Текст книги "Баку – Воронеж: не догонишь. Молчание Сэлинджера, или Роман о влюбленных рыбках-бананках"

Баку – Воронеж

И все же без одного, важного для повествования воспоминания не обойтись. Оно относится к ранней весне 1971 года, когда я приехал в Баку помочь родителям «уложиться» и отправить в Воронеж контейнер с мебелью, самой нужной утварью и одеждой – мое предчувствие сбылось: защита кандидатской диссертации была назначена на май, ректорат согласился оставить меня старшим преподавателем на кафедре высшей математики и, более того, моему отцу была предложена должность доцента кафедры экономики строительства. Для решения же квартирного вопроса на всех нас была выделена кооперативная квартира в Юго-Западном районе.

Но как же отец не хотел уезжать из Баку! Он проработал много лет в нефтяной промышленности, стал начальником отдела экономических исследований Всесоюзного института проблем бурения. Ему нравилась его работа, ему нравилось в Баку все, даже летняя жара. Он притерпелся к лишенной признаков комфорта жизни в Крепости, Ичери-шехер, однако через год была бы окончательно готова новая квартира, современная, тоже кооперативная, но не в каком-то там неизвестном ему Юго-Западном районе неведомого Воронежа, а в начале Баиловской косы, в пятистах метрах от отеля «Интурист». Они с матерью сами ее выбрали (ведь он был председателем жилищно-строительного кооператива), и из окон открывался бы вид на бухту и на Нагорный парк. По должности своей он часто бывал на стройке, с удовольствием наблюдая, как растут стены, как появляется потолок…

Нет, отец ничем и никак не похож был на Акакия Акакиевича Башмачкина, разве что любил нефтеразведку не менее пылко, чем гоголевский герой – каллиграфию. Но даже совсем разные люди одинаково по-детски ждут чуда, которое сможет наполнить их жизнь празднично новыми ощущениями: так маленький робкий чиновник ждал шинель, чтобы укрыться ею от пронизывающего до костей петербургского ветра; так заслуженный инженер, руководитель, ученый, кандидат экономических наук ждал квартиру, в ванной комнате которой в жаркие месяцы можно будет намыливаться с головы до пят и отдраивать кожу ежедневно, а не раз в неделю, в «бане на Воронцовской», расположенной от Крепости довольно далеко.

Как же отцу не хотелось уезжать из Баку! Не хотелось тратить время на преподавание, а не на исследования; не хотелось заниматься экономикой строительства, а не разведочного бурения и нефтедобычи, но я пылко убеждал мать, прекрасно понимая, как на нее действует тот аргумент, что сестра моя уже очень давно уехала в Ленинград, я все равно останусь в Воронеже, а теперь же появилась счастливая возможность жить вместе, – потом мы вместе с нею преодолевали сопротивление отца…

Теперь прошу у них прощения за тогдашнюю свою настойчивость, но при этом утешаю себя, что ведь неизвестно, каково бы им было в Баку в конце восьмидесятых – начале девяностых, когда так многие «не чуяли под собою страны». Впрочем, отец умер в 83-м…

С преподаванием у него все получилось блестяще, как получалось все, за что он брался всерьез. Он сумел влезть в глубины экономики строительства, словно алмазным буром проходя пласт за пластом, но потом был назначен новый заведующий кафедрой, на редкость бездарный и скандальный тип, и отец ушел на пенсию.

А через год умер, поскольку без работы жить не мог.

Снятся иногда лица отца и матери – такие, какими они были в тот момент, когда от дома, неоднократно проклинаемого за мрачный двор, винтовую лестницу на наш третий этаж и вечное отсутствие воды, отъехал ЗИЛ; когда таким маленьким показался в его кузове контейнер, в который поместилась вся мебель, все книги и вся тщательно обернутая бельем посуда.

Как же страшно, наверное, им было, оттого что вместе с контейнером будто бы отъезжают и годы их жизни в Баку, ни во что мягкое не обернутые.

Как судьба бывает несправедлива! Когда отец руководил трестом «Кобыстаннефтеразведка», бурилось много скважин в дополнение к тем, что уже в начале века были сделаны изыскателями братьев Нобель, – однако «киношно-убедительный» фонтан так ни разу и не забил, хотя опытные разведчики нутром чуяли, что вот-вот это произойдет, не может не произойти. Впрочем, геологи давали осторожные и противоречивые оценки мощности пласта, а Нефтяные Камни, о начале разведки на которых было принято решение на том самом совещании «в поле», точнее «на скалах», в котором участвовал и отец, в 1960 году посетил Хрущев. Был так впечатлен, что со свойственной ему самоуверенностью возгласил, что Азербайджан должен сосредоточить здесь все усилия, причем местоимение «все» было выделено особенно командирским тоном. Тогдашний подхалимский ЦК компартии республики надавил на руководителя «Азнефти», тот посокрушался, что Министерство нефтяной промышленности СССР фактически недееспособно, а Байбаков, единственный, кто решился бы растолковать малообразованному лидеру, как вредно сосредоточивать на одном направлении не сбалансированный, а избыточный объем усилий, пребывает в опале… Посокрушался, – однако подчинился. Финансирование разведки существенно урезали, несколько трестов, в том числе и отцовский, расформировали.

А сравнительно недавно я узнал, что на юго-западе Кобыстана Государственная нефтяная компания Азербайджана совместно с «Юнион Тексас Петролеум» вовсю добывает углеводороды (подтвержденные запасы нефти 20 миллионов тонн, газа – 12 миллиардов кубометров). Порадовался за родную республику, вспомнил на пределе работавшего отца и подумал: «Как все же судьба иногда бывает несправедлива!»

Я тоже смотрел тогда вслед ЗИЛу, но по-другому: впереди была защита, а потом решение еще более интересных и сложных задач; впереди были короткие рассказы, эстрадные и кавээновские миниатюры, потом пьесы и сценарии, были смены профессий и сфер интересов, – в общем, много чего еще было впереди – и просить прощения за тогдашнюю свою настойчивость у давно уже ушедших родителей можно только мысленно.

Эминчик Алиев, физик, специалист по нелинейной оптике, будущий разработчик сверхзорких приборов ночного видения, за которые получил Государственную премию Азербайджана, перерос всех нас, своих одноклассников, на полголовы, и если мы были голосистые, то он вполне мог сойти за громогласного. Его темперамент был настолько заразителен, что в первой сборной команде КВН «Парни из Баку» ему поручались самые «заводящие» и нагнетающие темп реплики – так что он до сих пор стоит у меня перед глазами, когда очередная «южная» команда, – из Чечни ли, из Дагестана или Грузии, – выплескивает в эфир ту энергию и напористость, что ассоциируется у нас с кавказским мужским танцем. При этом Эминчик, когда не «трубил» своим звучным баритоном, был погружен не в героику Бетховена и Вагнера, совершенно, казалось бы, ему соответствующую, а в джазовые импровизации и светлую печаль моцартовских и рахманиновских адажио… А еще в шахматы, литературу и, конечно же, в «семейную» любовь и профессию – физику. Его отец, Мехти Садыхович, тоже известный оптик, много лет был ректором университета, мать, Рахиль Ионовна, для нас – тетя Рая, – преподавала физику в одной из старейших и лучших школ Баку.

…На дне его рождения, когда у нас, двенадцатилетних, щенячья непоседливость уже сменилась подростковой импульсивностью, чаепитие за столом, изобильно заставленным аппетитной снедью, протекало ускоренно: хотелось перебраться в соседнюю комнату, поблистать достижениями в популярных тогда головоломках да и просто побеситься. «Сыты, сыты!», – дружным хором ответили мы на вопрос тети Раи, однако часа через полтора умственных напряжений, очень подвижных игр и просто-напросто кутерьмы меня стало мучить осознание того, что пирожок с мясом остался на моей тарелке даже не надкусанным. Будь он с любимой тушеной капустой, его бы такая грустная участь не постигла – был бы проглочен раньше прочих пирогов и тортов, но по прошествии времени, когда сладкое в желудке улеглось, отдав всю глюкозу разгоряченным мозгам, стало ясно, что капуста, прежний фаворит среди начинок, уступил место мясному фаршу, вываренному с луком, киндзой и сумахом (барбарисом). И настолько мучительно было это прозрение, что ноги сами понесли меня в гостиную, где теперь трапезничали солидные дяди и тети, родственники и друзья Эминчиковых родителей. Бутылки были, разумеется, не с лимонадом, вместо тортов стояли блюда с долмой, однако – о смущение души моей и вожделение чрева! – в центре стола высилась правильная горка, и выступавшие из поблескивающей ее поверхности носики и бочки аккуратно слепленных пирожков были похожи на сакли, прилепившиеся к скале.

– Что тебе, Марик? – приветливо спросила тетя Рая.

– Можно мне пирожок?

Клянусь чем угодно: даже сейчас, пересказывая произошедшее, не понимаю, как взрослые люди немалых размеров умудрились так быстро расхватать пирожки, однако каждый и каждая, вплоть до самого дальнего конца стола, протянули мне по одному, а самые молниеносные – так и по два. Трое даже повскакали с мест и заговорили наперебой:

– Рая, посади ребенка сюда, покорми! Голодный же!

Нет, я не был раздавлен обилием свалившихся на меня возможностей! Зная толк в восточном этикете, громко произнося: «Спасибо! Спасибо большое! Я сыт!», дошел до Мехти Садыховича, дабы взять угощение именно из рук гостеприимного хозяина… взял и удалился к приятелям, встретившим меня, честно признаюсь, завистливыми взглядами. Но недолго пришлось мне наслаждаться последствиями своего незаурядного мужества – в комнату вошли женщины: кто нес пирожные, кто те же замечательные пирожки, кто конфеты и лимонад…

А затем, на всех днях рождений ближайших последующих лет, нас, подростков, кормили дважды – но! – опять же клянусь чем угодно! – ни разу больше, вплоть до теперешних очень немалых лет, не удалось мне побывать столь же удачливым родоначальником добрых традиций!

Простите меня, тетя Рая! Представляю, как потом вас, будто нерадивую студентку, отчитывал строгий Мехти Садыхович за то, что не учли особенностей нашего пубертатного неумения долго заниматься одним и тем же – например, есть, не думая о предстоящих играх, или, напротив, играть, надолго забывая о вкусной еде.

Простите!

Как раз на съемной квартире Эминчика, недалеко от станции метро «Нариманов», мы и собрались «на отвальную» вечером того же дня, утром которого таскали в контейнер книги, узлы и нехрупкую утварь, – все остальное, громоздкое, с удивительной сноровкой снесли по узкой винтовой лестнице двое грузчиков. Недаром амбалами в Баку звали не просто физически крепких, но и сноровистых, ухватистых, настоящих киши[14]14
  Киши (азерб.) – мужик.


[Закрыть] с железными икрами и не знающими радикулита спинами, кожа на которых казалась плотной и шершавой не менее, чем ткань выцветших до голубизны некогда синих спецовок.

…Вина было достаточно, а тостов, шуток, подначек и славословий явно недоставало; не было шума и бестолковости прежних наших дружеских застолий. Все были тихи: Сашина сравнительно недавно родившая жена, талантливая журналистка, молчала все время и только окидывала нас, словно бы героев будущего очерка, быстрым примечающим взглядом, а Саша либо заканчивал очередную иссякшую общую тему разговора, либо начинал следующую, грозившую иссякнуть столь же быстро. Эминчик и Шурик Тверецкий, работающие в Институте физики Академии наук Азербайджана, в паузах между темами перебрасывались то ли сведениями, то ли слухами о достижениях одних отделов и неудачах других; неожиданно объявившийся Леня Прилипко, который, как нам откуда-то стало известно, тоже уговаривал родителей, известных ботаников, переехать, но в Москву, молчал изучающе, словно бы прикидывая, что будет делать, когда «причиной» таких посиделок будет он.

Став вскоре известным биологом, долгое время проработав в Научном центре психического здоровья Академии медицинских наук, Леня в течение двадцати лет был представителем сначала Советского Союза, а потом и России во Всемирной организации здравоохранения. Я узнал об этом совсем недавно, как и о том, что его родители действительно перебрались из Баку в Москву, но отвальной не было, во всяком случае, Саша и Эльдарчик ее не помнят, – что-то, видимо, у Лени с нею не сложилось.

Мы с Эльдарчиком были вялые и уставшие: он единственный смог вырваться с работы, чтобы помочь перетаскивать вещи, и хотя нам доверили только книги, но связок было чудовищно много: отец умудрился упаковать не только всю художественную литературу, но и учебники, монографии, журналы, в которых было хоть что-то, относящееся к бурению и добыче; старые газеты, уже не просто пожелтевшие, а шафраново-желтые, с поблекшими буквами и фотографиями, и все материалы и заметки к диссертации.

– Кто будет жить в этой квартире? – спросил Эльдарчик, когда мы остановились передохнуть на площадке второго этажа, а связки держали в руках, хотя перетягивающая их бечева оставляла на подушечках пальцев глубокие рубцы, исчезающие, впрочем, как только молодым нашим кровотокам переставало что-либо мешать.

– Откуда мне знать? Завтра в домоуправлении отцу выдадут справку о том, что квартира сдана, неделю родители поживут у родственников – и все.

– Что значит – все?! – завелся он. – Ты представляешь, сколько управдом слупит с семьи, которая сюда вселится?!

– Так что, по-твоему, отец должен унижаться, просить его поделиться?

– Надо не просить, а требовать. И не Зиновию Марковичу, а тебе!

– Я не смогу. А ты бы смог?

– Нет, – честно признался Эльдарчик.

И завелся по новой:

– Ты хочешь сказать, что сдав кооперативную квартиру, отец за нее тоже ничего не взял?! Несмотря на то что без его усилий даже фундамента дома до сих пор бы не было?!

– Хочу сказать. И не говори, что взять должен был бы я, а иди сам и возьми! Сможешь?

– Нет! – И столько в его голосе было отчаяния, что я засмеялся, и понес связки дальше – вниз, на первый этаж, на улицу, к контейнеру…

А ведь сейчас я смог бы! И с управдома бы слупил, и за кооперативную квартиру взял бы не по номиналу. Это оттого, что стал умнее? «рыночнее»? хуже?

Итак, все, даже громогласный Эминчик, были неестественно тихи – и от этого тягостно мне стало, хотя знал, что через два месяца будет защита, что все, содержащееся в слове «будет», сложится светлым и прекрасным.

И тут Инна, Сашина жена, о которой много до этого слышал, какая она умница и красавица, но видел ее в первый раз, спросила (только сейчас понимаю, как наполнена символами моя жизнь, – одна Инна своею болтовней навсегда «привезла» меня в Воронеж, другая Инна своим одним-единственным вопросом навсегда «проводила» из Баку):

– Марик, а чего такого нет в Воронеже, что есть в Баку?

– Чувственности, – ответил, не задумываясь.

И сам не понял, что сказал, однако пустился в пояснения:

– Не чувств, люди там такие же, как здесь, и чувствуют так же, только жестикулируют меньше и кричат тише. Именно чувственности нет, этого наслаждения моментом и уверенности, что следующим моментом можно будет наслаждаться еще больше. Воронеж не бесчувственный, а «без-чувственностный». Не бесплотный, но не живущий плотским; он пользуется вещами, но не увлечен вещественным.

Не уверен, что говорил так складно, во всяком случае, смотрели на меня недоверчиво. И тогда попытался спрятаться за поэзию:

– Ничего подобного такому:

 
И, склонясь в дыму кальяна
На цветной диван,
У жемчужного фонтана
Дремлет Тегеран… –
 

про Воронеж никто не напишет. Воронеж никогда не дремлет – он восстанавливает силы или отсыпается, он отключается или забывается.

Хорошо мы когда-то были выдрессированы Ларисой Васильевной, с шестого класса учившей нас знать и понимать русскую литературу! Особенно Толстого и Лескова – а от них, по прямому родству гениальностей, Куприна. Особенно Грибоедова, с дразнящей загадкой его «Горя от ума». Особенно Лермонтова, которого она ценила выше Пушкина.

И вспомнившейся мне строфой из «Спора» будто бы был дан сигнал, и мы повторили, как на фронтальном опросе, вовсе не маленькое стихотворение, которым, как и многим другим, Лариса Васильевна нагружала нас сверх программы и вне программы. Хорошо она нас воспитала! Интонируя по всем правилам декламации, получая истинное удовольствие от дивных строк, мы произносили, подхватывая друг за другом:

 
…Вот у ног Ерусалима,
Богом сожжена,
Безглагольна, недвижима
Мертвая страна;
Дальше, вечно чуждый тени,
Лижет желтый Нил
Раскаленные ступени
Царственных могил.
Бедуин забыл наезды
Для цветных шатров
И поет, считая звезды,
Про дела отцов.
Все, что здесь доступно оку,
Спит, покой ценя…
Нет! не дряхлому Востоку
Покорить меня!
 

…Но недаром из всего Лермонтова возник именно «Спор».

– Стало быть, переезжаешь на энергичный, работящий Север? – спросил Саша как-то чересчур расслабленно, с какой-то нарочитой долей «восточной дряхлости», в чем можно было бы, ежели постараться, усмотреть вызов.

А ответ мой ему мог быть прост; мол, и Баку далеко не ленив и совсем не похож ни на Тбилиси, в котором сонный грузин расплескивает вино на узорные шальвары, ни на Тегеран, хотя побольше жемчужных фонтанов и нашему родному городу иметь не помешало бы; мол, и Воронеж хоть и работящ, но уже чувствуется в нем усталость от продуктового дефицита, от оборонки, которой напичкан, от порожденной оборонкой угрюмой настороженности «конторы», парткомов, месткомов, лютующих первых отделов – например, мне в мирном «строяке» получить разрешение на печатание автореферата диссертации по самой что ни на есть чистейшей математике стоило двух недель проверок, перепроверок и пере-перепроверок, – и, наверное, завязался бы обычный наш с Сашей спор, в которых остроумия бывало куда больше, нежели ума.

…Сейчас, во время редких встреч в Москве и в сравнительно частых разговорах, когда он звонит из Лос-Анджелеса, мы с ним абсолютно понимаем друг друга, с полуслова соглашаемся друг с другом, потому что нет, как ныне выяснилось, ничего, к чему относимся по-разному, – но до того, как разъехаться по разным странам, схлестывались по любому поводу. Однако же в тот отвальный вечер мне спорить не хотелось, и Саша не очень рвался в бой, да и всем остальным наши словесные корриды были ни к чему. И Эминчик предложил:

– Давайте еще повспоминаем стихи!

Началось с Маяковского: «Лысый фонарь сладострастно снимает с улицы черный чулок…» («А Лиля Брик была бакинкой», – напомнил на всякий случай Шурик Тверецкий.) Продолжилось Пастернаком:

 
На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
 

И был Арсений Тарковский:

 
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.
 
 
Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота…
 

Разве мог не появиться Гумилев?

 
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не зародившиеся крылья;
 
 
Так век за веком – скоро ли, Господь? –
Под скальпелем природы и искусства,
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
 

И разве мог не забормотать, будто бы перебирая четки, его пьяный дервиш?

 
Я бродяга и трущобник, непутевый человек,
Всё, чему я научился, всё забыл теперь навек,
Ради розовой усмешки и напева одного:
Мир лишь луч от лика друга, все иное тень его!
 

И как могла потом, будто бы в миллионноградусном звездном горении, не возникнуть Цветаева?

 
В час, когда мой милый брат
Миновал последний вяз
(Взмахов, выстроенных в ряд),
Были слезы – больше глаз.
 
 
В час, когда мой милый друг
Огибал последний мыс
(Вздохов мысленных: вернись!),
Были взмахи – больше рук.
 

Многие великие возникали, не помню уже, кто из нас что читал, но помню, как часто приходил Пастернак, особенно остро любимый бакинским народом, но не из фронды или диссидентства, нет, просто невозможно, особенно в Баку, не любить особенно человека, который так многое умел делать лучше других! – и Лариса Васильевна приучала нас к нему то, как к целебной микстуре, чайными ложечками, то, как к возносящему вину, стаканами:

 
Мне снилась осень в полусвете стекол,
Друзья и ты в их шутовской гурьбе,
И, как с небес добывший крови сокол,
Спускалось сердце на руку к тебе.
 

И еще:

 
Он прекрасен без прикрас.
Это цвет любимых глаз.
Это взгляд бездонный твой,
Напоенный синевой.
 
 
‹…›
 
 
Это синий негустой
Иней над моей плитой.
Это сизый зимний дым
Мглы над именем моим.
 

Но, может быть, надо сказать, что это уже был не один Пастернак, а вместе с Бараташвили? Наверное, так, но только точнее всего – шепот Божий это был, и неважно, на каком языке он звучал.

И все, что вспоминали они, все, что вспоминал я, было о том, о чем только и стоит писать стихи – о жизни и любви; наполнено тем, ради чего только и стоит их читать, – упоением жизнью и любовью. Упоением, которое и есть чувственность; упоением, которое вспыхивает в Баку, как высушенный жарою порох – ярко, бездымно и бездумно.

Но точку в этом согласном споре гениев, в споре, «дыханием почвы и судьбы» очищенном от мелочно людского, поставил все же Пушкин. Саша заставил нас разлить оставшееся вино, поднялся и произнес:

 
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим[15]15
  А. С. Пушкин. 19 октября.


[Закрыть].
 

Мы тоже встали, даже Инна, учившаяся не в нашей, не в 6-й, лучшей в мире школе, – и выпили. До дна.

И не случалось в моей жизни глотков добрее, ибо не было мне никакого зла от моих учителей, а только благо было мне от них.

Однако не унималось все же ощущение, будто что-то самое важное именно для этого, уже совсем близкого к ночи вечера, мы не вспомнили.

Поезд к платформе станции «Нариманов» подошел минут через семь, и все это время я любовался чудесным интерьером и, главное, мозаикой – очень мне было приятно вспоминать, что делалась она для этой и других бакинских станций в Ленинграде, в мастерской, художественным руководителем которой работает муж сестры и, стало быть, наша семья к созданию этакой красоты причастна.

…Туннель осветился, подходил поезд, гул нарастал, но каким-то чудом я сумел услышать шепот Инны, приникшей к Саше так, будто ее бросил к нему загулявший по вестибюлю вихрь: «Мечтаешь уединиться?» Он едва заметным наклоном головы подтвердил, что да, мечтает, и я подумал, что ни на сцене, ни на экране не увижу такого вырвавшегося вдруг наружу всплеска чувственности!

Однако все еще не унималось ощущение, что какие-то самые важные для нас в этот вечер строки из Пастернака мы не вспомнили.

А вспомнил я их, когда Инна и Саша ушли и поезд увлек меня к станции «Бакы Совети», ныне «Ичери-шехер», то есть, «Внутренний город», то есть, Крепость, в которой была наша, теперь уже бывшая наша, квартира – лишенная комфорта, продуваемая зимой сердитыми ветрами с Каспия, но из окон которой, делая уроки, изучая математику, получая первые, совсем слабенькие, результаты, читая книги, впитывая самиздатовские сборники стихов Бориса Пастернака, я видел бухту. Всю. С островом Нарген, – и безлунными, беззвездными ночами свет его маяка зримо упирался в темь горизонта.

Глядя в спины быстро уходивших Саши и Инны, я вспомнил наконец:

 
Для этого весною ранней
Со мною сходятся друзья,
И наши вечера – прощанья,
Пирушки наши – завещанья,
Чтоб тайная струя страданья
Согрела холод бытия.
 

…Инна, жена Саши, умерла от зло вцепившейся в нее онкологии несправедливо скоро, в 1980-м, и муж увенчал память о ней дивным венком сонетов.

Леня, Леонид Леонидович Прилипко, тяжело болея, умер в Женеве, где находится штаб-квартира ВОЗ, в 2007 году; Эминчик, Эмин Мехтиевич Алиев, скоропостижно скончался в Баку, в 2012-м; Шурик, Александр Петрович Тверецкий – там же, в 2014-м.

Нас, читавших стихи ранней весной 1971 года в хрущевке у станции метро «Нариманов», осталось трое: Саша, Эльдарчик и я.

А летом 2005-го случилось двойное несчастье здесь, в Воронеже: с интервалом всего в один месяц не стало двух моих лучших «внебакинских» друзей, собеседников и соавторов: Изи, Исаака Борисовича Руссмана, замечательного глубокого ученого, пробудившего во мне интерес к математическим моделям в экономике и с которым мы собирались еще так много всякого понапридумывать, и Вовки, Владимира Исаевича Лещинского, профессора педагогики и поэта, с которым так хорошо работалось над пьесами и сценариями.

Как же мне не хватает вас, ушедшие друзья мои!

Холод бытия… Но были ли у меня те тайные струи страданья, что его согревали? Ведь не припомню ни мучительных разочарований, ни смертельных обид; потерь, вконец обрушивших, выжегших жизнь, не припомню. Все как у многих или даже у всех: уход родителей, потери друзей, утрата страны и связанные с этим внешние и внутренние ломки…

Все как у многих или даже у всех.

Перебирая прожитые в Воронеже пятьдесят лет, убеждаюсь: всегда, когда что-то затевал, приходил успех более или менее явный. Первый же написанный мною в соавторстве с Григорием Розенбергом короткий рассказ[16]16
  К сожалению, наше сотрудничество продолжалось всего пять лет – Гриша уехал работать сначала в Калининград, потом вернулся на географическую родину, в Одессу, потом переселился на историческую. К счастью, дружба наша продолжается!


[Закрыть] был напечатан на легендарной 16-й полосе «Литературной газеты», а ведь многие поныне популярные авторы-юмористы добивались этой чести годами. В течение пяти лет, пока нам не осточертели маски смехачей, публикации такие повторялись ошеломляюще часто, а еще печатали в «Юности», «Крокодиле», зарубежных изданиях; еще был знаменитый телевизионный «Кабачок 13 стульев», многократно бывало радио… В союзе с Владимиром Лещинским начал писать пьесы – и здесь все получалось; переключился с канонической математики на ее приложения к экономическим и финансовым моделям – выходили отличные, без ложной скромности, работы в соавторстве с Исааком Борисовичем Руссманом…

И пусть даже скажут, что основное мое достоинство – это умение находить ярких друзей, соавторов и партнеров, однако если б сам был тускл и не даровит, то им, талантливым, был бы не интересен и не нужен.

Восклицание, ко мне обращенное: «Как вы разносторонни!», давно уже не щекочет нервы; в очередной раз берясь за новое дело, не сомневаюсь, что вскоре услышу: «Как вам везет, опять все получилось!»

Так за этим ли погнался, уезжая из Баку, и толкало ли меня желание полнее, без остатка, состояться, реализоваться, самоутвердиться?

Именно ли это гложет, тащит, влечет по сей день, по сию минуту? оттого ли пятьдесят лет с донкихотской неуемностью метался и мечусь от профессии к профессии, от одной сферы интересов – к другой, от одной, казавшейся авантюрной затеи – к другой, еще более сумасшедшей?

Зачем, не успев остыть от работы над одним романом, берусь за воплощение замысла следующего – и не просто берусь, а бросаюсь, как в последнюю атаку? Зачем попутно консультирую бизнес, менторствую в стартапах, несусь читать лекции по экономике, по истории технологических укладов, по истории религии, литературы, математики; лекции о философии Ницше и миссии человечества – зачем?

И правда, как говорят, чего-то не понимая: «Я не догоняю!», и в поговорке про «Баку – Воронеж» именно «не догонишь» стало для меня и сутью жизни, и ее смыслом, и вызовом стало, и дразнилкой.

Я не догоняю сам себя.

Я не догоняю тот поезд, что должен был бы повезти меня – со всеми обычными для спокойной старости остановками: «Путешествия», «Рыбалка», «Фильмы», «Спектакли», «Концерты», «Коттедж», «Садик-огородик», «Лютики-цветочки», – к толстовскому: «Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно опускался от них куда-то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо»[17]17
  Л. Толстой. Война и мир. Том 4, глава 16.


[Закрыть].

Почему при множестве родственников, друзей, приятелей и партнеров, так часто чувствую себя если и не чужим, то уж точно нездешним, – и только, наблюдая восход – нет, участвуя в восходе на Байкале, только участвуя в закате на берегу Японского моря, смог поверить до конца, ощутить от донышка до космоса, от микромира до макро, что неслучаен в этом мире и в этом времени, что проживаю пусть странную, но свою жизнь.

Хорошо, что это было, но все же обидно, что только дважды, максимум по часу. Из семидесяти трех лет.

Вот с таким настроением я и прилетел в Баку в начале мая 2018 года.