Текст книги "Кодекс Алеппо"

4. Прыжок

Дочь смотрителя синагоги Бахийе повторила вопрос, как его слышала все предыдущие годы – шепотом. Хотя ей было только двенадцать лет, она знала: вокруг полно доносчиков.

– Фи тафех? А прыжок есть?

Шла осень 1948 года. Государство Израиль, независимость которого была провозглашена в мае, сражалось с объединенными силами арабских стран, включая сирийскую армию. Бахийе знала, что «прыжок» – это группа евреев, нелегально уезжающих в Израиль. Беглецы рисковали как минимум оказаться в тюрьме. Евреям не разрешалось покидать Сирию и даже переезжать из города в город; власти не желали допустить, чтобы местные евреи вливались в ряды сионистов и, судя по всему, видели в них разменную монету для переговоров, а также удобный клапан, через который выходит наружу народный гнев. Вскоре правительство стало ставить на их паспорта красный штемпель со словом мусави («мозаика») – от Моисей, то есть «еврей», – чтобы их легче было узнать. Уже распространялись сведения о том, что стало с теми, кто попытался сбежать и был схвачен, и чем дальше, тем хуже: беглецов бросали в тюрьмы, где их пытали и морили голодом. Некоторые просто не добирались до места, пропадали по дороге. И все же попытки бегства не прекращались, и для этого были причины. В августе 1948 года, за месяц или два до того, как Бахийе стала все чаще слышать про тайный «прыжок», толпа в Дамаске убила тринадцать евреев, в том числе восемь детей. В Сирии подпольно действовали израильские агенты, и находились арабы, готовые помогать им за деньги. Так что для готовых рискнуть существовали пути бегства.

Сам смотритель не стал бы покидать свой дом и разоренную синагогу. Но мать Бахийе, Грация, хотела увезти из Сирии трех подросших дочерей – Фриду, Кармелу и Рахель, боясь, что их обесчестят или похитят мусульмане. Еще недавно такое казалось невозможным, в стране существовал общественный порядок, при котором евреям была гарантирована безопасность. Но такого порядка не стало. Один из старших братьев Бахийе все организовал, и с помощью контрабандиста трех старших сестер переправили в преимущественно христианский сравнительно спокойный Ливан. Затем они пересекли пешком, через горы, северную границу с Израилем и вышли к пограничному кибуцу. В Сирии остались Бахийе и еще шесть ее братьев и сестер.

«Прыжок» Бахийе произошел в десять вечера в конце 1948 года. Прихватив лишь кошелек и свои украшения, Грация Багдади посадила детей на заднее сиденье такси. На Бахийе была только одежда. Мать подкупила какого-то солдата, чтобы он пропустил их через контрольный пункт на шоссе южнее Дамаска, а там такси высадило их у дома христианской семьи, ставшего перевалочным пунктом для тайного перехода в Израиль.

Бахийе вспоминает женщину, которая вышла из дому и приложила палец к губам. «Если вас здесь найдут, то вернут назад», – сказала она детям.

На другом такси они переправились через ливанскую границу и вышли у синагоги в Бейруте. Пол в ней был устлан матрасами, на которых сидели и лежали беженцы. Кто-то дал каждому из вновь прибывших кусочек халвы и ломоть хлеба.

«Запомните, я вас не знаю, и вы не знаете меня, – услышали они от араба, который на следующий вечер сопровождал их и несколько десятков других евреев на место сбора под Бейрутом. – Иди с детьми, будто вышла на прогулку», – сказал он матери Бахийе. Словно это обычное дело для еврейской семьи – прогуливаться ночью по ливанской земле. Он предупредил их, чтобы никто не произносил ни слова. Была зима, созревшие плоды били Бахийе по голове, пока она шла за матерью через грейпфрутовый сад. Бум, бум, бум – эти удары дочь смотрителя помнила десятилетия спустя.

Вскоре они вышли к морскому берегу. Их ждали рыбацкие лодки, и кто-то бросил девочку в одну из них как мешок с мукой. Лодка была так перегружена, что Бахийе, свесив через борт руку, могла коснуться воды. Начался дождь, и один из рыбаков сказал, что тем, кто верит, пора помолиться. Какая-то женщина плакала – не могла найти детей, которые, очевидно, оказались в другой лодке.

После нескольких часов, проведенных в море, Бахийе подняли из лодки, и она поплелась по колено в воде к берегу, точь-в-точь такому же, как недавно ими покинутый. Их встретили мужчины в синей рабочей одежде, которые раздали прибывшим беглецам одеяла и напоили их горячим чаем. А еще угостили маринованной селедкой, восточноевропейским деликатесом, решив, видимо, что проявляют таким образом особое гостеприимство. Бахийе, выросшей на сырах и пряностях, это угощение показалось отвратительным. Алеппо она больше не видела ни разу в жизни.

Двенадцатилетняя Бахийе Багдади была одной из ста тысяч беженцев из Европы, Северной Африки и Ближнего Востока, которые в тот год, в самый разгар войны с арабами, влились в Государство Израиль. В конечном счете почти всех евреев, проживавших в арабских странах – от франкоговорящих представителей среднего класса из городов на средиземноморском побережье до целых кланов из опустошенных деревень внутренних областей Марокко и Ирана, – оттуда изгнали, и две трети из них прибыли в Израиль. В большинстве своем это были бедняки; евреи побогаче предпочли Европу и Америку. Израильские иммиграционные агенты подвозили их к зафрахтованным самолетам, ожидавшим на взлетных полосах где-нибудь в пустыне, или же к судам, которые прятались в темных бухтах вдоль североафриканского побережья, а потом везли беглецов в залитый солнцем хаос выбранной ими новой страны.

У новоприбывших в Израиль было мало общего с европейскими евреями, прежде составлявшими большинство. Некоторые лидеры Израиля, стараясь обеспечить новых репатриантов жильем, одеждой и работой, тем не менее видели в них людей второго сорта, необходимых молодому государству главным образом потому, что желанные человеческие ресурсы из Европы сгинули в Катастрофе. Эти лидеры, по стандартам тех лет, были склонны к обобщениям и поверхностным суждениям о новых, включая и европейских, репатриантах. В одном из правительственных документов говорилось, что европейские иммигранты ленивы и неприспособлены к физическому труду; сирийцы, иракцы, персы и ливийцы «в основном здоровы», а иммигранты из Северной Африки – «люди в большинстве своем неимущие, вспыльчивые, неорганизованные и националистически настроенные», а также отличающиеся «низким культурным уровнем». Выходцы из Турции представляли собой «хороший человеческий материал», а йеменцы казались «сообразительными». Один из членов кнессета, израильского парламента, полагал евреев из арабских стран «людьми Средневековья». На пике иммигрантской волны непосредственно после образования Государства Израиль Министерство иностранных дел направило меморандум своим представителям, в котором указывало, что новые поселенцы прибывают главным образом из стран Ближнего Востока. «Это повлияет на все аспекты жизни в стране, – говорится в меморандуме, а затем авторы этого документа предостерегают: – Для сохранения культурного уровня страны требуется поток иммигрантов с Запада, а не только из отсталых левантийских стран». Один из ответственных чиновников Еврейского агентства, отвечающего за иммиграцию, заявил: «Возможно, это не те евреи, которых нам бы хотелось видеть в нашей стране, но мы вряд ли можем сказать им, чтобы они не приезжали». Тем не менее, несмотря на все опасения и предрассудки, сколько-нибудь заметных ограничений иммиграции не последовало; Израиль прилагал все усилия, чтобы в него как можно быстрее въехало как можно больше евреев из любой страны, и старался абсорбировать новых граждан наилучшим образом.

Примерно в то время, когда Бахийе совершила свой «прыжок», на стенде возле алеппского кафе «Шика» появилось объявление со списком юношей, подлежащих мобилизации в сирийскую армию, в том числе евреев, которые официально считались сирийскими гражданами и не освобождались от армейской службы. Одним из них был семнадцатилетний Рафи Саттон, тот самый отставной разведчик, который повстречался мне уже стариком.

К этому времени Рафи уже успел насмотреться на то, как молодые мусульмане маршируют и разъезжают в открытых грузовиках по улицам города, перед тем как, исполнившись энтузиазма, отправиться на войну в Палестину. Многие из них жили по соседству с Рафи, и он их хорошо знал. Они то и дело стреляли в воздух, носили клетчатые платки на головах и занимались строевой подготовкой на футбольном поле возле его дома. По мере того как война продолжалась и оборачивалась для Сирии не лучшим образом, в Алеппо стали появляться солдаты в бинтах и на костылях, возвращавшиеся домой в пробитых пулями джипах и грузовиках.

В мае 1949 года Рафи, как ему было назначено, явился на призывной пункт. Он слышал рассказы о том, что ждет в армии еврейских солдат, и, выйдя на улицу с новеньким военным удостоверением и обозначенной датой мобилизации (через несколько недель), поклялся себе, что найдет выход из создавшегося положения.

Семейство Рафи поселилось в Алеппо четыре с половиной столетия назад, после изгнания евреев из Испании. То, что они родом из Испании, отражено в их фамилии, в ее оригинальной, а не англизированной версии – Сетехон. Среди изгнанников из Испании, гласит семейная история, был раввин Сетон. Он добрался до одного из портов, где ему пришлось решать, куда ехать дальше. Известный в то время мир далеко на запад не простирался; сравнительно близко находился Гибралтар и то, что христианские ученые называли finis terrae, краем земли, с неизвестными морями за ним. Поэтому раввин решил двинуться на восток. Он был наслышан про город, что находился за восточным краем Средиземного моря, где евреи будто бы жили тысячи лет. Алеппо был светлым маяком для человека, который имел лишь узелок с пожитками, сверток книг, жену и кучку лишенных крова детишек. Чтобы задобрить провидение во время путешествия по грозному морю, он вставил в середину своей фамилии еврейскую букву ה (хе), обозначающую имя Бога. Как говорится в Книге Бытие, Бог проделал такое же с сыном идолопоклонника Аврамом, превратив его в Аврахама. Сетон же переделал свою фамилию в Сетехон, что, как он надеялся, должно было помочь его семье благополучно добраться до нового дома. И когда так и случилось, он наверняка гордился своей предусмотрительностью.

А теперь потомки этого раввина снова двинулись в путь. Для Рафи он начался со стоянки такси перед отелем «Барон», известной достопримечательностью, где некогда останавливался знаменитый Лоуренс Аравийский и провела какое-то время Агата Кристи, когда писала «Убийство в “Восточном экспрессе”». Евреи, как правило, таксистами не работали, но было одно исключение: человек по прозвищу Уфо, служащий компании «Аль-Карнак такси», работал на трассе Алеппо – Бейрут. Рафи отыскал его возле «Барона» в толпе таксистов и разных темных личностей.

Граница между Южной Сирией и Ливаном, откуда открывается прямой путь на Бейрут, строго охраняется, сказал таксист. Он предложил въехать в Ливан с севера, двигась по прибрежному шоссе в направлении Триполи[15]15
  Имеется в виду не столица Ливии, а город на севере Ливана.


[Закрыть], где машин меньше и охрана не столь строгая. Рафи должен был надеть белую вязаную шапочку и длинную, до пят, рубаху, чтобы не отличаться от арабов, и поклажи не брать. Они выедут в такое время, когда никто не заподозрит в нем еврея, – в субботу, поскольку в этот день евреям запрещено переезжать с места на место. Рафи никогда не нарушал святость субботы, и теперь от одной этой мысли почувствовал себя плохо.

Тем не менее в последнюю субботу мая, в пять часов утра, Уфо припарковался возле мечети, неподалеку от дома Рафи. Выключил фары и постучал к нему в дверь. Отец, благословляя, прижал руку ко лбу сына. Мать плакала, сестра послала с порога короткое прощание. В такси уже сидело два молодых еврея. Они сняли с себя европейскую одежду и надели арабскую. Первый солдат, которого они повстречали на контрольном пункте на окраине, задал несколько вопросов и помахал – проезжайте. Чтобы убить время, они остановились в каком-то поселении около шоссе – таксист хотел подъехать к границе уже в темное время. Потом они продолжили путь, двигаясь вдоль побережья. Было около полуночи, когда машина приблизилась к ливанской границе. Пограничный пост располагался в паре сотен метров на склоне холма. Огни не горели.

Таксист выключил мотор, погасил фары, и машина покатилась на холостом ходу. В полусотне метров от поста Уфо затормозил. Они прислушались – ни звука. Уфо вышел из машины и подошел к помещению поста. Там спали два солдата. Он осторожно потянул за веревку, поднимающую шлагбаум, вернулся к машине и, оставив дверь открытой, чтобы не производить шума, снял машину с тормоза. Она покатилась под уклон к шлагбауму. Рафи казалось, что его бешеное сердцебиение разбудит солдат; страх был такой, что у него онемели ноги. Но вот пост остался позади, они миновали Триполи, сады и церкви Джунии, что рядом с Бейрутом, и вот его дядья, ювелиры, те самые, что подарили семье Рафи радиоприемник «Зенит», подняв головы от прилавка своего магазина, увидели, что к ним входит сын их сестры из Алеппо.

Рафи хотел поехать в Израиль по суше, но этот план сорвался, когда поступили новости, что обычно снисходительные ливанские власти решили продемонстрировать свое участие в санкциях против еврейского государства и стали чинить препятствия беженцам, пытавшимся перейти границу. Незадолго до прибытия Рафи ливанцы ночью на границе арестовали группу сирийских евреев и заключили их в тюрьму. Не зная, что делать, Рафи слонялся возле кафе «Бахрейн» в районе порта, когда однажды у него попросил огоньку рыбак лет тридцати. Рафи не курил. Рыбак носил нательный крест, и звали его Мишель. Шла неделя за неделей, и после нескольких случайных встреч с Мишелем Рафи, у которого нервы были уже на пределе, забросил удочку: он сказал рыбаку, что знает человека, которому надо доставить какой-то ящик на Кипр. Может, Мишель хочет заработать?

Смотря сколько заплатят, был ответ. Пятьсот фунтов было бы подходящей ценой. Рафи кивнул. Через несколько дней он снова пришел к Мишелю и сказал, что знает двоих беспаспортных, которым тоже нужно попасть на Кипр. Сможет ли он их взять? Мишель согласился.

Еще через пару дней Рафи сообщил Мишелю, что те двое передумали и решили ехать в другое место.

– Это какое же другое? – спросил Мишель. – Куда отсюда поедешь кроме как в Палестину?

– Да хотя бы и в Палестину, – ответил Рафи и подумал: ну вот, я сказал что хотел.

Мишель, видимо, не так удивился, как предполагал Рафи.

– Чего ж ты мне голову морочил про Кипр да про ящик? – спросил рыбак. – Сказал бы сразу, что хочешь удрать в Израиль, я бы тебя отвез.

Для такого юнца, как Рафи, все это было слишком сложным, и вскоре организацией побега занялась еврейская община в Бейруте. Прошло немного времени, и группа беженцев выросла до нескольких десятков человек, в основном из Сирии, но были там и несколько евреев из Ирака, волею обстоятельств оказавшихся в Ливане. Вскоре их число достигло ста пятидесяти человек. Вместо одной рыбацкой лодки они наняли два больших баркаса, управляемых родственниками Мишеля. Была назначена дата, Рош а-Шана (еврейский Новый год) – по тем же соображениям, по которым они бежали из Алеппо в субботу: никто не заподозрит еврея в том, что он станет нарушать святость праздника.

В середине дня такси подвозили маленькие группы беглецов к оживленному рыбацкому порту Бейрута, и моторные лодки переправляли их на поджидавшие баркасы. Все были одеты как для морской прогулки и не имели багажа. Рафи сидел на носу, зажатый среди других беглецов, ноги в купленных накануне ботинках были по щиколотку в воде. Он напялил на себя всю одежду, какая у него была, включая пять пар носков, четыре комплекта нижнего белья и несколько рубашек и брюк.

Один из баркасов сбился с курса, потом у него вышел из строя двигатель, и пассажиры потеряли берег из вида. Второе судно взяло его на буксир. С Рафи на борту оказался человек, в котором он признал крупного алеппского адвоката; когда через несколько часов тот снял солнечные очки, Рафи с удивлением увидел, что они оставили белый след на загоревшем лице. Погода изменилась, опустилась тьма, подул холодный ветер, время от времени на их головы обрушивался ливень, а путешествие, которое по расчетам должно было закончиться через несколько часов, продлилось всю ночь и следующий день. Люди дрожали от холода и усталости, когда наконец услышали скрежет корпуса о дно.

Стараясь не наступать на острые камни у галилейского берега, Рафи прошлепал в своих развалившихся ботинках по поднявшейся от прилива воде и рухнул на песок. Вскоре он увидел зажженные фары джипа, а потом нечто нереальное: два полицейских бежали к берегу и что-то кричали на языке, который он слышал только в синагоге. Беглецы со слезами на глазах окружили полицейских, хватали их за руки. Была осень 1949 года, второй день еврейского Нового года.

5. Президент

Став президентом Государства Израиль, Ицхак Бен-Цви не забыл про «Корону Алеппо». Напротив, он использовал свое новое положение для усиления поисков книги. Давид Бартов, молодой начальник президентской канцелярии, впервые услышал о «Короне» в 1952 году, почти сразу после того, как Бен-Цви занял свое кресло, и затем сведения об этом манускрипте доходили до него неоднократно. Бартов считал, что у страны полно проблем поважней, и пересмеивался с сотрудниками насчет президентских «фантазий» – все это рассказал мне этот величественный неторопливый господин, когда я встретил его через много лет в иерусалимском доме престарелых.

В том месте, где находилась резиденция президента, Иерусалим был разделен на две части. Вдоль границы, отделяющей западный, еврейский, Иерусалим от восточного, арабского, который находился в руках Иордании, шли бесконечные перестрелки. Израиль представлял собой героический, погруженный в хаос и отчаяние лагерь беженцев, страну четырех лет от роду, которая с момента возникновения увеличила свое население более чем в два раза; его города и лагеря переполняли уцелевшие европейские евреи в долгополых пиджаках и картузах, женщины с вытатуированными номерами, пастухи с Атласских гор в бурнусах с выкрашенными хной руками, йеменские, русские, румынские, греческие евреи – эта масса растерянных обездоленных людей в одно и то же время была бездомной и обрела свой дом. «Подобный “урожай беженцев” – так называют сионисты этот невероятный приток людей – является главным предметом гордости, но и главным бременем и все растущим источником бед для Государства Израиль, – писал примерно в этот период один из корреспондентов «Нью-Йоркера». – Должно произойти чудо, чтобы переварить всех этих иммигрантов, в особенности иммигрантов с Востока, превратиться в жизнеспособное государство, – продолжал он. – Но в какой бы уголок этой страны ни заглянул ее гость, перед ним предстают предвестия этого чуда».

Вступив в должность президента, не дающую большой политической власти, но гарантирующую общественный вес и авторитет, Бен-Цви встретился с известным американским еврейским лидером и попытался его убедить выделить средства для обретения «Короны». Американец вышел из кабинета президента, встретил молодого начальника его канцелярии и покрутил пальцем у виска: мол, Бен-Цви явно не в себе. Президент попробовал подступиться к премьер-министру Давиду Бен-Гуриону, но тот был слишком занят другими делами. Через некоторое время Бен-Цви попросил начальника канцелярии пригласить к нему главу Моссада. Это новое разведывательное ведомство имело в Сирии своих агентов, которые занимались организацией нелегальной эмиграции и сбором информации, и потому его сотрудники могли помочь найти и переправить «Корону» в Израиль. Бартов на этой встрече не присутствовал, но вспомнил, как Бен-Цви с изумлением ему рассказал, что главный разведчик страны понятия не имел, что такое «Корона Алеппо». Несколько дней подряд президент спрашивал Бартова, пришел ли ответ от Моссада, и тот каждый раз был вынужден говорить шефу «нет». В конечном счете ему пришлось сообщить Бен-Цви, что израильские разведчики заняты решением других проблем и просьбу президента выполнить не смогут.

Ицхак Бен-Цви был одним из самых крупных государственных деятелей Израиля и одним из его символов. Подобно своему другу и соратнику Бен-Гуриону он относился к той узкой группе революционеров-утопистов, которые в начале двадцатого века променяли унижения и нищету еврейского гетто в черте оседлости на жизнь в турецкой Палестине с ее изнурительным трудом, приступами малярии, жестокими идеологическими спорами и погоней за несбыточной мечтой. В конце концов вопреки всем напастям, почти вопреки человеческой логике Бен-Цви и его товарищи претворили мечту о еврейском государстве в реальность: история склонилась перед их волей. «Упорство, которое романские народы вкладывают в любовь, а французы еще и в еду, они отдали идее возрождения Сиона, – писал израильский историк Амос Элон о том поколении. – Их главным развлечением стало сочинение насыщенных аргументами, вызывающих споры и полных страсти речей, в которых они доказывли превосходство той или иной концепции социализма, сионизма или их сплава над всеми прочими».

Взгляд Бен-Цви и других лидеров страны был твердо устремлен в будущее, но от большинства из них президент отличался тем, что его завораживало и прошлое. Он был страстным путешественником и знал восемь языков. Изучая разнообразие костюмов и языков евреев мира, Бен-Цви находил в них следы принадлежности к единой нации, «не занесенные ни метелями в отдаленных уголках севера, ни песчаными бурями Йемена». Он с энтузиазмом относился к археологии, считая, что поиски обломков прошлого – путь к установлению связи между народом Израиля и его землей. Пока новые первопроходцы бодрым маршем двигались к светлому социалистическому будущему и, мало заботясь о прошлом, зачастую разрушали встреченные на пути памятники материальной культуры, Бен-Цви организовывал симпозиумы, посвященные тому, как научить Нового Еврея ценить и уважать старину.

Президент отличался от многих своих соратников в израильском истеблишменте и своими взглядами на иммигрантов с Востока. Небрежно-покровительственное отношение к ним его коллег было порой не чуждо и ему, но презрения к этим людям он наверняка не испытывал. Он видел культуру, «изобилующую богатыми традициями и исполненную великой мощи», пусть и «скрытую под покровом примитивности и левантизма». Бен-Цви был восхищен этими евреями и создал научный центр по их изучению, Институт исследования еврейских общин Ближнего Востока. Новый институт занялся «самыми отсталыми еврейскими племенами, – сказал он в 1952 году, – чье культурное наследие не нашло достойного покровителя».

Бен-Цви считал, что с изгнанием евреев покончено и настало время его изучать, а память о нем увековечить в музеях. Загадка «Короны», книги, которая была создана в Земле Израилевой, а затем хранилась в одном из наиболее уязвимых центров иудаизма на Востоке и теперь оказалась мучительно недосягаема, затрагивала множество струн его души. Прежде всего, такой мощный символ иудаизма должен был находиться в Иерусалиме, столице нового государства, а не в диаспоре. Если быть конкретнее, «Короне» место в Институте Бен-Цви, где, как мечталось президенту, ее будут исследовать ученые, а не держать в тайнике раввины.

В Государственном архиве хранится письмо, написанное в 1953 году главным сефардским раввином Израиля Бенционом Узиэлем на высоком иврите, расцвеченное цитатами из Библии и адресованное главам алеппской общины в изгнании; в нем раввин умоляет их отослать «Корону» в Иерусалим. Как и президенту, Узиэлю разрешили одним глазком взглянуть на эту книгу в алеппской синагоге, и этого мгновения он забыть не смог. По его представлениям, «Корона» все еще находилась у торговца-христианина, хотя на самом деле она уже несколько лет назад была передана евреям; это лишь свидетельствует, насколько трудно было получить точную информацию о ее местонахождении. «С тех пор как я узнал, что старинная синагога в Арам-Цове разрушена, – писал раввин, – и что “Корону” выпустили из верных рук, хранивших ее в железном сундуке как бесценное сокровище, каковым она и является – ведь сказано же о ней: “Драгоценней она жемчугов, и все, чем вы обладаете, не может с нею сравниться” (и в свое время я собственными глазами это увидел), – с тех пор сердце мое преисполнено страхом за судьбу этого драгоценного манускрипта». И далее он продолжает:

Я слышал, что нынче она находится у гоя и хранится у него в тайнике. Хотелось бы думать, что гой, ею владеющий, – человек достойный доверия, но в конечном счете он не более чем постороннее лицо, которое даже в течение собственной жизни может изменить собственные воззрения, особенно если принять во внимание обстоятельства нынешнего времени. И потому я в страхе, как бы пока он жив или же после его смерти «Корона» не попала в чужие руки, из которых нам ее уже не спасти. Если эта драгоценная «Корона», которую наши отцы и раввины стремились передать сынам своей общины, чтобы она хранилась и сберегалась в руках Израиля, если она пропадет, то наше умолчание будет расценено как грех.

После такого введения раввин переходит к тому, что, по его представлению, является главным: проклятию, которое постигнет любого, кто извлечет книгу из ее хранилища.

Я слышал, – пишет он, – что сыны Арам-Цовы боятся прикасаться к этой святой книге из-за того, что написано по поводу каждого, кто ее сдвинет с места. Но сейчас, когда «Корона» уже исторгнута из своего хранилища и вырвана из оберегавших ее рук, этот страх напрасен, и мы не можем оставлять ее у чужаков. Нет сомнения, что не таковым было желание тех, кто писал эту книгу, – напротив, они желали, чтобы «Корона» пребывала в руках ревностных и заботливых хранителей в Израиле. И если мы этого не обеспечим, то все будем держать ответ перед Господом, даровавшим нам Тору, и перед теми, кто «Корону» написал, ибо мы не сделали всего возможного для ее спасения.

Письмо это не помогло, а Бенцион Узиэль вскоре умер.

Бен-Цви не оставлял своих усилий. Он встретился с Исааком Даяном, раввином, возглавлявшим маленькую общину алеппских евреев в Израиле, и безуспешно настаивал на том, чтобы тот добивался перемещения книги в Израиль. «Сложилось впечатление, что Даян и сам желает того же, но не видит никакой срочности», – писал секретарь президента после этой встречи в 1955 году. Затем президент встретился с Исааком Шаломом, богатым алеппским евреем, живущим в Нью-Йорке и владеющим израильской компанией по производству холодильников, в надежде, что бизнесмен повлияет на ход дел в Алеппо. Через несколько месяцев он направил ему и письмо. «С июля 1955 года, – писал Бен-Цви, – я не услышал от Вас ни слова о “Короне”. Не знаю, связались ли Вы уже с Алеппо по этому поводу». В президентскую канцелярию просачивалась новая информация, и Бен-Цви стало известно, что «Корона» теперь находится под контролем четырех представителей алеппской общины. «В связи с этими сведениями, – писал Бен-Цви, – я считаю, что пришло время действовать. Ответственность за “Корону” лежит на этой четверке; появился реальный шанс на них повлиять и истребовать книгу». Израиль готов взять на себя любые расходы, писал он, а израильский посол в Париже поможет в передаче «Короны» по дипломатическим каналам.

Президент был готов пойти еще дальше. Алеппская община сильно зависела от помощи американского еврейства, передаваемой через организацию под названием «Объединенный распределительный комитет», сокращенно Джойнт. Президент предполагал, что угроза прекратить эту помощь – то есть угроза выживанию самой общины – может помочь вызволить книгу. «А потому я прошу Вас использовать все свое влияние и возобновить финансовое давление на алеппскую общину, – писал президент в Нью-Йорк Исааку Шалому. – Как я сообщал Вам, правление Джойнта, оказывающее алеппской общине финансовую помощь, обратилось к общине с этой просьбой. Я прошу Вас также с ними связаться».

Он намекнул, что тайные израильские агенты в Сирии только и ждут знака. «Люди, прячущие у себя “Корону”, должны знать: как только мы получим их согласие, человек, ответственный за эту операцию, тут же с ними свяжется».

Начальник президентской канцелярии Давид Бартов вспоминает, что подумал, хотя и не осмелился высказать эту мысль в присутствии президента, будто алеппские раввины ни за что не согласятся отдать кому-то «Корону», а если и согласятся, то вывоз книги из враждебной страны будет связан со слишком серьезными трудностями и опасностями. Однако он недооценивал президента Бен-Цви.