Текст книги "Дорога пряности"

Я смотрю на Бадр, ее влажные карие глаза устремлены вдаль, широкая грудь тяжело вздымается, передняя нога все еще подергивается, но все слабее.

– Знаю, ты не сможешь избавить свою лошадь от страданий.

Таха вздыхает и поднимается на ноги. Я слышу, как его длинный меч выскальзывает из ножен.

Я смаргиваю слезы.

– Что ты делаешь?

– То, что должен, ради нее и нас. – Таха направляет клинок на Бадр, теперь покорно лежащую, приставляет острие к голове. – Отправляйся к предкам.

– Нет! – кричу я, но не успеваю остановить этот кошмар.

Меч вонзается. Раздается ужасный, влажный и густой звук – и тут же затихает. Бадр даже не взвизгивает. Царит лишь молчание и то несчастье, которое оно в себе хранит. Моя полная луна, украденная с неба.

Я вскакиваю на ноги, бегу к ней, крича:

– Как ты мог так поступить, жестокое, подлое чудовище!

Бросившись на колени, я глажу ее шелковистую гриву. Напрасно ищу искорку в глазах. Они превратились в расписные стеклянные лампы, какие продают на базаре дома. Прекрасные, но пустые без света.

– Ох, Бадр, – шепчу я, – почему же ты меня покинула? Наши приключения еще не закончились.

Все вокруг меня проносится как в тумане. Таха отстегивает и уносит полупустые седельные сумки. Фей и Реза пытаются собрать разбросанные вещи. Я не помогаю. Я даже не двигаюсь с места, когда подо мной содрогается земля.

– Бросай припасы. Уже поздно! – восклицает Реза, подталкивая Фей к ее лошади.

Таха вспрыгивает в седло.

– Имани, у тебя нет иного выбора, кроме как ехать со мной. Лишь мой конь выдержит двух.

Я не могу ни ехать с ним, ни избавиться от видения, как он убивает Бадр. Насколько же я глупа, что допустила мысль, будто в Тахе есть хоть что-то, кроме тщеславия и жестокости?

– Клянусь Великим духом! – повышает Таха голос.

Над холмом раздается гортанное рычание. И с этим звуком доносится зловоние гниющей плоти. Отстраненно я узнаю признаки…

– Вергиены! – кричит Реза.

Из-за раскрошенных колонн, пошатываясь, выходят звери высотой в два с половиной метра, не люди и не гиены, но будто и те и другие одновременно. По меньшей мере дюжина чудовищ, жаждущих плоти. Когда-то они были людьми – потерянные души, проклятые Пагубой, не познающие искупления. И если вергиена убивает человека, он становится частью стаи, обреченный скитаться вечно.

Стая длинными скачками несется к нам. Пятнистый мех скрывает их среди обломков, разбросанных по холму, твари подпрыгивают и отталкиваются, словно земля стеклянная, а они сотканы из света. Чудовища рычат, смеются, скалятся. Издают звуки, которые когда-то, возможно, были словами, но я лишь в кошмарном сне могла бы догадаться, о чем твари переговариваются – угрожают они нам или умоляют о помощи. Оба варианта пугают меня в равной степени.

– Имани, прошу тебя! – кричит мне Таха.

Но я не могу пошевелиться. Какая-то иррациональная часть меня не хочет этого делать. Лучше остаться с Бадр, отправиться с ней туда, куда она ушла, чем ехать с Тахой.

Фей щелкает пальцами и собирает в руки пылающие шары. Реза поднимает открытые ладони над сухой землей, она дрожит и трескается под ним, и смертоносные осколки камней, взлетев, повисают в воздухе. Когда Фей начинает стрелять в вергиен огромными столпами огня, Реза преграждает тварям путь каменными шипами, которые вытягивает из земли. Чудовища катятся по склону, опаленные, раздавленные, проткнутые насквозь, но на их место в растущей орде приходят новые.

– Бесполезно! Их слишком много! – рявкает Фей, бросая гневный взгляд на Таху. – Брось ее уже! Надо убираться отсюда!

– Нет, она нам нужна.

Таха спрыгивает с коня и бежит ко мне, за его спиной бросаются к своим лошадям Реза и Фей.

– Давай уже, – ворчит Таха, вздергивая меня за плащ, затем подтаскивает к своему жеребчику и буквально забрасывает ему на спину, после чего вскакивает в седло сам и щелкает поводьями. – Ха!

У меня не остается выбора, кроме как держаться, и я стискиваю в кулаках ткань его дорожного плаща. Мы несемся по долине, наши измученные лошади взметают пыль и камешки, тени бьющих копытами ног вытягиваются по холмам. Стая вергиен видит, что мы удираем, и бросается в погоню.

14

Наши лошади мчат по извилистой тропе долины. Следую примеру Тахи и двигаюсь в седле в такт. Он ловко правит жеребчиком, но бешеная скачка кажется бесконечной. Будто мы совсем не продвигаемся, пока наконец не появляется развилка, образованная линией гор. Мы с грохотом несемся дальше – все так же прямо. Я подаюсь вперед, чтобы разглядеть лицо Тахи. Он пристально смотрит на развилку, но в глазах ни мыслей, ни планов, ни попыток понять, где путь опаснее. Только пустота. Таха забыл, в какую сторону нам нужно, или у него в голове все спуталось от страха.

Я трясу его за локоть:

– Таха, куда?

Он моргает, натягивает поводья и поворачивает вправо.

– Перекрой! – бросает Таха Резе через мое плечо.

Реза разворачивает коня и встает посреди тропы, его коса развевается на ветру. Из-за поворота выскакивают вергиены, длинные языки свисают из открытых пастей, капает слюна. Один вид Резы разжигает в тварях жажду крови, они верещат и неуклюже бросаются вперед на уродливых конечностях. Реза вскидывает руки с раскрытыми ладонями. И в считаные секунды горы издают стон. Вергиены не обращают на это внимания, до Резы им остаются жалкие метры, а затем он сжимает кулаки и опускает руки. Чудовищный треск сотрясет воздух, огромный камень срывается со склона горы и врезается в тропу, погребая под собой визжащих вергиен.

Таха останавливает нас, давая возможность полюбоваться невероятным зрелищем.

– Ловко сработал, кузен! – восклицает он.

– Я бы тебя прямо сейчас расцеловала! – подает голос Фей, когда Реза возвращается. Он, и так раскрасневшийся от напряжения, еще больше пунцовеет.

А меня невольно захлестывает волна облегчения.

– Спасибо, что спас нас, Реза. Твое подобие поистине впечатляет.

Тот кивает в ответ, а затем, как и все мы, окидывает взглядом груду посреди дороги:

– Кажется, я еще в жизни столько не перемещал.

– Играючи, – замечает Таха.

– Да… это было действительно нечто, – бормочет Фей, проводя ладонью по руке Резы.

И тогда Таха резко разворачивает коня и вжимает пятки ему в бока.

– Продолжаем.

Мы скачем дальше, уже не так быстро, разговор обрывается, и никто его не поддерживает. Ночь приближается неслышно, словно вор, медленно, понемногу крадет день. Именно в этой полной тишине, среди воздвигнутых вокруг нас горных стен, становится ясен весь ужас нашего положения.

– Надо было следовать указаниям тетушки, – бормочу я Тахе на ухо.

Он никак не отзывается, хотя и не может отрицать, что видеть становится все труднее, и даже сам уже покрывается гусиной кожей от холода. Во многих частях Сахира днем жарко, а ночью холодно. Неосторожного путника это быстро может погубить.

Я пробую снова:

– Нам нужно поскорее разбить лагерь на ночь. Причем в укрытии, а то замерзнем насмерть, не успев даже толком поголодать без припасов.

Таха останавливается, в полутьме сверяется с картой. Встревоженно хмурит брови, что еще больше выводит меня из себя. Я пытаюсь выглянуть и тоже посмотреть, но Таха быстро прячет карту в седельную сумку и ведет нас дальше. А я слишком слаба, чтобы возмущаться. У меня даже не было возможности проверить рану на боку, по ощущениям дело простой ссадиной не ограничилось, липкая кровь стекает по телу. Мне больше всего на свете хочется где-нибудь остановиться, и как можно скорее.

Путь, которому мы следуем, ведет нас от сравнительно открытого русла реки к узкому переходу меж стен гранита. Часы пролетают незаметно, пока мы пробираемся сквозь сумрак, петляющая тропа постепенно исчезает, тени сгущаются, а воздух становится ледяным, неумолимым, разреженным. Я почти ничего не вижу, мир плывет и сжимается. Когда мы наконец выбираемся из ущелья, света полумесяца едва хватает, чтобы разглядеть, куда же нас вывел Таха.

Тропа впереди раскрывается, словно легкие, что наполняются воздухом до краев. С обеих сторон растут кедры, слишком буйные для этой мертвой земли. А в конце тропы возвышается гранитная скала с причудливой резьбой и словами «Аль-Медина-Аль-Увла». Внизу, между точеными колоннами и изящными цветочными узорами, лежит вход.

– Что это за место? – спрашивает Реза, когда мы медленно туда подъезжаем.

– Мало нам сегодня было руин, да? – причитает Фей.

Бледный лунный свет отражается в глазах Тахи жутковатыми бликами.

– Я несколько раз свернул не туда, а дальше уже нет выхода, кроме как пройти через… что бы это ни было за место.

– Первый город, – читаю я название вслух, внимательно изучая скалу. – Должно быть, его возводили и населяли древние племена. Мы, возможно, первые из людей за многие столетия, кто его увидел. – На мгновение я даже забываю и о боли, и о горе. – Расскажу маме, она не поверит.

Фей взмахивает рукой:

– Как великолепно, как интересно! А вот я хотела бы знать, обязательно ли нам туда входить.

– Да, у нас нет выбора, – отвечает Таха. – Если карта верна, путь через город в любом случае куда короче, нежели прежний. Как только мы спустимся с горы на другой стороне, мы выйдем из Долины и окажемся в нескольких днях от Песков. Так что разобьем лагерь внутри и отправимся на рассвете. Завтра при первом же удобном случае раздобудем пищи.

– Чудесно, – буркает Фей. – Ночь в древнем заброшенном городе, куда целую вечность не ступала нога человека.

Волоски у меня на загривке встают дыбом, мне вдруг не терпится найти покой и разжечь свет. Тянусь к факелу, к счастью, Фей придерживается того же мнения. Она заносит ладонь над своим, и я чувствую исходящий от Фей жар, когда она собирает его из всего вокруг и собственного тела. Он накаляется, раздается вздох и низкий рев, и головка факела вспыхивает. Легким движением пальцев Фей перебрасывает пламя и на наши. Однако оно странным образом лишь сгущает мрак.

Таха ведет нас вверх по ступеням и через открытую галерею к входу. Стук копыт разносится по длиннющему туннелю. Красный свет факелов играет на стенах и запечатленных на них подробных пейзажах – море дюн, плодородные равнины, львиный прайд, караван людей на верблюдах. Меня охватывает сильная, сбивающая с толку уверенность, что я уже видела подобные произведения искусства раньше, но не могу вспомнить, где именно.

Взгляд цепляется за гравюру, от которой меня до костей пробирает ужас.

– Таха, стой, – шепчу я.

Он натягивает поводья. Я поднимаю факел так высоко, как только могу, не причиняя себе боли. Свет заливает изогнутые ленты высеченных ветвей.

Таха вскидывает бровь:

– Это дерево.

– Нет, – выдыхаю я, разглядывая изображение, – не просто дерево. А точно такое же, как мисра в святилище. Но почему оно здесь?

Таха смотрит на меня через плечо:

– Погоди, ты видела мисру?

– Один раз, перед тем как мы покинули Калию. Тетушка показала.

– Ну разумеется. – Таха снова смотрит на гравюру и качает головой. – Ты ошибаешься. Мисра всегда росла лишь в святилище.

Так утверждают все исторические хроники, но я не могу отделаться от ощущения, что в высеченном на древней стене дереве таится что-то особенное. Да и все это место… особенное. Я вспоминаю величественный город, который вижу во снах последние недели… может, это и есть он? Но как?

Не впечатлившись, Таха высылает жеребчика шагом. Свет моего факела медленно тает на кончиках ветвей, вновь погружая в темноту. Несколько мгновений спустя мы выходим на площадь и хором ахаем.

Город выстроен почти полностью из того же светлого гранита, и он будто усиливает слабый лунный свет, рассеивая сияние. По обе стороны от лабиринта лестниц и переходов, соединяющих здания с крышами-куполами, возвышаются туманные горы. Меж этим хитросплетением вверх тянутся кедры и обелиски, с которых свисают серебряные лампады. С горной вершины справа низвергается ревущий водопад, кристально чистая вода устремляется в канал, что проходит через весь город, пересекает площадь перед нами, переливается через край слева и летит куда-то вниз.

– Невероятно, – изумляется Фей. – Над этим городом будто…

– Не властно время.

Ни один камень не треснул и не осыпался. Серебро нетронуто патиной. Дома выглядят так, будто их совсем недавно построили. Ох, духи, да здесь, в этом краю смерти и отчаяния, течет вода.

– Это оно, – бормочу я под нос. – То самое место.

– Какое? – спрашивает Таха, снова оглядываясь.

Я не отвечаю… как я могу? Чувствуя, что ответа не последует, Таха спрыгивает с лошади и направляется к каналу – с той упрямой уверенностью, с которой, кажется, не способен расстаться. Мы наблюдаем за ним. Уверена, что остальные ждут того же, что и я: вот-вот из воды выпрыгнет речной змей и утащит Таху на дно. Ничего подобного не происходит. Таха наполняет свои мехи водой и от души пьет.

– В жизни не пробовал настолько свежей воды, – заключает он.

Фей гасит факелы, и я неохотно присоединяюсь к ней и Резе, чтобы тоже набрать полные мехи. Я еще никогда не видела столь холодной воды – и такой чистой, словно она истекает из-под пристального взора самого Великого духа.

– Где разобьем лагерь? – спрашивает Реза.

– Можно расположиться в доме, – предлагает Таха.

– А мы хотим нарваться на неприятности? Мы не будем спать в… – Фей умолкает и оглядывается. – Сколько этому месту? Столетия? Тысячелетия? А знаешь, неважно. Мы не ляжем спать среди древности. Я считаю, лучше встать где-нибудь снаружи, у городских ворот.

– Согласен, – говорит Реза, поглаживая Фей по плечам.

– Внутри теплее, – замечает Таха. – Камень защитит, и не придется разводить огонь, который может привлечь к нам внимание. Мы среди руин, или того, что должно ими быть, помните? Мы не знаем, что здесь обитает.

Мы переглядываемся в поисках ответов. Таха поворачивается ко мне:

– А ты что думаешь?

Он что, серьезно интересуется моим мнением? Быть может, Таху гложет вина за то, что он сотворил с Бадр? Ерунда. Скорее лев ощутит вину за убийство газели, чем Таха задумается о своем поведении. Тем не менее я промерзаю до самых костей, а рана на боку болит и немеет.

– Внутри, – выговариваю я, стуча зубами. – Вряд ли снаружи мы будем в большей безопасности. А в доме хотя бы будет тепло, ведь сейчас нам в первую очередь грозит переохлаждение.

Таха кивает:

– Хорошо. Найдем ворота, ведущие из города, и выберем дом неподалеку.

Реза вздыхает, но мы, по крайней мере, пришли к решению. Мы ведем лошадей через мост и поднимаемся на первый уровень над землей. В своем великолепии город похож на сказку, его камень с любовью улавливает каждый отблеск лунного света и возвращает сильнее в сто крат. Двери у каждого здания сделаны из чистого золота и украшены геометрическими узорами, по обе стороны стоят бронзовые вазы, полные переливающихся пурпурных цветов. На некоторых уровнях пространства столько, что там раскинулись огороженные поля, изобилующие фруктовыми деревьями и грядками поспевших овощей. Реза и Фей, крадучись, собирают на ужин столько, сколько могут унести в охапке. Когда мы минуем поляну фиговых деревьев, Таха перелезает через каменную ограду и срывает с веток несколько плодов. Прижимает один к носу.

– На что похоже? – шепчу я.

– На настоящую. Пополним запасы, перед тем как выступить на рассвете, – командует Таха Резе и Фей.

Те кивают, и мы двигаемся дальше, по широким лестницам и переходам, что извиваются вверх, на гору, огибая водопад, мелкие брызги которого кажутся на моем разгоряченном лице прохладным туманом. Но, несмотря на чистую воду и пышную растительность, не видно и не слышно ни единого живого существа. Ни птиц в кронах, ни насекомых в траве, ни мышей в укромных уголках. Такого не должно быть.

Порядком поднявшись в гору, мы достигаем длинного сада с кедрами. На другом его конце – такая же скала, как в начале, и темный коридор, который, похоже, ведет прочь из города.

– Вот, – говорю я, похлопав Таху по плечу. – Давайте остановимся здесь. Оставим лошадей и поищем дом для ночлега.

Его молчание я считаю знаком согласия. Мне больно, но я изо всех сил делаю вид, что это не так. Мне тоскливо помогать расседлывать белого жеребчика, наблюдать, как Таха ласково набрасывает ему на спину попону, затем подзывает своего янтарноглазого сокола. Скармливает Синану и маленьким почтовым соколам кусочки мяса, затем накрывает их клетки. Меня удивляет нежность, которую он проявляет к животным, ведь я помню, какими холодными кажутся их отношения с отцом. Удивляет – и злит, вызывая глубокое ощущение потери. Из-за жестокости Тахи моя Бадр осталась гнить под палящим солнцем и ночным морозом, и ее больше никто не найдет, лишь чудовища, что сожрут ее плоть, а если ее к тому времени не станет, то сгрызут кости в пыль.

Вскоре душевная боль становится слишком сильной, чтобы дальше помогать Тахе. На пару с Фей я обматываю веревкой несколько деревьев, чтобы оградить это место. Но и это занятие не лучше, я думаю о нашем бабе в Калии, как он ходит по загону и прищелкивает языком, когда тренирует лошадей, как часто ему в свободные дни помогал Афир. Мы объезжали Бадр вместе, баба и я, готовили ее служить со мной в Щитах. Я ужасно скучаю по бабе, хотя и привыкла подолгу не бывать дома. Я скучаю по всей семье, и мысль вернуться вместе с Афиром прогоняет боль лишь отчасти. Я боюсь того, что ждет меня в Алькибе, боюсь узнать, что брат погиб, и не меньше боюсь обнаружить, что брат стал незнакомцем.

Я стараюсь сосредоточиться на деле, привязываю подвески к веревкам онемевшими пальцами. Когда с этим покончено, мы собираем сумки и спускаемся по переходу в поисках места для ночлега. Я хромаю последней. Таха несколько раз оглядывается, но молчит.

Каждый дом на нашем пути выглядит вполне приемлемо, но, похоже, всем нам, включая Таху – что на него совсем не похоже, – страшно принять решение. Я нетерпеливо указываю на дом, который стоит на скалистом выступе, похожий на минарет с золотой крышей.

– Как насчет этого?

Остальные неуверенно кивают. Таха поднимается на крыльцо, ощупывает богато украшенную золотую дверь, затем толкает. Та со скрипом открывается в темную комнату. Я задерживаю дыхание, ожидая в лицо тучу пыли, но внутри совсем не затхло. Здесь, как и везде в Первом городе, время застыло в вечности.

Мы осторожно крадемся в полностью обставленную переднюю комнату.

– Как?.. – Реза подходит к панели кедрового дерева. Над ней на стене висит ковер с бахромой. – Как такое возможно?

Этого не должно быть. Не может быть.

Фей зажигает высокие канделябры, давая нам полюбоваться окружением: узорчатые гравюры на стенах, стеклянное окно в крыше, заросшее пурпурными цветами и лозами, традиционная резная мебель, серебряный кальян у красных подушек на полу. Все в безупречном порядке, словно обитатели дома покинули его каких-то пару минут назад.

Мы переходим из комнаты в комнату, осматриваясь в ошеломленном, испуганном молчании. В доме даже царит уютное тепло, хотя нигде не горит огонь. И пусть здесь есть кровати с расшитыми бисером одеялами и мягкими подушками, мы предпочитаем устроиться на ковре в гостиной. Реза и Фей сдвигают свои походные постели и лакомятся скромной добычей из фруктов вдали от меня и Тахи. Он все еще внимательно изучает замки на окнах и дверях. У меня особо нет аппетита, поэтому я устраиваюсь в углу, скидываю сапоги, а потом, пока остальные не смотрят, тайком приподнимаю тунику. Под ребрами тянется рваная, покрытая коркой рана – видимо, напоролась на камень, когда упала. Не то чтобы она была длинной или слишком широкой, но ее нужно зашить, чтоб зажила и не загноилась. Делать это будет больно, а показывать слабость перед отрядом я не хочу. Придется подождать, пока все заснут.

Я осторожно опускаю тунику и забираюсь под одеяло. Фей и Реза тоже сворачиваются калачиком. Реза отпускает очередную шуточку, Фей тихо хихикает. Все это убаюкивает, погружает мое измученное тело в сон, однако едва рядом раздается шелест, я заставляю себя кое-как разлепить глаза. Таха постелил себя рядом со мной и стоит спиной. Я смотрю, как он аккуратно снимает дорожный плащ и расстегивает кожаный доспех, раздевается до шальвар и легкой бежевой туники, облегающей мускулистые плечи. Таха поворачивается, и в дрожащем свете свечей я различаю на его челюсти тень синяка – там, куда я сегодня врезала.

Когда Таха со вздохом ложится, я притворяюсь спящей. Жду несколько мгновений и лишь тогда снова бросаю на него взгляд из-под опущенных ресниц. Словно изучаю опасного зверя из-за ограды. Таха устраивается, закинув руку за голову, туника распахнута на груди. Второй рукой он теребит деревянную подвеску в виде сокола, которая висит у него на шее на кожаном шнурке. Когда Таха такой тихий, никем не командует и не подчиняется приказам отца, я начинаю различать в его суровых глазах то, чего никогда не ожидала увидеть: вольные мысли и чувства, беспокойный, бурлящий океан. Накатывают волны, и меж ними мелькает тревога. Страх и, может, даже сомнение. Или мне кажется, что я все это замечаю – хочу замечать, – чтобы хоть как-то уговорить себя, что я не вверяю свою безопасность в руки незнакомца с неизвестными мне намерениями.

Таха хмурится мыслям и отпускает кулон, похожий на фигурки, которые вырезал Афир. Затем поворачивается ко мне, и, что бы значимого ни происходило у него в голове, все кончено.

Я закрываю глаза, растворяюсь в тишине. А потом, когда убеждаюсь, что Таха заснул, сажусь, подтаскиваю к себе сумку и достаю небольшой лекарский набор. Действуя так бесшумно, как только возможно в человеческих силах, я откупориваю обеззараживающий настой, но все же чем-то умудрясь разбудить Таху. Или же он тоже лишь притворялся спящим.

– Ты ранена, – шепчет он и поднимается.

Проклятье.

– Упала же. Не беда.

Таха бросает взгляд через плечо на Фей и Резу. Обнаружив, что те спят, он снова смотрит на меня. И передо мной вновь тот юноша, с которым я сразилась на мечах. Не суровый и высокомерный, а немного уязвимый, в его броне проступает та самая трещинка.

– Дай-ка посмотрю.

– Я же сказала, не беда.

Выливаю немного настоя на повязку. Таха кладет ладонь на мое запястье:

– Позволь мне помочь. Я зашивал много ран, даже серьезных.

– Мне не нужна твоя помощь, – хриплю я, и сердце колотится в груди. – Какое тебе вообще до меня дело?

Таха все равно забирает у меня повязку.

– Ох, духи, я слышал, что ты упрямее, чем гора, но думал, это преувеличение. Имани. – Он придвигается ближе. – Ты хочешь, чтобы все было правильно, или нет?

– Кто сказал, что я упряма? – бормочу я.

Таха выжидающе смотрит. Я колеблюсь, меня оглушает грохот собственного пульса. Чтобы Таха – и штопал мне рану? Прикасался ко мне с такой заботой? Не знаю, почему одна мысль заставляет меня трепетать. Может, все два года я лишь лгала самой себе, что мне плевать на отсутствие внимания со стороны Тахи.

Я неохотно задираю тунику:

– Ладно.

Таха придвигается еще ближе и мягко прикасается к моему телу теплыми кончиками пальцев, удерживая меня неподвижно.

– Ты же не против? – тихо спрашивает он.

На его скулах проступает бледный румянец.

– Нет, – пищу я, и сердце подпрыгивает в груди.

Таха кивает и принимается промокать рану. Больно просто демонически, меня словно пронзают тысячи крошечных кинжалов. Я втягиваю воздух сквозь стиснутые зубы и устремляю повлажневший взгляд в потолок. Таха прочищает горло.

– Хотел извиниться за то, что случилось с Бадр. Ты права, я слишком гнал лошадей и… – Он сглатывает. – Я не хотел лишать ее жизни. Я поступил так лишь потому, что это было нужно. Твой отец – величайший коневод в Калии. Ты же знаешь, что большинство лошадей не оправляются от открытых переломов.

Я молча киваю. У меня перехватывает горло, сжимает виски. Неожиданное признание лишает дара речи настолько, что я даже забываю про боль.

– Все… все в порядке, – шепчу я в ответ, сама того не замечая. – В некотором смысле ты проявил доброту. Не задумываясь, избавил меня от этого тяжкого бремени.

Таха тщательно протирает руки настоем, ловко вдевает нитку в иглу.

– Будет больно, – предупреждает он, склоняясь надо мной. – Постарайся думать о чем-нибудь другом.

– Например? – слабым голосом интересуюсь я, устремляя взгляд в потолок.

– О чем-нибудь таком, от чего тебе становится хорошо.

Я снова смотрю на Таху, мой мутный взгляд скользит по темным растрепанным волосам и ярким глазам, в которых блестит пламя свечей. По губам, влажным от того, что сосредоточенный Таха постоянно проводит по ним языком. Игла входит в плоть. Меня охватывает лихорадка, внутри все вдруг смешивается, словно кто-то взбаламутил илистое дно реки. Что тому причина – боль от швов или то, что Таха ведет себя совсем иначе? Замешательство от того, насколько он переменчив, непредсказуем, словно погода. То ясный день, то вдруг гроза, и от моих попыток его понять он ловко уклоняется. Не знаю как, но поспешно ищу более легкую тему, чтобы увести разговор от себя. Дергаю подбородком в сторону кулона-сокола у Тахи на шее.

– Не видела его у тебя. Красивый.

Не отдавая себе отчета, тяну руку, прикасаюсь к дереву и случайно задеваю обнаженную грудь Тахи. Осознаю, к чему ведут мои же слова, лишь когда они уже срываются с губ:

– Напоминает фигурки, которые Афир вырезал дома в свободное время. Они всегда были как живые. Едва что-то привлекало его внимание, человек, или зверь, или дерево необычной формы, даже если Афир увидел его лишь мельком во время путешествий, он никогда не забывал его облик…

Боль вгрызается сильнее, голову будто сдавливает обручем. Я отдергиваю руку, но успеваю заметить, как по коже Тахи бегут мурашки, несмотря на приятное тепло комнаты.

– Ты предана своей семье, – говорит он.

– Да. Я готова отдать за них жизнь.

– Даже если они совершили что-то плохое?

Таха имеет в виду Афира, и я не знаю, огорчиться мне или негодовать.

– Мой брат не тот, за кого ты его принимаешь, – говорю я, хотя в глубине души гадаю, остался ли он прежним. – Он бескорыстный, добросердечный. Человек чести.

Таха не отвечает и не спорит, лишь продолжает на меня смотреть. Я вздыхаю:

– Что бы со мной ни случилось, мой брат благополучно вернется домой.

– Восхищаюсь твоей преданностью, – говорит Таха, но голос печален.

Таха опускает взгляд, но, клянусь духами, в его глазах серебрятся слезы.

– Готово, – заключает он после нескольких мгновений тишины и обрезает нитку ножницами. – Осталось только перевязать.

Я смотрю на результаты его трудов. Таха не лгал, он и правда умело зашивал раны. Моя идеально стянута. Таха обматывает меня чистой повязкой и аккуратно складывает вещи обратно в сумку.

– Спасибо, Таха.

А ведь думала, у меня ни разу в жизни не появится повода произнести эти слова. Но раньше я думала, что мой брат мертв и что я никогда бы не привязала к себе джинна. Видимо, все когда-нибудь случается в первый раз.

– Не за что.

Таха прячет кулон под тунику и ложится на другой бок, пряча от меня лицо.

Я сижу еще немного, наблюдая, как мерно приподнимается и опускается плечо Тахи. Не знаю, что я должна ощущать, но чувства наваливаются одновременно. Печаль, тревога, и самое худшее – желание. Я не спрашиваю себя, чего желаю. Я тоже ложусь и закрываю глаза.