Текст книги "Прикосновение невинных"

Случай со щенком был не единственным проявлением жестокости, но и его оказалось достаточно.

Старший Деверье осознавал, как ужасны его все более частые иррациональные вспышки гнева, заставлявшие сына в ужасе удирать при звуке его шагов, но справиться с яростью не мог. Особенно после смерти жены.

Жизнь с отцом-алкоголиком, даже достигшим высот политической власти, наносила неизлечимые раны. Отец пал слишком низко, он обрек сына до конца жизни упрекать его, ненавидеть с такой силой, как если бы что-то можно было поправить и после смерти. Сын ненавидел отца за то, что тот не стал тем, кем каждый отец обязан быть для детей, его было не за что ни уважать, ни любить. В семье Деверье не осталось места для любви, после того как мать покинула его, предпочтя смерть жизни. Пол Деверье слишком рано оказался в престижной школе, где единственными представительницами женского пола были экономка и уборщицы. Слуги. Никто не научил его уважать женщину, он ценил теперь только власть.

Деверье, конечно, осознавал, что его эмоциональная сфера изуродована, дефектна. Он жил с постоянной оглядкой на покойного отца. Он пил, иногда очень сильно, но не стал алкоголиком: всякий раз, отказываясь от последнего – рокового – глотка, он ощущал это как еще одну небольшую победу над пороками отца. Сын стал членом парламента, и каждая его новая политическая победа становилась издевкой над отцом. Он стал министром, заняв пост, который когда-то занимал его отец. А теперь он обязан обойти его, и это станет окончательной победой.

У него была своя семья. Деверье поклялся, что станет всегда защищать ее так же настойчиво, как отец уничтожал его и мать. Детство, наполненное страхом, ужасом предательства… Нет, его ребенок такого не переживет. Возможно, его любовь несовершенна, но он хотя бы не ставит никаких условий, не боится презрения дочери.

Увы, слепая отцовская любовь может таить в себе опасность. И бесчестье.

Когда Деверье поднял глаза, ему показалось, что губы отца насмешливо искривились.

От бас-гитариста воняло. По правде говоря, воняло от всего оркестра, принадлежащего к столь модному сегодня направлению фанк-рок, в котором отсутствие таланта прикрывается количеством децибелов. Хуже всех играл бас-гитарист. Он совершенно запутался в сложной теме и весьма неумело пытался скрыть недостаток мастерства дикой экстравагантностью, подкидывая гитару над головой.

Возможно, слишком ярко светили софиты, или пот заливал глаза, или в усмерть накачался наркотиками. Во всяком случае, с координацией движений у него было плоховато. Подкинув в очередной раз гитару над головой, он не сумел поймать ее и получил удар прямо по переносице. Зрители истерически завизжали, когда операторы, для полного эффекта, показали эпизод крупным планом.

Мишлини засмеялся – впервые за этот день, – хотя в его смехе было маловато веселья. Лениво переключая каналы своего телевизора, он доедал свинину из китайского ресторана, безуспешно пытаясь заполнить пустоту своей жизни. Такой уж выдался день. На холме отменили совещание, женщина, с которой он собирался пообедать, отказалась прийти, оставалось только размышлять и вспоминать. Это был один из тех пустых вечеров, когда трудно спрятаться за фасадом сильного мужчины. Мишлини чувствовал себя очень одиноким.

Конечно, это была ее вина, и, когда зазвонил телефон, он почувствовал, что звонит жена.

– Джо, как ты?

Мишлини лишь неразборчиво буркнул что-то в ответ.

– Нам нужно поговорить, Джо.

– Только покороче, я занят, – рявкнул он, положив в рот очередной кусочек мяса. – В чем дело?

– О Бэлле. Возможно, произошла ошибка. Я думаю, она жива.

Молчание, убийственное молчание, полное недоверия и гнева. Иза чувствовала, как тает ее уверенность.

– Бенджи говорит, что она не умерла, Джо, что ее унесла какая-то женщина. Я знаю, это звучит не слишком убедительно, но… Вскрытие. Что-то не так. Цвет волос. Ничего нельзя проверить, они не дают мне папку и… О, Джо, я так запуталась. – Иза теряла самообладание. Это было не похоже на нее. – Мне нужна твоя помощь, – продолжила она. А это уж и вовсе не она.

– Как я могу помочь?

Изидора хотела сказать, что ей нужны его любовь и утешение, потому что она страдает, одинока, и Джо ждал от нее этих слов, но оба знали, что все лишено смысла.

– Деньги. Пришли мне денег, Джо. Немедленно. Мне нужно купить одежду, заботиться о Бенджи, пока я не получу свою кредитную карточку и не утрясу все. Мне нужно время, чтобы выяснить, что, черт возьми, происходит!

В первое мгновение голос вызвал в душе Мишлини отзвук прежних чувств, но требование денег заставило его взорваться. Он подавил в себе жалость и рявкнул:

– Единственное, что ты от меня получишь, это деньги на обратный билет в Штаты! Наш несчастный сын должен вернуться домой, а не дышать испарениями английских болот.

– Но, Джо, что-то не так. Я знаю, я чувствую и не могу уехать, пока не доведу расследование до конца.

– Тогда отправь Бенджи.

– К тебе? А ты отдашь его мне, когда я вернусь?

– Ты с ума сошла!

– Джо, давай попробуем быть разумными. Отложи развод на какое-то время. Возможно, Бэлла не умерла.

Слова Изы вызывали боль. Мишлини смог бы смириться с утратой – с помощью гнева, но не вынес бы неопределенности. Жива. Мертва. Отчаяние. Сомнение. Надежда. Иза играла с ним.

– Что ты, черт тебя подери, пытаешься устроить? – жалобно спросил он, на какой-то момент замешательство притупило гнев.

Изидора рассказала все, что знала. То немногое, что знала. И чувствовала. Рассказывая, она понимала, насколько все это кажется зыбким, ей не удастся убедить Джо, как не смогла она ничего доказать Помфриту. Да, она поставила этот вопрос перед докторами.

– И что они предложили?

– Транквилизаторы.

Этому Мишлини поверил. Он вздохнул.

– Почему ты не возвращаешься домой, Иза?

– Я не могу, пока не выясню. Я остаюсь здесь. Опять она противится его воле. Упряма, как всегда.

– Где это – здесь?

Она сказала ему, и то, что он услышал, оглушило, почти добило его. У Пола Деверье. У того самого Пола Деверье.

В сознании Мишлини возник образ. Самолет. Горящий. Терпящий аварию. Хвост дыма и обломки. Пыль.

Изидора разрушила его семью, теперь своим вмешательством и истерическим поведением она может уничтожить и его карьеру.

– Мы обязаны найти истину, – говорила она.

– Истина перед тобой, Иза. Просто ты не хочешь взглянуть ей в лицо. Бэлла умерла. Ты убила ее и теперь пытаешься изобрести какую-то чушь, чтобы оправдаться.

– Но могла произойти ошибка…

– Ради Бога! Власти не совершают ошибок.

– Бенджи говорит…

– Бенджи нет еще и трех лет. Бедный ребенок может наболтать что угодно после того испытания, которому ты его подвергла. А насчет путаницы в морге – невротическая чушь! – Он презрительно фыркнул. – Подумай сама и перестань себя дурачить. Признай факты. Это твоя чертова вина!

– Не будь кретином, Джо!

– Нет, это ты перестань изображать из себя идиотку! Отправь Бенджи самолетом домой.

– Нет.

– Отошли его.

– Никогда!

– Увидимся в суде.

И телефон замолк. Ночь, она сидит одна, весь ее мир погружен в темноту, чувство вины подавляет, ей необходимо оправдаться найти объяснение, любое, кроме очевидного. Во тьме ее измученного сознания словно демоны роились сомнения: могут ли все они ошибаться? Психолог… Работник морга… Уэзерап… Чиновник из консульства… Грабб… Джо… Скорее всего, все они правы, это она воспринимает события чересчур эмоционально, она запуталась, обманывает себя? Горе и чувство вины свели ее с ума?

Впрочем, есть кое-что вполне реальное, чего никто не смог опровергнуть. Утром, когда первые лучи солнца прогонят демонов ночи, Иза окажется в комнате одна. Без Бэллы. Ее одиночество против их сомнений.

Иза заставила себя уйти из кабинета и начала медленно бродить по дому, дотрагиваясь до мебели, ей хотелось реально ощутить физический контакт с чем-нибудь материальным. В углу большого холла стоял рояль, она села на табуретку, положила пальцы на клавиши. Ей всегда нравился этот инструмент, захотелось поиграть, но внезапно она почувствовала неуверенность: умеет ли она? Странно. Она ничего не может вспомнить. Та часть мозга, где хранились эти воспоминания, все еще сбоила, выдавала лишь обрывки информации, создавала путаницу. Может быть, она и не вспомнит, умеет ли она играть, но разучиться ведь не могла.

Иза постаралась прогнать все мысли и отдаться во власть инстинктов. Высоко подняв руки над клавиатурой, сосредоточилась и позволила пальцам опуститься на клавиши.

Какофония беспорядочных нот и дикие, грубые звуки… Впервые после катастрофы Иза смогла посмеяться. Конечно, она не умеет играть, у нее просто никогда не было времени, чтобы научиться. Чертовски забавно. Она обманывала себя по поводу фортепьяно. А вдруг она ошибается и Бэлла действительно мертва?..

И смех обернулся слезами. Потеря дочери. Вина. Боль мучительной утраты. Слезы перешли в рыдания, она наконец дала волю горю и стыду, отказавшись от отчаянных попыток уцепиться за ложные надежды и придуманные объяснения, осознавая свое безумие.

Она потерпела поражение. Прошло много времени, прежде чем Иза пришла в себя, вытерла слезы, утешая себя тем, что наконец-то избавилась от злых духов, сомнения, которые преследовали ее все это время. Когда туман перед глазами рассеялся, она увидела реальный мир: дрожащие пальцы, клавиши рояля, на крышке – серебряные рамки с семейными фотографиями.

Свадебная фотография молодого Деверье со статной невестой, она выглядит какой-то незащищенной.

Дитя в крестильной рубашечке. Человек, похожий на Деверье, пожимает руку Гарольду Макмиллану[7]7
  Премьер-министр Великобритании в 1957–1963 гг.


[Закрыть] у входа в дом номер 10 на Даунинг-стрит.

Деверье в мантии, склонившийся перед королевой.

Мужчина и девушка-подросток на тропическом пляже, позируют в купальных костюмах и соломенных шляпах, как это делают многие… Вид у них загорелый и такой типично английский!

Заторможенному сознанию Изы потребовалась, казалось, вечность, чтобы вынырнуть из пучины воспоминаний, понять и связать факты воедино. Мужчина – Деверье, только лет на десять моложе. Стройная фигура, самоуверенное лицо… Рядом с любящим отцом – дочь-подросток, скоро она покинет родительское гнездо. На смену юношеской угловатости идет стройность истинной женщины.

Но под соломенным канотье с розовой лентой, под каскадом светлых, доходящих до плеч, блестящих на солнце волос, лицо, еще не измученное, не высохшее, но то самое лицо. Лицо из ее кошмарных снов.

Кожа молодая и нежная, она пока не похожа на пергамент. Глаза смущенно глядят в объектив, в них нет страха. Губы высохли от солнца, но скоро они станут тонкими, потрескавшимися и будут насмехаться над Изой, лежащей на больничной койке. Длинные тонкие пальцы хватают Бэллу.

Кошмар вернулся, только теперь Иза могла дотронуться до него рукой.

Глава 4

Пятница. Деверье в этот вечер вернулся домой поздно, на министерской машине с шофером и охраной. Иза ушла к себе, но она не спала – как она могла уснуть? Из биографического справочника, найденного на полке в кабинете хозяина, она узнала кое-какие новые детали, ведь в жизни каждого политика немало интересного.

Отец Деверье перед домом на Даунинг-стрит: «Досточтимый сэр Фрэнсис Найджент Деверье, кавалер ордена Чертополоха, член Тайного Совета, член парламента, церемониймейстер, родился в 1914 году, умер в 1966-м, сын Патрика Найджента Деверье (см. там-то); образование: Итон, колледж иезуитов, Оксфорд… Министр образования (1955–1957), социального страхования (1957–1960); председатель Совета по торговле (1960–1962); министр обороны (апрель – июль 1962)».

Больше, кроме даты смерти, не было ничего. Блестящее начало и внезапный, темный конец. Может быть, болезнь?

О матери, жене Фрэнсиса Найджента, говорилось, что она умерла молодой, когда Полу было не больше десяти.

А о жене самого Деверье говорилось: «Женился в 1970-м на Арлен Фитч-Литтл (умерла в 1980-м)…»

Кажется, трагедия и ранняя смерть сопровождают эту семью, по крайней мере, женщин. Пол Деверье так больше и не женился. Один ребенок, девочка: «Полетт, родилась в 1974 году». В справочнике ничего не было ни о светлых волосах, ни о больших испуганных глазах, ни о том, что в последний раз ее видели с ребенком на руках. Но это не важно. Возраст соответствует – двадцать с небольшим. Дочь, названная в честь отца, похожая на него, его продолжение. Иза задавалась вопросом, как далеко простирается их сходство.

Изидора говорила себе, что поддается самообману, дочь Деверье – всего лишь образ из ее снов. Но сон был кошмаром, и в этом кошмаре она теряла Бэллу. Ее дочь исчезала. Где-то там, в темных уголках сознания Изы начала вырисовываться связь, которую она еще не понимала до конца. Но в чьем существовании уже не сомневалась. Она должна найти его дочь, а через нее найти свою собственную.

Однако, если Деверье как-то связан с похищением Бэллы, почему, Боже мой, почему, он пригласил ее в свой дом? Возможно, он пытается скрыть какие-то факты, но какие именно? Позор? Вину? Дочь? Эта семья скрывает правду о Бэлле.

Но что же ей делать? Спросить его напрямую? Убежать? Но что она может сказать ему, если он что-то и скрывает, у нее гораздо больше шансов выяснить это, оставаясь рядом. Она не покинет этот дом. Деверье ведь ничего не знает о ее подозрениях. Да и куда ей бежать?

Может быть, министр тоже жертва обстоятельств, или он участник игры? Пока еще рано делать выводы.

Иза спала неспокойно, не зная, пользуется ли она гостеприимством Деверье или попала в западню, протянул ли он ей руку из милосердия или заранее все спланировал. Только на следующий вечер у нее появилась возможность поговорить с хозяином. Политический деятель и в субботу не отдыхает; он рано уехал из дома и, когда вернулся, выглядел уставшим.

Деверье ушел к себе в кабинет со стаканом виски и оставался там минут двадцать. Когда он наконец появился, то уже успел расслабиться, как будто над ним кто-то поработал. Он заметил любопытство на лице Изидоры.

– Мой дневник. Я веду политический дневник. Удивительно, но это придает мне силы. Как война. Заряжаешь оружие, берешь на мушку человека, который даже не знает, что находится на линии огня, и ждешь, когда наступит подходящий момент. – Лицо Пола стало театрально серьезным. – Конечно, политический дневник – просто жалкая попытка автора обеспечить себе бессмертие, рассказать о своем вранье, приписать себе чужой триумф и «поделиться» неудачами с коллегами. – Его голубые глаза весело блестели. – Дневник помогает мне сохранить рассудок.

Деверье смотрел на нее несколько дольше, чем было необходимо, чтобы определить, как она оценила его шутку, в глазах был веселый вызов.

– А что, если я приглашу вас пообедать? Если, конечно, у вас нет других планов? – Он знал, что их нет. – Салли присмотрит за малышом, – предложил он.

Иза была измучена, есть ей совершенно не хотелось, но Бенджи спокойно спал, и она не стала колебаться.

«Пти канар» был небольшим франко-канадским ресторанчиком, удивительным в таком отдаленном районе Англии, он находился в помещении старинного постоялого двора, на перекрестке старых дорог, деливших надвое деревню Мейден Ньютон. Иза подумала: а кем была эта самая Мейден[8]8
  Девица (англ.).


[Закрыть] Ньютон, что в ее честь назвали деревню?

Штукатурка потрескалась, балки низко нависали над залом, а сосновые дрова в камине, потрескивая, источали мускусный аромат. Кухня здесь была исключительной, причем меню отражало бурную молодость шеф-повара, которую он провел ощипывая птицу и ухлестывая за официантками в дюжине портов.

Жена шеф-повара предложила им карту вин, но Иза отказалась. Прекрасное вино творит чудеса, но вряд ли полезно поврежденному, рассыпавшемуся на мелкие кусочки сознанию. Деверье решил выпить и несколько минут оживленно обсуждал с хозяйкой «Сюшо» урожая 1985 года – «великолепно пьется, богатый букет, даже один бокал прекрасно действует», – а потом и «Каберне Совиньон» из Калифорнийской долины урожая 86-го года. Он выбрал американское вино.

– В вашу честь, – кивнул он Изе. – Да, и еще бутылку дорсетской газированной воды, – добавил он. – Это наша местная – детище премьер-министра. Кстати, если поразмыслить, это его единственная серьезная страсть.

Тон Деверье показался Изе презрительным, как будто он не воспринимал всерьез своего шефа. Он оказывал ей доверие, делился секретами, втягивал в свои дела. К тому времени, когда сосновые дрова прогорели, Деверье помягчел и, возможно, даже стал более уязвимым.

В другом углу ресторана сидела пара, явно не муж и жена. Они пожирали друг друга глазами. На какое-то мгновение Изе стало грустно, она подумала: как много времени прошло с тех пор, как она участвовала в любовных играх, когда пытаешься произвести впечатление, завлечь, быть неотразимой! Очень много. Она приказала себе отбросить эту мысль.

– Должно быть, ваша новая работа очень изматывает? – спросила она, чтобы что-то сказать.

– Взбадривает. Меня она скорее возбуждает, чем изматывает. – Деверье подлил в бокал вина, он чувствовал себя с Изой очень раскованно. – И у меня много личных соображений, чтобы дорожить этой должностью. Когда-то мой отец занимал тот же самый пост, больше тридцати лет назад, и я чувствую, что должен… – Он чуть было не сказал – «избавиться от некоторых воспоминаний», но справился с собой и закончил словами о необходимости завершить работу отца.

– А что с «Дастером»?

– О, вы, как будто, вспомнили о своей профессии? – На лице министра отразилось явное неодобрение. На него начинало действовать вино, вытаскивая на свет Божий не лучшие черты характера.

– О нет, что вы! Но это больше чем простое любопытство. Мой муж очень тесно связан с проектом.

– Ммммм… – Деверье переваривал информацию. – Скажите, какие у вас отношения с мужем? – спросил он. – Или это слишком прямой вопрос?

– Не очень хорошие… хотя… Пожалуй, так я могу определить их.

– Мир тесен, – задумчиво сказал Пол. – Ваша семья и моя так пересеклись… Очень тесный мир. – Он поболтал темно-красное вино в стакане, помедлил, вдыхая аромат, потом сделал большой глоток. – Итак, «Дастер». Вам, как профессионалу, миссис Дин, я дам совершенно откровенный и прямой ответ: «Без комментариев». Но лично вам признаюсь: мы продвигаемся. Не очень быстро, но, безусловно, и не слишком медленно. Сейчас дело зависит, скорее, от политиков, чем от финансистов, а поскольку политические убеждения стоят недорого, я убежден, что сделка будет заключена. Ваш муж может быть спокоен.

Деверье польстил Изе своей откровенностью, но его поразило, как мало это ее заинтересовало. Казалось, мысли этой женщины витают где-то далеко.

– Кстати, о семье, – начала она, – это ваш отец? На той фотографии на рояле?

Деверье кивнул.

– И, я полагаю, ваша жена?..

– Она умерла. Много лет назад.

– Простите меня.

Деверье помрачнел. Иза чувствовала, что ведет себя бестактно, но остановиться не могла.

– А ваша дочь?

Он оживился, ему явно хотелось рассказать ей о девочке, но, кажется, был не в состояний найти подходящие слова.

– Моя дочь… не живет дома. – Он помолчал, потом добавил: – Семья, Иза, может быть скалой, на которой вы строите свою жизнь. Но иногда о нее разбивается вся ваша жизнь. – Грустный тон делал невозможным дальнейшие расспросы, как будто что-то навалилось на Деверье, готовое придавить его. Она чувствовала, что боль Деверье была искренней.

– Временами мы должны чувствовать себя одиноко. – Она не собиралась вызывать его на откровенность, но и сочувствовать не собиралась.

– Ну… кое-что помогает… Например, моя работа. – Он сделал над собой усилие, пытаясь встряхнуться. – Светские развлечения. У меня много знакомых. Я вдовец. У меня свой дом. Машина. – Он подшучивал над собой. – Некоторые женщины, кажется, находят это…

– …интригующим? – договорила за него Иза. Голубые глаза Деверье глядели на нее прямо, взгляд был внимательным, вызывающим, и он был в восторге, когда Иза ответила на его взгляд. Значит, она не собирается уклоняться. Он обозначил желание и тут же сменил тему.

– Скажите, почему вы выбрали журналистику? Это тяжелая профессия для женщины.

Вот это вопрос! Как на него ответить? Иза и сама толком не знала почему. Безрассудство, любовь к риску? Мужчины? Людей манят недостижимые высоты, а гордость и высокомерие сбрасывают их оттуда. Иза была убеждена, что мир всегда должен знать все, хочет он того или нет. Кстати, как правило, никто ничего не хочет знать о себе.

Но было и кое-что еще. Иза ясно помнила это. Один день, незадолго до Рождества. 1968 год.

Америка готовилась тогда к полету на Луну и, кажется, дошла до крайней точки во вьетнамской войне. Только что президентом избран Ричард Никсон, человек, которому суждено было достичь беспрецедентных высот, совершить прорыв в отношении с коммунистическим лагерем, но чье безрассудство и ложная гордость приведут его к унизительному падению. Эпоха надежд и иллюзий, время потрясений, которые свернули политические горы по всей планете.

Но Изидора вспомнила о другом. Изе было немногим больше десяти, она училась в школе, жила очень обеспеченно, в обычном американском пригороде Центральной Америки.

Это был тихий день. Слишком тихий. Иза чувствовала неладное. Ее обычно спокойная мать была странно возбуждена, но, когда девочка осторожно попыталась расспросить ее, то получила нагоняй. После ленча Иза, словно подхваченная ураганным ветром, незаметно проскользнула за матерью в зубоврачебный кабинет, пристроенный отцом к их деревянному дому. Мать пронеслась мимо письменного стола, где обычно сидела недавно уволенная секретарша и где теперь лежали ненужные папки и рентгеновские снимки, и влетела в святая святых – хирургический кабинет. Мать была в такой ярости, что не заметила дочь; Иза не могла толком разглядеть, что происходило за высокой спинкой зубоврачебного кресла, она видела только раскрасневшуюся лысую голову отца и его ноги. Она удивилась: почему это папа в носках и подтяжках, а пара чьих-то голых ног как будто повисла на его плечах.

Все Рождество они не разговаривали. Засыхала елка, погибал брак. К Новому году родители уже спали в разных комнатах.

Иза обожала своего отца, его улыбку, смеющиеся глаза, восхитительные и удивительные истории, которые он ей рассказывал, сидя на краешке кровати, открывая перед ней картины мира, прятавшегося за повседневной респектабельностью. С тех пор она никогда больше не доверяла мужчинам, обладающим властью и авторитетом.

– Жюль Верн, – пояснила Иза Деверье. – Этот чертов Жюль Берн заставил меня сделаться журналисткой. Я обожала его книги. Прочла все до единой. Ненавидела его за то, что женщинам он отводил единственную роль: махать платочками и терпеливо дожидаться дома, пока мужчины объезжают мир в поисках приключений.

– Он был французом, – ответил Деверье, как будто это все объясняло.

– А что, англичане другие?

– Некоторые, – задумчиво произнес он. – А вы знакомы со многими англичанами?

– Мой дедушка был англичанином. Из этих мест. Поэтому я сюда и приехала. Что-то вроде возвращения к истокам, попытка понять, кто же я на самом деле и что для меня важнее всего.

– Очень умно с вашей стороны. Мы не можем уйти от своих истоков. Мы все – звенья одной длинной, бесконечной цепи, знаете, когда одно поколение сменяет другое… Мы изворачиваемся, меняем форму, но в конце концов оказывается, что главное в нас именно то, с чем мы родились. Потому и обвиняем родителей, несем такую ответственность перед своими детьми. Они то, чем мы их сделали.

Голос Деверье понизился, глаза стали еще более водянистыми, а взгляд далеким. Иза почувствовала, что он приоткрыл перед ней дверь в свою внутреннюю жизнь. Деверье нес семейные обязательства, как тяжкий груз, он сгибался под ним, едва не падал на землю. Иза сочувствовала ему, ей было легко поставить себя на его место.

– Вы так говорите… как будто потеряли ваших детей.

– У меня всего один ребенок. Моя дочь.

Иза почувствовала, как внутри нее стремительно распрямляется пружина.

– Наши отношения не удовлетворяют меня. – Деверье крепко сжал челюсти, взяв себя в руки. Типично английский подход. – Возможно, я сам в этом виноват. Был слишком занят, чтобы вникать в ее проблемы. Девочке нужна была мать, может быть, мне следовало жениться снова, но… – Он пожал плечами. – Я долго жил вне дома… Странная вещь семья…

Во влажных голубых глазах была боль, он хотел получить поддержку Изы, почерпнуть у нее сил. Она позволила ему положить ладонь на свою руку, он что-то в ней затронул. Оба они одиноки, оба испытывают боль, страдают из-за семейных проблем.

Иза чувствовала, что Деверье тянет к ней. И не имела ни малейшего представления, чем ответить ему.

– Расскажите мне о вашей дочери.

Вопрос повис в воздухе. Деверье внимательно смотрел на женщину, что-то вспоминая, с чем-то борясь. Потом дверь захлопнулась. Он выпрямился и отнял руку.

– Нет, не сейчас, простите меня. – Он покачал головой, как бы отгоняя печальные мысли. – Может быть, позже.

Этот человек совершенно овладел собой, и Иза понимала, что настаивать было бы глупо, во всяком случае, теперь. Он ведь сказал: позже.

Минута откровенности наступила, когда Деверье открыл перед ней скрипящую дубовую дверь своего дома. Длинный холл освещался лишь огнем горящего камина. Когда они вошли, он взял Изу за запястье, повернул к себе и обнял, и она не сопротивлялась, даже когда его губы начали искать ее рот. Она хотела его, хотя знала, что доверять ему не может.

Пол прижался к ней всем телом, она чувствовала, как растет его желание, руки скользнули по спине, начали искать груди. Она не сопротивлялась – сколько времени прошло с тех пор, как кто-то хотел ее, она почти забыла, что такое огонь, исходящий от мужчины. Деверье был нужен ей. По многим причинам.

Но больше всего из-за Бэллы. А вдруг его внимание – всего лишь прикрытие?

Или это совпадение? Подозрения боролись в ней с желанием.

– Пол… – Иза откинула голову, но его язык преследовал ее. Я должна испытать его, не знаю как, но должна, думала она, сбитая с толку собственными ощущениями. Он по-прежнему крепко прижимался к ней.

– Я не уверена, что готова к этому. Слишком быстро.

– Ты готова. Я чувствую, я знаю.

– Возможно, нам следует получше узнать друг друга, – прошептала она, но ее тело не соглашалось, возбуждаясь все сильнее. Он был прав, она готова. Деверье горел, полный юношеского нетерпения, готовый овладеть Изой на ближайшем кресле.

– Мне нужно еще немного времени, – выдохнула Иза, но его пальцы уже жадно шарили по ее телу. Она позволит ему зайти достаточно далеко, но всегда успеет остановить, если он будет слишком настойчив. – Я хочу помочь тебе, Пол, во всем! – Пуговица отскочила и покатилась по полу. Наступил решающий момент. – Даже с твоей дочерью Полетт.

И она почувствовала, как мгновенно исчезло его возбуждение. Момент прошел.

– Иза, мы оба взрослые люди, будем реалистами. Ради Бога, отправляйся домой. Сейчас самое подходящее время, единственно возможное.

Он попытался улыбнуться, пока она поправляла одежду.

– Не беспокойся, – добавил он. – Я все понимаю. Надеюсь, что не слишком смутил тебя. – Перед ней опять был настоящий английский джентльмен.

– Может быть, Пол. Но я не уверена, что следует торопить события и спешить домой.

– Что?!

– Я могу остаться.

В темноте невозможно было разглядеть выражение беспокойства, отразившееся на его лице, но Иза почувствовала, как напрягся Деверье. Потом он отодвинулся, и связь между ними разорвалась.

– Мне говорили, что ты прекрасно поправляешься. Любому человеку лучше всего укрыться дома, когда ему плохо.

– В моем доме я испытываю наибольшее страдание. Впрочем, и на работе тоже. Мне нужен перерыв, отдых, всего неделя, не больше.

– Я не думаю, что это разумно, Иза. Доктора правы, тебе следует подчиниться и встретить Рождество дома.

– Может быть.

Тон был спокойным, рассудительным, Деверье не угрожал, но при свете вспыхивающих в камине искр глаза казались налитыми кровью, жестокими. Огонь вспыхнул еще раз, и тени на лице обозначились резче.

Последовало молчание, нарушаемое тиканьем больших часов, эхом отдававшимся от плит пола и оштукатуренных стен, отсчитывающих, словно взмахами косы, секунды до следующего хода в их игре.

Иза снова потянулась к нему, так, чтобы он смог, если бы захотел, дотронуться до нее. Но он не ответил на ее призыв.

Она должна была убедиться и попыталась прижаться к нему. Он снова отодвинулся.

– Боюсь, возникнут затруднения, если ты останешься, – сказал он. – Я жду гостей, дней через пять, так что ты не сможешь оставаться в доме. Я сожалею.

– Конечно, я понимаю. Ты и так был слишком великодушен. Возможно, я перееду в какую-нибудь маленькую гостиницу…

– Если ты не разберешься с финансами, это будет нелегко. Печально, что наша служба социального страхования не сможет помочь. У них очень строгие правила. Иза, неразумно сидеть здесь, без всяких средств, когда у тебя есть дом и муж. Жить в продуваемом ветрами отеле на морском берегу, в одежде, которую тебе дали из милости! А Рождество? Уверен, это не совсем то, к чему ты привыкла. Подумай о Бенджамене. Я слышал, он не очень-то хорошо приходит в себя.

Деверье хорошо информирован. Бенджи получил серьезную душевную травму, когда внезапно исчезли все, кого он любил, а возвращение матери лишь усилило страх ребенка, что она может исчезнуть снова. Мальчик спал неспокойно, боясь потерять ее, а когда не спал, то не отпускал от себя ни на шаг. Он пугался всякий раз, когда Иза выходила из комнаты, когда они расставались, он плакал, ночью часто просыпался и рыдал, пока она не подбегала и не обнимала его. Гостиница вряд ли подойдет.

– Наверное, ты прав. Посмотрим, что скажут в понедельник врачи.

– Конечно. Мне очень жаль, что я больше ничем не смогу помочь тебе.

Сам того не подозревая, Деверье очень помог ей. Уговаривая ее вернуться в Штаты, он был слишком настойчив. Выбирая между возможностью сделать ее своей любовницей и безопасностью дочери он не колеблясь остановился на втором. Пол хочет, чтобы она уехала. Ни один из ее знакомых мужчин не поступил так. Из любовника Деверье мгновенно превратился в сторожевого пса.

Он отгонял ее.

Деверье был по натуре игроком и пытался двигать ее, как пешку на доске. Иза не знала правил игры, не понимала конечной цели, но, если приз – правда о судьбе Бэллы, у нее нет выбора и она примет вызов.

Изидора понимала, что если Пол рискнул пригласить ее в свой дом, значит, оставить ее в Уэчестере было для него слишком рискованно. Она не знала, что ей следует искать, но, по крайней мере, теперь знала где.

Инспектор полицейского участка в Уэчестере улыбнулся, когда в его кабинет вошла Иза, держа за руку Бенджи. Мужчины всегда улыбались ей. Главное – угадать, когда улыбка искренна, а когда нет.