Текст книги "Артефакты"

– Ты как тут оказалась? – практически рыдая, обнимала я ее.

– Сбежала на полдня из больницы. Не могла же пропустить твой четвертак. Только я без подарка, – оправдывалась она, чувствуя неловкость.

– Ты и есть мой лучший подарок, – не могла я нарадоваться.

– Так, а ты чего раненый боец? – удивился папа костылю и фиксации руки. – Кто тебя так?

Мои родители с детства любили Карину как дочь. И даже если мы вдвоем напивались сивухи втихаря после школы, считали, что подстрекатель – я. А Карина – шестикрылый Серафим. Чистой воды ангел.

– Это такая история. Жуть, – встряла мама. – Нет слов просто на этого охотника, ну это ж надо так, вышла девочка на трассе в кустики, а какой-то идиот ее с кабаном перепутал и три раза выстрелил. Слава богу, не одна была, довезли до ближайшей больницы.

– Да ладно вам, тетя Лера! Хватит уже об этом, – решила перевести тему Карина, потому что озвучивать в красках версию с кабаном ей порядком надоело. – Лучше скажите, какие у нас планы на вечер?

– Иваныч пожарит баранину на мангале, я пойду сейчас посмотрю, пропитались ли коржи «Наполеона» кремом, – начала перечислять мама, пока я ее не перебила.

– Не волнуйся, мы просто напьемся и исполним что-нибудь из репертуара группы «Сплин» а капелла, – потащила я ее в дом к накрытому Иванычем столу. – Считай, у тебя самой второй день рождения. Ты теперь тоже немного дева, – я хрюкнула, подражая кабану. Карина пнула меня костылем.

Когда мы остались вдвоем и принялись кусочничать, она замялась, будто собиралась мне о чем-то сообщить, но не знала, как подступиться к разговору, чтобы не испортить праздник.

– Ты слышала, что Гарнидзе умерла? – ошарашила она меня новостью.

– Давно?

– Через сутки-другие после событий в Любнице. Покончила с собой, приняв какие-то таблетки. Правда, как она смогла, учитывая, что у нее множественные переломы позвонков? Да и руки не двигаются. Не понимаю.

Интересно, когда Кира писала мне письмо, она уже знала об этом? Я все никак не могла понять, почему еще на Валдае она искренне была уверена, что ее заказал, если не Макеев, то Макс, а в письме уже писала о том, что это Таня подослала Магу в тот роковой вечер. Почему-то я не решилась вынуть джокер из рукава и показать Карине исписанные бисерным почерком листы от Киры. Не хотела тревожить и снова втягивать ее в липкую паутину.

– Слушай, ну, может попросила медсестру дать таблетки, сказала, что витамины, – пыталась я отвести подозрения от Киры с Мишей, хотя желудок неприятно стянуло в ссохшийся прошлогодний урюк. Неужели снова неверная трактовка библейского «око за око, зуб за зуб»?

– А медсестра такая дура, не прочла, что на упаковке написано? – напирала Карина, но после остыла, – Ладно, как бы там ни было, это уже правда не наша история. Мне Вадик предложение сделал, – наконец вынула она из кармана руку и продемонстрировала добротный каратник огранки кушон.

– Ты счастлива?

– Скорее да, чем нет. Ты знаешь, я никогда не хотела замуж, платье, всю эту пролетарскую бутафорию. Поэтому мы решили просто расписаться, съесть по «Филе-о-фиш» в «Макдоналдсе» и улететь на Бали.

– То есть никакого девичника?

– Вот поедем с тобой в Питер на день рождения моего издательства – там и устроим что-нибудь самобытное. Только умоляю, без стриптизеров и футболок с надписью «Bride».

У меня появились еще две причины поехать в Питер: проститься с холостой жизнью Карины и расставить для себя все точки над «и», поговорив с Кирой.

– Пойдем на улице посидим, там мясом так вкусно пахнет, – предложила я.

Вязаная теплая серость на небе чередовалась с ванильными прожилками. После плотного обеда мы сидели в пледах на качелях и пили мальбек, обсуждали мою идею снимать отказников в детских домах и ее затею сделать цикл изданий книг, где обложки вручную рисуют люди с синдромом Дауна, и продавать на аукционе. Мы делились сокровенными мелочами: рассматривали в Интернете фотографии диванов для моей старой новой квартиры и отели в Убуде, где она хотела бы провести часть медового месяца.

Скрип качелей убаюкивал, и я почти забыла про Гарнидзе.

Под вечер нежданно-негаданно нагрянули Гога, Настя и Линда, и мы гудели до самого утра, вспоминая самые яркие моменты нашей молодости. Как будто прошлая неделя нам почудилась, и Карину правда перепутали с лесным зверем из отряда парнокопытных, а Настя и не уезжала в Дубай и с Гогой тоже не расставалась.

Хотелось нажать на паузу и остановиться в этом вечере.

Титры

Пока Карина шумно гуляла корпоратив в культовом месте «Бродячая собака», я отправилась в местные дома малютки договариваться о съемках для сайта. Мы с Кариной решили остаться в северной столице на неделю, поэтому в поезд я загрузилась вместе с реквизитом, камерой и целым чемоданом детской одежды. Мое предложение встретили на ура, возможно потому, что помимо снимков, я обещала оставить маечки и ползунки в подарок. Впервые в жизни я чувствовала, что делаю что-то важное и значимое. Возможно, помогу какому-нибудь карапузу улыбнуться с монитора компьютера и заставить бездетную пару приехать познакомиться, а там одного взгляда будет достаточно, чтобы навеки растопить сердце.

Воскресное утро мы с Кариной договорились провести на заливе – я хотела потренироваться и сделать пару атмосферных кадров, а заодно поговорить с Кирой. История с Гарнидзе не давала мне покоя – хотелось разложить все файлы по полочкам и наконец убрать в архив.

– Почему мы приехали именно сюда, а не в Репино? – допытывалась Карина, натягивая на себя платье и ежась от холода.

– Тут людей меньше, никто не будет лезть в кадр, – не рискнула я озвучить истинную причину нашего приезда в Серово.

Пока я пристреливалась, выставляя ISO, сзади кто-то неслышно подошел.

– Ты ISO не задирай, шумы потом не выведешь на обработке, – услышала я голос Романовича, решившего нарушить наше безмятежное утро.

– И какими судьбами ты здесь оказался? – напористо спросила я от неожиданности.

– Да подруга твоя, – он помахал Карине, – так до сих пор и делится со мной геолокацией на автомате. Ночь ехал, чтобы с тобой поговорить.

– Блин, да, надо уже отключить, – извинялась передо мной Карина, не зная, обрадовалась я встрече или нет. Она же обняла Романовича как родного.

– Можно тебя на минутку? – обратился он ко мне, а после перевел взгляд на Карину. – Не возражаешь?

– Я пока пойду в машину погреюсь и накрашусь спокойно, чтобы ветром волосы в рот не задувало. Дашь ключи? – нашла повод Карина ретироваться.

– Лови!

Мы с Романовичем шли вдоль залива, никак не решаясь начать разговор. Природа взяла в руки кисть и разрисовала красными красками лиственные деревья, проглядывающие местами сквозь сосновый бор.

– Я с Жанной расстался, – начал он монолог. – Ты была права – я дырявый. Затыкал дыры в своем одиночестве. И вроде как после Валдая я осознал, что надо тормозить, браться за ум, а Жанна – неплохой вариант попробовать семейную жизнь. Она четкая, заботливая, не подставит и не предаст. Но я ее не люблю. Так, как нужно ее любить, понимаешь?

Я понимала его, как никто. Когда уходила от Влада, размышляла в том же ключе.

– Угу, – хмыкнула я.

– И теперь я живу с этой дырой и не знаю, чем ее залечить. Как рана, которая никак не затягивается. Пока ехал ночью по трассе думал, что все вокруг целостные. Ну вот Влад, например, точно знает, чего хочет. Нашел призвание, видит цели. А у меня размыты прицелы. Или стреляю холостыми, не знаю, – Романович подложил куртку и присел на песок. – Вот ты как со своей дырой справляешься?

– А я больше не дырявая, заштопали.

– Кто?

– Сама. Романович, никто не сделает тебя целым, кроме тебя самого.

– Мне паршиво, – снова скатился он в меланхолию.

– Верю.

– Я боюсь одиночества. До смерти боюсь. Готов на любые иллюзии, только чтобы не оставаться наедине сам с собой. В детстве у меня была кошка. Натали. Я тогда боялся спать один, ну мелкий же, а она как чувствовала – приходила каждый вечер и укладывалась рядом со мной. Ждала, пока я усну. Мне лет пятнадцать уже стукнуло, все тусуются, остаются друг у друга ночевать, а я домой пьяный чапал. К ней. А потом она старая стала, мы на дачу вывезли ее, надеялись, лучше станет. Вечером как-то в сад вышли, чай пили с вареньем, запрыгивать на колени Натали уже не могла, просто легла в ногах. И я сидел так несколько часов, не шелохнувшись, пока не понял, что она умерла, – Романович шмыгал носом и тер кулаками глаза, а слезы струились по небритым щекам. – Ну я взял лопату, похоронил ее на заднем дворе, даже надгробие какое-то смастерил. И потом три ночи не спал, меня даже ко врачу водили, таблетки прописывали. Тогда я и помрачнел. И, наверное, никого к себе не подпускал, потому что не хотел терять. Жанну я не боялся потерять, как бы страшно это ни звучало. Блин, таким подлецом себя чувствую, аж выть хочется. А тебя боялся, поэтому и прятался, зарывался в панцирь, чтобы не прошибло. И все равно прошибает. Да, блин, и кошку не вернуть никогда, и тебя по-видимому… Разменял я свою жизнь на фальшивые купюры, – дрожащим голосом произнес он. – Скажи мне, уже поздно что-то пытаться спасти?

Это был его первый поступок, содрать с себя маски и начать говорить сердцем. Я смотрела на Романовича с изумлением, стоило мне перестать в него долбиться – он открылся.

– Не знаю, – развела я руками.

Чтобы восстать из пепла, нашей любви требовались элевзинские таинства, инициация, приводящая к бессмертию. Чтобы иерофанты торжественно начали обряд. Или самим полностью обнулиться, прочистить сознание до состояния божественного дурака.

– На самом деле я попрощаться приехал. Послезавтра улетаю в Лос-Анджелес, подвязался продюсировать документалку о русских, покоривших Голливуд.

– Снова сбегаешь от самого себя?

– Наверное, хотя больше хочу пересобрать себя профессионально. Может, на какие режиссерские курсы похожу. Ты же знаешь, я всегда к этому тяготел, но не решался.

– Почему, кстати? Ты прекрасно чувствуешь кадр, со вкусом у тебя полный порядок, а строить актеров тебе бы не пришлось. Очаровал и все, пыталась я его подбодрить.

– Боялся обосраться. Ответственности за чужие деньги не хотел. Трус я по жизни, чего уж тут, – снова стегал себя словами, как плетьми, Романович, – ты, кстати, почту сегодня не проверяла?

– Нет. А что там?

– Открой, – он протянул мне мой телефон, лежавший рядом.

– Билет в Лос-Анджелес? Да еще и бизнес-классом без пересадок? Ну ты шикуешь, – от удивления ерничала я.

– С подвижной датой, когда захочешь – тогда и прилетай. Или можешь сдать. Там еще приглашение от кинокомпании, чтобы ты могла подать на визу без всяких проблем, – отчитался Романович, – что-то вроде запоздалого подарка на твой день рождения, который я сделал сам себе.

Запах хвои дурманил голову, охровые обрывы ласкали взор, заросли прибрежного тальника покачивались от ветра. Море лизало подошвы, пенилось и сутулыми волнами танцевало джайв.

– Алек, у меня и в России пока есть дела. Да и не готова я к отношениям.

– А кто говорит про отношения? Просто прилетай, покажу тебе все злачные места города грехов. Сходим на свидание, как незнакомцы. У нас же с тобой, как такового, никогда не было первого свидания? – предлагал он стереть прошлое.

– Алек, а если мы – это путь в никуда? – задалась я сакральным вопросом.

– Тогда давай идти в это никуда вместе.

– Но это в никуда, – стояла я на своем.

– Но это вместе, – твердил он.

– Дай мне время подумать.

– Сколько сочтешь нужным, – приобнял меня Романович. – Тогда пока я тебя отпускаю.

– Ты же никогда меня держал? – удивилась я его словам.

– Это я просто прикидывался…

Мимо нас прошмыгнула шестилетняя девчушка в пятнах витилиго и с копной рыжих волос – она пыталась поспеть за норовистым воздушным змеем. Я взяла в руки фотоаппарат и сделала свой первый осмысленный кадр – запечатлела Еву. Возможно, ради нее мы все и пересеклись, будучи параллельными прямыми с неясным вектором движения.

– Я же забыла тебе рассказать новость, – вернулась я к Романовичу, довольная отснятым. – Сегодня в шесть часов и семь минут утра по рижскому времени у меня родилась сестра.

Ее назвали древнегерманским именем Эльза.

В тот день во мне было много любви, которой могло хватить и на Романовича…

– Так, алле! Вы фотографировать меня будете? – послышалось недовольное бурчание Карины у нас за спиной.

– Давай поручим это Алеку? – Я протянула ему камеру. – А я пока нам за кофе схожу.

– Только смотри, снимай меня с левого бока, я сейчас, пока красилась, поняла, что это мой рабочий профиль. Или как там это у моделей называется? – взялась руководить она процессом.

– Пошли, модель! – поднялся Романович и побрел в безлюдную сторону пляжа. Сделав несколько шагов, он обернулся и подмигнул мне.

Я не знала, решусь ли я полететь, но сама возможность это сделать заставила улыбнуться ему в ответ.

* * *

Кира сидела, вытянувшись в струну возле окна. Ее осанка восхищала даже матерых балерин. Как неисправимая хищница, она ела свиные ребра в ромово-медовой глазури, невзирая не вероисповедание Миши. Она сидела одна, Марецкий-старший помогал Еве управляться с воздушным змеем, усадив ее себе на плечи. Я присела к ней за стол.

– Как знала, что ты приедешь, – ни капли не растерялась Кира, почувствовав на себе мой пронзительный взгляд. Я была настороже. – Как Линда?

– Хорошо, получила единоличную опеку. Расцарапала ее правда сильно ситуация. Не всякий спокойно переживет, когда семья бывшего мужа пытается пришить тебе статью за хранение наркотиков, чтобы отобрать сына.

– Она справится. Я всегда чувствовала в ней что-то родное. Как будто мы с ней одной породы, – Кира попросила вторую чашку и налила мне чай. – Ну давай, задавай свои вопросы. Ты же за этим приехала?

– Кир, а за что вы убили Таню? Из мести, что заказала тебя, или чтобы не проболталась? – шла я ва-банк и протянула ей телефон. – Можешь выключить, если остерегаешься, что я записываю разговор или еще что-то.

– Я похожа на человека, который чего-то боится? – отодвинула она от себя мой мобильный и откинулась на спинку кресла, – А насчет Тани, технически да, мы ее убили, но все далеко не так просто, как ты думаешь.

– Опять? – откровенно устала я от сложносочиненных предложений и ситуаций.

– Хочешь правду узнать? – решила удостовериться Кира, что я готова переварить новую порцию откровений.

– Хочу, – не раздумывая, ответила я.

– Тогда слушай…

Эпилог

Через пару дней после роковой ночи, когда Линду напичкали наркотиками, а Таня шагнула из окна, Миша отправился на остров, где жила Алевтина и Кира втихаря дописывала портрет пятнистой девочки, чтобы забрать работы и передать галерее. Заодно, добравшись до Москвы, заехал навестить Таню, купив букет пушистых гортензий цвета клюквенной пастилы и вазу под них. Как она любила.

Гарнидзе лежала, прикованная к койке. Множественные переломы в крестцовом и грудном отделах позвоночника, сотрясение мозга и гематомы растрепали ее жизнь на щепки. Она смотрела пустыми влажными глазами, никак не реагируя, когда врачи сообщили, что она не сможет ходить и на аредовы веки прикована к инвалидному креслу. С утратой тонких движений медленно наступал паралич рук, Таня едва могла пошевелить кончиками пальцев. Встретила Мишу она достаточно радостно, глядя на него, вспоминала Макса, представляла, каким бы он сейчас стал. Неужели тоже с проседью на висках? Миша слыл в их семье первопроходцем – первым взрослел, первым старел, всегда на шаг опережая младшего брата.

– Ну как ты? – присел на стул рядом с койкой Миша и взял Таню за холодную руку.

Она не почувствовала прикосновения кожей, но приятное тепло растеклось по грудине.

– Бывало и получше, – шутила Гарнидзе, – можешь взять с зарядки мой телефон и набрать номер? Записан как Мага, – озвучила она просьбу.

Миша покорно взял в руки мобильный и начал копаться в контактах.

– Положишь трубку мне к уху и выйдешь на пять минут?

– Конечно, – Миша отнесся с пониманием.

Он прошелся по коридору, поговорил с врачом, тот ничего обнадеживающего на его расспросы не ответил.

– Миш, ты можешь съездить в Ховрино через пару дней, забрать для меня кое-что и привезти? – когда Миша вернулся в палату, задала еще один вопрос Таня. – Возьми карточку у меня в кошельке, сними сто тысяч и передай Маге. И потом приезжай. Все тебе объясню.

– Хорошо. Но я вообще поговорить приехал, – пытался завести разговор о событиях той роковой ночи Марецкий-старший, чтобы узнать, не успела ли Гарнидзе рассказать кому-то про Киру.

– Давай, ты как через несколько дней вернешься – там и поговорим, обещаю. А сейчас я очень хочу спать, – скривилась в усталой гримасе Таня.

Миша смотался в Ховрино, как и обещал, правда, вернулся с небольшим подарочным пакетом, взятым у Маги, уже после событий в Любнице – почти через неделю. Ему нужно было забрать последний транш у Предрага, пришлось одним днем тащиться из Сестрорецка в Москву, заодно и к Тане заскочил. Обещал же.

Когда зашел в палату, она встретила его еще более радостно, чем в прошлый раз. Неужели приходит в себя? – мелькнуло в голове у Миши.

– Я уже тебя не ждала. Молодец, что приехал, – взглядом усадила она его на стул рядом.

– Прости, забегался.

– Ничего. Открывай пакет, – на выдохе произнесла Таня.

В новогоднем пакете с оленями лежало несколько ампул. Миша покрутил одну из них в руках, прочитал название и обомлел.

– Пентобарбитал? Это же препарат для самовольной эвтаназии, такой палестинские террористы в кармане держали, чтобы избежать пыток при аресте.

– Знаю. Считай, что я палестинский террорист, – Гарнидзе шутливо изъяснялась и даже сияла.

– Танюш, давай поговорим, – отложил он пентобарбитал в сторону.

– О чем? О том, что и прикованной к постели тушей можно радоваться жизни и дивиться пению птиц? Еще аудиокниги мне послушать предложи.

– Давай мы тебе психолога найдем, хорошего, люди и не такое переживали. Но не накладывай ты на себя руки.

– Психолога? Так сразу психиатра веди. Я глюки уже ловлю, Мишань, совсем поехала.

– Таня, это была она. Не призрак – Кира.

– Не успокаивай меня. Я же сама ее заказала, видела ее фото лежащей на полу в луже крови, – созналась Гарнидзе. – Долго я корила себя, вот и пришла расплата. И не важно: с того света мне постучали или просто мой мозг все это вообразил. Устала я, Миш, устала ходить по свету грешницей.

Миша от изумления не знал, что делать. Уверенный, что душегуба подослал Макс, он поймал себя на том, что рука сама потянулась к ампуле, как комок праведного гнева подступает к горлу. Но Таня уже себя наказала и возможно мучиться в инвалидном кресле в подгузниках – достаточное наказание за ее проступок? Сжать бы эти ампулы – и пускай живет со всем, что натворила, ведет свое растительное существование, как потускневшие от прямого солнца щупальца алоэ на подоконнике. Подышав на восемь счетов, Миша все же решил ее отговорить, не со зла – чтобы не брала еще один грех на душу.

– Таня, Кира жива. Сфальсифицировала она самоубийство, откупившись от твоего Маги. Да, ты оступилась, но ты не убийца, – все же нашел в себе зерно человечности Миша. – Хочешь, я тебе фотографии привезу показать? Другие – где Кира жива и здравствует. У меня дома есть распечатанные. Мы еще способны разойтись по-людски, ты никому не расскажешь про Киру, я оставлю в тайне, что ты пошла на убийство. Заключим джентльменское соглашение. Ты еще правда можешь смотреть на закаты и читать Золя.

– Могу, но не хочу. Мне самой с собой жить тошно. И на мать смотреть не могу. Осунулась, почернела вся, лицо землистого цвета. Как ни зайдет ко мне, потом рыдает полночи. А каково им будет – жить со мной, утку подставлять и подмывать меня, когда я обосрусь? Нет, я не хочу такой судьбы для своих родителей. Пусть лучше так отгорюют, потом на внуков переключатся. Станут для них отрадой, – приводила Таня различные аргументы. – У меня же было время подумать, пока ты ехал. Это взвешенное решение. Отпусти меня. Я все равно это сделаю, попрошу Магу, в конце концов. Просто мне легче, если это сделает кто-то родной. Я буду смотреть на тебя, засыпая, и в размазанном изображении увижу Макса. Соскучилась по нему, – у Тани текли слезы, а она даже не могла дотронуться до щек ладонями, чтобы смахнуть. – Поможешь мне уйти без боли?

Миша кивнул и вскрыл две ампулы, набрал препарат в шприц и пододвинул штатив для вливаний. Прочитав шепотом молитву, он вставил иглу от шприца во флакон-пакет с витаминами и физраствором, заготовленным на утро. Размотал бинт, закрывающий катетер, подсоединил трубку и покрутил колесико регулятора скорости введения. Первые капли проникали ей в вену.

– Посиди со мной, пока я усну, – шепотом попросила Таня.

Миша кивнул и положил руку ей на плечо.

– Можешь поставить мне грузинскую колыбельную «Иавнана»? Меня так мама в детстве укачивала, – Таня вспомнила раннее детство в Кутаиси, пока они семьей еще не перебрались в Тбилиси.

Как по субботам ходила с отцом на Зеленый рынок на улице Палиашвили, напоминающий Гранд-базар в Стамбуле, за свежим сулугуни и имеретинским сыром для мегрельских и аджарских хачапури. Брали еще тутовник, который продавали в кульке из газеты, а потом отправлялись есть его на набережную Риони, тогда еще не отреставрированную. Ей нравилось гладить волосатые руки отца и целовать его в лысину на темечке, как от него пахло польским одеколоном и табаком. И нежный голос матери, называвшей ее Таточкой, как смешно она говорила, чередуя грузинские и русские слова в одном предложении.

Таня плакала, но скорее от счастья, что все наконец закончилось – финал, титры.

Почему-то после набережной Риони перед глазами появились окрошка и тот день, когда она была по-настоящему счастлива. Гипнос мягко склонял ее в свои объятия, перед глазами помутнело и, как она и мечтала, в размытом изображении узрела Макса, которому улыбнулась, и с этой улыбкой на лице покинула этот мир.

* * *

Внутри Линды случился тектонический разлом, раздробивший жизнь на до и после. Забрав сына домой в Старосадский переулок, она взяла отгул и с головой окунулась в материнские хлопоты и особо не горевала о том, за что они все с ней так не по-божески. Но стоило Ване уехать к ее отцу на дачу удить рыбу, ловить тритонов и варить уху на костре, опуская туда шипящее полено, она будто прозрела.

Сколько моральных пощечин она замолчала, приняла ударов, не ропща? Никогда даже не думала дать сдачи. Сколько проглотила, подавила, похоронила внутри себя. Тела обид разрывали землистую почву и вставали из могил в ее душе. Предательство отца Вани жгло нутро, хотелось расцарапать ребра, чтобы унять нестерпимую досаду. Чтобы отвлечься от мыслей, она взяла с журнального столика гид по Мексике и открыла первую попавшуюся страницу. Там журналист развернуто писал про карнавал Санта Муэрте, сопровождая контрастными снимками. Синкретический культ казался торжественным и эстетичным, хоть чем-то и напоминал гей-парад в Берлине. Тысячи разношерстных горожан устраивали праздное шествие по Мехико, принося в дар алкоголь, сигары и шоколад, уверенные в благосклонности дьявольской сущности и ее умении исполнять желания, даже самые темные и эгоистичные. На секунду Линде померещилось, что она узрела в толпе Фриду Кало и Диего Ривера. Сразу вспомнила свою любимую картину «Две Фриды», как две части одного сущего сидят рядом и держатся за руки. Теперь она поняла суть странного портрета. Мысли гуськом выстроились в логическую цепочку. После тектонического разлома появилась вторая Линда. Злая, суровая амазонка с хищным прищуром и стальным взглядом. Линда стерла с одной руки бежевый лак и накрасила черным. Долго сравнивала, пыталась понять, куда тянет. Зыбь мутного болота утягивала ее во мрак. Там было тихо. Богини Хель и Кали просили нарисовать свои образы на холсте. Готовы были стать в очередь вслед за Аидом, жаждущим запечатлеть свое величественное царство.

Линда задумалась, как важно принять в себе зло, проявить его и подружиться, перестать вуалировать пудровыми духами и спокойным голосом животную ярость, кроющуюся в ней. И она начала говорить со своей бесовщинкой, пробовать ее на вкус, рассматривать под разными ракурсами. Червоточина ее украсила, сделала объемной картинкой, наполнила новой палитрой красок. Около полуночи она вышла из дома и направилась в близлежащий бар, где налакалась кьянти. Выйдя на улицу, она почувствовала знакомый аромат анаши и, вынюхивая источник, напала на след. Купила два толстых, как упитанные гусеницы, косяка и отправилась домой – рисовать.

Родные браться Гипнос и Танатос шли с ней под руку. Не подтрунивали, наоборот – подбадривали. Наконец, нащупала и растормошила в себе внутреннюю богиню. Они только этого и ждали.

Линда сидела на широком дубовом подоконнике и раскуривалась, вдыхая вместе с тягучим дымом зяблую октябрьскую ночь с первыми заморозками. Потом слезла и одеревенелыми от холода пальцами взяла в руки холст и с яростью разорвала сковывающий его полиэтилен. Как будто негласно Кира завещала ей лелеять червоточину. Передала эстафету, протянув в руки кисть.

У Линды перед глазами стоял отец Вани, как безразлично он подписывал соглашение, даже не отважившись посмотреть на нее. Тут она осознала произошедшее, до конца прочувствовала гнилостный вкус предательства. Манжеты ее рубашки пропитались праведным гневом. Она разрешила себе ненавидеть. Всей душой. Для творчества не нужно подытоживать, включать аналитика, нужно просто остановить ум и предаться потоку. Из зияющих дыр ее души струились зловещие образы.

Она думала о мойрах, плетущих нити судьбы, как хотела бы она взять нить своего бывшего мужа и разрезать ножницами, кусачками, разгрызть и оборвать. Ей стало страшно от того, сколько злобы вырывалось наружу. Она рисовала спутанные судьбы людей, идущих по набережной, а там на шпиле высотки на Котельнической шаловливо сидели мойры, тянули, как марионеток, за ниточки и посмеивались. Среди прохожих она разглядела отца Вани.

Интересно, если бы ей обратиться мойрой, кем бы она стала? Покорной тихой Клото, сидящей за прялкой? Или Лахесой, определяющей судьбу? Нет, ей хотелось быть Атропой, останавливающей земное существование неугодных. В Линде говорили славянская Морана, богиня зимы и смерти с серпом, подрезающая нити жизни, а Миктлансиуатль, владычица девятой преисподней Майя, поправляла пышную юбку из змей. Линда быстро дорисовала картину и рыскала по ящикам, где нашла швейный набор, а в серванте бечевку, которой был перетянут киевский торт. Взяла клей, маникюрные ножницы и со всей свирепостью, которую в себе вскрыла, оборвала жизнь отца своего ребенка, и ни один палец не дрогнул.

Закрыв гештальт, она решила пуститься в творческий пляс. К ней в голову гурьбой повалили герои.

Первым ее основательным персонажем стал близорукий веснушчатый библиотекарь, славянист по имени Петр. Петр отправился в паломничество по российской глубинке – смотреть старые мельницы в Архангельской области, но там все оказалось музейное, ведомственное, не разгуляешься. Насмотревшись на постановочную красоту, он ринулся в Белгородскую область. Среди руин нашел одну мельницу, почти годную. В ней и думал заночевать.

Линда как-то прониклась анимизмом. Как приверженцу авраамических религий, пантеизм казался чуждым, но вдруг она почувствовала речных духов, обнимала тощие березы, даже поехала на машине в Белгородскую область – смотреть руины мельниц, на одной из которых сейчас раскладывал спальный мешок Петр.

Петр зашел в мельницу на закате перед Троицей – по старой традиции маховик остановили. Считалось грехом. Он слышал поверье, что с полуночи в мельнице трудятся тринадцать чертей, крутятся жернова – перемалывают человеческие кости. Но лишь стоит загорланить первому петуху, работа останавливается. Мельница передавалась от отца к сыну, как и контракт с бесами. Благодаря этой дружбе они могли вызывать стихший ветер, кидая горсть муки, взятой с верхушки мельницы, где обитал вампир. Вообще, что колдун, что мельник – одна суть, как две Фриды на портрете. Чтобы уберечь скотину при эпидемии, в воротах зарывали украденную в полночь задвижку мельничной запруды. Именно ее Петр и не обнаружил, забравшись в заброшенную мельницу. Он расположился, достал из рюкзака сухари, тушенку, которую ел холодной, но тут почувствовал странное шебаршение за спиной.

От напряжения у Линды лопнул сосуд в носу и потекла кровь. Но вместо того, чтобы аккуратно промокнуть холст салфеткой, Линда склонила голову над палитрой – и серый цвет приобрел насыщенный оттенок. Кончиком кисти Линда перенесла его на холст. Сгусток потокового творчества напоминал тромб, оторвавшийся от артерии.

Петра обступили тринадцать чертей, рвали льняную рубаху, таскали за уши, а после, хихикая, раздирали его на части.

Линда писала в творческом мороке, кровожадно выдавливала тюбики с масляной краской до последнего мазка и первых всполох багряного огнедышащего рассвета. И пока колокола церкви Космы и Дамиана Ассийских не прозвонили к заутрене, отраженные с холста черти отплясывали джигу, мойры кропотливо плели свои нити, а жернова ветхой мельницы в Белгородской губернии крутились в ее стеклянных глазах.