Текст книги "Артефакты"

– Думаю, нет, – резюмировала я.

– Зря, – Романович подрезал неугодного типа на старом пикапе, который не захотел уступать ему дорогу, – ты че, правда думаешь, что я железобетонный? Я как бы тоже сомневался, думал все вернуть, как было, – он отвлекся от дороги и перевел на меня взгляд. – Просто я понимаю, что с Владом тебе будет лучше. Он о тебе позаботится, будет рядом, не когда позволяют обстоятельства или ему удобно, а всегда. Типа каменная стена, или о чем вы там все мечтаете?

– А как же ты? – не унималась я.

– А я так, иногда буду просовывать записочки мимо камней и подглядывать за твоей жизнью.

Его скулы чуть заметно подрагивали. Он подрезал очередную машину и долго бил по клаксону, чертыхаясь и проклиная говорившую по телефону девицу на старом раритетном «мини купере».

– То есть ты меня типа отпускаешь? – решила я расставить все точки над «и».

– Только не обижайся, – Алек сбросил скорость и взял меня за руку, – я никогда и не держал. Но это не мешало мне тебя любить, – Романович быстро перевел тему и взгляд, потрогал, теплый ли воздух дует в мою сторону, и спросил: – Согрелась?

Несмотря на то что мокрые джинсы на мне разве что не вскипели, так холодно мне еще никогда в жизни не было.

* * *

Миновав пару суматошных дворов и готовясь завернуть в Лаврушинский переулок, я застыла возле витрины магазина, чтобы рассмотреть в конопатом из-за дождя стекле свое ошалевшее отражение и оценить масштабы разрушений. Как объясняться с Владом, я понятия не имела. В первый же день совместной жизни я саботировала работу, очутилась не необитаемом острове в Тверской губернии, вломилась в дачный дом, откуда выкрала лекарства, покаталась на полной прорех кедровой лодке с героиновым наркоманом и ко всему прочему опять увиделась с Романовичем. Никакая мало-мальски годная легенда в голову не приходила, чтобы оправдать мокрые по колено джинсы, перегар и дюжину невзятых трубок.

Канув мыслями в пережитое за день, я расфокусировалась и утратила контакт с реальностью. Ненароком соприкоснувшись взглядами с манекеном, я вдруг поняла, что именно так орудую правдой: все время пытаюсь придать ей более опрятный вид спереди и втайне надеюсь, что со спины ее не узнают. Утомленная стоять весь день на ногах продавщица, вынужденная остаться после закрытия, чтобы проанонсировать прохожим смену коллекции на осень, пыталась облачить манекен в брючный костюм-тройку из бостона, для чего ей даже пришлось выдернуть руки из предплечий. Запутавшись в конечностях и не сообразив, за что хвататься, девушка выпустила туловище манекена из рук, он выскользнул и, ударившись носом о стекло, стек на пол, откуда теперь уже искоса поглядывал на меня. Продавщица порывисто вздохнула и усмехнулась, сдув со лба докучливую прядь волос. Заметив друг друга, мы расхохотались. Недолго думая, я обошла здание и постучала в магазин, несмотря на табличку «Закрыто». Продавщица любезно отперла двери, я смогла купить первые же брюки, подошедшие мне по размеру, и попросила разрешения выбросить мокрые джинсы. Приведя себя в божеский вид, я наконец успокоилась и направилась в сторону дома.

На улице снова громыхало – стук трамваев сливался с безутешными воплями грозы в удивительный консонанс звуков. Подмигнув манекену, которого уже вернули в вертикальное положение, разодев в строгий жилет, я вынула из резинки носка очередной репейник и решительно пошла к подъезду. Но как бы я ни старалась поставить мысли на паузу, крупицы воспоминаний смешивались в гремучую смесь, а тут только спичку поднеси.

– Тебе посылку доставили, – показал на громоздкие коробки, выстроенные колонной вдоль стены, Влад. – Боюсь спрашивать, что это!

– Мольберт, несколько холстов разных размеров, набор кистей и масляные краски. Ну и кое-какие альбомы по искусству.

– Ты решила начать рисовать?

– Нет. Это для Линды.

– Линды?

– Моей подруги, которая попала в больницу. Помнишь, я тебе про нее рассказывала?

Влад страдал легкой формой лицевой агнозии – категорически не умел запоминать лица и сопоставлять их с именами, которые слышал. Поэтому он систематически путал Линду, Карину и Настю между собой, несмотря на то, с какой завидной регулярностью пересекался с ними на днях рождения, и несметное количество рассказов, коими я оправдывалась, когда пропадала ночами напролет.

Влад развалился на кожаном диване в бывшем кабинете своего отца. Он прислонился головой к стене цвета темного мокко и почесывал темечко о выпуклый узор обоев. Когда ему наскучивало вычитывать договоры и пялиться в монитор, он начинал насвистывать что-то из Guns’N’Roses. Я налила себе большую кружку травяного чая и, облачившись в шерстяные носки и хлопчатобумажную пижаму, пришла к нему.

Я игриво болтала ногами, сидя на краю письменного стола, пока вдруг слезы гурьбой не скатились из моих глаз, как дошколята на картонках с заледеневшей горки.

– Что случилось? – Влад отложил в сторону ноутбук и сосредоточенно уставился на меня.

– Да так, Карину жалко, – пыталась я хоть как-то оправдаться.

– А с ней-то что? – настороженно осведомился Влад.

– Несовпадения и несвоевременность. Она любит, а ее – не очень. – Я действительно испытывала глубочайшее сожаление, что моя подруга наконец распахнула миру свои объятья, а он подсунул ей безответный суррогат вместо того, о чем она непрестанно молилась, закрываясь в спальне. Она разместила в красном углу Вифлеемскую икону Пресвятой Богородицы – сама соорудила угловой иконостас, подвесила полочки, которые покрыла вышитым рушником. По весне приносила Богородице веточки вербы, перетянутые атласной лентой, а на яблочный спас – садовую антоновку. А толку?

– Люди делятся на тех, кто хочет, чтобы его любили, и на тех, кто сам хочет любить, – сыпал прописными истинами Влад. – Ты, кстати, к какому типу себя относишь?

– Если честно, никогда не задумывалась. – Я вдруг осознала, что внутренне не могла причислить себя ни к одному из флангов, и в очередной раз сочла себя перебежчиком с плавающей моралью. – А и то и другое нельзя?

– А вот если бы нельзя и нужно было выбирать? – окончательно отвлекся от правки соглашения сторон Влад и вопрошающе уставился на меня.

На душе было из рук вон плохо и душно. И в этой сумрачной полумгле комнаты рябью маячили сомнения. А что, если я просто спряталась за Владом от жизни? Впутала его в свои психотравмы. Мне же за его раны перед апостолами отвечать.

– Правда не знаю.

Я знала. Я бы любила двух мужчин одновременно, я бы не стала метаться и выбирать, просто одного укрыла бы витиеватой шалью в цитадели памяти, а второго взяла бы в реальную жизнь. И только когда хлесткий мороз сковывал бы ледяными цепями город, я бы скрывалась в комнате, доставала из-под кровати шкатулку памяти и, как диафильм, смотрела историю, где я точно любила. А меня – возможно и невпопад.

– Ладно, пойдем спать! Этот день исчерпал себя, – подытожил Влад, театрально зевнул и скрылся в коридоре.

Забравшись в кровать, я поставила телефон на беззвучный режим и косилась на тумбу, чтобы не пропустить момент, когда засветится экран. А получив долгожданное сообщение, на цыпочках прокралась в прихожую, нацепила кардиган поверх пижамы и спустилась во двор, предварительно аккуратно вытащив из рюкзака сверток.

– Сможешь узнать, что это? Ну, как-то особо не афишируя, – передала я лекарство своему закадычному соседу, Вове. Не то чтобы мы дружили, скорее так – залечивали друг другом скуку, если одному совсем невмоготу. Когда мы познакомились, Вова оканчивал ординатуру, сейчас же работал инфекционистом в Первой градской больнице, сортируя пневмонии на атипичные и не очень.

– Ты во что-то вляпалась? – высказал он свои опасения.

– Пока не знаю, вот ты мне и расскажешь, – я пыталась максимально отсрочить откровенные разговоры по душам.

– Скажи честно: мне с этим вообще можно на работу идти или там тотальная запрещенка? – прогнусавил он и откашлялся. У Вовы от волнения всегда менялся тембр голоса.

– Вообще без понятия, поэтому и позвонила. Самое важное – мне надо узнать, есть ли здесь действующее вещество клозапин ну или вообще что-нибудь психотропное, – я поежилась и чуть не отпустила дверь подъезда, которую придерживала ногой.

– Понял. Сколько есть времени? – засобирался он восвояси.

– Пары дней хватит? – осведомилась я с нескрываемой надеждой в глазах.

– Думаю, да, – Вова кивнул и засеменил к арке.

– Вовк, а тебе больше как нравится: когда ты или тебя? – окликнула его я.

Он смутился и зарделся багровыми пятнами, потянув руку, чтобы покрутить пальцем у виска.

– Да не об этом, – вовремя опомнилась я. – Любить больше нравится самому или когда тебя?

– Самому, конечно, – прогорланил Вова.

– Ты конченый романтик, – констатировала я.

– И пидорас!

– И пидорас, – с этим пришлось согласиться.

Девятая симфония

Благодаря больничному листу, который любезно раздобыла Карина, мне удалось наконец выспаться, и около половины десятого я бодро вышагивала к машине, волоча за собой мольберт и прочие артефакты. Выписка Линды была назначена на десять, и я планировала на некоторое время исключить из памяти странные события последних дней.

На ступенях больницы толпилась вся наша братия. Гога разжился где-то пышным букетом сирени, от запаха которой Линда млела, как кот от валерьянки. Настя свирепо ругалась в телефонную трубку, обещая спустить всех собак при личной встрече, и командовала, куда какую сумку загружать. А Карина впервые примкнула к нашему кругу, выйдя из сумрака, и, чуть сторонясь, стояла, переминаясь с ноги на ногу, и то и дело запускала руку в корзинку с курабье, которое специально спозаранку испекла для Линды. Та появилась заметно посвежевшая, даже голову вымыла и дала волю пшеничным кудрям.

Мы разгруппировались по машинам, чтобы транспортировать Линду в платную подмосковную клинику, куда на детокс и реабилитацию съезжались маститые спортсмены после травм, мясистые депутаты с сальными лицами после отставки и кинодивы в черных очках с опухшими глазами после развода.

– Я тут чистила телефон… – начала Линда, стоило нам, долго плутая и вертихвостничая, выехать на проспект, – и не поняла, как ко мне скорая приехала. Сначала я думала, что просто не помнила, как звонила 112, но, когда не увидела номера среди набранных, реально впала в ступор. И такси я, к слову, тоже не вызывала. Очень странные дела, – констатировала она, уставившись за окно, и закусила губу.

– А в приложении такси ты смотрела? Там же есть история, – я вильнула и перестроилась в левый ряд.

– Везде смотрела. Мистика какая-то. Не могла же я телепортироваться? – сокрушалась она.

Мы с Кариной переглянулись. За последние дни мы настолько сроднились, что спиной чувствовали взгляд друг друга.

– А ты никого не помнишь с вечеринки? Может, кто-то к тебе подсаживался. Может, кто знакомым показался? – вертляво переходила к допросу Карина.

– Да нет же. Я пришла из любопытства, так, поглазеть, чес-слово. Взяла бокал Ruinart за баром. А дальше все как в тумане, – не смогла она сообщить нам ничего нового. – Кстати, я до Ваньки уже неделю не могу дозвониться. Сначала просто трубки не брали, потом вообще телефоны недоступны. Может, уехали на острова какие.

Родители Г. не любили перемен. И потому каждый год в середине августа, когда туристический наплыв спадал, отправлялись колесить и плавать по островам Греции, на этот раз взяв с собой Ваньку. Сколько бы Линда ни предлагала свозить ребенка на море, ее вечно останавливали: то самый сезон, мало ли, кишечную палочку подхватит, то юбилей бывшего Линдиного свекра, то плановая прививка от гриппа. Пару раз они объявляли Линде бойкот, если она забирала Ваньку к себе больше чем на два дня, и тем приходилось появляться в гостях без внука. С момента отъезда Г. в Дублин Ванька стал их отрадой, а также шансом исправить ошибки в воспитании.

– Когда они возвращаются, кстати? – полюбопытствовала я.

– Послезавтра должны. Надеюсь, меня отпустят из клиники на день. Соскучилась невозможно. – Линда посмотрела на заставку телефона, на которой они с Ванькой водружают ведро на голову снеговика. Думать о том, что она снова пала жертвой «Шемякина суда», Линда не хотела и верила в то, что уже через пару дней она воссоединится с сыном. Перебои со связью, не более того.

Мы подъехали к клинике с опозданием, поскольку я трижды ослушалась навигатора, решив, что как коренная москвичка сама знаю, где срезать. У ресепшена нас уже ждали Гога и Настя, продолжавшие спор, кто кого бросил пять лет назад, – нескончаемая эпопея, которая явно растянется на несколько сезонов.

Линда покорно протянула паспорт, потом замешкалась, расстегнула внутренний карман сумки, достала пачку денег и сунула Насте в руки.

– А ну-ка быстро убери, – отмахнулась Настя.

– Это почему? – удивленно полюбопытствовала Линда.

– Все оплачено уже. Мама после смерти отца забронировала программу, но так и не приехала. У нас сохранился депозит.

Линда послушно убрала деньги. Карина быстро заняла позицию наблюдателя и мотала на ус услышанное.

Нам достался номер с угловой солнечной лоджией, которая выходила на ельник. Гога подсуетился и отыскал у постояльцев вазу. Так что вскоре на балконном кофейном столике нарисовалась сельская пастораль: сирень в прозрачной вазе, «Письмо незнакомки» Цвейга и чашка капучино, о которой Линда мечтала с момента, как оказалась в больнице. Убедившись, что все вещи в номере, а не раскиданы по фойе в суматохе, Гога взял у меня ключи и отправился вызволять из недр багажника мольберт и прочий художественный реквизит. Настя с Линдой сидели на балконе и выбирали блюда из меню, так чтобы и от отравления оправиться, и лишний вес сбросить, и не плеваться.

– Пять лет никакие депозиты не хранятся, они сгорают за год, – снова взялась за свое Карина, никак не унимаясь. Она готова была талдычить на тему спонтанной финансовой развязности нашей подруги без умолку.

– Ты опять белены объелась? Слушай, ну, может, она знает владельцев. Не нагнетай на пустом месте, – пыталась я перевести разговор в мирное русло. – У нас радостный день сегодня! Линду выписали. Поставь своего внутреннего контроль-фрика на паузу. Очень прошу.

Карина несколько секунд тяжело вздыхала. С минуту она озиралась по сторонам, воровато косилась в сторону Настиной сумки, а потом, скорчив недовольную мину, схватила ее и отправилась в ванную комнату, где заперлась. После десяти моих тихих скребков и разъяренного шипения она просунула мне бланк с печатью под дверь. Там сообщалось о зачислении полутора миллионов на счет. Как только я дочитала сумму, Карина потянула обратно лист, открыла дверь и выпучила на меня глаза.

– Еще год назад они машины продавали, чтобы концы с концами свести. Все квартиры сдали. А теперь она просто закидывает полторы единицы на карту?

– Так с этих квартир, наверное, и накопилось, – предположила я.

Мы, как всегда, обменялись любезностями, а после, нацепив дежурные улыбки, двинули на балкон. Стоило нам перетащить стулья из комнаты к столику, как Настя отлучилась. На определителе высветилось имя Ибрагим, она подскочила с места и плотно закрыла за собой дверь. Кроны деревьев танцевали медляк под дуновение ветра – нелепо касались друг друга, стараясь соблюдать пионерскую дистанцию. Линда жмурилась, пытаясь поймать последние нежные прикосновения солнца.

– Слушай, а ты не помнишь, что писала Кира Макеева? Просто скоро выставка ее работ, что-то вспомнила, как мы с тобой ватман марать у нее учились, – зашла я издалека.

– Помню, конечно, – с радостью откликнулась Линда, готовая обсуждать искусство в любое время дня и ночи. – При мне писала женщину, чем-то похожую на себя, кстати, гуляющую по переулкам Арбата. С виду вроде банальная городская зарисовка, но на деле там интересная композиция: в лужах отражаются лесная чаща, буреломы, заросли, а сами лужи – как будто илистый пруд в глухолесье. А на окна домов если посмотришь, там вместо города отражаются всякие птицы разномастные, ветки еловые. Тревожная такая картина. Но это часть общей композиции. Она называла их «Девятой симфонией» или «Трио немых картин».

Линда видела только две картины из художественной симфонии. На первой – переулки Арбата, на второй мужчина жестко принуждает женщину к соитию на полу, но сам пол – не просто паркет или доски, а череда холмов и лесов, по которым мчатся поезда в разные стороны. Даже платформа была прорисована с крохотной деревянной кассой и вывеской на месте плинтуса. Как называлась станция, Линда уже, конечно, не помнила. Да и о том, что должно рассказать миру третье полотно, она не догадывалась, а только иногда фантазировала на заданную тему.

– Кстати, – вдруг добавила Линда, – вы слышали про проклятие «Девятой симфонии»?

– А есть такое? – удивленно поинтересовалась Карина, доедая печенье и отхлебывая кофе из Линдиной чашки, недовольно поглядывая в Настину сторону.

– Ну есть такое суеверие, что начиная с Бетховена всякий композитор, написавший девятую симфонию, вскоре после этого умирает.

– Симфония – это же сонатно-симфонический цикл, – сверяясь с «Википедией», допытывалась Карина. – Исключительно музыкальное понятие, – она никак не могла состыковать картины и слово «симфония».

– А Кира решила ее написать, – смяла Линда улыбку в тоскливую гримасу. – За что купила, за то и продаю. Я все думаю, может, мне Ваньку к себе забрать, как он вернется? Никак не могу решить: вроде живет в центре Москвы, гуляет в Парке Горького каждое утро, там к нему и преподаватель английского, и учитель музыки приходят через день, а я? Что я смогу ему дать?

– Маму? – озвучила свой вариант Карина. – Ты уже говорила с адвокатом, если вдруг они за Ваньку бодаться начнут?

– Угу, – промямлила Линда и заметно погрустнела: – Мне надо с квартирой что-то решить, я же снимаю, в собственности у меня ничего нет. Прописана у отца. А он третий год пьет, не просыхая. Не повезу же я Ваньку туда.

– Вариант не особо, – согласилась я и предложила решение: – А может, я вас к себе пропишу?

– У тебя одна спальня. Что я буду говорить службе опеки? Что сплю на кухне у чужой тети? Формально у ребенка должна быть своя комната. Мне же в суде придется доказывать, что у меня Ване будет лучше, чем с… – она тяжело сглотнула. – Блин, не хочу даже имя его произносить. Хотя уже сама не знаю, где ему будет лучше.

– Ну что мы, все дружно Ваньку не поднимем, что ли? Давай я Влада попрошу. Он все-таки юрист, может, что посоветует, – зашевелила я мозгами.

– А Романовича нельзя? – вдруг вспомнила про него Линда и рассмеялась.

– Дался вам всем Романович, – поморщилась я, еще не до конца придя в себя от разговора накануне.

Карина украдкой косилась на часы.

– Не хочу прерывать привычную беседу о Романовиче, но нам пора! – теребила она меня за рукав.

– Куда пора? – забылась я от упоминания Романовича. Карина снова выпучила на меня глаза и больно пнула под столом. Я сразу вспомнила, что на календаре обозначился очередной Судный день, а именно – грядущая встреча с любителем искусства, который объявил охоту на Кирин дневник.

* * *

Мы заехали на подземную парковку и встали прямо у прохода к лифту – на случай непредвиденных обстоятельств. К нашему изумлению, вызвали нас на встречу далеко не в арт-салон, а в обычный офис, кишмя кишащий серыми мышками и офисными клерками в тусклых свитерах поверх отутюженных рубашек. На входе нас сразу опознала та самая Алиса Величенко – серьезного вида грудастая дива чуть старше тридцати. Она звонко стучала каблуками, придерживала рукой штанину, чтобы не запутаться в широких брюках, и поправляла бант белой блузы с жабо. Мы с Кариной в местный антураж явно не вписывались. Нам далеко до бордовых губ и пучков, похожих на осиное гнездо. Мы миновали ряды трудоголиков в open space – те с таким остервенением печатали, будто у них было состязание, кто кого перестучит. Алиса проводила в тихую переговорку, скрытую от посторонних глаз жалюзи, и любезно предложила кофе. Мы выбрали воду.

– Сергей Геннадиевич сейчас подойдет! – раскланялась Алиса и скрылась из поля зрения.

Спустя минуту в помещение зашел высокий сухопарый мужчина с проседью у висков. У него была длинная стрижка – будто он давно не ходил в барбершоп и прямо перед встречей наскоро орудовал расческой и водой в туалете, пытаясь зачесать копну назад. Несмотря на очки с толстыми линзами и явно паршивое зрение, его глаза казались радушными и дружелюбными. На нем были приталенный пиджак, иссиня-черная водолазка и редкие часы A. Lange & Söhne, выделявшие его из клана простых смертных. Мы пялились в упор друг на друга, и я никак не могла вспомнить, где уже его видела. Однако по выражению лица Карины я понимала, что это не первая наша встреча и, очевидно, мы уже не очень рады, что решили ее повторить.

– Ну ничего себе «Встреча на Эльбе», – уставился он на Карину.

– Привет, Серега! – панибратски ответила она. – Не думала, что нас еще столкнет жизнь. Ох, не думала.

– Сергей, – он сделал паузу и обратился ко мне, протянув руку: – Макеев.

Тут я вспомнила, как мы сидели за одним столом на поминках в Кириной квартире в Староконюшенном. Он, Макс Марецкий, Татьяна Гарнидзе, Карина, Линда и я. Еще раз подивившись неисповедимости путей Господних, я выдавила из себя скомканную улыбку и представилась.

– Мария Краевская, – на автомате выпалила я. Не помню, представляли ли нас несколько лет назад друг другу.

– Карину-то я хорошо знаю. А вот тебя – пока нет. Хоть и читал, каким мудаком ты меня выставила в книге о Кире, – Сергей присел за стол, откупорил бутылку и налил нам с Кариной по стакану.

Я и правда выставила Макеева не в лучшем свете. Дело было в том, что сам Макеев сознался: за несколько часов до того, как Кира совершила самоубийство, он, будучи «синим» и мало осознающим действительность, грубо ею воспользовался – одним словом, изнасиловал собственную жену. Как оказалось, это для них было нормально. Кира любила драму и мазохизм. Он – секс. Приходилось как-то подстраиваться друг под друга.

– Да, это все, мягко говоря, неожиданно, – остолбенела Карина и залпом выпила стакан воды.

– Есть такое, – не стал спорить с ней Макеев и сразу перешел к делу: – Дневник привезли?

– Не совсем, – аккуратно шла на попятную Карина, при этом пытаясь не ударить в грязь лицом, – но мы точно знаем, где он.

В детстве я никогда не могла понять смысл слова «паноптикум» и выражения «театр абсурда». В без пяти минут двадцать пять все сложилось в единую картину, и толковые словари можно не доставать.

– Короче, у вас его нет, – резюмировал Макеев с досадой в голосе. – Ладно, раз ты писала книгу про Киру, должна неплохо помнить содержание, – покосился он в мою сторону. – Там было что-нибудь про ребенка?

– Какого ребенка? – вылупилась на него Карина.

– Нашего с Кирой ребенка. Я хочу его найти.

От удивления мы с Кариной выпрямились, как кол проглотив.

– Ну что, еще скажите, что вы не знали про нашего ребенка! – оторопел Макеев.

– Про какого ребенка? – как заезженная пластинка повторяла Карина.

– Твою мать, не знали, – ссутулился он и, покрутив в руках бутылку с водой, изрек: – Пить будете? Я это трезвый не вывезу.

Удрученные и обескураженные, мы переместились в кабинет Макеева, который располагался вдалеке от суеты. Он достал бутылку джина и ледяной тоник из небольшого холодильника, расположенного внутри шкафа над сейфом, и разлил по стаканам для виски. Я аккуратно подменила содержимое водой, решив воздержаться от возлияний: не время.

Мы могли подозревать Киру в чем угодно, но только не в том, что она когда-то испытала опыт материнства.

Кира Макеева была в хорошем смысле творческой хабалкой. Она упруго и четко выговаривала имена индийских художников, сыпала комплиментами на испанском, прекрасно готовила итальянскую еду. Но абсолютно не умела выбирать мужчин.

Ее супруг, господин Макеев, получил в жены холодную, огнеупорную женщину – статную, властную, но неимоверно ранимую внутри. С ним она не позволяла себе плакать, а в последние годы своей жизни и секса старалась не допускать, избегая любых форм близости. В те периоды, когда Сергей Макеев уезжал в Южную Америку, на рудники, смотреть, как идет добыча металла, она упивалась кокаиновым шиком, куталась в мягкий кашемир и под аккомпанемент Вивальди раскуривала дурь. Так ей творилось. Так она могла позволить себе заплакать, оросить неспешными талыми слезинками холст, а потом выпустить из себя всю агрессию и боль. Агрессию – чаще всего на себя. За то, что не умела принимать боль.

Кира всегда экспериментировала с разными препаратами. Началось все прозаично: когда на третьем курсе в МАРХИ кто-то из однокурсников раздобыл мескалин, чтобы лучше чертилось. Так она завела крепкую дружбу с психоделическими препаратами, собрав у себя в косметичке целый арсенал пропусков в подсознание. Выйдя замуж, Кира сбавила обороты, но о том, чтобы завязать, и не думала.

Что беременна, она узнала достаточно поздно, поскольку никогда не сверяла жизнь с календарем. Врач, с которой она разоткровенничалась, настоятельно рекомендовала сделать аборт. Но Кира не решилась. После первого скрининга, где сказали, что ребенок развивается без отклонений, она устроила праздник и позволила себе выпить бокал вина. Цедила его два часа, сидя на веранде и прикрывая выпирающий живот. И дальше лишь пригубила шампанское перед родами.

Девочку она родила сама. Девочку желанную. Однако, когда врачи обтерли новорожденную, Кира поменялась в лице. Лицо, руки и ноги орущего комочка были все в пятнах – девочка больше походила не на человеческого детеныша, а на олененка.

Первые несколько дней Кира надеялась, что ситуация не фатальна, неонатологи успокаивали, что это может быть отрубевидный лишай, а значит, лечится. Но выраженная дисхромия кожи оказалась витилиго. Молочно-белые пятна, которыми покрылась девочка еще в утробе, не поддавались лечению. Ко всему прочему к витилиго присовокупились гнездное облысение и диффузный нейродермит. В понимании Сергея, Кира произвела на свет уродца. Несмотря на то что явным следствием Кириного увлечения наркотиками витилиго не являлось, Макеев рвал и метал. Он даже не решился взять на руки ребенка. Ему хватило беглого взгляда в родовом блоке.

Кира же, поговорив с врачами, выяснила, что иногда витилиго появляется из-за психической травмы. Она вспомнила, как смотрела Полански, гуляла по кладбищам в Париже и слушала мрачняк вроде Ника Кейва, чтобы выстрадать из себя хоть пару картин. Но тщетно, во время беременности ей категорически не хотелось браться за кисть.

– Ты должна отказаться от ребенка, – поставил ее перед фактом Макеев.

– В смысле? Она же здоровая, – пустилась в отрицание Кира.

– Ты ее видела? Ее только в чулане прятать от мира. Ты как хочешь, а я не готов смотреть на ее страдания. Гуманнее было бы убить.

– Убить собственную дочь? Ты вообще понимаешь, что говоришь? Сережа! – Кира ползала на коленях перед ним, хватала за ноги, истошно выла. Он продолжал сидеть на стуле и даже не опустил на нее глаз.

– Иди пиши отказ, – сухо скомандовал он. Кира замотала головой.

– Тогда я сама, – всхлипывая, проорала она. – Сама ее выращу!

– Сама? А ты вообще сама хоть что-то по жизни сделала, кроме своей мазни нелепой? Смешно. Ты, алкоголичка и творческая дура, сможешь вырастить ребенка? У тебя даже квартиры своей нет – семейная деревенская халупа, из-за которой твоя родня глотки друг другу грызет. На что ты ее будешь содержать? Ты думаешь, что витилиго – это так, родимое пятно? Ее выхаживать надо, обрабатывать круглосуточно, а еще прятать от солнца и людей, чтобы ни рака кожи, ни насмешек. Ни тебе школы, ни детского сада. Кира! Очнись! Ты родила несовместимого с реальностью человека!

– Витилиго не приводит к онкологии. К тому моменту, когда она подрастет, это научатся лечить, и общество станет толерантнее, – не унималась Кира, пытаясь уговорить Макеева хотя бы дотронуться до дочери. Не брать на руки – просто почувствовать запах, вдруг что человечное проснется.

– Русское общество никогда не будет толерантно. Оно даже гомосеков за людей не считает, а тут уродство. Я не хочу видеть, как она мучается изо дня в день. Не хочу, я тронусь. Я сдохну, если это увижу. Понимаешь? Да и вообще пить надо было меньше и херней своей творческой страдать. Твоя вина, между прочим.

Кира и так винила себя. Она снова вспомнила, в каком раздрае находилась всю беременность, да и как сама нарочно бередила раны в надежде, что напишет что-то стоящее. А что, если она усугубит течение болезни? Не вытянет? Ей бы с собой в ладах научиться быть, а тут еще и больной ребенок.

Тогда Кира решила, что без нее у девочки больше шансов выжить. Сцедила молоко, выпила медицинского спирта, которым ее угостила акушерка, слышавшая их пересуды с Макеевым, и пошла писать отказ.

* * *

– Знаете, с тех пор утекло много воды. Да и времени прошло, – он начал загибать пальцы на руках, но после понял, что запутался: – Одним словом, у меня было время подумать. И сейчас я раскаиваюсь, что не принял божий дар в виде ребенка, что струсил. Думал, у меня еще будут и жены, и дети. А нет – тишина, тошнота и мгла беспросветная, – Макеев залпом выпил джин с тоником и принялся разливать снова.

– А с чего вы взяли, что Кира знала о ребенке то, чего не знали вы? – перебила я его монолог.

– Когда она первый раз выписалась из наркологички, начала пропадать. Я думал, снова торчит, – но нет. Мы сдавали анализы долгое время после выписки – она была чиста. Я стал рыскать по карманам, находил билеты на поезда в странные уголки России, какие-то адреса. Спрашивал ее, что она там делала – на Валдае, например. Она говорила: то к однокурсникам в дом отдыха ездила, то к научному руководителю – и все время путалась в показаниях. Но я как-то не придавал тогда значения. Подумал, может, любовника завела. Оно и понятно – после такого. Мы же, как вернулись из роддома, больше эту тему никогда не поднимали, хоть и злились друг на друга. Но как-то молча. Вымещали все это в сексе. Я пил, она потом снова нюхать начала. Ну а дальше вы и сами знаете.

– Ты не пробовал проследить через детский дом, куда девочка попала? – поинтересовалась Карина.

– Наша дочь пробыла в Доме малютки не больше трех месяцев. Ее достаточно быстро усыновили, никаких бумаг не осталось – сами знаете, какое время было. Может, и в стране ее давно уже нет. – Макеев облокотился на спинку и запрокинул голову, по гладко выбритым щекам покатились едкие мужские слезы, которые он вытер рукавом. – Я просто подумал, может, Кира писала что-то в этом своем дневнике. Мало ли – оставила какую-то ниточку. Вдруг ей удалось напасть на след. Я только посмотреть на дочь хочу, все ли у нее хорошо. Деньгами родителям помочь. Не могу я так: жена покончила с собой, от ребенка я отказался. Жить не хочется. Тошно от самого себя.