Текст книги "Дорога пряности"

10

Вооруженные и снаряженные, мы выезжаем из Калии в середине утра и направляемся на север по узкому коридору вдоль реки Аль-Айн. Безопасные, охраняемые деревушки то появляются, то исчезают позади, и перед нами разверзается Сахир. Вскоре до горизонта расстилается сплошное полотно травы, изредка его прорезают мерцающие водоемы, поющие оды нетронутым небесам. Прекрасный, захватывающий дух вид, который портит похабная болтовня.

Я еду в хвосте отряда, содрогаясь от очередной вульгарной шуточки Резы. Везет же мне: кузен Тахи их обожает и знает нескончаемое количество.

– Сын говорит отцу, что хочет жениться на своей бабуле… – начинает он.

– Фу, гадость!

Фей высовывает язык, хотя сама уже вся раскраснелась от хохота над остальными тупыми шуточками Резы. Мы покинули Калию полдня назад, а я уже заметила, как эти двое перемигиваются и застенчиво друг другу улыбаются. Таха тоже знает об их романе, но смотрит на это, как и на остальное, не более чем безразличным взглядом. Даже сейчас, вместо того чтобы обратить на них внимание, он отрешенно кормит огромного черного сокола по имени Синан, сидящего на его кожаной перчатке. В отличие от небольших почтовых соколов, которые покачиваются в клетках, привязанных к нашим седлам, Синан безмерно предан Тахе и не нуждается в оковах.

У Резы блестят глаза.

– Да, именно это баба и сказал сыну. Мол, и не стыдно тебе желать жениться на моей матери? Нет, говорит ему сын. Я же тебе и слова не сказал, что ты женился на моей.

Фей сгибается пополам в седле, хохоча и повизгивая, и эти пронзительные звуки, судя по глупой ухмылке, в которой расплывается от уха до уха Реза, ему невероятно нравятся. Таха лишь сдержанно хмыкает. Он отпускает сокола в полет и оборачивается ко мне.

– В чем дело, Имани? Реза шутит слишком грубо для твоей тонкой души?

Значит, у него иные развлечения. Я закатываю глаза.

– Едва ли. Живот надорвать можно. Жаль, правда, что я здесь не для веселья.

– Жаль, правда, что ты такая невыносимая, – встревает Фей с сальной ухмылкой.

– Нет-нет, это я виноват, позабыл. – Реза машет рукой. – У самого лучшего, самого юного, самого умного, самого богатого и самого знаменитого Щита нет времени смеяться над шутками.

Выдавливаю усмешку, хотя сердце начинает бешено колотиться.

– Осторожнее, Реза, выдаешь зависть.

Он округляет рот и смотрит на Таху, а тот кивает:

– Говорил тебе, они все одинаковые.

– Прости, кто это – все? – требовательно вопрошаю я.

Таха делает вид, будто ничего не услышал:

– В их мире нет такого понятия, как суждение. Люди не могут их осуждать, только завидовать.

Я натягиваю поводья:

– Если б у тебя была хоть капля чести, ты бы обратился ко мне напрямую.

Таха вскидывает брови, глядя на Резу:

– Видишь?

Фей разворачивается в седле, театрально взмахнув идеально завитыми светлыми прядями, что рассыпаются по спине.

– Так, значит, это правда. У бедняжки нет чувства юмора.

– Разве? Любопытно. – Я смотрю на Таху. – Я нахожу тебя весьма забавным, потому что знаю в точности, что ты делаешь.

Его обычно вялый взгляд застывает, как засахаренный сироп.

– О, и что же?

– Пытаешься от меня избавиться. Но позволь, Таха, оградить тебя от хлопот: ничто не заставит меня отказаться вернуть брата домой, а парочка задир – уж тем более.

Я прижимаю пятки к бокам Бадр и проезжаю мимо, поймав взгляд Тахи. Он хмурится в замешательстве, и на этот раз, думаю, уже он понятия не имеет, что мне сказать.

* * *

Перед наступлением темноты мы встаем на ночь. Использовав свое подобие, Фей вызывает меж изящных ладошек танцующие языки пламени и разжигает костер. Таха и Реза собирают хворост для растопки, а я беру на себя охрану. Обматываю тонкой веревкой стволы деревьев вокруг лагеря, унизываю ее подвесками из мелких камешков, кусочков металла и стекла, которые звенят, если кто-нибудь – человек, зверь или чудовище – ночью зацепит незаметную преграду.

После этого троица скрывается в сумерках, Таха вооружен луком, Реза прихватил коричневый тканый мешок, Фей несет факел. Они не удосуживаются мне ничего сообщить, но я краем уха слышу, что они собираются на охоту, и, судя по случайно услышанным фразам, я явно не приглашена. Вскоре их силуэты растворяются вдали темнеющего луга, оставляя меня наедине с мыслями. Обычно я рада тишине и спокойствию, но нынче мои мысли – отвратительная компания. Я не перестаю гадать, вдруг Афир уже погиб и я опоздала. Что, если я вселила ложную надежду и обрекла семью на еще большее отчаяние?

Пытаюсь отвлечься от тревог бутербродом с фалафелем – вклад теты в мои припасы, – но он не помогает. Я ощущаю себя ужасно одинокой, отрезанной, а ведь прошел всего-то день. И с тем, как относятся ко мне остальные, я знаю, что по мере путешествия это чувство лишь усугубится. Вздохнув, я откладываю бутерброд и тянусь за кинжалом, хотя внутренний голос твердит этого не делать. Но сейчас я лучше встречусь лицом к лицу с демоном, которого туда вселила, чем сама с собой.

Убедившись, что никто в ближайшее время не вернется, я шепчу в темноту приказ:

– Кайн. Явись.

Джинн возникает в дуновении ветра, от которого трепещет пламя костра. Я невольно резко втягиваю воздух, позабыв, как ошеломляюще он красив. И сильнее всего поражают большие глаза, напоминающие темные бездонные озера, и совершенный овал лица.

– Чем могу услужить, Гроза? – спрашивает джинн.

Мой рот подобен высохшему руслу реки от тахини[4]4
  Тахини – густая паста из молотого кунжутного семени.


[Закрыть] из бутерброда. По крайней мере, я думаю, что дело именно в пасте.

– Хотела поговорить, – недовольно отвечаю я.

Джинн тут же кривит губы в усмешке:

– Разумеется. Ты можешь говорить со мной когда пожелаешь.

Он скользит взглядом по темной траве, затем поддергивает шальвары за коленки и устраивается рядом со мной на поваленном бревне.

– И о чем же мы поговорим?

Костер перед нами каким-то образом разгорается ярче, подчеркивая красоту Кайна. Отсветы пламени играют на царственных скулах, изящном разрезе губ, мерцают на непроницаемой поверхности черных, глубоких, как океан, глаз, пылают с таким рвением, будто знают, что тоже удостоены этой красоты. Я хорошо понимаю это чувство. Джинн сидит ко мне так близко, что я с трудом сдерживаю порыв, который заставляет меня испытывать глубокое, первобытное удовольствие от любования им. Он лишь мираж, напоминаю я себе, слишком прекрасный, чтобы быть настоящим. Лжец и обманщик, сбивший моего брата с пути истинного.

– Не знаю, – признаюсь я, опуская взгляд.

О чем вообще вести беседы с демоном? Я думала об Афире, но не хочу обсуждать ни брата, ни страшную судьбу, что могла его постичь. Я жажду отвлечься.

– О тебе. – Я снова поднимаю взгляд. – Давай поговорим о тебе.

Джинн смотрит на меня искоса, и тень удивления смягчает его резкие черты. Я достаю кинжал из ножен, принимаюсь вертеть его в руке.

– Скажи, почему, когда я коснулась его во время встречи с Советом, я ощутила от тебя ненависть и гнев?

Теперь Кайн рассматривает пламя, но у меня отчетливое ощущение, что он просто избегает моего взгляда.

– Предположим, я не в восторге от Совета, который стремится меня уничтожить, вот и все.

– Разве можно их в этом винить? Ты же зло во плоти.

Кайн тихо цыкает, но в его глазах вспыхивает коварный огонек.

– Полно тебе, Гроза, зачем обижаешь? Я лишь простой джинн, который пытается выжить в мире.

– Простой, да конечно, – усмехаюсь я. – Давай уж по-честному: кто ты на самом деле и почему так стремишься в Алькибу?

Кайн криво улыбается:

– Предпочту промолчать. Я страшно против рассказов о себе.

Фыркнув, я встаю и принимаюсь расхаживать у костра. Оживляюсь, больше не чувствую себя такой подавленной. А может, я просто рада обсудить что угодно, кроме своих бед.

– Ты не любишь рассказывать о себе, – эхом отзываюсь я и легким движением запястья вскидываю кинжал.

Волшебство, оставшееся в жилах после утренней церемонии, с готовностью стекает по пальцам в клинок, и он удлиняется до размеров небольшого меча. Пожалуй, это мое любимое занятие: когда во время размышлений нужно занять руки – я использую затишье, чтобы отточить перевоплощения оружия. Замираю, любуюсь творением, и в груди разливается гордость.

– Поверить почему-то сложно, – бормочу я, поворачивая меч так, чтобы пламя заиграло на идеальном клинке красными отблесками. – Больше похоже на лживое оправдание.

Кайн тоже очарован и наблюдает, как я ловко играю с оружием, превращая его то в маленький сверкающий топорик, то в смертоносную бритву, способную убить одним росчерком. Выражение лица джинна лишь подпитывает мою гордость.

– Поживешь с мое – тогда поймешь, насколько утомительна становится тема самого себя, – отвечает он.

Я рассматриваю его стройную фигуру, изящно обтянутую черной тканью, гладкое красивое лицо юноши девятнадцати лет.

– Почему? Сколько тебе?

Кайн качает головой, черные пряди длиной до подбородка развеваются на ветру.

– Мой возраст? В годах? Прощу прощения, боюсь, что для таких, как я, время течет иначе.

– В смысле? – Я возвращаю кинжалу изначальный вид. – Когда-то тебя не было, теперь ты есть, и неважно, джинн ты или кто. Сколько утекло времени?

Кайн снова отводит взгляд, теперь к одинокому светлячку, что кружит между травинками.

– А я даже не знаю. Я всегда был таким.

– Красавчиком? Что за банальность! – выпаливаю я.

Джинн приподнимает уголки губ, и у меня внутри тотчас все переворачивается от сожаления.

– Ты считаешь меня красивым, а, Гроза?

Щеки вспыхивают жаром. Я направляю на джинна кинжал, хотя вынуждена признать, что мне нравится, насколько ему пришлась по душе моя невольная похвала.

– Играешь так, демон, будто не ведаешь, какой облик принял.

Он застывает в шаге от меня, остановленный кинжалом. Не сомневаюсь, что джинн подобрался бы и ближе. Запрыгнул бы в самую душу, и сейчас я не уверена, что была бы всецело против.

– И этот облик тебе, похоже, по душе. – Тонкие губы изгибаются, дразня словами. – Жаль, вынужден разочаровать. Никакой облик я не принимал. Это и есть я.

– Нелепость. – Я снова принимаюсь расхаживать туда-сюда, прокручивая кинжал в пальцах, чтобы скрыть, как сильно Кайн меня смущает. – Джинны от природы не выглядят как люди. Ты избрал этот облик в надежде, что он поможет тебе добиться от меня желаемого. И ничего не выйдет.

– Как любопытно, – бормочет Кайн у меня за спиной. – Видать, я все-таки не джинн.

По рукам пробегают мурашки. Я замедляю шаг у границы света, оглядываюсь через плечо.

– И что же ты тогда такое?

Кайн пристально на меня смотрит, и предо мной вновь разверзается пустота в его глазах, безграничный голод могилы, бездонная пропасть вселенной, я с головой погружаюсь в созерцание ничего. Это парадокс, ведь как можно увидеть ничто? Чем больше я думаю, тем сильнее меня озадачивает эта загадка. Затем Кайн сверкает шакальей ухмылкой, напряжение спадает, и он становится беспечен, как облака, плывущие по летнему небу.

– Я забавляюсь, Гроза. Я джинн, и по вашим понятиям времени я стар.

– И слаб, – говорю я, но продолжить шпильку не дает раздавшийся вдалеке голос.

Таха и остальные возвращаются в лагерь. Сердце чуть не выскакивает из груди. Если кто-то хотя бы мельком увидит Кайна, меня силком потащат обратно в Калию, швырнут на растерзание Совету, и судьба Афира останется в руках Тахи. Я спешно направляю кинжал на Кайна:

– Уходи, пока тебя не увидели.

– Жаль. – Он надувает губы. – Мы только начали веселиться.

В мгновение ока джинн исчезает, через миг я чувствую, как он нагревает рукоять клинка. И кое-что еще, спутанную смесь искушений: Кайн желает, чтобы я снова его призвала, наплевала на всякую осторожность и бросила отряд, но на этот раз он хочет, чтобы я сперва украла их мисру и припасы. Отправиться в путешествие за Афиром лишь с ним, без остальных.

– Духи, о чем я только думаю? – бормочу я, качая головой.

Прячу кинжал в ножны на бедре и хватаю сумку, когда на свет костра выходит Таха. Секунду я нервно вглядываюсь в его выражение лица, пытаясь понять, не заметил ли он неладное. Он серьезен, на коже блестит пот, в кулаке болтается коричневый мешок. На дне темнеют кровавые пятна.

– Ужин, – произносит Таха, поднимая мешок.

Значит, моя тайна не раскрыта. Пока что.

– Я поела, – отзываюсь я и ловлю взгляд Тахи, когда иду искать место для ночлега.

В его глазах отражается нечто, чего я не могу понять… Разочарование? Не знаю, но после того как он со мной обошелся, я не собираюсь ни тратить время, ни доставлять ему удовольствие попытками его разгадать.

11

Несколько дней мы путешествуем по безопасным землям, усеянным живописными городками из песчаника и длинными лентами торговых караванов, что везут пряности, кофе, орехи и финики под охраной отрядов Щитов. Теперь, когда троица предпочитает дружно не обращать на меня никакого внимания, мне куда спокойнее. Каждое утро мы торжественно проводим чайную церемонию, тушим костер и седлаем лошадей, день мы проводим верхом, в монотонном движении навстречу алым сумеркам, которое время от времени прерывают шуточки Резы, хихиканье Фей и утомительные монологи Тахи о тонких, но важных различиях между двумя совершенно одинаковыми видами изогнутого лука. Ночи полны прохлады и милостиво тихи, но я все ворочаюсь с боку на бок. А если засыпаю, то меня неумолимо преследуют кошмары о том таинственном великом городе, мне незнакомом, и я снова и снова беспомощно наблюдаю, как окруженный стеной сад предается неистовому огню, а моя радость обращается горечью пепла на языке. Кошмар не желает отступать, он приходит каждую ночь, и, сколько бы я ни размышляла, разгадать его скрытый смысл мне не удается. А еще я часто встаю, терзаемая горем, которое давит мне на грудь, вжимает в походную постель. А бывает, меня гнетет не скорбь по Афиру, но обида. Отчаянная нужда понять, почему брат ни разу не прислал весточку, что жив, почему продлил наш траур. Страх: вдруг Афир стал кем-то незнакомым, его доброта обернулась жестокостью, щедрость уже не так безусловна, а остроумие и легкая улыбка сменились суровой маской. Какие бы чувства меня в итоге ни одолевали, в своем одиночестве я размышляю, что же скажу брату, когда мы наконец воссоединимся. Потребую ли в гневе ответов? Или не пророню и слова в чистом облегчении?

Более насущной становится проблема, как вызвать Кайна и узнать путь к Афиру так, чтобы Таха ничего не заметил. В ту ночь я пошла на великий риск, и Таха мог с легкостью увидеть джинна и доложить о моем проступке отцу, отправив почтового сокола. Однако осознание этого не уменьшило моего желания вновь увидеть демона и разведать о нем больше. Даже когда Таха не смотрит в мою сторону, я чувствую, как за мной наблюдают. Даже преследуют. Или, может, просто сказывается беспокойство, ведь мы все ближе к Долине костей. До нее остается еще несколько дней пути, мы легкой рысью пересекаем безопасную, поросшую кустарником равнину, и все же я чувствую, будто балансирую на самом краю смертельного обрыва. И, будто мало мне причин пребывать в напряжении, этим утром Таха решил нарушить наше шаткое перемирие.

– Чужеземцы в Алькибе говорят на языке, который называется харроутанг, – заявляет он, поворачиваясь ко мне: я еду от него справа. – Для твоей же безопасности тебе нужно выучить несколько фраз.

Какое несвойственное ему проявление любезности. Возможно, стоит спросить, все ли с Тахой в порядке, вдруг случайно съел ядовитых лесных ягод, свалился с коня и ударился головой. Чутье подсказывает: ловушка. Наверняка так и есть, это же Таха.

– Зачем? Я не собираюсь заговаривать с колонизаторами.

– Они могут заговорить с тобой, а не ответить – неразумно, – отвечает Таха.

– Вы уже бывали в Алькибе? – спрашиваю я.

Все трое кивают.

– Да, однажды, – говорит Таха.

– И какая она?

Фей морщит нос, будто учуяла вонь:

– Грязная, людная, бедная, полная жестокости…

– Ничем не примечательная, – перебивает ее Таха. – Слушай внимательно. Слово, которое я сейчас произнесу, на нашем языке означает «стой».

Фей и Реза подаются вперед, наблюдая за нашим внезапным уроком, словно пара голодных голубей, которые в ожидании объедков сидят на краю крыши пекарни. Я не обращаю на них внимания и сосредотачиваюсь на Тахе, но лучше от этого не становится. В отличие от мелодичного сахиранского, харроутанг отрывистый, глухой. Он не переливается, лаская мой неискушенный слух, он бьет и рубит.

– Уловила? – спрашивает Таха.

Нет, но я все равно киваю.

– Хорошо. Далее, это переводится как «назовись». Солдат может приказать на заставе или у городских ворот. Слушай.

Я пытаюсь… и ничего не могу разобрать в мешанине звуков. Либо Таха заметил и ему плевать, либо я успешно скрываю недоумение, поскольку он продолжает.

– Если тебя спросят, назови свое имя и скажи, что ты охотница из городка под названием Тулль. Звучать будет так…

Я вслушиваюсь, все еще кивая, все еще пребывая в полной растерянности.

– Попробуй сама. Я возьму роль солдата, попрошу тебя назваться.

Таха повторяет фразу на харроутанге. Я понимаю, что он ее закончил, только по тому, что он поднимает брови.

– Теперь ты говоришь…

– Ох, точно, – зажмуриваюсь. – Эм… моя… Имани… я…

Фей ухмыляется Резе, а тот едва сдерживает смех. Таха переводит своего белого жеребчика на шаг, остальные следуют его примеру.

– Слушай внимательно и повторяй за мной.

Меня так и подмывает спросить, не думает ли он, что уши на мне для красоты нарисованы? Таха говорит фразу на харроутанге и кивает.

– Давай. Я прикажу остановиться и назваться.

– Ладно, – соглашаюсь я, хотя меня пугает то, как отчаянно трепещет все внутри. Я преуспеваю в учебе и практическом применении теории и никогда не испытывала проблем с выступлениями. Почему же сейчас так трясусь? Мне ведь совершенно плевать на мнение Тахи.

Он произносит свою фразу на харроутанге и жестом приглашает меня ответить.

– Так. Значит, я должна сказать…

Прочистив горло, я выдаю ответ, и мне даже не нужно фырканье Фей, чтобы понять, насколько неправильно у меня вышло. Неуклюже, некрасиво. А как еще могло получиться? Язык во рту будто ошметок дубленой кожи, и пользы от него столько же.

Таха повышает голос:

– Слушай еще, Имани. На этот раз следи за моим ртом.

Нахмурившись, я опускаю взгляд на его приоткрытые губы, и сердце вдруг бьется чаще. Таха повторяет фразу медленно и четко. Я киваю:

– Хорошо, я поняла. Спрашивай.

Таха снова задает вопрос и делает жест, ожидая моей очереди. Фей и Реза еще сильнее вытягиваются в седлах. Я колеблюсь. Таха ухмыляется или ободряюще улыбается? Какая вообще разница? Сосредоточься. Я глубоко вздыхаю и стараюсь изо всех сил говорить ровным, уверенным голосом:

– Мое йимя Имани. Мое ахотниц йиз Тьюль.

На щеках Тахи проступает слабый румянец.

– Почти, – произносит Таха, но его заглушает оглушительный хохот Фей.

– Ты так ужасна! – вопит она и чуть не падает с лошади, а Реза не успевает смахивать покатившиеся от смеха слезы.

Я еще никогда не испытывала столь невыносимого унижения. Мне хочется убежать или скрыться в каком-нибудь туннеле. Из груди рвется рычание.

– Давайте, смейтесь, пока не подавитесь. Вы же оба само совершенство, осваиваете всякий навык с первой попытки? – Я вздыхаю и поворачиваюсь к Тахе. – Если это так важно, как ты говоришь, дай мне попробовать еще раз. Если поупражняюсь, то у меня точно получится.

Мы встречаемся взглядом, и Таха задерживает глаза на мгновение дольше нужного. Я жду обидной колкости, что никогда не выучу харроутанг, как вдруг Таха разворачивается седле и гаркает:

– Рты закрыли! Я из-за вас, гиен, собственных мыслей уже не слышу.

Я моргаю, уставившись на его затылок. Таха только что меня… защитил? Невозможно. В нем же понимания ни на грамм – ну или мир перевернулся с ног на голову. Вероятнее всего, мы тут просто бредим от слишком долгой езды под палящим солнцем.

Какой бы ни была причина, выговор от Тахи возымел восхитительный эффект. Смех Фей переходит в приступ кашля, и, когда она наконец замолкает, из ее глаз текут слезы, а обычно миловидное личико становится уродливо красным, как редиска. Они с Резой застывают на своих лошадях, словно палку проглотили, похожие на деревянных воинов, которыми мы с Афиром играли в детстве.

– Хорошо. – Таха снова поворачивается ко мне. – Повторяй за мной, Имани.

И так наш урок продолжается.

12

Очередная бессонная ночь, когда я изнемогаю от горя. Предрассветные сумерки окрашивают Сахир бледно-голубыми тонами, я бодрствую уже целый час, безнадежно пытаясь заснуть снова. Но как только мысли принимаются бурлить, мой разум становится медной кофемолкой, за ручку которой берется преданный своему делу торговец.

Я сажусь. Фей и Реза все еще спят у едва тлеющего костра, а вот место Тахи пустует. Вероятно, пошел справить нужду за одним из терпентиновых деревьев, среди которых мы разбили лагерь. Тихонько встаю, натягиваю кожаные доспехи – и с завистью представляю, как Таха, пошатываясь, бредет обратно по высокой траве и засыпает, едва голова касается походной постели. Подавив зевок, я беру флягу с водой и несколько слив, затем перешагиваю тонкую веревку, осторожно, чтобы не задеть подвески.

За пределами лагеря я нахожу камень и усаживаюсь на него, чтобы поесть. В траве у ближайшего дерева роется дикий пес, большеухий, поджарый, рыжий. Заметив меня, он отправляется по своим песьим делам. После еды я принимаюсь разминать затекшие руки-ноги, тихонько повторяя фразы на харроутанге, которым научил меня Таха.

– Мое имя Имани. Я охотница из города Тулль. Спасибо, сэр. Спасибо, мэм. Прошу прощения. Да, сэр. Нет, сэр. Хорошего дня.

Обретя гибкость, я вытаскиваю из ножен кинжал и отрабатываю взмахи, пока не разогреваю мышцы плеч. Знакомое упражнение – принять боевую стойку, представить, что передо мной гуль, который вот-вот нападет. Всякий раз, когда во время вылазки мне не спится, я тренируюсь, с волшебством или без. Это единственное, что помогает мне по-настоящему очистить разум.

Я бросаюсь вперед и пронзаю воображаемого гуля. Он с воем взмахивает длинной рукой со смертельно острыми когтями. Пригибаюсь, и они пролетают у меня над головой, а потом я взвиваюсь обратно и вновь наношу удар. От движения по мышцам растекается жар, ускоряется сердце. Я парирую и уворачиваюсь, отскакиваю назад и бросаюсь в атаку. Вскоре я покрываюсь потом, часто дышу и чувствую в себе силу. Что бы мне ни встретилось в Долине костей, среди Песков или в самой Алькибе, я справлюсь и доберусь до Афира.

– Не думал, что ты ранняя пташка.

Резко разворачиваюсь, и всякая уверенность сходит на нет. Таха стоит, прислонившись к дереву, сильные руки скрещены на груди, пряди падают на лоб. Таха будто намеренно красиво растрепал волосы, хотя я не сомневаюсь, что у него попросту нет расчески.

Я сосредоточенно вкладываю кинжал в ножны.

– Видимо, ты думал, что я сплю до полудня и никогда не появляюсь на тренировках.

– Да. Собственно, я давно подозреваю, что россказни о Грозе джиннов сильно приукрашены, если не откровенная выдумка.

Вскидываю на Таху взгляд, лицо пылает. Так вот почему он не признавал ни меня, ни мои достижения.

Он неторопливо подходит ближе. Без кожаного доспеха белая туника с весьма широким вырезом обнажает мускулистую грудь всякий раз, как Таха взмахивает руками.

– Кое-что мне всегда казалось в тебе любопытным, – произносит он. – Ты такая горделивая, и все же, когда люди предлагают тебе решить, кто из нас двоих лучший Щит, ты вечно отказываешься.

Я должна была догадаться. Таха нашел меня не для того, чтобы вежливо побеседовать или погонять меня по фразам на харроутанге. Нет, я для него либо невидимка, либо та, над кем нужно взять верх. Третьего не дано.

Застонав, я опускаюсь на колени, чтобы поднять фляжку с водой.

– И буду отказываться. Это глупо. Все равно что сравнивать инжир и груши.

Пытаюсь пройти мимо Тахи, но он преграждает мне путь.

– С этим я могу согласиться. Что ж, как насчет решить, кто лучший в своем деле – я как зверовидец, а ты как поединщик.

– Ох, да брось. Ты серьезно считаешь себя лучшим зверовидцем в наших рядах?

– В истории, – поправляет меня Таха.

– В истории! Ха! – Я его обхожу. – А я-то думала, что высокомерию есть предел. Дальше будешь заявлять, что ты лучший зверовидец, чем Мера Ураби?

– Так и есть, – серьезно отвечает Таха, следуя за мной.

В памяти всплывает меткое мамино описание Байека: самодовольный болван. Сыну тоже подходит.

– Возможно, ты не очень хорошо знаком с историей Щитов, – бросаю я через плечо, – но Мера Ураби, мой предок, делала много больше, чем просто высылала льва разведать, нет ли впереди опасности. Однажды она попала в сильную бурю, на нее упало дерево, и она сумела приказать своему мыслезверю…

– Соорудить рычаг и сдвинуть дерево, – заканчивает за меня Таха. – Я знаю это предание, готов спорить на мешок мисры, что знаю историю Щитов лучше, чем ты.

Развернувшись к Тахе, сощуриваю глаза:

– Сомневаюсь. Моя мать – верховная ученая в Архивах. Пока твоя читала тебе на ночь сказки о коварном лисе и мудром соколе, моя излагала мне подробные исторические хроники основания Калии.

По лицу Тахи пробегает тень.

– Моя мать умерла, рожая моего младшего брата. Я перестал слышать сказки, когда мне было чуть меньше семи.

Откровение ошеломляет, как пощечина. Даже сам Таха часто моргает, видимо, раздосадованный своей честностью.

– П-прости, – запинаюсь я, стирая с лица усмешку. – Я не знала, что она… просто видела твою мать…

– Мачеху, – поправляет Таха, и его щеки заливает мягкий румянец.

– Прости, – повторяю я, уже тише.

Никогда не задумывалась, что Таха мог пережить такое же горе, которое терзает меня из-за Афира. Осознание напрочь сбивает меня с толку – кажется, Таха постоянно оказывает на меня такое воздействие. Хочу спросить, почему отец не читал ему сказки на ночь вместо матери, но мимолетное воспоминание, как Байек разговаривал с сыном в казармах, само по себе дает ответ.

– Я знаю о подвигах каждого известного зверовидца, – продолжает Таха. – И все еще могу поспорить: я сумею доказать, что я их лучше.

То, как он снова становится зазнавшимся ослом, приносит мне странное облегчение. На мгновение мне привиделось, будто в его броне мелькнула брешь, и она заставила его показаться… не знаю, более человечным, чем он есть. И все же это как-то неправильно.

– Ты два года вел себя так, будто меня не существует, а теперь хочешь доказать, на что способен? – осмеливаюсь я спросить.

Таха удивленно распахивает глаза шире:

– Не думал, что тебе есть до этого дело, честно говоря.

Да я и сама не думала, вдруг понимаю я.

– Нет мне дела, – поспешно выдаю я, а потом раздраженно вздыхаю, чтобы подкрепить ложь. – Но если ты так настаиваешь… значит, церемония?

Таха ведет меня обратно в лагерь, переступает через окружающую его нить. Фей и Реза до сих пор спят, хотя рассвет уже крадется по небу розоватым румянцем. Жду, что Таха их разбудит, ведь самое время, но, возможно, он предпочитает устроить наше соревнование без зрителей на случай, если проиграет.

Действуя тихо и молча, Таха ставит чайник на огонь. Пока вода побулькивает, растирает полоски мисры в мелкий порошок с помощью ступки и пестика. Стоя на коленях так близко к Тахе, я замечаю старые синяки на его костяшках, блеклые оливково-коричневые пятна, перетекающие туда-сюда с движением пальцев. Похожие на те, что появляются от ударов по твердой поверхности.

Церемония продолжается, и к щекам Тахи вновь постепенно приливает краска. Мы должны медитировать, размышлять о благословенном волшебстве, даре Великого духа, но Таха будто бы сосредоточен лишь на мне, и ощущение это усиливается из-за огромного безмолвного пейзажа вокруг. Любопытно, но я почти уверена, что Таха даже нервничает, когда я так пристально за ним наблюдаю. Он протягивает мне горячую чашку, и я с приятным удивлением обнаруживаю, что завитки пара не горчат как обычно. Они несут в себе едва уловимый аромат свежескошенной травы, дровяной печи и дождя. Чай даже кажется слегка сладковатым на вкус, и я радуюсь передышке.

После церемонии мы покидаем лагерь. Таха тащит с собой сумку.

– А это зачем? – спрашиваю я, разглядывая его ношу.

Мы возвращаемся туда, где я упражнялась ранее. Таха бросает сумку на траву и достает маленький мешочек.

– Сейчас увидишь.

Таха несколько раз свистит, и мелодичный звук разносится вокруг нас бесконечным эхом. Пару мгновений спустя к нам из-за деревьев устремляется Синан.

– Прежде чем мы начнем, – говорю я, нервничая все сильнее, – давай договоримся об условиях соревнования.

Таха достает из мешочка полоску заячьего мяса.

– Ручаюсь, увиденное произведет на тебя куда большее впечатление, чем любая пропыленная история о Мере Ураби.

Сдерживаю изумленный смешок. Сколько же напыщенности может вместить человек и не лопнуть?

– Ну конечно. А если я… если… что тогда?

Сокол садится на голое предплечье Тахи. Я невольно вздрагиваю, но мыслезверь на удивление осторожен с когтями, и между ним и его хозяином чувствуется взаимное доверие.

– Тогда, – говорит Таха, скармливая зоркоглазой птице мясо, – ты объявишь меня лучшим зверовидцем из тебе известных и отдашь мешочек мисры.

Я пристально в него всматриваюсь:

– Ее отмеряют каждому свою норму из-за риска одержимости волшебством. Нельзя делиться, даже с другими Щитами.

Таха будто бы обдумывает мои слова, на его щеках подергиваются желваки.

– Никто не узнает, если не захочешь. – Он поднимает руку, и сокол взмывает вверх. – В любом случае тебя вряд ли накажут, даже если разоблачат. Приступим?

Я не столько беспокоюсь о наказании, сколько о его необычном безрассудстве. Таха всегда славился тем, что делает все строго по правилам. Возможно, мое одобрение для него много значит.

Протягиваю руку:

– Давай, вперед. Превзойди Меру Ураби.

На губах Тахи появляется слабая улыбка. Он отходит от меня и сумки, занимает камень, на котором я сидела ранее. Глаза Тахи – как радужка, так и белки – сочатся жидким золотом, когда он разделяет мысли с Синаном. Я пытаюсь предсказать, что сейчас произойдет, но как вообще можно превзойти ту, кто подчинила мыслезверя и заставила его сделать сложный рычаг?

Синан разворачивается и летит обратно ко мне. Я смотрю в его золотистые глаза, каким-то образом ощущая в них присутствие Тахи. Жду, что он свернет, но сокол стрелой летит на меня. Чуть не взвизгиваю, отскакивая, и сокол облетает меня справа. Черные перья колышутся от порыва ветра, и Синан приземляется рядом с сумкой. Я медленно выпрямляюсь, чтобы понаблюдать. Сокол длинным клювом открывает сумку, достает несколько аккуратно сложенных предметов и раскладывает их на траве: связку бумаг, чистое перо, чернильницу. Я округляю глаза, когда Синан развязывает узел и достает лист. А затем когтями и клювом отвинчивает крышечку чернильницы, обмакивает перо и…