Текст книги "Артефакты"

Нетщетные поиски

Сначала за окном бойко маршировали многоэтажки, позже очертания смягчились, и на смену городским высоткам пришли бледнолицые домишки с покатыми шиферными крышами. Но и их быстро вытеснили деревенские избы с благоухающими садами и захламленными задними двориками, где школота палила на спор покрышки. Протиснувшаяся сквозь взбитые подушки облаков луна озаряла выцветшие шафранового цвета поля, прореженные комбайнами. Бледные огни фонарей сливались в единую струю и вскоре погасли: мы выехали на плохо освещенный участок трассы. Романович соорудил из жестяной банки от газировки братскую могилу для окурков, чиркнул зажигалкой, и я наконец заговорила.

Я выложила Алеку все как на духу, особо не стесняясь в выражениях и избавив от всякого фарисейства. Приправленный деталями, мой рассказ звучал как откровенный бред сумасшедшего: перерезавшая вены художница на грани нервного срыва; потерянная из виду девочка с витилиго, изображенная на липком свежем полотне; дневник с набросками и заметками, что оказался нетленным и отчалил из квартиры Линды на Волгу; призрак Марецкого, возможно, и привидевшийся нам с Кариной на кадрах с кинки-вечеринки, которые Алек для нас изъял. Лоскуты истории никак не хотели складываться в единый орнамент. Готовая натолкнуться на презрение во взгляде, я то и дело теребила Романовича за рукав, чтобы тот хотя бы мычал или угукал, реагируя на мое добросердечное признание. Чувство тягостной неловкости достаточно быстро рассеялось, и Алек перешел на ругань, отчитывая меня, что не пришла сразу, что, как всегда, довела ситуацию до критической точки и вовремя не спасовала.

Чтобы хоть как-то отвлечься от сумбурного перечисления возможных последствий моей халатности, я попыталась сменить вектор разговора и окатила его вопросами про Жанну. Романович выдернул из моих рук сигарету, отстегнул ремень безопасности, поелозив на сиденье, чтобы размять ноги, и пустился в ответную честность.

– Жанна – такая же часть моей жизнь, как и ты. Видимо, я не умею до конца расставаться. И сходиться до конца я тоже, честно говоря, не умею, – пытался он объясниться.

– Ты ее любишь? – слетело с моих уст.

– Люблю, наверное, – признался Романович. – Как можно не любить того, кто десять лет незримо тебя поддерживает? Кто стал другом, на кого можно положиться. Кто ни разу не предавал, прощал, да что скрывать – терпел все мои выкрутасы. Залечивал раны, к которым не имел никакого отношения. Терпеливо ждал, когда осядут мои чувства к тебе. А это все дорогого стоит, как я сейчас понимаю, – ошарашил меня излишними деталями Романович.

– Звучит больше как благодарность, – ответила я без околичностей.

– Может, так оно и есть, – грустно кивнул Романович. – Ты же знаешь, в любви я откровенный дилетант. Да и не люблю я раскладывать все по полочкам. Как есть, так есть.

Заставить Романовича выбирать казалось мне провальной затеей, я знала, что в любом из исходов он будет бесконечно жалеть. Да и часть меня догадывалась: Романович останется только с той, которая не заставит его принимать решение. Расставаться сам он и правда категорически не умел.

– А меня? Меня ты еще… – я не знала, как собрать слова в предложение, и не смогла выговорить фразу до конца.

– Если да, то что это меняет? По-моему, каждый из нас сделал свой выбор, – снова захлопнулся Романович. Оно и ясно: осенью зябко ходить с душой нараспашку. – Приехали, – отчитался Алек, припарковавшись недалеко от небесно-голубой колокольни на еще асфальтированном участке дороги.

Сквозь густую ночную мглу можно было различить дряхлые рыболовецкие суда, прислонившиеся друг к другу облезлыми кормами. Деревенские постройки вязли в высокой траве. Туман растушевал линию горизонта и покрывал воды Волги густой пенкой.

– Надо ждать рассвета, – определился со стратегией Романович. – Я не рискну плыть в темноте, да и лодкой, пока не выйдут рыбаки, мы не разживемся.

– Я переоденусь, – потянулась я к заднему сиденью, чтобы взять пакет со сменными вещами и наконец сменить узкое платье на удобные спортивные штаны. – Поможешь? – я обернулась к Романовичу спиной, запрокинув голову и захватив волосы, чтобы он смог различить во мраке бегунок молнии.

– Что ты со мной делаешь? – Алек подышал на пальцы и, проверив, что кровь прилила и они отогрелись, расстегнул платье до пояса. Бретельки скатились с плеч, оголив спину. Придерживая платье спереди, я засобиралась выйти из машины, чтобы украдкой переодеться, но Романович одернул меня.

– Не уходи. Можно я просто посмотрю на тебя какое-то время?

Раскидистые ветки деревьев тенями рисовали узор на коже, будто невидимой беличьей кистью делали набросок. Романович, едва касаясь, провел кончиками пальцев по лопатке, пытаясь повторить изгибы теней.

– Алек, что происходит? – не сдержалась я.

– Не знаю, – он снова взялся за бегунок и опустил его ниже поясницы.

Затылком я чувствовала на себе его хитроватый прищур и плутовскую улыбку. Своим вздернутым носом он уткнулся мне в волосы, его пальцы черепашьим шагом двигались по спине, будто пересчитывали позвонки. От горячего дыхания возле уха мне стало щекотно, и я вздрогнула. Романович нерешительно коснулся губами предплечья и замер, медленно снимая с меня платье. Будто ни при чем – само упало. А он – так, любопытный зритель, пробравшийся в закулисье.

Его руки скользили по телу, словно я была сделана из глины, а он – скульптор, шлифующий свой новый шедевр до совершенства. Тыльной стороной ладони он водил по моему лицу, рту, скулам и запустил пальцы во взлохмаченные волосы. Я почувствовала, как моя шея привычно расположилась в изгибе его локтя, и в этих самобытных объятиях мы снова принадлежали друг другу. Я оцепенела, не решаясь обернуться. В вопросах чувств, возможно, Романович и был дилетантом, но что касалось близости – там он умел все брать под свой контроль, и все, что оставалось женщине, – покорно играть в поддавки, вдыхая аромат мускуса. Спустя несколько циклов дыхания Алек силой развернул меня к себе, и мы встретились переливающимися в темноте кошачьими глазами. Его зеркально-черные зрачки расширились. В предрассветной мгле он глядел по-волчьи, всматриваясь в самую душу.

Сплетаясь языками, ногами и мыслями, мы снова играли на чужом поле, и была в этом будоражащая кровь дерзость, та, что с корнем вырывает тебя из почвы и забрасывает в невесомость и безвременье. Я привычно укусила его за мочку уха, он встрепенулся и схватил меня за шею, заставив выгнуться назад. Казалось, ацтекская богиня Тласольтеотль разгневалась (а впрочем, может, и благословила) и наслала на нас невиданную похоть. Его всклокоченные на макушке волосы путались в моих пальцах, платье треснуло по швам от резкого влечения и пало жертвой страсти.

После мы распластались на разложенном сиденье, молча курили и выводили пятками рунические символы на запотевшем стекле. Не то чтобы мы знали, как выглядят рунические ставы, просто хотелось придать сакральный смысл угловатым загогулинам.

– Если бы я пропал, по каким признакам ты меня распознала бы? – вдруг снова ошарашил меня Романович.

– Что, прости? – учитывая текущую ситуацию, я настороженно восприняла его фразу и решила переспросить, что именно он имеет в виду.

– Я знаю, как искал бы тебя: по родинкам в форме созвездия Кассиопея на левой лопатке. А ты как меня вычислила бы?

У Романовича была своя отличительная черта – шрам на ключице, точнее, россыпь маленьких шрамиков, похожих на искры. Когда-то он рьяно отплясывал на фестивале электронной музыки на острове Фукуок и экспериментировал с палеными бенгальскими огнями, те так разбушевались у него в руках, что прожгли тонкий хлопок футболки и оставили зарубки на теле. Несмотря на внешнюю черствость, Алек – человек тонкокожий, ранить которого легче, чем может показаться. Он часто думал забить шрам татуировкой, но каждый раз дыбился, стоило только мастеру перенести на него трафарет и поднести иглу, после чего сбегал, уже по пути надевая на себя майку. Решительность – это не про Романовича.

Оставив вопрос без ответа, я просто вжалась носом в кружево, сплетеннное из крохотных шрамов, и неслышно его поцеловала. По лицу Алека скользнула беглая улыбка. Он пригладил взъерошенный хохолок у меня на затылке и снова стянул в объятиях.

Жухлый рассвет осторожно продирался сквозь пелену тумана, разгораясь багрово-алым пятном на востоке.

– Пора в путь, – басовито изрек Романович и почесал сжатыми кулачками глаза, окаймленные веерообразными, отливающими медью ресницами. У него был сократовский лоб, который он прятал за вечно растрепанными, отросшими кудрями. Он вышел из машины и окинул Белый Городок колючим, оценивающим взглядом, после чего, не долго думая, достал из пещеры багажника фомку.

* * *

Первые рыбаки неспешно спускались к берегу и раскладывали снасти. Наскоро одевшись по-походному, мы ломанулись к ним, чтобы выспросить, где раздобыть моторную лодку. Картавый увалень, восседавший на раскладном стуле в протертом ватнике, указал нам рукой на лодочную станцию в пяти минутах ходьбы. Мы с Кариной почему-то не додумались, что в другом конце поселения может быть что-то помимо заброшенного общежития для работников завода, и побоялись сильно удаляться от центра.

Там нам выделили разборную лодку карминного цвета с приделанным к ней мотором, явно содранным с другой посудины. Препираться мы не стали. Расплатившись, резво впрыгнули в нее и отчалили, заляпав руки едкой соляркой и, понятное дело, изрядно промочив ноги.

– Помнишь, куда плыть? – Романович поколдовал, и вскоре лодка начала тарахтеть как старый «запорожец».

– Да, сначала будет вытянутый безлюдный остров, дальше русло изогнется, и оттуда – пять-семь минут, пока не покажется Баба-яга, – восстанавливала я по памяти знакомый маршрут.

– Какая еще Баба-яга? – не уставал дивиться происходящей фантасмагории Романович.

Рассекая рябь реки, похожую на стиральную доску, мы оставляли после себя бугры волн и отдалялись от Белого Городка. Мелькали поредевшие сады дачных участков. Чахли горбатые сараи. Седоусый коренастый мужичок средних лет жег первую листву, поглядывая на расставленные удочки, и отчего-то радостно помахал нам рукой. Воздух бил своей свежестью в нос – по округе еще не разнесло аромат сладкой гнили, которая входит в душистый букет осени.

– Алек! Ты мне когда-нибудь изменял? – не выдержала я молчания.

– По факту – нет, а по ощущениям, я и сейчас тебе изменяю. Ну, знаешь, это странное, поганое чувство, когда вы вроде как расстались, но любая женщина в спальне сразу провоцирует чувство вины, – смягчился он в голосе. – Жанна в том числе.

Что-то схожее я первое время ощущала по отношению к Владу, будто бы беспрестанно предаю Романовича, но время обтесало острые углы или же я свыклась с чувством вины как с данностью. Однако стоило мне столкнуться с Романовичем тем августовским утром в Лаврушинском переулке, как я снова сорвалась с цепи, будто Алек – мой персональный героин и я наконец дорвалась до дозы. С тех пор я как могла избегала близости с Владом. Опасалась, что беглым будничным соитием я перечеркну, сотру, сломаю тот хрупкий душевный гомеостаз, которого достигла, снова сплетясь судьбами с Романовичем. Думал ли Алек о нашей встрече в том же ключе, я не знала. Возможно, для него произошедшее двумерно или вовсе обыденно.

– Можно встречный вопрос? – нарушил очередную неловкую паузу Романович.

– Валяй, – я догадывалась, что спустя пару фраз меня прорвет, и грешным делом подумывала сигануть в воду, чтобы избежать тотального откровения.

– Почему ты приехала ко мне, а не к Владу? – коснулся он скользкой темы.

– Честно? Я даже не вспомнила о нем, пока у тебя дома не застала, – созналась я и, почувствовав, что дальше отпираться не имеет смысла, решила идти ва-банк. – Ты можешь остановить лодку на минуту? Не могу говорить, когда мотор тарахтит. Сбиваюсь с мысли.

– Что-то случилось? – Романович моментально выполнил мою просьбу.

– Случилось, – я опустила глаза, мысленно раскачивая лодку, – я тебя люблю. Знаю, что мы уже все решили, что, откатившись назад, раним близких нам людей, и не прошу ничего менять, – перестала я фильтровать слова и обрушила свои многомерные объемные чувства на Романовича селевым потоком. – Когда мы вернемся в Москву, я тебя отпущу и не буду заслонять собой пространство. Забуду твой адрес и никогда не появлюсь, даже в виде поздравительного сообщения. Но сейчас мы можем одну минуту побыть вместе? Так, как будто последних двух лет не было и мы все те же?

– Маш, я… – попытался протиснуться в меня встречным признанием Романович, но я оборвала его на полуслове, подскочив с места и зажав ему рот ладонью.

– Стой! Ничего не отвечай. Если ты скажешь, что любишь, я никогда не смогу себе простить, что натворила. А если ты меня больше не любишь, то я не хочу этого знать. Так я смогу жить, надеясь на обоюдность, которая больше не требует твоего постоянного присутствия. Я буду просто тебя любить. Не мешай мне, ладно? – Я уселась в ногах Романовича, склонив голову ему на колени. Слезы гроздьями стекали по обветренным щекам, я то и дело всхлипывала и хватала полы его джемпера мертвой хваткой.

Так мы дрейфовали с четверть часа. Только я успокаивалась и прерывистое дыхание становилось ровным, Романович целовал меня в висок, и, почувствовав родной запах, я снова скатывалась в истерику.

Спустя пригоршню моих затихающих всхлипов мы наконец пришвартовались. Беспросветная серость, шедшая с нами под руку с рассвета, сменилась золотистым свечением утра. Освещенная солнцем Баба-яга уже не казалась такой свирепой. Выбираясь на берег, мы заметили полузатонувшую после дождей кедровую лодку. Одно весло, видимо, унесло течением, а второе треснуло и пряталось под обломанной веткой ракиты. Остров наводняли звуки: истошно надрывались овсянки, пытаясь перегорланить друг друга, пересвистывались лесные малиновки, насекомые издавали хрустящий стрекот. Катера Алевтины у берега не было.

Мы зашагали по знакомой тропе напрямик к ее дому. На калитке висел ржавый амбарный замок, и сквозь щели в штакетнике мы заметили, что окна заколочены ставнями. Романовичу пришлось вернуться к лодке за фомкой и опуститься до мародерства. Раскурочив несколько досок, мы смогли соорудить лаз, сквозь который проникли на участок. Я поднялась на крыльцо по проваливающимся ступеням и машинально пошуровала под половиком. Вспомнив, как ловко Карина выудила ключи из-под подоконника, мы бросились врассыпную нащупывать заветную связку, но, кроме паутины, ничего не нашли.

– Ну что, ломаю? – Романович просунул загнутый плоский наконечник фомки под ставню. – Так и знал, что пригодится, – кряхтел он, с корнем выдирая наличник. – Я вообще думал ее для обороны использовать, но так тоже можно! – поразился он собственной смекалке.

Замотав локоть в мою куртку, Романович разбил стекло, просунул руку и поднял защелку – окно податливо распахнулось.

В доме стало пустынно – дневной свет подсвечивал пыль, которую мы подняли с поверхностей своим шумным появлением. Шифоньер оказался пустым – все вещи, включая заношенные до дыр свитера, исчезли с полок. В ящиках серванта мы обнаружили только гнутые мельхиоровые приборы. Ни тебе столового серебра, ни кабачковой икры – шаром покати. Окинув беглым взглядом кухню, я бросилась к погребу – но и там ничто, кроме обрывка от мусорного мешка, не напоминало об увиденном ранее. Забравшись под кровать и исследовав лыжной палкой все пространства под мебелью, я обнаружила лишь маленький пластиковый предмет, который сразу вспомнила: у Карины висели на ключах похожие брелоки, когда она боролась с наркозависимостью. Присмотревшись, я смогла разглядеть смазанную гравировку «Год чистоты и душевного покоя». Похожие мы видели у мужчины, который привез приглашение на выставку «Артефакты». Я кинула найденный трофей в карман и вскарабкалась на чердак, но и там, за исключением исцарапанных иглой патефона виниловых пластинок, выцветших выпусков журнала «Наука и жизнь» и мутно-зеленых банок для закатывания огурцов, я ничего не увидела. Надежда найти дневник таяла на глазах.

– Кажется, я облажалась, – села я на нижнюю ступеньку крыльца, взяла в руки осколок стекла и рисовала им на земле знак бесконечности.

– Возвращаемся в Москву и идем в полицию? – взывал к разуму Романович.

– Не знаю. А если Карину как бывшую наркоманку просто накачают дурью и сбросят в реку? Был человек – и нет человека. – Я взяла прогорклое хозяйственное мыло и воспользовалась садовым рукомойником, где скопилась дождевая вода, чтобы отмыть руки. Сорвав горсть вяжущей черноплодной рябины, мы прошмыгнули на дорогу.

Подойдя к берегу, я вспомнила, как мы с Кариной прыгали в катер Алевтины и с каким задором удирали с острова, а еще что с ней я ничего не боялась. И не просто потому что она храбрилась или нацепляла на себя маску бесстрашия – я просто верила, что пока мы вместе, нам по плечу любые трудности. Да, я верила. И, как сейчас понимаю, веру абсолютно необязательно подкреплять фактами. Представив, что там, на выставке, могла быть наша последняя встреча, я опустилась на колени и истошно заорала от злости и бессилия на воду.

Местные цепные псы мигом подхватили мой крик и грозным басом разнесли его по околице. Лай возвращался нам эхом с противоположного берега. Раздосадованная, я пнула ногой Бабу-ягу, и та слегка покачнулась. И тут меня осенило. В единый пазл вдруг собрались Баба-яга с Острова художников, серия картин «Баба-йога» и тот самый триптих, в центре которого был перрон станции Любница.

– Алек, мы едем на Валдай.

Услышав слова «едем» и «Валдай» в одном предложении, Романович заметно занервничал и выпустил фомку из рук. Та упала ему на большой палец ноги, и он еще с минуту прыгал на одной ноге, держась за мысок другой, и матерился.

* * *

Осень вызревала на глазах. Мрачными аккордами шумел порывистый ветер, настигнувший нас на подъезде к Вышнему Волочку. С исполинской силой он сдирал с лесов раззолотившееся покрывало. Наливались свинцом тяжелые облака, похожие на скомканный войлок. Солнце сгущало краски туч, оставляя светлой лишь кайму неба цвета клюквенной пастилы. Мы решили переждать грозу на обочине и подремать немного. Пока время играло за нашу команду, ведь мы успели покинуть Тверскую область еще до полудня.

Мне не спалось. Скрытая от мира густой пеленой дождя, я крутила в руке брелок анонимных наркоманов, непрестанно скатываясь мыслями к Карине. Кажется, я переняла эстафету и теперь, ровно как она, зацикливалась, пытаясь сопоставить известные мне факты. Если причастность Алевтины прослеживалась невооруженным глазом, то второй участник аферы был под маской инкогнито. Голословно утверждать, что это Марецкий, я не бралась: уж слишком много нестыковок. Блуждающий, растерянный взгляд, с которым он искал подъезд, когда привозил приглашение на выставку, его брелоки…

Схватив телефон, я начала просматривать всех друзей Карины на Facebook списком. Достаточно быстро я наткнулась на Ваньку, медбрата из рехаба. С молниеносной скоростью я напечатала ему сообщение с просьбой срочно позвонить. Телефон разразился трелью спустя минуту. Дождь стихал, и уже редкие капли оборачивались кляксами на стекле.

– Привет, спасибо тебе огромное, что перезвонил! Тут Карина в сложную ситуацию попала, и очень нужно найти одного человека. Помнишь, она у тебя спрашивала про Киру Кобзеву? Она еще восемь лет назад лежала. А ты можешь глянуть, не лежал ли одновременно с ней некий Михаил? Любой какой-нибудь. Главное – Михаил.

– Сейчас подойду к компьютеру, – шептал он, – но по имени мы искать не можем, только по фамилии.

– Попробуй тогда, – решила я ткнуть пальцем в небо, – Михаил Марецкий.

– Есть такой. Лежал шесть лет назад. Я, правда, тогда еще не работал. Героиновый наркоман со стажем. Могу дату рождения сказать, если поможет, – любезно пошел на разглашение данных Ванька.

– Давай, – я по-свойски порылась в бардачке машины Романовича, выудив оттуда ручку и страховку, на обратной стороне которой готовилась записать: «05.10.1973».

Судя по одинаковым фамилиям и внешнему сходству, они с Максом были братьями-погодками.

– А как его найти можно, не знаешь? – выуживала я информацию. – Телефона там, электронной почты нет?

– Нет, только контакт на случай экстренной ситуации: брат Максим. Его номер нужен? – любезничал Ванька.

– Его номер у меня есть. Был. Неважно. Спасибо тебе большое в любом случае, – я уже готовилась распрощаться, но Ванька не торопился вешать трубку.

– С Кариной-то что? У нее срыв? Можешь хоть что-то объяснить?

– Она выйдет на связь и все сама расскажет. Ты правда очень помог, – я убрала телефон от уха и повернулась к Романовичу.

Он сверлил меня взглядом в надежде, что ситуация начнет проясняться.

– Из хорошего – мертвецы по городу не гуляют, и со времен Иешуа Га-Ноцри никто не воскресал. Загадочный Михаил – брат Марецкого. И как мы сразу не догадались? – ругала себя я за такой прокол. – Теперь все начинает складываться. Скорее всего, ему достались в наследство картины, он выждал какое-то время, нашел Алевтину, дневник – они дорисовали цикл и выставили все разом на продажу.

– А почему пять лет ждали? – пробубнил Романович, продирая глаза.

– Может, сначала утрясали юридические моменты, а потом рынок мониторили, чтобы не продешевить. Кризис же был – не до искусства. По крайней мере, сейчас мы понимаем, с кем имеем дело.

– А зачем Алевтине уезжать с острова? И так резко? – не унимался Алек.

– Может, присмотрела себе пристанище поуютнее? – я и сама была в растерянности, но, сложив хоть какую-то часть событий в единый орнамент, осмелела: – Но я все равно не понимаю, зачем он привез из Израиля детские лекарства, которые очень похожи на те, что требуются дочери Киры.

– Может, Алевтина нашла внучку, договорилась с приемными родителями, что будет помогать в обмен на разрешение с ней видеться? – размышлял Романович, выруливая на трассу.

– Тогда получается, что Кира ее нашла? – озвучила я предположение Макеева, чему ужаснулась.

– Или Михаил, который обменял данные на помощь в дорисовке картин? Ну, из логичных все варианты мы перечислили. А как ты собираешься у них дневник забрать? Выкрасть?

– Зачем? Обменяю на молчание! – я показала Романовичу фотографию незаконченного портрета девочки с витилиго, снятый несколько дней назад на острове. – Картины за день не улетят, а как журналист я могу устроить им бучу. Разразится скандал. Покупатели будут настаивать на экспертизе. Им это не нужно.

– Так, я опять запутался. А зачем Макееву нужен дневник? – пытался восполнить пробелы в мотивации участников событий Романович.

– Не знаю, совсем ополоумел. Уверен, что Кира перед смертью нашла дочь и зашифровала в дневнике и картинах местонахождение ребенка, что я лично считаю полным бредом.

– То, куда мы едем… ты рассчитываешь найти там Алевтину? – наконец Романович решился узнать, что ждет нас впереди.

– Или Алевтину, или ответы, – я вновь поразилась, что начала звучать как Карина, одержимая тем, чтобы узнать правду.

– Дай! – Романович протянул мне ладонь.

– Воду или зажигалку? – растерялась я.

– Руку свою дай.

На сердце заметно посветлело.

* * *

Фыркнув, долговязая пыльная электричка отползла от платформы. Стоя на железнодорожном переезде, мы издалека смогли разобрать: Любница.

Люди, вывалившиеся из вагона, с угрюмыми лицами и уставшими глазами засуетились, чтобы перебежать пути до прибытия следующего поезда. Одутловатая краснолицая женщина сверкнула золотыми коронками на зубах и заспешила к небольшой компании, распивавшей сивуху возле ларька. Рядом на порыжелой крыше низкорослой железнодорожной будки старательно умывали морды тощие коты с впалыми боками. Один из них встал на дыбы, завидев, как сгорбленная, скукожившаяся, как курага, старушонка тащит на руках нечесаную болонку с бельмом в глазу. Болонка для проформы пару раз сипловато тявкнула.

Любница казалась трагическим захолустьем. Кусты топорщились обглоданными, ссохшимися ветками, сточные канавы были заполнены пластиковым мусором, дорога пестрела колдобинами. Мы несколько раз въехали в яму и сбавили скорость. На изгибе дороги виднелась наспех возведенная деревянная церковь, возле которой паслись чумазые коровы, понуро жующие выжженную траву.

Навигатор сообщил о прибытии к месту назначения.

– И куда теперь? – озирался Романович, выбравшись из машины.

– Не знаю, – я постелила ветровку и села на траву, сорвав колосок и машинально сунув его в зубы. Кажется, я снова выстреливала холостыми. Вряд ли интеллигентная Алевтина решила сменить тихий живописный остров на безликую деревушку, особенно сорвав куш. Может, Кира просто проезжала мимо и зацепилась за название? Красиво же звучит: Любница. А сама Алевтина уже переплавляется на пароме в Швецию, надеясь обрести покой в стокгольмском районе Гамла Стан. Я вертела головой в разные стороны, думая, куда двигаться дальше и стоит ли. Возможно, пора признать, что мы зашли в тупик и я действительно капитально облажалась. Поймав местный сплин и вдохнув безысходность полной грудью, я сама не заметила, как взгляд уперся в вышку сотовой связи, похожую на уменьшенный в размере каркас Шаболовской телебашни. Я посмотрела на свой телефон – он едва показывал две полоски.

– У тебя Интернет есть? – надеялась я, что мы с Алеком топим за разных сотовых операторов.

Он угукнул и примостился рядом.

– Можешь зайти в карты и включить режим спутника? Хочу осмотреть местность, – решила я так просто не сдаваться.

– А что мы ищем? – Романович изначально считал, что ехать в Любницу только потому, что я увидела название станции на картине, как минимум неразумно.

– Дома какие-нибудь в отдалении, не знаю, – перебирала я варианты.

– Их тут штук сто в отдалении. По всем скитаться будем?

Мыслями я снова и снова возвращалась к Кире, гуляющей по Афанасьевскому переулку, и девочке с витилиго, сидящей возле воды. Девочка. Возле. Воды.

– Алек! Ищи пожарный пруд или болото какое-нибудь. Любой небольшой водоем в лесу! – выпалила я, вновь обретая надежду. – Есть что-нибудь?

– Нашел: в паре километров отсюда есть пруд и там как раз деревня на пять-семь домов.

– Двинули! Только пешком, чтобы не спугнуть. – Я резво поднялась и потащила Романовича за собой, готовая наконец разрубить гордиев узел.

– Погоди, – Романович остановился, расторопно замаршировал обратно к машине и возвратился с фомкой в руках.

– А это нам зачем? – усмехнулась я.

– Ну, в прошлый раз же пригодилось.

Мы долго брели по размытой дороге с глубокой колеей, то и дело стараясь семенить по кромке, чтобы не поскользнуться. Деревья смыкались в арку над нашими головами, образуя тоннель. Путь к деревне проложили через бор – ели крепко держались друг за друга своими колючими лапами. Спустя метров пятьсот хвойный лес сменился лиственным и поредел. Вскоре мы учуяли пряный запах приближающегося водоема. Прибавив шагу, мы крайне удивились, когда уткнулись в шлагбаум. Надпись на пустой будке смотрителя гласила, что посторонним вход на базу отдыха «Любница» строго воспрещен. Присев на корточки, мы проползли под шлагбаумом, и, когда я готова была выпрямиться в полный рост, Романович переключил мое внимание на свежие следы от протектора: они соединяли выезд с территории и один из домов. Судя по тому, что еще час назад бойко моросил дождь, машины выехала совсем недавно.

– Неужели опять опоздали? – прошептала я.

– Пошли, посмотрим, куда они ведут, – включился в процесс Романович, стараясь идти строго параллельно вмятинам от колес.

База отдыха представляла собой несколько однотипных домов из бруса, выполненных в старорусском стиле. С приходом сентября она опустела. О том, что здесь еще недавно шумной ватагой носилась детвора, напоминали лишь висящие на заборе воздушные змеи и воланчик для игры в бадминтон, который плавал в глубокой луже. Дворы и тропинки были истоптаны, но машин на участках не значилось, и только из одного дома доносилось дыхание жизни: кто-то копошился на кухне и гремел тарелками.

Мы подкрались к невысокой ограде и тихо приоткрыли калитку, стараясь ступать неслышно и не скрипеть петлями. Хриплый баритон Тома Уэйтса перемежался грохотом, с которым перебирали посуду. Недалеко от крыльца с резными балясинами мы заметили стол с бахромчатой скатертью. Он был сервирован к полднику: стояли фарфоровые чашки с изогнутыми ручками под один палец, заварочный чайник побулькивал под колпаком, и ароматно пахла шарлотка, прикрытая льняным полотенцем. Возле ворот, на вымощенном плиткой машинном месте под металлическим навесом, мы заметили сложенные по габаритам коробки: их классифицировали на «стекло», «книги» и «зимние вещи». Скатанные в рулон персидские ковры лежали у забора. Из пледов и покрывал соорудили котомки, которые нагрузили мелкими предметами – видимо, на скорую руку. Мы с Романовичем явно явились к шапочному разбору.

Настороженно прокравшись к дому, мы услышали шаги. Сквозь полуприкрытую дверь я различила силуэт женщины. На ней было броское цветастое платье в пол, на руках звенели браслеты, из ушей свисали длинные громоздкие серьги, она пахла амброй и специями. Женщина шла, пританцовывая бедрами и напевая In between love. Когда она приблизилась, я смогла разобрать черты, на несколько секунд растерялась и цепко схватилась за Романовича.

– Как быстро ты меня нашла, – абсолютно не удивилась она моему появлению.

– Кира? – переспросила я, не веря своим глазам.

– Чай будете?