась Кира. Она сидела, нахохлившись, скрестив ноги, и неодобрительно сверкала ледяными серыми глазами из-под отросшей челки.

Кира осмотрела собравшихся с нескрываемым презрением и подумала: «Да что вы знаете о трагедии и трудностях? Вот ты, – оросила она ядовитым взором бывшего баскетболиста, – сажень в плечах, смятая рубашка грязно-лососевого цвета, нос с горбинкой, не ты ли щеголял по ночным клубам и на спор ел амфетамины горстями? Это ты от тяжелой жизни, да? Беспечность приелась, блудные девицы с мясистыми ягодицами примелькались? Что ты вообще знаешь о человеческом горе? Или вот ты, обабившаяся мещанка с халой на голове, обвешанная цыганским золотом, как новогодняя ель мельтешащими гирляндами, пьющая от скуки, – метнула она ядро негодования в провинциальную политиканшу, – что ты знаешь о слове “терять”? Вон к тебе сын из Ярославля мотается, муж проседью пошел, пока лечь уговаривал. Ну что тебе неймется? Может, у тебя голод блокадного Ленинграда в послужном списке или схоронила дитя, погибшее при авиаударах?».

Кира уже принялась сканировать брата Макса Марецкого, Мишу, как вдруг подошла ее очередь выворачиваться наизнанку перед незнакомцами.

– Друзья! У нас пополнение – новое лицо! К слову, очень выразительное лицо, – позволил себе раболепие старлей Володя, уже десять лет как спасающий заблудшие души, наскоро получив диплом психолога. – Расскажешь что-нибудь о себе?

– Я Кира, – сухо представилась она и сделала паузу, пытаясь понять, достаточно ли такого лаконичного ответа. Поймав на себе пристальное внимание, Кира скукожилась, но продолжила: – Наркотики принимала редко, но тут сорвалась на пару недель, с кем не бывает, – оправдывалась она. – Я нормальная, честно! – готовилась она бить себя тапком в грудь. – И здесь исключительно ради мужа. Втемяшил себе в голову, что у меня зависимость, вот решила доказать ему, что ошибается.

«Деды» гоготали над нормальностью Киры. Володя шикнул, и те угомонились.

Зал шаблонно ответил заунывным приветствием. На деле всем было плевать на Киру и ее драму, и это безразличие демонстрировал заученный текст, который рты выдавали на автомате, не задумываясь. Миша – первый, кто шмыгнул задиристо носом и спрятал хохоток в кулак от унылого «привет, Кира», которое он шепотом заменил на «шалом». Мимические морщины, разбредающиеся изломами по лицу, проявляли плутовскую насмешку. И если «дедам» Кире хотелось точечно выскоблить глаза, представив, что она осман-фанатик, а они – святые с икон пещерных храмов в Гереме, то к Мише она испытала более сложносочиненные чувства. Кира не сразу смогла разобрать, что за ощущение пробежало по позвоночнику и сковало ее возле солнечного сплетения. Досада? Или – нет, не может такого быть – смущение? От чувства пахло задрипанной тряпкой, которой протирали меловую доску в школе, липкими колбами, шаловливым маем, что заносился сквозняком, переворачивал листы линованных тетрадей и выдувал закон Кулона из головы. Кира вспомнила, как свирепый Генка отправил ей по рядам скомканную записку с признанием посреди контрольной, как она зарделась багровым румянцем, а после только прочитала постскриптум: «Напиши решение третьей задачи».

– Ау, Кира! Ты тут? – стучался в нее Володя, щелкая сухопарыми пальцами. – Можешь рассказать нам о себе что-то, чтобы мы хоть немного тебя узнали? – не отставал он от нее.

– Я же сказала, я – Кира. И я нормальная! Что вы еще хотите обо мне знать? – Кира отказывалась включаться в эту несуразную игру и откровенничать на людях.

– Например, чем ты занимаешься? – донимал Володя.

– Живу, – пробасила она, понизив тон, и потом поправилась: – Точнее, существую.

– Кира, я не смогу тебе помочь, если ты хоть чуть-чуть не откроешься, – мурыжил одну и ту же песню Володя. – Хоть пару предложений о себе выдавить сможешь?

– Я художница. Возможно, неплохая, – похвалила себя Кира. – Я жена. Скорее всего, так себе. А человек, если честно, я – полное говно, – вскрыла она гнойник самобичевания. – Теперь достаточно?

– Может, ты что-то еще о себе поняла за последние дни? – никак не унимался Володя, пытаясь нашуровать щелочку в ее душе, через которую можно протиснуться. – Еще капельку выдавишь?

– Еще? – Кира впервые в жизни задумалась, кто она. Ей это оказалось в новинку, она никогда не составляла резюме и не готовила самопрезентации. – А еще я мать Евы. Я – мать. И мать я еще хуже, чем человек и жена. – От неожиданности Кира впилась вниманием в Мишу как разъяренный аспид. Тот ответил ей взаимностью. С него она насильно заставила себя соскользнуть на жуликоватого проныру в кислотно-розовых шортах и принялась поспешно его судить, как Нерон или Влад Цепеш, и на вновь поступающие вопросы Володи она больше не реагировала. Захлопнулась. Возвела баррикады.

Если честно, Володя вел к тому, чтобы Кира признала зависимость и обозначила себя как наркоманку, человека, не справившегося с пережитым, но Кира вдруг открыла для себя нечто неожиданное. Оставив Еву в родильном доме, она не перестала ощущать себя ее матерью.

Рассказы посторонних людей еще долго шли нагруженной поклажей вереницей. Кира же бродила мыслями по влажной земле среди зарослей баньянов и бенгальских фикусов, где снова искала Еву.

Рехаб

Косые лучи утреннего солнца призывали стволы берез отливать перламутром. На лазурном куполе неба самолеты чертили косые линии, которые вскоре растушевывались кистью ветра. Весна выдалась бойкая и теплая. На душе же у Киры стоял слякотный март, и сотни чертей в чумазых обмотках отплясывали жаркий степ. Она спряталась от весны, сев в подрагивающей тени за деревянной беседкой и тем самым отгородившись от плутающих по территории людей. Они по-гусиному вытягивали шеи, чтобы дать лицам получить свою порцию витамина D.

Увлеченная карандашным рисунком Кира не заметила, как тихой сапой подкрался Миша и улегся недалеко от нее, не пересекая границ тени от беседки, снял меланжевую футболку и подставил литой живот под колючее полуденное солнце.

– О чем задумалась? – Миша решил пойти на осторожный контакт, вспомнив, что Макс просил его присмотреть за женой соседа по даче, некой художницей по имени Кира.

– О колебаниях ионов меди в узлах кристаллической решетки, – с сатурнианской сдержанностью выдала Кира, пытаясь отмахнуться от разговора.

– А если серьезно? – Миша перевернулся на бок, чтобы упереться в нее взглядом, и, озираясь по сторонам, достал из заднего кармана джинсов терпкие папиросы.

– Что может быть серьезнее квантовой физики? Теософия разве что. И то – спорно, – несмотря на мимолетную симпатию, Кира все равно продолжала его причислять к фанатикам и сектантам.

– Я же все равно тебя разговорю, – шел Миша напролом.

– Зачем тебе это? У меня скучная жизнь, в ней нет ничего интересного, – Кира всегда шарахалась от непрошеных собеседников и мужской бравады.

– Разве у творческого человека может быть скучная жизнь? – Миша прикурил, снова лег на траву и оперся на локоть, пытаясь поймать обращенный вниз взгляд Киры, как гашеный удар в бадминтоне.

– Представь себе, – разрешила Кира Мише дотронуться до себя глазами, и вдруг снова возникло то чувство, что сквозняком и маем теребит душу. – А ты чем занимаешься, раз думаешь, что в моих буднях есть яркие краски?

– Я, ну как бы это сказать, служу государству, – несколько смутился Миша.

– Сидишь в каком-нибудь Министерстве экономического развития в Скатертном переулке? – не смогла лишить себя удовольствия съязвить Кира.

– Да нет, чаще прикидываюсь русским иммигрантом, который хочет купить партию гашиша у ливанцев, а потом сдаю их славному Государству Израиль. Последний год прожил в местечке Беэр-Шева, недалеко от границы с Египтом. Собственно говоря, там, чтобы затесаться с нужными персонажами, и начал сам принимать. Так что косяки взрывал и даже на «хмурый» подсел из производственной необходимости.

– Шутишь? Типа ты шпион? Разведчик? Или как там у вас это называется? – Кира с детства с открытым от изумления ртом смотрела боевики с Джеки Чаном, читала приключенческие романы с фонариком под лоскутным одеялом и потому перестала скрывать любопытство.

– Да ну, брось, это обычная госслужба. Я же в ЦАХАЛе служил, даже в паре конфликтов на Ближнем Востоке участвовал. Так что перед тобой человек системы. И порядка. Кстати, в клинике я ни от кого не скрываю рода своей деятельности. Мы же тут все повязаны общей тайной, все же душу выворачивают. Давай расскажи мне что-нибудь, что никому не рассказывала, а я тебе тогда поведаю, как однажды меня разжалобила одна сирийская пожилая швея, попросив передать сыну лекарства и фамильные драгоценности, чтобы он смог продать, а сама загрузила в шкатулку пакет героина. И понял я это, когда уже пересек границу. Но вот как я выкрутился, отвечу, только если ты тоже поделишься чем-то сокровенным, – бросил он вызов запертой на сотни тугих замков Кире.

– Я ненавижу свою жизнь, – начала она, – своего мужа, себя. Ненавижу врачей, которые меня откачали.

– Передознулась? – как о чем-то бытовом и обычном поинтересовался Миша.

– Послеродовой сепсис, – почему-то вырвалась из Киры правда.

– Значит, тебя можно поздравить? – Макс любил всех детей без исключения, даже курносых арабов на севере Иерусалима или попрошаек возле горы Ай-Петри, даже замызганных цыганят, что клянчат мелочь на площади трех вокзалов.

– Смеешься? – Кира начала приподниматься, чтобы дать стрекача.

– Погоди! Да не беги ты, – схватил ее за руку Миша, осознав, что нащупал больную мозоль. – Я ни в коем случае не хотел тебя задеть. Меня, кстати, Миша зовут, – он протянул ладонь, намекая на рукопожатие. Кира несколько секунд помялась и дотронулась до него. Горячая пятерня мягко сжимала ее пальцы, и вдруг она почувствовала себя в безопасности. Ей давно не казались приятными прикосновения. Ей давно не хотелось кого-то трогать. А тут вдруг… Нет, не может этого быть! Наверное, на солнце перегрелась или капельницы с противотревожными препаратами сбили прицел.

– Стой, так ты тот самый стукач, который за мной приглядывать будет? – Кира уже уличила в их встрече зачатки судьбоносной искры, как у Медеи и Ясона, но тут остудила свои пары. – Отлично, сдала себя с потрохами, – Кира откинулась и ощупала рукой траву, чтобы выудить зажигалку и поджечь едкую папиросу.

– Да не буду я ничего передавать. Просто знаю, как сначала здесь хреново и все воспринимаешь в штыки. Кажется, что вокруг тебя кучка недоносков, а ты в белом пальто, такой особенный – сам справишься. А тут раз – и секта.

– Но это же правда секта, – зажав зубами сигарету, прошепелявила Кира и в очередной раз тщетно чиркнула зажигалкой. Она мечтала отыскать в лице психолога дельфийского оракула, а в самой клинике – лавровое дерево и саркофаг с прахом Пифона, как в храме Аполлона в Касталийском ущелье. А встретились ей доморощенные свидетели Иеговы.

– Даже если и так. Помогает же, – Миша загородил Киру от ветра, чтобы не сдувало пламя. А после замер, сократив расстояние между ними. Кира не сопротивлялась.

– Объясни мне, если ты работаешь в Израиле, почему приехал лечиться в Москву? У вас же медицина на порядок лучше, – недоумевала она.

– Не хочу, чтобы меня отстранили. Договор с начальством. Я тихо лечусь по российскому паспорту, не палюсь и возвращаюсь как новенький! – объяснился Миша.

– Снова разводить на наркотики ливанскую мафию? – Кира глубоко затянулась и складывала губы трубочкой, пытаясь сформировать аккуратный бублик дыма.

– Да нет, там я уже засветился. Буду в конторе бумажки перебирать пару лет, потом после рокировки вернусь. А ты что будешь делать, когда выйдешь? – Миша изучал точеные черты лица Киры, острый подбородок, миндалевидные кошачьи глаза, вздернутые брови; любовался, как позднее апрельское солнце смуглило кожу, покрывая бронзой, как отливали золотом каштановые волосы, как проглядывало напряжение в скулах, будто она никак не может расслабить челюсть и выговориться.

– Найду дочь, а дальше посмотрим, – на выдохе рубанула Кира, затушила бычок и заспешила прочь.

– В плане: найдешь дочь? – окликнул ее Миша.

– Неважно. Извини, мне жарко, я пойду!

Кира завернула за угол и юркнула в корпус, где спешно поднялась в палату. Она достала перьевую ручку, оставшуюся от отца-хоккеиста, смятую тетрадь и решила, что пришло время придумать виртуозный план по спасению Евы. Она уже не никто, она мать, а значит, исправится и справится. Главное – все выверить, не проколоться в мелочах, чтобы Макеев не влез и не испортил. Если Кира резко подаст на развод, Сергей в растрепанных чувствах станет манипулировать всем, чем сможет, коли найдет зацепки – дочерью. Вдруг отсудит, и ей придется ползать на коленях, обрастая занозами, и вымаливать получасовую встречу?

Она никогда сознательно не желала иметь ребенка, беременность стала для Киры досадной случайностью, осечкой, которую она приняла как данность. Тридцать два года, можно и родить. Пусть будет. Даже заранее ангажировала вышколенную няню, чтобы высыпаться и рисовать, но после передумала и отказалась, нащупав выпирающую у себя из живота крохотную пяточку и испытав прежде незнакомый момент абсолютного единения. Когда Ева появилась на свет, Кира принюхалась к крохотному темечку с редкими пушащимися волосками и растаяла. Она не смогла разобрать аромат на компоненты. Наверное, никому это не дано, иначе бы его обратили в парфюм и продавали бы на аукционе как амброзию и нектар богов. Ева пахла эдемскими садами, водами Фисона и Евфрата – рая, из которого ее изгнали, отправив в очередную земную инкарнацию. И Кира… Кира тоже отвергла ее, теперь лишь слоняться, искать пристанище. Первое «мама» Ева кинет в пустоту, а любое ее «дай» останется без ответа. Кира не могла стерпеть подобной несправедливости и решила завершить гмар-тиккун – встать на путь божественного исправления и не свернуть.

Технически первые шаги Кире казались ясными: разыскать, в какой Дом малютки определили Еву, изничтожить документы из родильного отделения, позже или подговорить Алевтину удочерить Еву по документам, или сделать так, чтобы Ева просто исчезла – выкрасть младенца, а потом разобраться со свидетельством о рождении, купить чью-то личность, перевоплотиться, не пересекая мутных вод Стикса. Поселить Еву вдалеке от Москвы, спустя время аккуратно развестись с Макеевым и исчезнуть. Но все упиралось в деньги. В проклятые деньги.

Своих у Киры никогда не было, нет – Макеев не препятствовал тратам, щедро выдавал наличку, никогда не блокировал карты. Однако, завидев крупное списание, он частенько любопытствовал, на что, – и его любопытство обещало усугубиться после клиники, когда он будет беспрестанно подозревать Киру, что она снова взялась за кокаин.

Еще одна проблема заключалась в том, что Кира не умела водить машину, не имела прав и личного средства передвижения. Она или бродила пешком, или пользовалась водителем Макеева, хотя общественным транспортом тоже не брезговала – любила прокатиться на троллейбусе № 31 от переулка Сивцев Вражек до Трубной площади. Права она решила попросить у Макеева на выписку из «Клиники Маршака», зарульная жизнь станет ее алиби, подтверждением, что она больше не употребляет. Но откуда взять деньги? Первое, что приходило в голову, – продать золотые Rolex, которые Макеев подарил на тридцатилетие. Сама скажет, что в студии йоги украли. Вряд ли он будет настаивать на том, чтобы Кира отправилась в полицию писать крамольное заявление. Но одних часов мало, тем более что по скупочной ломбардной цене их хватит, лишь чтобы узнать, где Ева, и ликвидировать данные из родильного дома. А на дальнейшие поиски требовалось сорвать куш.

Времени было в обрез, не сегодня завтра Еву могли усыновить иностранцы и вывезти за рубеж, где Кира окажется бессильна. Если в России Кира понимала, как орудовать противоправными методами, то вариант оказаться международным правонарушителем ей категорически претил. Воодушевление быстро сменилось страхом, она вновь задумалась, где сейчас Ева, убаюкивают ли ее, есть ли у нее вислоухий плюшевый кролик, чтобы уснуть, чем ее кормят, не натирает ли клеенчатый слюнявчик. Вдруг дешевая смесь с кучей ядовитых приблуд вызовет диатез? Как часто ей меняют «памперсы»? А если опрелости? Кира-то к ним подготовилась, а эти ночные нянечки ведь наплюют. Тревога нарастала как мартовская сосулька на искривленной водосточной трубе. Царство Морфея отказывало ей во въезде, требуя действительную визу.

Снотворное не действовало. Кире не терпелось покрутить в руках сигарету. Вроде пагубной привычки за ней не водилось, так, стреляла иногда, но чтобы самой купить себе пачку – никогда. И тут она восстановила в памяти, что у Миши имелась пачка израильских Marlboro. Пока она на цыпочках пробиралась из палаты на улицу, чтобы остаться незамеченной, и кралась по коридорам, снова вспомнила фантасмагорию про Еву, вдруг вождь племени короваев уже истребил ее, как злосчастного Лалео? А если финал близок, а если все, что останется у нее от мамы, – несколько глубоких вдохов? И отказ. Собственноручно написанное заявление. Предательство. Непоправимая психическая травма. Надлом души – будто трухлявую палку через колено переломили. Кира присела на корточки и ощупывала траву руками, чтобы найти камни или осколки – и метко бросить в окно. Свербящее чувство вины царапало ребра.

От удара чем-то металлическим по стеклу Миша встрепенулся и метнулся к окну. Кире пришлось снять с себя обручальное кольцо и, не жалея инкрустированных камней, пульнуть им в окно.

– Сигареткой поделишься? – шепотом провопила Кира, сопроводив поясняющими жестами.

Она казалась растрепанной и разодранной в клочья. Миша накинул на себя кожаную куртку и в спортивных штанах спустился на улицу.

– Я думал, ты не куришь. Днем – так, за компанию, – он протянул ей пачку и зажигалку, взял под руку и повел в неосвещенное керосиново-желтыми фонарями укромное место у забора.

– Так я и не курю. Сейчас что-то захотелось. – Кира дрожала, и Миша снял с себя и протянул ей кожанку.

– Здесь все курить начинают, – успокаивал ее Миша. – Эй, с тобой все нормально? – Он заметил тремор, как она не могла сдержать тряску рук, даже губы и те подрагивали.

– Я такое говно, – Кира начала хлестать себя по щекам, Миша еле успел перехватить очередной удар, – я струсила, понимаешь? Я бросила собственную дочь. Испугалась. Я безработная, даже картины не умею продавать. И своего жилья у меня нет, – бормотала она, захлебываясь слезами. – Даже если я пойду снова архитектором – первое время придется пахать на добровольных началах. И как я ее содержать буду? А лекарства? И как работать, если маленький ребенок? А как не работать, если надо снимать квартиру? Она мне снится каждую ночь, что я брожу в джунглях и ищу ее. Она затаилась, замерла и боится. Не понимает, враг я или нет. А я сама не знаю: враг я? Но сегодня я определенно поняла, что я – мать. Хотя какая из меня мать? Хе… – Кира путано изъяснялась, оборвав себя на полуслове, склонила голову к плечу Миши и вжалась в него всем телом. – Скажи, что мне со всем этим делать?

Кира никогда ни перед кем не выслуживалась и тем более не плакала. Даже когда сжигала кроватку Евы – не смогла проронить и слезы. Может, потому что брюзга-дворник так пристально смотрел? А сейчас с Мишей вдруг все из нее выплеснулось, и кажется, этот поток размочил наконец ссохшееся сердце из папье-маше.

– Для начала успокойся и пролечись. Осознание, что ты просто затыкала чувство вины препаратами, – уже шаг к выздоровлению. И я с тобой. Что бы ты ни сделала, мы найдем выход. Слышишь? – Миша утирал ее слезы и обнимал с такой силой, что Кира едва могла сделать неглубокий вдох.

– Ты можешь остаться со мной, пока я не усну?

Миша покорно кивнул. Обнявшись, чуть виляя, они брели к корпусу, не боясь, что их засекут видеокамеры и после они огребут отменный нагоняй. Кира возложила голову ему на колени и осторожно прикрыла глаза. Миша водил пальцами будто костяным гребнем с редкими зубьями по ее спутанным полуночной истерикой волосам. Так поглаживала ее мама в детстве, напевая: «Уж как сон бродил по лавке, дрема по полу брела».

– Если мне удастся найти дочь и я исчезну, а ты вдруг захочешь меня увидеть, – молвила Кира, засыпая, – я оставлю для тебя нить Ариадны, спрячу ее у своей матери на острове недалеко от Белого Городка. Просто запомни: Кимры, Белый Городок, остров с Бабой-ягой – спросишь там, как найти Алевтину, – и, оставив зацепки для воссоединения, Кира уснула. Гипнос наконец вышел на контакт.

Так у Киры появился первый близкий друг, от которого она не пряталась за виртуозно построенными фразами и светской учтивостью. С того дня они всегда завтракали вместе. Витиеватым кружевом ложились блины в тарелку, талым ручьем текло сгущенное молоко. Казалось, что им шестнадцать, а происходящее – пионерский лагерь в Анапе, только с вынужденными капельницами. На душе солоновато пахло воркующим морем. Страшило теперь только то, что смена завершится, ее заберут в какие-то Жаворонки, а его унесет двукрылый алюминиевый «боинг» в цветущий Тель-Авив. Но пока на утренних группах Миша садился строго напротив, чтобы поддерживать ее взглядом, и шутил без перебоя, разрешил писать с него портрет, учил делать берпи и правильно отжиматься.

На второй неделе Кира попросила Макеева привезти ей духи – те, что пахли, будто открыли ориентальный прабабушкин сундук, с которым она рассекала в душных поездах пряную Индию.

На третьей – скинула с себя черный спортивный костюм и облачилась в пестрые шелковые сарафаны со спадающими перекрученными лямками.

Спустя месяц срок пребывания Миши в «Клинике Маршака» подошел к концу, и Кира решилась проявить симпатию. Разбушевавшимся орангутангом она ворвалась к нему в палату и прижала к стене, впившись в него своими хрустально-серыми глазами. Она коснулась его губ жарким дыханием, но поцелуя так и не случилось.

– Кира, остановись! – шарахнулся Миша. – Ты мне нравишься, но так нельзя. Это подмена одной зависимости другой. Просто теперь у тебя не крэк обезболивающее, а я. Нам не просто же так запрещают романтические отношения друг с другом в течение первого года реабилитации.

– Вот тебе голову промыли. Да очнись ты, ну где я тебе наркоманка? Неделю крэк покурила – и все, пожизненное клеймо? – заартачилась Кира.

– Здоровые люди не курят крэк. – Миша усадил ее на стул, а сам опустился на корточки. – Мои армейские знания психологии не особо дают мне право умничать, но все равно скажу. Ты патологически бежишь от самой себя. Вышла замуж без любви, чтобы только не оставаться наедине со своей жизнью. Совершив ошибку, оставив дочь, ты не бросилась исправлять, а схватилась за наркотики. Ты зависимый человек, и пока ты это не поборешь в себе, никаких здоровых отношений у нас не получится. Я не хочу быть для тебя анестетиком. Как бы сильно ты меня ни манила. Думаешь, мне просто держаться? Обнимать тебя перед сном и не сорвать с тебя футболку? Но я держусь. Держусь ради тебя.

– Но я же люблю тебя, – сжалась Кира, пытаясь не выпустить наружу поток негодования.

– Давай так: если ты правда хочешь отношений – побудь год чистой. Разберись со своей жизнью, разведись, верни дочь, я за это время раздобуду денег, чтобы все юридически урегулировать. Но не сейчас. – Мишу останавливало многое, в том числе и то, что он только недавно взял огромный кредит на квартиру в районе Неве Цедек и не располагал средствами, чтобы дать Кире достойный уровень жизни. А еще он остерегался, что пойдет на преступление, а позже окажется, что он просто дорожка кокаина, которой Кира отгораживается, чтобы не смотреть внутрь себя. – Я буду приезжать раз в полгода за брелоком. Мы договорились созваниваться с куратором группы анонимных наркоманов, а я по почте буду присылать ему анализы на наркотики в подтверждение. Так что давай так. Ты получишь брелок «Год чистоты и душевного покоя» – я брошу все и заберу тебя. Насовсем. Как тебе такой план?

– Ждать год из-за того, что какой-то дятел, толком не имеющий образования, сказал, что наркоманам нельзя любить? – Кира боялась воплощать свой план в жизнь сама. За последние недели она уже встроила в свою жизнь Мишу и хотела, чтобы он разрешил все сложности, перебросил ее через препятствия прямиком в светлое будущее. А ему нужен год.

– Если хочешь, чтобы я был рядом как друг – я готов, – Миша предлагал Кире альтернативные варианты, – но не проси пока у меня большего.

– Ты – друг? Это как привести диабетика в парижскую кондитерскую и посадить у витрины.

– Если не заблуждаешься, что любишь меня, для тебя год – не страшно, – пытался урезонить ее Миша.

– Но ты же будешь этот год с кем-то спать, встречаться? – размышляла вслух Кира.

– И ты тоже будешь. Как минимум с мужем. А потом я тебя заберу. Кимры, Белый Городок и остров с Бабой-ягой. Я все помню.

– Ладно, Миш, на всякий случай – прощай. И спасибо тебе все равно, я думала, что уже все, разучилась влюбляться. – Кире ничего не оставалось, как смиренно сложить руки на коленях и прогнуться под гнетом обстоятельств. Она еще несколько минут сверлила его глазами, пытаясь запомнить каждую крапинку, каждую родинку и морщинку, отпечатать внутри себя его портрет камерой-обскурой.

– Обещаю тебе: я тебя заберу! Даже если к этому моменту ты про меня забудешь, – бросил он ей вдогонку.

– Поживем – увидим, пока верится слабовато, – с некоторым трагизмом в голосе произнесла Кира.

– Не все измеряется фактами, иногда во что-то надо просто верить…

Когда Кира спустилась к завтраку с заплаканными глазами, Миша уже покинул клинику, оставив ей на прощание пачку красного Marlboro, где на каждой сигарете нарисовал шариковой ручкой по улыбающейся рожице.