Текст книги "Артефакты"

Суррогатная любовь

– Опять ты мазюкаешь? – Макеев бесцеремонно вломился к Кире в мастерскую и нарушил ее молчаливый дзен. Он застал Киру в заляпанной охрой пижаме, сгорбившуюся над холстом и попивающую дворцовый пуэр прямо из носика сплюснутого глиняного чайника.

Макеев принарядился: облачился в льняную рубашку поверх свободных брюк, всунул распухшие от жары ступни в замшевые мокасины, закатал рукава по локоть для более расхристанного вида и отправился вызволять Киру из пут творчества. Первое, что он сделал, когда вошел в душную мастерскую, обустроенную на скорую руку на втором этаже вдали от спален, – бросился раскупоривать окна и настежь распахнул двери балкона. – Ну и духота. Ты давай уже собирайся. Нас соседи на окрошку ждут.

– Не хочу. Сходи один, – бубнила Кира, зажимая губами одну кисть, в то время как другой прорисовывала исчерченные ранами худые лопатки пилигрима, застирывающего окровавленные лохмотья в реке. Картина называлась «Бичевание Гаспара».

Кира жила с этим персонажем с тех пор, как вернулась из клиники. Тема божественного присутствия и всевластной силы просочилась в нее внутривенно и оформилась в незамысловатый триптих о скитаниях Гаспара. Кира катала мысли в упругие катышки, думала о покаянии за грехи и отцах, истошно молящихся о спасении детей. Она быстро подружилась с Гаспаром, которого сочла одноволновым, и по утрам торжественно вносила в мастерскую громоздкий медный поднос с двумя чашками чая: одну ставила для себя, а вторую – Гаспару. Марианские впадины его глаз чернели усталостью. Рябь морщин испепелила прежде радостное лицо. «Ты голодный? Я могу тебе чем-то помочь?» – интересовалась Кира, как только пересекала порог мастерской. Впервые в жизни она сострадала. Самой себе через облик Гаспара.

Гаспар слыл простым бискайским рыбаком, долговязым, нелепым, косоглазым. Багряные всполохи рассвета ежеутренне уводили его в залитые молочной пеной просторы залива, где он проводил с полдня, а после сбывал добычу местным пронырам торговцам и удалялся встречать закат на фоне кафедрального собора Святого Иакова на площади Обрадойро. Стоило шпилю собора погрузиться во мглу, как Гаспар послушно семенил домой – или благодарный богу за выручку, или крайне раздосадованный, когда его в очередной раз обманывали. Он часто затевал диалог с Всевышним, иногда ему казалось, что вот оно – договорился, нашел с ним общий язык и перешел на «ты», но ровно в этот момент бородатый старец на небосводе снова отвешивал ему оплеуху. Как-то Гаспар взял с собой рыбачить единственного сына Амадо: пусть тоже учится, может, подмога из него выйдет – но начался шторм, и лодка перевернулась. На дворе стоял зяблый март, и Амадо простудился. Сначала просто тянуло поясницу, потом стали отниматься ноги, и, как бы ни старались местные травники и чародеи, улучшений не было. Выливая очередную тару после кровопускания, Гаспар взмолился Богу. Ну за что ты меня так наказываешь? Хочешь бить? По мне давай. Он раскинул руки в полном принятии. И тут вспомнил, как на шабутной ярмарке пощупал пышнотелую веснушчатую девицу, когда жена была на сносях. «Ведьма, – вспоминал он рыжину волос незнакомки, – точно прокляла». Тогда Гаспар пообещал Богу, что если Амадо поправится, то он отправится в Сантьяго-де-Компостела на севере Испании, к мощам апостола Иакова, чтобы вымолить прощение и поблагодарить за чудесное исцеление своего сына. В пасхальную неделю он прибился к другим странникам, что шли почтить любимого святого. Ел, что подавали, стирал свое длинное грубое одеяние из домотканины с лохмотьями на полах и обтирался им в мутных водах вальсирующих рек. При проходе через Овьедо всю их смиренную шатию выстегали пастушьими кнутами местные жители, которые были уверены, что именно пилигримы разносят бубонную чуму по стране. Хлестали столько же раз, сколько Христа, когда Понтий Пилат наказал его, чтобы смягчить народ, который требовал смертной казни для непокорного Иешуа Га-Ноцри.

Кира носила в себе массу персонажей. В ней плясали ритуальный танец дикие племена короваев, бенедиктинские монахини курили тайком на фоне Солемского аббатства, ядовито шипели василиски, вытягивая раздвоенные языки, деловито поясничала Папесса с венецианской колоды Таро, а теперь к ним присоединился косоглазый Гаспар. Кира не знала, сможет ли он спасти Амадо, как и она – Еву. Но искренне надеялась, что у обоих получится.

– Давай-давай, умылась, и пошли, – Макеев окинул беглым взглядом страдания Гаспара и поморщился. – А то неудобно: они меня тут обхаживали, с клиникой договорились, вот обед в честь твоего возвращения устроили, – пытался он облагоразумить непокорную жену.

– Ну не люблю я все это дачное барство, хватило его в студенческие годы в Тарусе. – Кира наконец дорисовала свербящие пролежни Гаспара. – Жеманничать, улыбаться, делать вид, что мне все нравится. – Кира одобрила нарисованное, поднялась с пола и потянулась захлопнуть балконные двери, как вдруг заметила Макса.

Он выплыл на веранду по пояс раздетый и закурил. Если бы ему отпустить усы – походил бы на Эжена Делакруа с его раздвоенным подбородком, напряженным лбом и глубоко посаженными глазами. Кира не с первой секунды уловила сходство – своей развалистой походкой, упругим телом, которое не пытался прикрыть футболкой и взъерошенными, нервно зачесанными назад волосами, он напомнил ей Мишу. Следом за Максом показалась суетливая Таня, холеная, улыбчивая, игривая, она передала ему поднос с кувшинами с квасом, и, не выпуская папиросы изо рта, он отправился расставлять все это на аляповато сервированном столе со сморщенной скатертью.

– А впрочем, почему бы и не сходить? – сменила Кира гнев на милость, чем сильно удивила Макеева.

– Как ты быстро сдалась. Я час на уговоры, угрозы и шантаж заложил, – шутил Макеев.

Кира скрупулезно отмыла щеткой ногти от масляной краски, подкрутила ресницы щипчиками впервые после рождения Евы и облачилась в короткие джинсовые шорты и шелковый топ, хотя за ней прежде не водилось привычки оголяться. Но перещеголять заносчивую Таню стало вопросом чести.

Гарнидзе наготовила окрошки как на Маланьину свадьбу. Пенился квас в высоких толстозадых кувшинах, белел мацони, разбавленный водой, в небольших порционных скляночках. В пиалы приглаженными ложкой горками положены сметана, хрен и домашняя аджика. Марецкий принес из винного шкафа заиндевелые бутылки «просекко».

– Ты вообще думаешь головой, она же только из клиники? – постучала Таня указательным пальцем по виску и шикнула на Макса.

– Ничего, перетерплю, – послышалось из-за спины. Таня встревоженно обернулась и наконец встретилась с Кирой, которую уже заочно записала в лучшие подруги.

– Какая неловкая ситуация, – пыталась оправдаться она.

– Да не бери в голову! – Кира протянула ей бутылку Baron de L Pouilly Fume, которую Макеев берег к своему юбилею. – Мы вот тоже принесли, чтобы забрудершафтиться.

Таня покосилась на вино, а потом на Киру.

– А тебе разве можно? – шепотом спросила она.

– Пока нет, – Кира улыбнулась, не дождавшись приглашения, села за стол и взяла ниточку крученого сыра. – Да не переживай, я спокойно реагирую, когда другие выпивают.

– А вы, стало быть, та самая художница? – Макс приподнялся со стула и потянулся пожать Кире руку.

– Стало быть, она. Кира, – она сжала его ладонь и чуть задержалась в телесном приветствии. Снова сухая горячая пятерня, будто бы повторяется знакомство с Мишей. Кира щурилась от полуденного солнца и в размытом изображении напряженных глаз вдруг рассмотрела в Максе его брата. Такой же прищур, те же ужимки.

Так Кира нашла аналог, суррогат, то, чем можно временно обезболить рану, вытеснить переживания. А там и год минует.

– Должна признаться, правда очень вкусно, – Кира быстро вылакала тарелку летнего супа и принялась нахваливать Таню, чтобы разрядить обстановку. – Я же теперь как бродячий кот, буду приходить на запах, – лучилась она и иронизировала. За ту неделю, что Кира провела дома после возвращения из клиники, они с Макеевым от силы разок перекинулись парой фраз, обсуждая, что делать с ветками молодой сосны, которые при ветре отстукивали на окне токкату. Кира уговаривала Макеева высунуться в окно и состричь секатором, а тот кричал, что надо пилить, ко всем чертям, но боялся повредить застекленный зимний сад, пристроенный к дому. А тут она вдруг защебетала. Макеев не верил своим глазам. Какой пассаж!

– Ты что, с седативными переборщила? – шепотом гавкнул Макеев, не ожидая увидеть жену в таком прекрасном расположении духа. Его настораживали в Кире два состояния: беспричинно хорошее настроение и молчание. Истошно вопила, материлась как патлатый дальнобойщик, кидалась китайскими вазами – все ничего. Там понятно. Но тут-то что с ней стряслось?

– Мне правда вкусно. И люди приятные. Спасибо, что уговорил, – тихо пропела на ухо Кира и положила свою потную от волнения ладошку Макееву на колено.

– А твои работы где-нибудь выставлялись? – пыталась завязать светскую беседу Таня.

– Нет, я изредка пишу картины для друзей, но в основном просто превращаю дом в архивное хранилище.

– Это надо исправить, – Таня бросилась подкладывать добавки Макееву. – К нам на следующей неделе приезжают снимать выпуск кулинарной программы, они всегда делают подводку – экскурсию по дому. Давай я повешу твои картины вместо фотографий и пропиарю тебя?

– Даже не знаю. Я не особо публичный человек, – отнекивалась Кира.

– Тебе еще сайт нужно сделать, у меня есть дизайнер – за две недели со всей анимацией рисует. Теперь перед сном удаляю ругательства телезрителей на собственном форуме. Так успокаивает. И вот еще – обязательно заведи блог. Я кину тебе ссылку на пару ресурсов. Говорят, за этим реально будущее. А-ля личный дневник, только в Интернете. Ну, там делаешь вид, что делишься сокровенным. За меня вообще наша администратор пишет.

– Кир, ну а правда, – встрял в разговор Макеев, – это неплохая идея – пульнуть тебя в массы. А то кто у нас на слуху? Вот вы, – обратился он к чете Марецких, – вы хоть одного известного современного русского художника назвать можете? – Те пожали плечами и задумались, и Макеев снова направил внимание на Киру. – Тем более что у тебя столько интерьерных работ хранится с тех пор, как ты увлекалась творчеством Марка Ротко, Джексона Поллака и… как его, ну этого? Быстро помоги мне, из головы вылетело, – поморщился Макеев.

– Антонио Менегетти? – предположила Кира.

– Его. Короче, – принялся жаловаться Сергей, как ему пришлось за семь верст киселя хлебать, – приезжаем на полном фарше в Италию наконец кайфануть – так по-взрослому, сняли виллу в Лигурии, море в трех минутах, думаю, дорвался – будем ужинать в Чинкве Терре, ну максимум во Флоренцию скатаемся, а так тотальный релакс. Так что вы думаете, на второй же день эта несносная женщина потащила меня в Лидзори, а это несколько часов дороги. Я говорю: ну можно мы хоть пару дней вина попьем и бока погреем? А она: нет, искусство – прежде всего. Так что пришлось садиться за руль и ехать в этот забытый богом Лидзори. Сколько раз мы в эту деревню мотались? Три?

– Два. И это не деревня, а интеллектуальная святыня. Туда даже Лондонский симфонический оркестр приезжал выступать! – зарычала на него Кира и после решила просветить собравшихся за столом, о чем идет речь. – Это что-то вроде Мекки для творческих людей. Художники постмодерна объединились и восстановили из руин средневековый город в Умбрии, который сделали и музеем, и площадкой для выступлений, и местом для обсуждения природы творчества и различных открытий в области нейробиологии. Менегетти – революционер в рамках постмодернизма, он соединил психологию, теософию и искусство в одно: где личность торжествует над ремеслом. Слышали что-нибудь про онтоарт?

– Вот сейчас я правда чувствую себя дурой, – Таня отрицательно покачала головой и насупилась.

– Да ну, брось. У тебя вон окрошка – произведение искусства. Мне такое не по зубам, – решила сделать реверанс Кира.

– Зато ты такой «Наполеон» принесла, – в ответ похвалила ее Таня, понимая, что проигрывает по всем фронтам. Она не знала, как поддержать разговор, и начала собирать грязные тарелки со стола.

– «Наполеон»? Да это все Луня, наша помощница. Я сама могу только овощи порезать и мясо пожарить.

– Ладно, успокоила, – Таня гремела столовым серебром, пытаясь освободить пространство для десертов. – Сейчас вернусь с чаем, и ты мне все расскажешь про этот онтоарт.

– Давай я с тобой? А то Луня постаралась – тяжелый торт вышел, – ринулся к ней на подмогу Макеев, который терпеть не мог разглагольствований на тему искусства.

Кира и Макс очутились вдвоем. Она жгла его взглядом, как искрами от бенгальских огней капроновые колготки.

– А ты, стало быть, в жанре этого онтоарта рисуешь? – Макса зацепила Кира. Ему вообще нравились хитрые, глубокие и образованные женщины, главное только – на них не жениться. В семье все должно быть просто, как дважды два, а вот добрачные связи он выбирал остросюжетные, чтобы желваки дрожали и пылало внизу живота.

– Онтоарт – это не совсем про жанр, скорее, про творческий подход. Ну, знаешь, я долго пыталась быть правильной, филигранной, эстетичной, но оказалось – мне ближе запутанное творчество. Ну такое: откидываешься назад и летишь с обрыва. Понимаешь, что имею в виду? Я как будто раскладываю частички пазла, чтобы собрать саму себя. Придумываю мир героев, живу в нем, а потом мысленно фотографирую какой-то поворотный момент, когда непонятно, что дальше, и страшно хочется узнать, чем дело кончится, и пишу его, символично зашифровывая финал.

– Ух как все сложно! – Макс зарычал, давая Кире понять, что та произвела на него впечатление. – А почему ты так с интерьерной живописи соскочила?

Кира вспомнила родовой сепсис, короваев и крэк.

– Да так, встретила человека, который все во мне перевернул вверх дном.

– Я так понимаю, это не муж? – Марецкий осторожно нарушал личные границы Киры, пытаясь понять, когда прозвучит стоп-слово. Что не муж, он действительно понимал. Но что это дочь, даже не догадывался.

– Не муж, – принялась кокетничать Кира.

– Что ты последнее нарисовала? – Он закурил, и Кира выдернула у него из зубов сигарету, чтобы затянуться.

– Из завершенного – серию о жизни племени короваев, куда попадает девочка, которую принимают за зловещий дух Лалео, – Кира вернула Максу папиросу и вроде как случайно провела пальцами по его губам. – Короваи – это сорт папуасов, если что.

– Да ладно тебе, что я, короваев не знаю? Совсем за темного держишь? У меня бизнес-партнер, Славик, – тот еще коровай. А заправщик, который мне сегодня не тот бензин залил? Я ему: девяносто пятый, а он мне девяносто второй бахнул. Ну чистый же коровай! Более того, дай секрет открою, – Макс поманил ее пальцем. – Поговаривают, моя мама незадолго до моего рождения водилась с кем-то из короваев, так что вполне возможно, что я еще пригожусь тебе как натурщик.

Кира искренне рассмеялась и потянулась к бокалу вина. Она взялась пальцами за ножку и снова разрешила себе дотронуться до Макса – коснулась мизинцем тыльной стороны его ладони. Кира почти выдернула бокал, но он хватко вцепился в ее запястье.

– А тебе точно можно?

– Один глоток, мы никому не скажем, – Кира вошла во вкус.

Она с минуту катала выпитое во рту, чтобы прочувствовать все цветочные ноты. Больше всего в клинике она скучала по вину, по тому, как им можно скрасить обед, расслабить голову и уже спокойным и разнеженным отправляться творить.

– Можно я зайду посмотреть на твои картины? Есть что-нибудь кроме папуасов? У нас с Таней скоро годовщина свадьбы, а все идеи я исчерпал еще 8 Марта, – решил он продолжить общение.

– Заходи. Я как раз завтра одна: Сергей везет свою мать в санаторий. – Кира сдула с лица хулиганистую прядь отросшей челки и наклонилась назад, чтобы подставить копну под ветерок.

– А при нем нельзя посмотреть картины?

– При нем не так интересно. – Кира снова потянулась за бокалом, спешно сделала глоток и поставила на место, услышав за спиной торопливые шаги.

– Кира, я Сереже дала уже контакты по поводу сайта и фотографа дельного – пусть отснимет работы, сделаем виртуальную галерею. И вот еще, по поводу блога, нам нужно придумать концепцию, о чем ты будешь писать. Ну, там, про историю искусства или про богемную московскую жизнь. Ты в моде хорошо разбираешься? – без умолку трещала Таня, но Кира слишком увлеклась Марецким-младшим и пропускала все мимо ушей.

У них были такие непохожие браки, жизни, участки и дома. Кира пряталась от мира и солнца в ивово-коричневом коттедже в голландском стиле. Его окаймляли поджарые вековые сосны, рисуя тенями витиеватые узоры. Макс же тянулся к простору и солнцу. Фахверковый дом с панорамным остеклением казался инопланетным творением. Участок был наголо сбрит газонокосилкой, нетронутыми остались лишь высаженные в советские годы яблони.

Нефритовый закат сменился темнолицей ночью.

Макс вышагнул из спальни с бокалом виски на огромный балкон во фронтоне дома и устремил взгляд в сторону Кириной мастерской. Она покорно ждала возле окна и улыбнулась его появлению. Занавески, расшитые медными монетами, извивались от шквалистого ветра, решив примерить на себя амплуа эоловой арфы или гуслей Давида. Кира сменила наряд и надела пурпурно-алый полупрозрачный халат в пол и короткую кружевную комбинацию. Когда Макс поприветствовал ее еле заметным кивком, Кира решительно подошла еще ближе к окну, раздвинула шторы и, не сводя с него глаз, развязала пояс пеньюара. Макс оглянулся и, убедившись, что Таня уснула, вернулся к Кире.

Кира взяла с подоконника пульт и включила Sade.

Ритмично двигаясь под музыку, она без всякого стеснения начала трогать себя, задирать полы сорочки, изгибаться в оконном проеме, будто у шеста, и всячески его дразнить. Макс откровенно занервничал и прикурил сигарету, наскоро опрокинув в себя бокал. Ни разу не затянувшись, он смотрел, как Кира ласкает собственную грудь, растягивая кружево. Цепко впившись в него глазами, она принялась спускаться ниже – ее ладонь уперлась в низ живота и пальцами забралась к себе в трусики. Макс ерзал на месте, пару раз запустил руку в карман, чтобы поправить налившийся кровью детородный орган. Кира призывала его присоединиться дистанционно. Тот покрылся пунцовым румянцем, но так и не решился, продолжая разглядывать, что вытворяла Кира. На третьей композиции так и не тронутая губами сигарета дотлела в его руках и обожгла пальцы. Он еле сдержался, чтобы не взвизгнуть, и выронил окурок. Когда поднял, чтобы выбросить в пепельницу, и снова устремил взгляд в окно Киры, музыка уже стихла, и женская фигура спешно удалялась, а после погас свет и все, что виднелось на подоконнике, – выставленные за окно кашпо с ссутулившимися в ночи цикламенами.

* * *

В предрассветной вате тумана дом Киры походил на заброшенное здание «Эль-отель-дель-Сальто» в Колумбии, недалеко от водопада Такендамо. Тени ложились паутиной на выделанный камнем фасад. Лапы елей костлявыми пальцами сплетались друг с другом. Дымка густела, будто в нее всыпали крахмал и размешали венчиком. Макс лишь ненадолго провалился в липкий и тревожный сон, похожий на транс, – ему мерещился грузный тувинский шаман, играющий на расчерневшемся от времени варгане. Макс перевернулся на другой бок. Таня посапывала рядом, скомкав подушку, и то ли в дряблой полутьме, то ли в сонном мороке он не смог разобрать ее лица – как стерли ластиком. Обезличенная жена под боком и через забор возвеличенная любовница, что наскальным рисунком отпечаталась на сетчатке глаза.

Несмотря на буржуазный гербарий, собранный Кирой за жизнь, она была бродягой, скоморохом, цыганкой, душой, петляющей по чешской Богемии. Извергалась из нее дикая русалочья природа, что бессменно требует жертв в виде большеглазых козлят и очарованных ею мужчин. И, несмотря на женатое положение и запрет азартных игр, Макс собирался сыграть в ломбер, не зная правил.

Ночь быстрым ходом перетекла в утро.

Горлопаны, козлодеры, грубияны и матерщинники – как только Макс не нарекал соседских петухов, которых иногда собирался обезглавить садовыми ножницами. Он поднялся спозаранку и с пегасовской прытью поспешил во двор делать зарядку, чтобы отвлечься от произошедшего ночью. Встав в ровную симметричную планку, он размышлял: идти или не идти? Вроде все уже случилось, а вроде и ничего толком не произошло. И Таня в соседнем доме, если бы в другой стране – там можно было бы найти географическое оправдание адюльтеру, а тут?

«Даже если пойду, – рассуждал он, – это же никогда ее не коснется? Таня неприкосновенна. Она – жена. Жена с миролюбивым нравом». Желудок неприятно сжался, и Макс принялся качать пресс, чтобы его унять. В целом он привык добиваться женщин, брать осадой, измором или широкими жестами. А тут брали его и при этом не давали встречных маневров, чтобы овладеть, почувствовать себя иранским падишахом, альфа-самцом с игривым уровнем тестостерона, шахом Аббасом из династии Сефевидов.

Одурманенный произошедшим накануне, обрастая крестьянским загаром, все утро Макс вихрем носился по участку, пытаясь имитировать бурную деятельность, и тщательно следил, когда задребезжит двигатель и с приятным уху жужжанием раскроются ворота соседнего участка. Макеев отчалил ближе к обеду. Таня закончила утреннюю растяжку на балконе и шаблонно спустилась вниз поинтересоваться, что подать к обеду. Макс понял, что это неплохой шанс усыпить бдительность, и, набросив на себя жалобное выражение лица, начал клянчить зеленые щи. Перебравшись за город, Таня разучилась ему отказывать.

– И что мне, в лес идти? Мы на участке всю крапиву выкосили, – вслух размышляла она. – Ладно, попробую заглянуть к Анне Львовне на Второй просек. Раз козьим молоком промышляет, может, и крапива у нее есть.

– Да ну брось, давай я сам схожу, надо же верхушки срывать? – спешно засобирался Макс, виртуозно найдя повод улизнуть с участка.

– Ножницы возьми! – кричала ему вдогонку Таня. – И садовые перчатки захвати.

Есть такой типаж – женщины-галочки.

Таня – типичная галочка.

Галочки – прекрасные жены, но приедаются. Нет, их не бросают, не оставляют, просто рано или поздно их становится мало, и к ним в комплект приходят другие, с животной истерической натурой нимфы или хищностью русалки. Чтобы не жизнь, а бразильский душ. Я часто задумывалась о том, что Жанна Алека – из них, из галочьих. Я же – недорусалка, полунимфа: хвост и чешуя имеются, а плотоядной улыбки нет.

Галочки волокут за собой родовое проклятие – непременно быть замужем. Их лицом становятся отутюженные рубашки со стоячими воротничками и наваристый борщ с фасолью. Они могут сколь угодно восхищаться яркой и свободной жизнью, пробовать ее на вкус, но чувствуют себя в ней неполноценными. И если та же Карина кулинарила для себя, наслаждаясь процессом, то Таня просто выслуживалась. Галочки обрастают дипломами бакалавра (но не магистра, это лишнее) для галочки, а то, не приведи господь, жена – да без высшего образования. Их биологические часы тикают с боем кремлевских курантов, заставляя ускорять шаг. Выслуги, зафиксированные в трудовой, и те – ради престижа и чтобы скоротать время, пока паспорт не замарается заветной печатью. Они покупают абонементы в лекторий Пушкинского музея, галопом носятся по театральным премьерам, вроде как работают над собственной эрудицией, но цель всех этих галочьих происков – навести на самца морока и вступить даже не в симбиоз, а в паразитические отношения, присосаться, если повезет – болтать ногами, забравшись на крепкую шею. Несмотря на старательную насмотренность и проходки на недели моды, Гарнидзе не могла отличить рустикальный стиль от бохо и все вместе причисляла к этническим мотивам. И пока Киру интересовали индонезийские синкретические культуры и обряды яванских мистиков, Таня штудировала «Домострой» протопопа Сильвестра. Там, где Кира взращивала в себе неправильность, комбинируя богемский шик и буржуазные изыски в единый творческий орнамент, Гарнидзе старалась по образу и подобию походить на американскую домохозяйку из Коннектикута 1950-х годов, стирая с себя все отличительные черты.

Они обе были замечены в бонвиванстве. Просто Кира пыталась умозрительно расширять горизонты знаний и пропускать через себя божественное (не деля на мрак и свет) в виде творчества, а Таня шла по пути наименьшего сопротивления и скорейшего выполнения репродуктивной задачи. В обоих случаях самцы являлись средством к существованию, просто Кира пользовалась привилегиями ради уплотнения себя как формы воплощения, а Таня шла по модели создания культа личности пойманного в сети мужчины и служения ему, которое выражалось в том числе в ее кулинарных подвигах и окучивании клумбы с цветущими лиатрисами. Однако в конечном счете и Таня, и Кира – женщины до мозга костей, что прекрасно укладывалось в древнеяванское изречение Bhinnekatunngal, что в переводе значит «различны, но едины». И со дня знакомства выступали в единой связке, дополняя друг друга.

– Что ты остолбенел? Проходи, – Кира встретила Макса в дверях в неряшливо накинутом банном полотенце иссиня-черного цвета. Витиеватые струи стекали с взлохмаченных прядей волос прямо на ключицу. Кира даже не успела толком обтереться, так торопилась открыть. Нет, не ломбер, не карточная игра – это пятнашки с пулями.

Макс мялся на пороге, пытаясь без рук снять обувь. Когда он все же нагнулся, чтобы распутать шнурки, из заднего кармана джинсов показались ножницы.

– Стоять, вороные! Ты заколоть меня решил или волосы стричь будешь? – выпустила из себя язвительный хохоток Кира, приметив занятный артефакт. Макс смущенно выложил ножницы из кармана и кинул на консоль, не размениваясь на объяснения. – Давай проходи на второй этаж, а то Луня должна скоро вернуться с рынка. Работы в мастерской.

Штрихи Кириных картин Макс счел нервными. Однако женский мазохизм находился на первой строчке в чарте его сексуальных предпочтений, поэтому сей факт его ни капли не раздосадовал. Он быстро отвлекся от полотен и рассматривал, как Кира, рассевшись на обитой бархатом оттоманке, сушит полотенцем волосы. Киру же внутри раздирало когтями, ей срочно требовалось обезболивающее в виде короткого секса с долгой прелюдией. Макс ей казался херувимом, охраняющим врата в райские кущи. И там стихнут гулкие мысли об утраченной Еве и потерявшемся во времени Мише.

Кира перевела взгляд на Макса, который топтался возле одного из эскизов к триптиху о Гаспаре, и заперла на ключ двери мастерской. Поравнявшись с ним, Кира сразу потянулась к его руке, осмотреть ожог, оставленный дистанционным соитием накануне. Порок и нежность сложились в странный оксюморон, окончательно обескуражив и без того растерянного Макса.

– Дай посмотрю! – Кира поцеловала пальцы по очереди и положила в его ладонь свое лицо. Уверенная, что вытворенным накануне уже довела его до белого каления, она подняла голову и провела языком по его губам.

– Эй, тормози! Я так не могу. Сразу в полымя, – обозначил некоторую паузу Макс. – Ну не изменял я Таньке ни разу. Честно.

– Не переживай, это только первый раз страшно. Потом втянешься, – не сдавалась Кира. – Еще спасибо говорить будешь, – продолжала она переступать ноготками по его груди, подбираясь к шее. Кира благоухала пряным востоком: амбра смешивалась с сандалом и кардамоном. Шепот лился из нее призывами к откровенным непристойностям и бесчинствам.

– Дай мне хоть глотнуть чего-нибудь! – вырвался из цепких объятий Макс.

– Скажи еще, что правда пришел смотреть картины. – Кира отошла от него на безопасное расстояние, вытащила початую бутылку вина из жерла напольной вазы и зубами выдернула пробку. Она набрала в рот вина и вновь приблизилась к Максу, передав ему глоток губами. Приятное тепло растеклось в груди, заглушив внезапный приступ совести.

Многоуровневый перезвон колокольни рубил тишину на прерывистые звуки.

Тучи запечатали небо.

В тревожной полутьме они терлись друг о друга щеками. Кира вертко выскальзывала из его объятий и потом нападала как леопард, в один прыжок настигающий жертву из засады. Она быстро уложила добычу на дощатый пол с разводами от краски и растворителя и срывала с него одежду, как голодный цепной пес обгладывает кость из супового набора. Кира вязла в клейковине собственных чувств, где два брата слились в единый образ. Просто до одного она могла дотянуться физически, а другого обнимать мыслями. Ей было важно закрыть гештальт, слиться в поцелуе Геркулеса и Омфалы с полотна Франсуа Буше. Не остаться в зачаточном состоянии, как с Мишей. Так она вскоре ослабла, став податливой, как глина в руках скульптора. Макс казался ей высеченным из грубого материала, угловатой модерновой статуей, артхаусным персонажем. Она его придумала. И с этим придуманным человеком с исполинской силой сливалась воедино. Изящный беговой рысак, он раскрепостился, заламывал за руки, хватал за запястья, сжимал тонкую вытянутую шею, окропленную родинками. Хрупкий миг единения, оставляющий терпкое послевкусие, длился ровно столько, сколько громыхала и неистовствовала стихия за окном.

– Картины смотреть будешь? – изможденная, Кира приподнялась с пола и потянулась за вином. Ей подошла бы и вода, но не лакать же из лейки. Она остерегалась осуждающего взгляда со стороны Макса, но ему искренне нравились дурные привычки.

– Выбери на свой вкус, – мучимый жаждой Макс осушил бутылку. – Как думаешь, что Тане подойдет?

– Мещанский натюрморт с окрошкой? – по привычке язвила Кира и сразу же прикусила себя за язык. – Прости.

Она недолюбливала таких, как Гарнидзе, за умение радоваться бытовому и каждодневному, находить в нем счастье. Кира была явлена на свет ради чего-то большего, чем просто брак. И тем более – чем брак с таким в душе плоским и однобоким персонажем, как Макеев. Кира направилась в небольшой чулан, где хранила уже написанное, чтобы не замыливался глаз, и вернулась оттуда с портретом бенедиктинской послушницы на фоне средневекового аббатства.

– Как насчет курящей монахини в куколе? Она похожа на твою жену, – Кира наклонила голову, чтобы оценить картину со всех ракурсов.

– Глазами? – даже не глядя на работу, поинтересовался Макс.

– Сочащимся сквозь добродетель пороком. Среди нас нет святых, вопрос только в смелости это признать.

– А ты смелая?

– Уже смелая, – сбросила с себя маски Кира.

Макс потянулся за джинсами, чтобы достать сигареты. Те лежали возле старых интерьерных холстов, которые Кира изначально подготовила для него, уверенная, что он схватится за что-то просто визуально ровное и невычурное, без надрыва и цветовой истерики.