Текст книги "Прикосновение невинных"

– С развалом Советского Союза и силовых блоков, наследия того, что называлось холодной войной, мы оказались в быстро меняющемся мире, полном неопределенностей, – решительно артикулировал Деверье, серьезный государственный деятель. – Решения, которые мы принимаем сегодня, формируют мир для наших детей и детей наших детей. Не будет большим преувеличением сказать, что это может решить, будет ли вообще существовать этот мир.

Веские доводы, однако они вряд ли подействуют на теневого министра обороны от оппозиции, непреклонного ланкаширца по фамилии Стаббинс, человека таких крупных габаритов, что он испытывал ужасное неудобство, пытаясь подняться. Человек, который «терроризировал» всех портных от Блэкберна до магазинов «Бритиш Хоум», как однажды удачно пошутил Деверье.

Но не оппозицию должен был убедить Деверье: будущее «Дастера» – его будущее – находилось в руках группки скептиков из его собственной партии, у них вызывали сомнение некоторые аспекты соглашения. Может быть, их было не так много, но достаточно горстки ренегатов, чтобы уничтожить «правительственные батальоны», ведь большинство исчисляется всего двумя десятками голосов.

И Деверье прибег к излюбленному приему парламентских дебатов: добиваться единства, обрушивая оскорбления на желающих внести поправки, как на товарищей по партии, так и на оппозиционеров. Влажные глаза Деверье с отвращением оглядели зеленые кожаные скамьи: оппозиция состояла из шавок, у которых не было ни четких политических пристрастий, ни общих целей. Они плебеи, годные лишь на то, чтобы кусать за пятки более достойных. Таких, как Деверье. Однако, сбившись в стаю, они становились опасными.

Деверье повернулся к Стаббинсу, хотя обращался к членам своей партии.

– Досточтимый сэр Стаббинс выступал когда-то против этого проекта – по принципиальным соображениям. Но, когда понял, что достигнутое мною соглашение может дать сотни рабочих мест его избирателям, он изменил свою точку зрения – по соображениям целесообразности. Тогда его так называемые коллеги набросились на него, «выкрутили руки», так что теперь он ни в чем не уверен – потому что боится.

Деверье театрально покачал головой, выражая недоверие.

– Он не знает, что делать, что ж, я, например, не могу осуждать его.

Деверье повернулся, сделав презрительный жест в сторону крикунов, язвивших у него за спиной.

– Нет, я не стану осуждать его за откровенное признание. Возможно, это самое честное политическое заявление, которое он сделал за всю свою жизнь!

Насмешливые замечания в адрес Стаббинса превратились в приветственные, сопровождаемые оживленными хлопками. Деверье побеждал, он смотрел прямо в глаза противнику, а его парламентское войско сплачивало ряды.

Однако оскорблений самих по себе было недостаточно. Скептики из его партии требовали чего-нибудь посущественнее. И он то хватался за ящик сбоку стола, то стучал по нему – тому самому, украшенному бронзой ящику, на который опирался его отец. Он оперся на него локтем, чтобы повернуться лицом к тем, кто мог напасть сзади, выдвигая аргументы, споря, умасливая. Тех, кто опасался чрезмерного пристрастия к одному виду оружия, он убеждал техническими деталями; тем, кто сомневался в финансовой стороне дела, объяснял, какие выгодные условия ему удалось вырвать у американцев.

– В наших руках – будущее трансатлантического союза, – ответил он одному сомневающемуся. – Сегодня мы здесь, в Англии, представляем собой ось, на которой держится демократический мир, мост, соединяющий две половины свободного мира. Но, если мы уйдем от наших американских союзников на этом перекрестке, они станут искать дружбы и поддержки у других европейских стран. И мы окажемся в одиночестве, будем небольшим островом, плавающим где-то между Америкой и Европой, которому не доверяют и не любят. И очень уязвимым.

Выступление Деверье было весьма впечатляющим. В палате, почти забывшей об ораторском искусстве прошлого из-за влияния телевидения, речь Деверье и его манеры вносили свежую струю, сплачивая вокруг него все больше сомневающихся. Но этого было явно недостаточно. Имелся еще председатель специального комитета по вопросам обороны, кокни, поднявшийся наверх главным образом благодаря тупому упорству и бездарности соперников. Его было опасно недооценивать. Его не удовлетворили объяснения Деверье, он чувствовал упущения, знал, чувствовал, что некоторые разделы соглашения палате неизвестны. Но разве мог Деверье раскрыть, чем он пригрозил американцам, как выторговал уступки у Организации Объединенных Наций, зачем использовал этого киприотского выскочку и добился пропагандистски выгодного визита в Вашингтон? Такие сделки совершаются за закрытыми дверями, их нельзя обсуждать публично, рискуя вызвать осложнения у обеих сторон, их невозможно закрепить протоколом о взаимопонимании. Его триумф впереди. Он в его дневнике.

Операции Деверье были тайными, а председатель-кокни ненавидел тайны. Он жаждал получить министерский пост, но ему в этом постоянно отказывали, причем никто не мог или не хотел объяснить почему. Никакой справедливости, никакого смысла. Политика. Это не имеет никакого отношения к вашему происхождению, уверяли его, не говоря уж о неспособности отличить бургундское от хорошего пива. Но чувство ущемленности постоянно терзало его, и, не сумев попасть в клуб избранных, он создал себе парламентскую репутацию, изображая якобинца и вызывая на инквизиторские допросы парламентариев. Он не стал власть предержащим, поэтому постарался превратиться в «глас народа».

Он поднялся со своего места за три ряда от Деверье и пронзительным голосом, на кокни, обратился к министру.

– Неплохо, совсем неплохо. Пока. Уважаемый спикер, мы знаем, как часто в таких случаях обнаруживаем, что нам представили лишь часть проблемы. Может ли мой досточтимый друг дать палате персональные заверения, что не существует того, что мы могли бы назвать «узелками», – никаких тайных обязательств, никакой «фиги в кармане»?

«Дерьмо», – пробормотал про себя Деверье и криво усмехнулся.

– Слишком часто случалось так, что только много времени спустя мы узнавали о тайных условиях сделок, заключенных за нашей спиной, потому что палата никогда бы их не одобрила. У правительства вошло в привычку скрывать их. Осознает ли мой досточтимый друг, что ему не будет прощения, если на более поздней стадии вдруг выяснится, что он вовлек нас в это предприятие, ввел в заблуждение палату, не солгал – о нет, разве может министр правительства солгать в парламенте! – но утаил часть истины?

Деверье поднялся и повернулся так, чтобы взглянуть ему прямо в лицо. «Ты, жалкое, ничтожное, плебейское отродье, – декламировал он про себя, – ты, лицемерный кусок дерьма!» Он улыбнулся как можно шире и снова оперся на ящик.

– Что я могу ответить? Не существует никаких доказательств или свидетельств, которые могли бы удовлетворить законный интерес моего досточтимого друга. Все, что я могу сделать, это заверить его, что я лично проверил все части этого проекта, изучил каждую втулку и деталь, прочитал и переписал каждую строчку соответствующих соглашений, а потом перечитал их вновь. Он знает, что я включился в работу на довольно поздней стадии, но теперь считаю проект делом чести. Уверяю вас, сэр, здесь нет ничего тайного, все аспекты рассмотрены. Я не в силах представить доказательств, так как их не существует вовсе, зато могу дать слово чести. Надеюсь, он примет его. Или Деверье и «Дастер». Или ни того, ни другого.

Короткий кивок сидевшего на своем месте председателя комитета означал победу Деверье. Он доказал свое искусство в ведении переговоров, показал, что владеет вопросом во всех деталях, произведя впечатление даже на своих врагов. Многие газеты на следующий день заявят в передовицах-панегириках, что, связав свою судьбу с судьбой «Дастера», Деверье, возможно, обеспечил себе и проекту стремительный взлет.

Старейшине палаты, дольше всех заседающему в парламенте, не было необходимости подниматься со своего места, чтобы подтвердить личную победу Деверье, тем не менее он это сделал. Восьмидесятилетний старец поймал взгляд спикера, и палата притихла из уважения.

– Позволю себе напомнить моему досточтимому другу, что я был членом палаты, – старик облизал потрескавшиеся губы и поднял трясущийся палец, – еще в те времена, когда его отец стоял на этом самом месте. Сегодня он оказал честь своему имени. Думаю, что его отец был бы очень доволен не только тем, как он держался и выступал в защиту своего дела, но и отношением к коллегам.

Выступление было воспринято всеми окружающими как панегирик.

– Доволен? Ты доволен? – шептал он. – Да как ты можешь быть доволен? Я не только сравнялся с тобой, я тебя обошел. Я выиграл, разве ты не видишь? Стоя там, на твоем месте, играя твою роль. Но надо мной не смеялись, как это было с тобой, я не потерял все. Наконец-то я свободен, свободен от тебя. Гори в аду!

Но удовольствия от своей гневной речи Деверье не получил, убежденности в его голосе не было. Где-то там, внутри, у него словно что-то оборвалось. Когда он опустился в кресло у письменного стола и перевел взгляд с портрета отца на фотографию дочери в красивой рамке, у него вырвалось отчаянное рыдание. Он никогда не избавится от своего отца. Этих цепей ему не разорвать до могилы.

Разве не отец внушил юному Деверье, что женщины существуют для того, чтобы их использовать, а если необходимо, то и злоупотреблять ими, не важно, жена это, горничная, няня или кто-то еще, кого он встретил в пьяном угаре? Кто протягивал к нему руку только для того, чтобы наказать? Кто лишил его семьи, матери и отца, жизни в доме, окруженном любовью, а не колючей проволокой? Кто научил его делать из секса наказание вместо удовольствия? Кто довел жену сына до отчаяния и деградации, а потом и до самоубийства?

Семья благодаря своему влиянию, добилась вердикта о смерти в результате несчастного случая – падение с утеса, – но Деверье знал, как все было на самом деле. Она пошла туда, но ее скорее подтолкнули, чем она прыгнула сама.

Подтолкнул он.

Его отец.

Деверье мог теперь играть роль благородного вдовца, верного воспоминаниям, но – Боже! – именно воспоминания не давали ему жить, лишая возможности счастья. Общественное признание и уважение, а за ними только стыд и страдания, полное одиночество, лицемерие и агония личности, проклятое наследство отца. Пустота.

Осталась только дочь.

Именно из-за Полетт Деверье знал, что не одержал победы, что никогда не сможет победить. Она много значила для него, может быть, слишком много, он закрывал глаза на ее недостатки, но, стараясь добиться успеха, забывал о ее нуждах. Недостатки дочери были его недостатками; она была единственным, что сохранил Деверье, он не мог винить ее. Поэтому обвинял отца, себя, готов был на любую жертву, на любой риск, если это могло спасти Полетт. Что бы она там ни сделала.

Когда он держал в руках фотографию, то как будто видел искаженное отражение отца. Глаза блестели злобой, улыбающиеся губы насмехались и как будто кричали: ты не одолел меня! Я опять победил! В единственном, что было ценным для тебя, – воспитании любимой дочери. Ты любишь ее так же сильно, как ненавидел меня, только в этом ты и был искренен. Но я, пьяница и волокита, человек, которого ты считаешь исчадием ада, воспитал тебя лучше, чем ты свою дочь.

«Взгляни на нее! – казалось, кричал с портрета отец. – Ты клялся, что никогда не станешь таким, как я, всегда будешь держать все под контролем. Контроль! – насмехался образ. – Ты не в состоянии контролировать даже собственную дочь!»

Да, он еще более никудышный отец, чем его собственный. Под насмешливым взором портрета Деверье прижался лицом к фотографии Полетт.

– Ты, сучка, – прорыдал он.

Дети. Она размышляла, в чем их сила. Такие маленькие, такие слабые и трогательные, они обладают несокрушимой мощью. Еще не родившись, даже до зачатия, они могут соединить людей или разлучить их. Их маленькие пальчики не отпускают вас даже за порогом могилы.

Может быть, она не помнила, как выглядит Бэлла, но помнила ее запах, такой сладкий запах детской присыпки. Иза не могла избавиться от него, он преследовал ее повсюду, где бы она ни появлялась. В ожидании такси, среди вешалок с платьями в магазине «Сэлфридж», у кассы в «Бэлли», за магазином «Маркс и Спенсер», где они остановились передохнуть. Изидора резко оборачивалась, если замечала малыша, переваливающегося, как Бенджи, или рыжеватые локоны, как у Бэллы, но каждый раз ее ждало разочарование.

Отель «Стэффорд» был воплощением английской сдержанности: обои в стиле Регентства, изящные карнизы. Нигде не было видно кондиционеров. Вестибюль очень маленький, можно даже сказать тесный, ничем не напоминал холл гостиницы. Он был похож скорее на частный дом, каковым когда-то и являлся.

– Совсем как мой дом, – пробормотал Дэниел.

– Ага. – Изе было больно. У нее больше не было дома, казалось, у нее его вовсе никогда не было. С того самого момента, когда ее отца застали с секретаршей и семья раскололась, как кусок льда. То же самое случилось теперь и с ее семьей.

Их приветствовали с достоинством и сдержанностью, хотя и с некоторым удивлением, когда выяснилось, что они желают расплатиться по счету наличными. Впрочем, миссис Фрэнклин – иностранка, она из Канады, а у них все по-другому. Они заказали номер на две недели, а не на два часа, значит, не собирались использовать отель в качестве дома свиданий. «Стэффорд» для этого не годится. Любовные связи, liaisons, свидания – да, но не случайные встречи.

Одна из клиенток, американка лет шестидесяти, приезжала каждый год на неделю с мужчиной на двадцать лет моложе себя и останавливалась в номере, в открытые окна которого можно было слышать, как меняется караул у Букингемского дворца. Звуки военного оркестра задавали темп и поддерживали страсть.

Им повезло меньше, номер «люкс» выходил окнами на каретный сарай. Мощеный двор внизу. И две кровати, как с отвращением заметил Дэниел. Он отправился в ванную, а Изидора села на телефон.

– Джо, это я. Как Бенджи? Ты получил письмо, которое я с ним послала?

Он ответил не сразу, но тон был более мирным, чем в прошлый раз. Конечно, ведь он получил Бенджи. Он победил, а победив, обнаружил, что ухаживать за ребенком самому может оказаться делом весьма обременительным. Свободное время, спокойствие, комфорт – всего этого он теперь лишился. Все равно что заниматься любовью при свидетелях. Победа оставила горький осадок и недоумение.

– Что ты затеяла? Мы в разгаре борьбы за опеку, а ты присылаешь сына ко мне, сама, без всяких условий, с запиской, в которой говорится, что ты хочешь забрать его позже. Кто-то из нас явно сошел с катушек, и это явно не я.

– Я мать двоих детей, Джо. Мать Бэллы и Бенджамена, так что у меня нет выбора.

– У тебя он есть, взгляни в лицо реальности. Бэлла умерла, Иза. – Он застонал. – Господи, я не хотел причинять тебе лишних страданий, в самом деле не хотел… Вчера мне позвонил Грабб, спросил, не вернулась ли ты, когда вернешься. Я не знаю, что происходит. Ты отказалась от сына, ты бросила работу. Ты все в жизни потеряла. У тебя ничего больше не будет. Nada.

– Я думаю иначе.

Как же она упряма, впрочем, это ее проблема, он честно пытался убедить ее.

– А что думает обо всем твой друг Дэнни – так ведь, кажется, его зовут?

Иза прикусила губу. Бенджи явно выздоравливал.

– Как малыш?

– Прекрасно, просто великолепно. Он побудет у моей сестры, пока я не разберусь с делами. Можешь забыть о нем, Иза. Не хотел бы причинять тебе боль, но я ни за что не отдам его и уничтожу тебя, если вздумаешь обратиться в суд. Женщина, которая потеряла одного ребенка и бросила другого… – Голос Джо перешел на повышенные тона. – Отправилась на поиски приключений с любовником…

«И украла деньги», – добавила она про себя.

– …у тебя ведь нет стабильного дохода. Адвокаты тебя в порошок сотрут…

Джо не понравилась новость о другом мужчине, о котором его сын наверняка говорил, нежно улыбаясь, и сейчас он решил отыграться.

– Теперь посмотри на мое положение. «Дастер» продвигается, мне поручили новую работу, повысили жалование. Мое положение укрепляется, а это означает безопасность для Бенджи и все то, чего ты дать не можешь. Если даже начнешь процесс, я легко получу право на опеку…

Она не отвечала: его доводы были весьма убедительными.

– Не надо борьбы, Иза. Не рань себя, посмотри в лицо правде.

– Я ищу истину, Джо.

– Какую истину?

– Я еще не уверена… но что-то воняет. Бэллу у меня украли, в этом я уверена. Все что-то скрывают, и местная полиция, и пресса, и управляющий банка, даже коронер…

– И американское посольство, – добавил ее муж саркастически.

– Может быть, и они. И уж наверняка Пол Деверье.

– Ты шутишь! – Он запнулся, пораженный, в его голове зашумело, как только он представил свою карьеру под обломками проекта.

– Дэниел – журналист, он помогает мне выследить…

Изидора не заметила, как изменился тон Джо, когда ему показалось, что она как будто обвиняет его в пренебрежении отцовскими обязанностями и подвергает угрозе его участие в «Дастере». С ее стороны было ошибкой упомянуть имя этого человека.

– Прекрати! Прекрати это дерьмо! – заорал Джо в приступе оскорбленной мужской ярости. Да, он чувствовал вину и должен был заставить ее заткнуться. Он не мог даже допустить, что Бэлла жива, при мысли о дочери Джо испытывал страдание, а Иза была виной всему. – Почему я должен сочувствовать тебе? Это было еще одно твое задание, и ничего больше. Иза Дин, корреспондент extraordinaire. Тебе наплевать на детей, тебе важна только работа. Ты не мать, а всего лишь гребаный журналист, видящий заговор в каждом углу. Ты пойдешь на все, лишь бы получить эксклюзив, пожертвуешь семьей, даже своими детьми!

– Да, здесь есть из чего сделать репортаж, и очень «горячий».

– Брось молоть чепуху, оставь меня в покое, просто убирайся из моей жизни!

– Джо, я более чем серьезна…

– Я тоже, черт тебя побери! Увидимся в суде! И телефон замолк.

Изидора смотрела на трубку, пока в ней не раздались тревожные короткие гудки, как будто предупреждая ее: «Опасность! Замолчи! Остановись!»

Она нажала на рычаг и медленно набрала номер.

Ей ответил женский голос.

– Добрый день. Меня зовут Фиона Фрэнклин. Я бы хотела поговорить с мистером Гидеоном Фолдом…

Дэниел вошел в комнату голый по пояс. Ни капли жира, мышцы, мускулы, безупречная кожа, конечно, не Мистер Вселенная, но… молод. Изидора старалась не рассматривать его слишком пристально, не замечать крепкого тела, темно-коричневых сосков, мускулистого плоского живота, талии такой тонкой по сравнению с плечами… И плюс ко всему – насмешливая улыбка и копна влажных волос, которые он вытирал полотенцем. Тело Дэнни словно звало, манило к себе, требовало ласки.

Жаль, все это пропадает зря. Иза чувствовала себя как вегетарианец перед блюдом с лобстером.

Она попыталась сделать вид, что занята своей прической, но Дэнни успел заметить ее осмотр.

– Здесь не только физиология…

– О чем ты?

– О тебе, о том, что ты значишь для меня. Я хочу, чтобы ты это знала.

– Благодарю. – Иза выглядела смущенной, она так отвыкла от искренних проявлений чувства. – Я договорилась. Завтра. После двенадцати, – сообщила она, меняя тему.

– Фолд? Великолепно, – ответил Дэниел. – По крайней мере, я надеюсь на это. Какой подход мы выберем?

– Мы не будем искать никакого подхода. Этим займусь я. Одна.

– Ни за что!

– Это единственная возможность.

Блэкхарт выглядел обиженным.

– Так нельзя. Я здесь. Мы действуем как одна команда. Мы – напарники.

– Тебе не кажется, что мы довольно странная пара?

– Бог ты мой, почему?

– Национальность, разница в возрасте…

– Ты хочешь сказать, мы будем выглядеть нелепо?

– Дэниел, ты даже не знаешь, пью я кофе с сахаром или без. И пью ли вообще. Мы не так хорошо знаем друг друга, чтобы сыграть роль супругов. Он может обнаружить обман по тысяче мелочей. Мы не можем позволить себе такой риск: мне придется идти одной.

Он воспринял новость с раздражением, швырнув в сердцах полотенце в угол комнаты.

– Не затыкай мне рот. Не отстраняй меня только потому, что я хотел затащить тебя в постель!

– О, Дэниел. Ты все неправильно понял. Ты меня не обидел, не оскорбил, я была… польщена. – И Иза покраснела.

Его ухмылка оставалась скептической.

– Дэниел, думай головой, а не тем, что у тебя в штанах. Фолд управляет агентством по усыновлению грудных детей. Я иностранка. Но, если я приведу с собой тебя и мы станем изображать счастливую супружескую пару, он невольно задумается: какого черта они проехали больше трех тысяч миль, чтобы усыновить ребенка? Почему не сделали этого у себя дома? Нет, я смогу заставить его разговориться и найти несоответствия в его действиях, только если притворюсь, что со мной что-то не так. Что есть веская причина, по которой я не могу усыновить ребенка законным путем. Какая-то медицинская проблема. Криминальное прошлое.

– Может, ты скажешь, что слишком стара? – угрюмо предложил он.

– Благодарю покорно! – Она чуть не рассмеялась, но вдруг поняла, что это неплохая идея. Ее пробрала паническая дрожь. – Я пришла одна. И я не замужем. Ни одно честное агентство даже не посмотрит в мою сторону. Дэниел, будет гораздо убедительнее, если я стану действовать в одиночку. Ты ведь понимаешь, правда?

– И гораздо опаснее.

– Почему ты так считаешь?

Он присел на край кровати.

– Послушай, Иза. Мне не хотелось говорить об этом, но… Если Полетт Деверье – наркоманка, она не может работать в Миссии по зову совести. Наркоманы нуждаются в товаре, а он требует денег. Больших, огромных денег. Должно быть, она нашла какой-то способ зарабатывать значительные суммы, работая в Миссии. Но единственное, чем владеет Миссия, это дети. Такие, как Балла.

– Что ты хочешь сказать?

– Бэллу могли продать.

– Ты думаешь, это возможно?

– Я считаю, что это очень вероятно.

– Продать? Для усыновления, – прошептала Изидора тоном, в котором сквозил ужас.

– Возможно. – Дэнни заколебался и опустил глаза. В его голосе не было убежденности.

От страха неизвестности у нее едва не остановилось сердце. Она заметалась по комнате, как от физической боли, потом опустилась на кровать рядом с ним, глядя в стену и испытывая острое желание, чтобы ее обманули. Она не желала знать правду, боялась прочесть ее в глазах Дэниела.

– А как можно продать ребенка?

– Иза, я ни в чем не уверен. Прости меня. Наркотики, незаконная торговля детьми, огромные деньги – гремучая смесь, с которой ты не справишься в одиночку.

Изидора сидела молча, опустив голову, мозг ее работал лихорадочно. Она перенеслась мыслями в Колумбию, вспомнила, как неслась в машине по пыльным дорогам и кривым улочкам к аэропорту, как треснуло стекло машины и она увидела стволы трех „узи". Она решила, что сейчас умрет, почти почувствовала, как пуля пронзила ей грудь и теплая липкая кровь полилась на колени. Иза вспомнила единственные слова, которые пришли ей на ум, когда они уносились прочь.

– Эти ублюдки испортили мою лучшую блузку.

Она узнала тогда, что можно справиться и с шоком, и с болью. Когда прибыла «скорая помощь» и вокруг нее столпились врачи и сестры, она отодвинула их жестом, переступила через осколки стекла и вышла из машины с высоко поднятой головой, надеясь, что за ней наблюдают террористы. Они могут попытаться еще раз и даже преуспеть, но запугать ее не удастся. Изидора хотела, чтобы подонки знали это.

Но то было в Колумбии, там она отвечала только за себя, а в истории с Бэллой проявлять мужество гораздо труднее.

– Не беспокойся, – успокоила она Блэкхарта. – Я здорово умею уклоняться от пуль. Всего один раз попалась… – Она собралась было показать Дэниелу шрам на груди, но сообразила, что он может неправильно понять ее.

– Ты не боишься?

– Конечно, боюсь, – ответила она тихо. – Боюсь, что ничего не выведаю у Фолда. Схожу с ума при мысли, что выясню слишком много. Тем больше причин пойти одной – это мой ребенок, мой и риск. Будь что будет, только бы узнать правду. Это единственное, что сейчас имеет для меня значение.

– Позволь мне разделить с тобой опасность. Она покачала головой, но ничего не ответила.

Все уже было сказано.

– Ладно, я участвую, хочешь ты того или нет. Это сильнее меня.

– Ты прекрасный человек, Дэнни Блэкхарт. – Учитывая обстоятельства, комплимент был весьма скуп; Изидора пыталась что-нибудь добавить, но не находила слов. Она сидела, раскачиваясь, согнувшись под тяжестью своих мыслей и страхов.

– Один вопрос, Иза. Как мне убедиться, что ты не используешь меня?

Она не видела лица Дэнни. Слова были произнесены сухим, лишенным эмоций тоном, не могло быть никаких сомнений в том, насколько это для него важно.

– Никак, Дэниел, – ответила Изидора, не глядя на Блэкхарта. – Но узнаешь – в свое время.

– Почему?

– Да потому, что сама этого не знаю. Сейчас, во всяком случае.

Дэниел заслуживал честного к себе отношения, это самое меньшее, что она обязана дать ему.

Всю оставшуюся жизнь Изидора Дин будет горько сожалеть о своей нерешительности в эту минуту.

Деверье сидел в кабинете с видом на свою любимую долину и ощущал всем телом облегчение.

Ужасный сон кончился, Иза уехала. Исчезла из страны и из его жизни.

Впрочем, кое-что портило ему настроение. Он много поставил в этой игре – она того стоила, рисковал и выиграл. Увы, победа не доставила ему радости, он испытывал только стыд и теперь сидел и размышлял, что же записать в своем дневнике, том самом дневнике, который в один прекрасный день откроет миру Деверье во всем его блеске, – государственного деятеля, Остроумного человека, прекрасного рассказчика и… любовника. А отец, какой он отец?

Благодаря разоблачительной честности дневника имя Деверье и его деяния запомнятся людям надолго, его не забудут. Но… честность может завести на опасную почву. Особенно когда речь заходит о Полетт. Он не имеет права нанести ей хоть малейший вред, описывая то горе, которое она причинила людям. Воспоминания о том последнем, ужасном, столкновении с дочерью, когда он понял, что не может больше закрывать глаза на то, сколь серьезны ее проблемы с наркотиками, когда узнал страшную правду о ребенке, все еще терзали его душу. Их надо подавлять, а не описывать.

Придется поступить именно так. Изидора Дин не заслуживает упоминания в дневнике, не стоит даже маленькой сноски. Не станет он описывать и методы, с помощью которых обыграл Изу и защитил Полетт. Инспектор полиции, член его собственной ложи. Редактор, чью шкуру он спас в опасном деле о клевете. Управляющий банка, с которым по воскресеньям Деверье играет в теннис, директор клиники, обязанный ему должностью, даже посольство Соединенных Штатов Америки, признательное за «Дастер». Никто из них не знает, почему он обратился за помощью в деле этой опасной иностранки, причиняющей всем столько беспокойства. Они были просто рады оказать содействие ему, Полу Деверье. Впрочем, рассказывать об этом не стоило.

В его дневнике будет правда, но не вся. В истории с журналисткой не было ничего, чем стоило бы гордиться. Деверье испытывал только стыд, а он не привык к этому чувству и потому не хотел ни с кем им делиться.

До поздней ночи он описывал свой триумф в деле «Дастера». Грязные подробности жизни председателя комитета. Собственная ловкость в разрешении проблем с немцами, японцами и маленьким киприотским выскочкой. Организация победы на выборах. Он, Пол Деверье, изменил ход истории. Дальше министр описал свою победу над этой шлюхой, женой бывшего министра транспорта, хотя едва мог вспомнить ее имя. Посмаковал другие победы.

Пол Деверье. Один из многих. В один прекрасный день все узнают о его победах, не сейчас, а только тогда, когда правда уже не сможет нанести ему никакого вреда. Пусть пройдет время, тогда его отступления от общепринятых правил в политике и семейной жизни, этические нарушения будут выглядеть великими достижениями, которыми они и являются в действительности. Историческими достижениями.

Все свои победы Деверье охотно принес бы в жертву – все до единой, – лишь бы спасти Полетт.