Текст книги "Баку – Воронеж: не догонишь. Молчание Сэлинджера, или Роман о влюбленных рыбках-бананках"

Эпизод шестой

Вы знаете только искры духа – но не видите наковальни, каковой является он, и не чувствуете жесткости его молота.

Фридрих Ницше

Стас. Через месяц, когда я получил от конечных покупателей все причитающиеся мне деньги и вернул долги названным своим шуринам, приехал к Тамилле с самой большой корзиной цветов, какую только можно было найти в Москве. Поблагодарил за волшебный импульс, толкнувший меня к моей любимой, – вот тогда она действительно покраснела, показала мне кулак и сказала: «Забудь! Навсегда забудь!» А я не покраснел – так был счастлив. И стал с ней советоваться, когда и где устроить смотрины, должен ли на них быть еще кто-нибудь, кроме нее, Гюльнары, Нигяр и их мужей, разумеется, как должна быть одета невеста и как я, какие драгоценности следует подарить Владе… Никогда не думал, что обсуждать подобные глупости так радостно. Еще рассказал, хохоча, что по степени дурости мы с будущей женой – два сапога пара: она не собирается регистрироваться, пока не поймет, что беременна, а я буду называть ее на «вы», пока не зарегистрируемся. Тут Тамилла и предложила составить ее натальную карту.

Леа. Услышав пророчество, ты испугался?

Стас. Поначалу да. Почти до обморока.

Леа. Твой дедушка сказал бы, что ты не солдат, что умный вроде бы парень, а поддался глупым суевериям. Но мне говорить так не пристало: вдруг оказалась на берегу Женевского озера, беседую с живыми людьми, что, вздумай я рассказать об этом, было бы расценено как суеверие, как откровения завзятого мракобеса…

Джей Ди. Хорошо это или плохо, но я вытравил из себя привязанности к кому-либо, кроме придумываемых мною персонажей. Переживания, страдания и радости, которые могли бы наполнить мою собственную жизнь, утихомиривал йогой, дабы ничто не отвлекало от переживаний, страданий и радостей выдуманных мною людей, – только так можно было наполнить их душой, облечь в плоть и швырнуть в жизнь. Ты, Рукотворный, до этой минуты был всего лишь кем-то, вывалившимся откуда-то, но страх, охвативший тебя, когда названная сестра рассказала о твоей любимой что-то ужасное, но отчаянные усилия этот страх преодолеть – это достойно хорошего романа… Прости, но в понимании человека, уцелевшего на войне, а потом отказавшегося обжираться бананами второго сорта, все, что ты до сих пор рассказывал, почти не отличалось от этих самых второсортных, – а ведь только Толстому удалось сделать из любовной драмы нечто всеобъемлющее. Больше никому не удавалось – ни Флоберу с его чувственностью, ни Фитцджеральду с его эротичностью, ни Мопассану с его похотливостью. Но вот теперь от твоего рассказа повеяло чем-то таким, мимо чего не пройдешь.

Стас. Повеяло сюжетом?

Джей Ди. Да.

Леа. Мы становимся для тебя персонажами? Ты начинаешь нас любить?

Джей Ди. Ты уже была моим персонажем, Леа, пусть даже в очень коротком и не очень удачном рассказе. Я тебя уже люблю. Тебя, свою первую девушку, почти не любил, каюсь. А тебя, мой персонаж, люблю всегда и навсегда.

Так что тебе было сказано названной сестрой, Рукотворный?

Стас. Помню наизусть: «Бесплодная Луна в Деве в соединении с Лилит, Черной Луной на куспиде пятого дома – дома детей и любви. Разрушающий Плутон в пятом доме, а это – трагические потери, связанные с детьми и любимыми людьми. Пораженное им Солнце в седьмом доме – доме супруга. Оппозиция Венеры в Скорпионе в шестом доме, доме болезней и разочарований в работе; с Сатурном в Тельце в двенадцатом доме, одиночества и изоляции».

Леа. И что это означало?

Стас. Тоже помню наизусть: выматывающие, граничащие с ненавистью партнерские отношения. Тяжелые депрессии и суицидальные наклонности, особенно обостряющиеся в результате беременности и родов. Славный букет, правда?… Это означало, бабуля, что ей нельзя было иметь детей. Ни в коем случае! Вообще! Никогда! Ни от меня, ни от кого-то другого.

Леа. Господи, как хочется плакать…

Новелла седьмая. Лекция

Стас тогда съежился в просторном кресле, а сестры, дочери дяди Мамеда, то поодиночке, то хором, то захлебываясь в рыданиях, то заходясь в визге, вдалбливали в него, что от детей его проклятой Аллахом «Лейли» будут только беды и несчастья. Что говорить ей об этом нельзя – подумает, что это он, Меджнунчик, от нее детей иметь не хочет; обязательно так подумает и покончит с собой. А потому надо поскорее отдать ей вместе добытые деньги, – тоже, конечно же, Аллахом проклятые, – и бежать от нее, как от прокаженной или зачумленной. Нет, все же зачумленной, потому что проказой то ли заразишься, то ли нет, а чума расправляется быстро и страшно. Одними и теми же словами, разве что переставляемыми – еще раз, и еще раз, и еще…

До последней секунды надеясь, что он скажет: «Конечно. Вы правы. Я с нею расстанусь». Однако с первой же секунды зная, что не скажет.

Уже весной они уехали.

Стас сумел ее убедить, что самоуверенность ныне взобравшихся наверх неминуемо доведет страну до катастрофы, что она, Влада, Владушка, Владислава, с двумя ее языками, энергией и трудоспособностью, сможет развернуться во всю ширь любых безумных замыслов, но только «не здесь»; что бабушка, одряхлев, перестанет упорствовать, согласится выбраться из воронежской затхлости и переехать к ним…

И что самое главное, рождение ребенка можно, учитывая ее фантастическое (тьфу-тьфу-тьфу!) здоровье, отложить еще годика на два-три: «Не больше, Влада, не больше! Да чтоб я сдох, как говорят в Одессе, если на больше!»

– Ладно! – сказала она, насупившись. – Ладно, хотя ладного мало. Не принимают меня твои названные сестры, и они правы, кто я такая? – без роду, без племени, без приданого – а у них на Востоке все это важно. Не кидайся их защищать, ну и что, что давно в Москве живут, – отмела она его возражения, – все равно женщины-то восточные… Смотрины, стало быть, откладываются, значит, отложим и главное: детей и женитьбу. На два года, не больше. Слушай дальше – и не спорь! Ты дашь мне в долг на открытие бизнеса, только подскажи, какой лучше открыть. Других денег я от тебя не возьму, ни цента. Где бы мы ни жили, квартиры у нас будут разные, встречаться будем то у тебя, то у меня. Посмотрим через два года, что твои сестры-красавицы скажут. То есть, роду и племени, конечно, не приобрету, так дворнягой и останусь, а вот приданого будет не меньше, чем за ними. Только мною самой заработанного приданого, а не преподнесенного папенькой-министром, царствие ему, спасителю нашему, небесное. Все, точка! Поехали! Куда?

В Швейцарию. Они поехали в Швейцарию.

Возможно, потому, что ее нейтралитет казался Стасу философской отстраненностью от суеты мира, для которого знаменитые часы, не спеша и не отставая, век за веком отсчитывают секунды, словно говоря: «Тик! Люди, вы еще не опомнились? Так! Дело ваше!»

Возможно, потому, что молчание банковских сейфов, уравнивающих золото палачей и жертв, воров и обворованных, разведок и контрразведок, представлялось ему неким воплощением стремления Ницше жить и мыслить по какую-то другую сторону добра и зла.

А может, потому, что в патентном бюро Берна родилась специальная теория относительности; в Монтрё словно бы еще чувствовалась аура русского аристократа без титула, русского патриота без родины, завораживающе писавшего на двух родных языках и подарившего миру загадку «Приглашения на казнь»; ну а в Веве, где Стасом были сняты две студии, Гоголь, как известно, завершал работу над так и не понятыми ни им самим, ни Россией «Мертвыми душами».

Владе он подсказал, что заняться надо туристическим бизнесом, организуя безумно дорогие индивидуальные туры по Германии, Швейцарии, Австрии и Чехии; а вот Францию, Италию, Испанию и Англию побоку – о них наговорено уже столько банальностей, их достопримечательностями налюбовалось уже столько глаз, что любой, даже кажущийся свежим взгляд, быстро станет расхожим, как мелкая монета, затертая несчетными прикосновениями.

«Германия Гёльдерлина и Германа фон Клейста», «Вена Витгенштейна и Грильпарцера», «Однажды в Праге: Эйнштейн, Кафка и Чапек», – импровизируя, выдавал он названия будущих туров, а Влада ужасалась:

– Половина имен мне неизвестна! Кто такие Герман фон Клейст и Грильпарцер?

– Российским нуворишам они тоже неизвестны – и в этом вся фишка! Они же мечтают прослыть не просто зваными, но избранными, а потому клюнут на малознакомые имена, широким народным массам почти не известные. Только учти, что туры должны быть короткими и насыщенными, подчеркивающими бешеную занятость этих «very-very IP», сумевших выдернуть из судьбоносных свершений своих три дня и погрузиться, как в омолаживающую ванну, в затейливую эстетику. Чтобы потом, вынырнув, с удвоенной энергией интриговать и решать. По всему по этому – все перелеты на суперских бизнес-бортах; номера в отелях – президентские, а в назначенное время и в назначенных местах должны появляться официанты безупречной осанки с дорогущими напитками и закусками.

– Гидов для этого где найти? – стонала Влада. – Экскурсии кто должен вести?

– Знатоки из самых лучших университетов. В сопровождении лучших переводчиков.

– И?!

– Группа из четырех человек, не более. По пятьдесят тысяч с каждого, не менее. Оплата только швейцарскими франками – богатеньких надо выдергивать из привычных им единиц измерения. Здесь, в Веве, твой офис и пункт сбора группы. Операционная маржа, я посчитал – тысяч пятнадцать с одного тура. Скромненько, но твои клиенты обязательно будут вынюхивать, где сколько тобою заплачено, и эта смешная по их меркам рентабельность породит у них пьянящее ощущение в очередной раз свалившегося на них того сумасшедшего фарта, которого достойны не просто избранные, а особо избранные. В такие туры поначалу будут плестись, а потом, когда пойдет молва, – нестись. Так что прорвешься.

– Знаешь, есть такая христианская святыня – Спас Нерукотворный?

– Конечно!

– Так вот, ты – Стас Рукотворный. В смысле, пальцем деланный…

И когда он отсмеялся, сказала твердо:

– А ведь прорвусь! Или сдохну.

О, как она работала, вкалывала, пахала! Всемирно известных ныне онлайн-сервисов не было тогда еще даже в замыслах, Атаzon.com была всего лишь убыточно торгующей книгами компанией, допотопный поисковик Yahoo! казался верхом совершенства, а до марта 2000-го, до первого кризиса доткомов оставалось еще почти три года. Поэтому километры факсов на трех языках (французский приходилось осваивать на ходу), беспрерывные телефонные переговоры, благо в Швейцарии мобильная связь уже работала сравнимо с уверенным ходом знаменитых часов, – и в начале мая 1998-го первый тур состоялся…

Измотанная, она вернулась в Веве через пять дней. В России праздновали День Победы, а во Владе крепло ощущение, что ее собственная война только-только началась и до торжества еще далеко и долго. Правда, и призрак безоговорочной капитуляции исчез: чистые, после всех-всех выплат, пусть не пятнадцать, так десять тысяч швейцарских франков плюс обещания контрагентов после еще одного победного раунда дать весомые скидки и перейти на постоплату – тому способствовали.

– Рада до беспамятства? – спросил Стас.

С озера, с французского его берега, чьи огни едва пробивались сквозь вечерний туман, овевало еще не очень-то ласково, поэтому на веранде ресторана, куда пришли спрыснуть, никого не было. Даже официант, заметно ежась в форменной белой рубашке с кружевным жабо, проговаривал обычные слова необычной скороговоркой, кушанья ставил на стол с почти неприличной поспешностью, а вино разливал струйкой, словно бы вздрагивающей от восхищения Владиным успехом. Классически круглолицая луна уложила на темную воду сверкающую дорожку – и казалось, что по ней вот-вот пойдут победители того вечного конкурса, в котором члены жюри, – Судьба, Доля и Участь, – раздают призы абсолютно непредсказуемо. Но нет, нет, нет! Предсказуемо и самым достойным! И одна из них – вот она, некрасивая той некрасивостью, в которую влюбляются реже, чем в строгую правильность черт, зато навсегда, – вот она вглядывается сейчас в контуры Шильонского замка и слушает своего нерасторжимо родного вахлака, который пересказывает ей поэму Байрона[59]59
  Имеется в виду поэма лорда Байрона «Шильонский узник» о шестилетнем заточении в подземелье этого замка Франсуа де Бонивара, приора монастыря Св. Виктора, который воспрепятствовал воцарению в Женеве представителей Савойской династии.


[Закрыть].

Наставляя попутно – вот зануда! – чтобы никогда, боже упаси! не путала французского дворянина Франсуа де Бонивара с латиноамериканским креолом Симоном де Боливаром.

Вот же она, дворняга, дерущаяся за свой кусок пирога так остервенело, что породистые суки, напуганные ее напором и сбитые с толку чисто дворняжьей хитростью, уступили ей этого гениального вахлака, этого нежного любовника, этого, в недалеком будущем, преданного мужа и замечательного отца.

И она все равно будет иногда путать Бонивара с Боливаром – хотя бы для того, чтобы просто позлить своего двухметрового гиганта, – ведь так страшно и весело его злить: а вдруг, махнет медвежьей лапой да и прихлопнет… Но нет, в очередной раз погладил и даже пощекотал, намекая…

А иногда просто потому путать, что незачем ей запоминать, кто француз, а кто креол, ей следующие куски пирога надо отвоевывать, следующие туры организовывать, выбивая еще большие скидки в самых роскошных отелях и приманивая на роль гидов еще более именитых ученых.

В углу веранды лежал постаревший и дряхлеющий Мишка, и Владе вдруг стало страшно и больно оттого, какая бездна времени и перемен прошла с тех ночей на мельнице, когда этот пес, один из четырех, хранил и, как бы кощунственно это не звучало, освящал ее со Стасом тогда уже неразрывные объятья. И как странно раскидала жизнь замечательных четвероногих гвардейцев: Сашка и Пашка упокоились и зарыты где-то под Гродно, Яшка – на окраине Воронежа, а Мишка будет уложен на кладбище для животных под Лозанной, где земля оглушительно дорога, но они со Стасом участок все же купят. И установят там кусок альпийского гранита с надписью: «Сашке, Пашке, Яшке, Мишке и всем, кто оставались верны».

И, подумав так, вдруг кинулась к псу, а следом за нею – Стас. Словно прощаясь и каясь, опустились на колени, положили головы на теплый собачий бок, а Мишка, изворачиваясь, умудрялся одним движением языка облизывать сразу два родных лица и урчал, будто бы утешая: «Ничего, ничего! Пока жив, охраню».

Но ранней, еще сравнительно теплой, осенью 1999-го Мишки не стало и охранять Владу и Стаса стало некому, тем более что дочери дяди Мамеда давали о себе знать все реже и реже – словно бы отворачивались, чтобы не видеть, как в их Меджнунчика ударят молнии.

Только ведь молнии ничто не предвещало: Влада в это время, едва отправив по домам очередные три группы, взлетала на очередную вершину успеха – носилась по Праге, устраивая тур для двух российских олигархов с эскортом (тактично назовем именно так длинноногое сопровождение могучих кошельков). Про молодцеватых же телохранителей со стволами под просторными пиджаками вообще забудем – пусть, как им и велено, делают вид, будто не живут, а пребывают. В состоянии постоянной боевой готовности.

Но почему знаменитая в те годы парочка заклятых друзей вдруг решила пробыть вместе целых три дня, да еще и вне страны, судьбы которой в эти недели так упоенно решала? – да бог весть! Можно, конечно, предположить, будто повлекло их предчувствие, что скоро станут они очередными жертвами Процесса или очередными камешками под ногами спешащих к вожделенному Замку[60]60
  «Процесс» и «Замок» – романы Франца Кафки, опубликованные после смерти писателя Максом Бродом, который тем самым отказался выполнить последнюю волю писателя и уничтожить все его рукописи (роман «Замок» остался незавершенным).


[Закрыть]; что давно уже обращены на них немигающие глаза саламандр[61]61
  «Война с саламандрами» – роман Карела Чапека о покорении человечества цивилизацией морских амфибий.


[Закрыть].

Как вдруг свалился в гриппе С. Г., известный философ и писатель, профессор Сорбонны, бунтарь, который призван был потрясти олигархов причудливостью своего агрессивного мышления; который, несомненно, и был для них самой главной приманкой. Все же остальное, включая утонченно-музыкальный ужин на вилле «Бертрамка», где создавался «Дон Жуан», пресыщенных гостей не привлечет – о чем и поведала Влада, позвонив поздним вечером в Веве.

И в голосе ее не было ни капли жизни.

– Эпатировать этих «перцев» буду я, – сказал Стас решительно, и от этой им самим не ожидаемой самоуверенности что-то внутри него запылало, а что-то одновременно заледенело.

– Да кто ты для них такой? – откликнулась Влада все тем же похоронным голосом.

– Я вышлю по мейлу свои тезисы С. Г., ты же позвони ему и скажи, что за ним сохраняется полный гонорар, а взамен от него нужно совсем немного: отрекомендовать меня как самого талантливого ученика, откликнувшегося на мольбу учителя подменить его при случившемся форс-мажоре.

…Полюбуйтесь на забавные фигурки, каждые полчаса выдвигающиеся из-за циферблата знаменитых ратушных часов, а потом пойдите направо, но медленно, обязательно медленно, дабы дома на Староместской площади, тесно прижатые один к другому, показались вам частью все той же особой пражской толпы, в которой все туристы – разноязыкие и разностильные – друг другу родственники и родственницы. А если пойдете еще медленнее, то непременно почувствуете себя желанным гостем на празднестве красок, не затихающем даже ночью, потому что умело подсвеченные фасады декорируют площадь еще затейливее, нежели под лучами солнца.

Но прибывшая из России четверка, уставшая то ли от пражского бурления вокруг великих творений зодчества, то ли от собственного мельтешения вокруг почти свободного российского трона, желанными гостями на этом празднике себя явно не ощущала.

Один из олигархов был порывист, как полет стрижа, зато второй перемещался в пространстве медленно и раздумчиво, застывая иногда так надолго, будто решал вопрос: не дешевле ли умереть? Примечательно, что в эти секунды глаза его спутницы тоже почти засыпали.

О соответствующей же всем стандартам спутнице порывистого олигарха Стас, готовящийся исполнить роль провидца на кормлении у сиятельных особ, не смог бы сказать ничего сверх того, что она соответствует всем стандартам.

В заранее арендованном ресторане «Каменный Стул» все появились, – так уж получилось, – минут за пятнадцать до назначенного срока, когда Влада с приданными ей помощниками еще не успели очистить заведение от прочих посетителей, а официанты суетились, окружая жаровнями с таинственно алеющими углями два сдвинутых столика в правом углу веранды. Начальник группы охраны подскочил было с объяснениями к порывистому олигарху, однако тот, растирая нос и подбородок особенно интенсивно, хотя замерзнуть они в теплой осенней сырости никак не могли, бросил ему раздраженно: «Уволен!»

Правда, Владу всего только упрекнул:

– Что же вы, сударыня? Я таких проколов в работе не прощаю.

Второй, неспешный, важно кивнул, давая понять, что и он правит своей нефтяной империей (по мировым масштабам, империйкой) безукоризненно точно и верно.

«За холуев нас держите?!» – взревело в голове Стаса, но вслух он произнес сиплым от бешенства голосом:

– Влада, закажите мне, пожалуйста, двойной по объему капучино, в который нужно влить ристретто и три чайных ложечки коньяка.

Выпил дьявольскую смесь залпом – и встряхнуло что надо.

Мысленно, поздравил себя с заранее придуманным и продуманным завершением встречи с этими стервятниками, этими трупожорами, и лава готовых извергнуться слов замерла, осложненная турбулентностями.

И так заговорил не Заратустра, так заговорил он.

Но его не понесло, как Остапа Бендера, его взметнуло:

– Старый еврей, дедушка одного моего приятеля, гениальный снабженец времен социализма, любил повторять: «Из железа – паровоз, из алюминия – самолет, из золота – тюрьма». Понятно, что именно он, жуликоватый, как и все гениальные снабженцы той поры, имел в виду, говоря о тюрьме, однако во фразе этой есть еще и скрытый смысл, ради которого ее стоит вспомнить сегодня, сейчас и в вашем присутствии.

А он, смысл этот, вот в чем: на паровозе хочется уехать, на самолете – улететь, из тюрьмы – сбежать. Вы улавливаете, надеюсь, экзистенциальное различие этих глаголов?

Да, мои гордецы, обладание золотом неосознанно тяготит – ведь оно никчемно по сути своей, оно функционально только в микросхемах, а приписываемая ему красота есть всего лишь магия блеска. Говорят, будто золото майя, инков и ацтеков стало причиной вырождения жречества и знати этих народов, а потом и королевских династий Европы, из-за того что добывалось выпариванием ртути, – глупости! Обладание золотом ведет к вырождению всегда – вне зависимости от того, получено ли оно неоднократной промывкой руды, выделением амальгамы, банальным грабежом или ловко провернутой приватизацией! Обладание золотом ведет к вырождению по той роковой причине, что люди, снедаемые постоянным грызущим желанием от него сбежать, развиваться не могут, они обречены чахнуть и подстегивать себя наркотиками, алкоголем или скучным развратом.

Вспомните, как упоенно сражались джек-лондоновские «короли Клондайка» за каждый золотоносный участок, как ликовали, обнаружив еще одну жилу, но как в конце концов стремглав убегали от своего золота – на ферму, в загул или в небытие; вспомните, наконец, о несметно богатых русских золотопромышленниках трех братьях Сибиряковых, несчетно тративших деньги на благотворительность и на заранее приговоренные к краху авантюры!

Однако есть, мои гордецы, плен, вам неведомый и гораздо более мучительный, чем тот, в котором пребываете вы. Есть тюрьма нечеловечески жестокого режима, из которой, в отличие от вашей, золотой, не сбежать. Называется она – «гениальность».

Что ж, он заставил себя слушать – даже против наполненного язвительностью обращения «мои гордецы» никто не возразил. И потому он стал набирать высоту полета мысли под фантастическим углом атаки, потому и на слушателей, похожих теперь на задравших головы и приоткрывших рты посетителей авиашоу, обрушился поток информации.

В частности, о том, что левее веранды, всего-то метрах в десяти, находится вход в дом, в котором когда-то был салон пани Берты Фантовой – и в нем, согласно мемориальной мраморной доске, Макс Брод, единственный друг Франца Кафки, в 1911–1912 годах неоднократно встречался и музицировал с Эйнштейном, который в течение трех семестров был профессором теоретической физики Немецкого университета Праги.

И тут уж все обалдевшие от Стасова виражирования приготовились выслушать рассказ о том, как два полубезумных еврея, Кафка и Эйнштейн, бродили по Праге и говорили о непонятных даже им самим материях, – однако зря приготовились!

– Ни о чем они не говорили, – вещал вдохновенно Стас, – потому что не встретились они, судьба не позволила – подобно тому, как несколькими десятилетиями ранее развела она по разным краям духовного ристалища Толстого и Достоевского, будто бы очень сильно желавших встретиться, но подсознательно этого избежавших.

Однако мы ведь говорим сейчас не о просто гениальных людях, для которых все просто: «встретились – не встретились». Мы говорим о тех совсем-совсем немногих, кого их дух-гений влечет, тащит куда-то прочь от всего устоявшегося. О тех, кого их дух-гений искушает сражением со всеобщим Ничто, битвой за то, что из него, из этого всеобщего Ничто, вдруг извлеклось бы Нечто. Прельщает сражением с формой, которая должна сковать извлеченное Нечто, дабы не вырвалось оно на свободу подобно реке, не смирившейся с диктатом гранитных набережных и одновременно сражением за то, чтобы заточенное в форму Нечто чувствовало себя свободным и не превращалось бы в застойную, мертвую заводь все того же Ничто.

В тот вечер, – вещал Стас вдохновенно, – Эйнштейн с дьявольским темпераментом наяривал в салоне пани Фантовой «Крейцерову сонату», перевирая Бетховена так, что аккомпанировавший ему Макс Брод едва ли не взвывал от досады.

Капельки пота накапливались в рано прорезавшихся морщинах гениального физика, как вода в расщелинах уже изрядно побитых ветрами скал… – тут Стас спохватился, что физиологические метафоры излишни и заговорил о другом.

О том, что в тот же самый вечер молодой юрист, доктор права Франц Кафка, сидя на этой холодной веранде, терпеливо дожидался Макса Брода, который через час вышел из салона пани Фантовой, уселся рядом и проворчал, что физик играл сегодня со страстностью голодного любовника, которую так хорошо описал Толстой в своей знаменитой «Крейцеровой сонате». А еще рассказал о том, что Франц, – почему-то, откуда-то, зачем-то, – знал и без него: гениальный Эйнштейн, к тому времени уже поразивший мир своими парадоксами о массе, энергии, времени и скорости, играл так страстно оттого, что ему в тот же самый вечер покорно отдалась великая тайна гравитации.

– …Но откуда это мог знать тихий юрист, питающий по отношению к физике и математике панический страх дикаря, падающего ниц у тотемного дерева еще до первого раската грома?! Или мания величия Франца Кафки в эту минуту взяла верх над его же комплексом неполноценности?! Или отягощенные гением люди воистину подобны гигантским сгусткам материи, а потому подвержены сильнейшему взаимотяготению? И тоже искривляют пространство – но не физическое, а ментальное и духовное?!

…Влада, пожалуйста, принесите еще одну порцию моей смеси!

Обычно, когда он излагал что-нибудь не очень ей понятное, у нее возникало желание ответить «Р-р-р-р…» – подобно Каштанке, недоверчиво выслушивающей горячие монологи гуся Ивана Ивановича.

Но в эти сумеречные минуты, когда еще не освещенная фонарями и прожекторами Староместская площадь стала походить на огромную полутемную сцену при веранде ресторана «Каменный Стул»; когда неожиданно поредевшая толпа туристов выглядела как наспех загримированные актеры-дебютанты, вспоминающие, где им, согласно замыслу невидимого постановщика, назначено замереть в ожидании начала представления, Влада поняла: мир меняется!

Когда выражение лица спутницы одного олигарха стало едва отличным от предлетаргического, а у спутницы другого идеально подобранные черты вдруг сложились в ту совокупность, которая, собственно, лицом и зовется, когда сами олигархи из последних сил удерживали на своих физиономиях привычные гримасы вежливого безразличия, Влада поняла: пусть пока только здесь, в пределах Староместской площади, пусть пока на какие-то полчаса, – но мир меняется! Оттого меняется, что так говорит ее любимый, отягощенный духом-гением – а не какой-то там Заратустра, не отягощенный ничем, кроме собственной безудержной болтливости!

А потому, неся Стасу его пойло, она быстрее обычного переставляла и без того на редкость быстрые сильные ноги; она еще горделивее распрямляла и без того прямую сильную спину – и мысленно, но горячее обычного, обещала любимому нарожать ему кучу гениальных детей.

Была уверена, что нарожает, хотя невыносимо трудно, уж ей ли не знать, жить с вахлаком, отягощенным своим духом-гением, и иметь с ним дело каждый день… А если еще и дети получатся такими же, то ой!..

Но все равно нарожает, хотя в эти, ею же и назначенные два года, в этот, ею же и назначенный испытательный срок иногда кричит, как устала от зауми прилипшего к ней Стаса Рукотворного!

Но, хлопнув дверью или шваркнув трубку, знает, что и она к нему прилипла, что никуда не денется, не отвертится, не улизнет и не соскочит; что через два-три дня позвонит и скажет: «Это я», – потому как если уж рожать стоит, то только вот от таких, отягощенных…

А он, – даже если звонок ее не из Швейцарии, а, например, из той же Праги, услышав нетерпеливо им ожидаемое «это я», выпаливает в ответ такое ею ожидаемое: «Проголодался зверски. Где едим?» И через десять-пятнадцать минут мчится к ней, неважно, утром ли, вечером или ночью; мчится на словно бы специально для этого купленном, черт-те каком спортивном «Порше 911»; мчится, тратя бешеные деньги на штрафы за превышения скорости, потому что если ему, такому вот отягощенному, суждено иметь детей, то только от нее, способной одновременно и проклинать его, и преклоняться перед ним.

– Замечательно сформулировано в самой первой главе романа «Процесс», – вещал Стас: – «Наше ведомство… виновных не ищет: вина, как сказано в законе, сама притягивает к себе правосудие». И суть уже отчеканена на всем, на чем чеканить можно, хотя Кафка после первой главы написал последнюю, а потом зачем-то стал сочинять промежуточные. В них Йозеф К. надеется, что кто-нибудь пояснит ему, в чем же все-таки его вина, хотя мы с вами ответ уже знаем: в том только, что он еще жив. Впрочем, – опять взмывал Стас, – Йозеф К. не то чтобы жив, Йозеф К. пребывает в дожитии! – И, поздравив себя с тем, что вспомнил термин, столь любимый специалистами по пенсионному законодательству, он захотел увенчать череду элементов высшего пилотажа воистину мертвой петлей: – До последнего своего вздоха Йозеф К. пребывает в монотонном дожитии и даже не пытается что-нибудь свершить.

«Мыслю, следовательно, существую»?! Да полно, Йозеф К. ведь даже и не мыслит, он пребывает в мышлении, как в дожитии; он словно бы испражняется мыслями, присев на корточки рядышком с Ничто. Но отчего же Ничто наказывает именно его, такого жалкого в привычной для него позе испражнения?! Так дело-то все в том, что Йозефа К. не наказывают, Йозефа К. выбраковывают – и в этом и есть мое открытие!

Влада, удружите мне в последний раз, пожалуйста!

Устремившись к барной стойке, она радовалась, чувствуя, что Стас движется к финалу, однако и предположить не могла, каким он будет, этот финал.

– А открытие мое состоит в том, что тем же самым мартовским вечером 1912 года Староместскую площадь пересекал двадцатидвухлетний студент-философ Карел Чапек – и думал почему-то о фабрике, на которой изготавливают человекоподобных существ – роботами он назовет их позже.

Но не почему-то, не почему-то, не почему-то думал! Все так сошлось, мои гордецы, в тот вечер в Праге, самом мистическом городе мира; сошлось недалеко от средневекового гетто, в котором раби Бен Бецалель создал когда-то Голема[62]62
  Существо, созданное, согласно средневековому преданию, пражским раввином, знаменитым талмудистом и каббалистом Бен Бецалелем, вошедшим в историю как раби Лёв.


[Закрыть].

Только в тот вечер и только в Праге можно было окончательно понять природу сил тяготения!

Только в тот вечер и только в Праге мог родиться замысел романа «Процесс» и замысел пьесы «R.U.R.»![63]63
  «Rossumovi Universalni Roboti» – «Россумские универсальные роботы» (англ.).


[Закрыть] Потому что каждые тридцать три года наступает миг, когда дух-гений раби Лёва вырывается из тьмы, витает над Прагой и ищет голову, пышущую жаром, как та печь, что некогда исторгла Голема. Ибо только такая голова, истерзанная своим духом-гением, может родить Провидческую Идею!

Но минуло целых восемь бесплодных тридцать третьих годовщин – и лишь на девятую, в марте 1912-го, все назначенное когда-то всесильной судьбой свершилось, и не только сугубо, а и трегубо!

И свершилось: Эйнштейн, вознесенный исполнением «Крейцеровой сонаты», словно бы воочию «увидел» не только искривление пространства, но и уравнение, его описывающее!

И свершилось: Кафка, вознесенный горячечным своим воображением, «увидел» будущее, для него далекое, а для нас, ныне живущих, быть может, уже близкое. Он «увидел», что Йозеф К., бесчувственный, лишенный эмоций и бьющийся в липком плену своего «якобы мышления» – это не человек! Его «якобы мышление» полно глюков, типичных для «сбоящего робота», чьи программные коды напичканы недоработками и недочетами, – и в упорядоченном обществе «не-людей», где все сверчки сидят по своим шесткам, Йозеф К. перестал быть функциональным.