Текст книги "Ангелы страшатся"

16. Невинность и опыт (ГБ и МКБ)[84]84
  Аллюзия на стихотворный цикл Уильяма Блейка «Песни невинности и опыта», 1789–1793. – Примеч. пер.


[Закрыть]

В этой главе будут исследованы те характеристики ментальной среды или сети, которые проявляются на границе раздела (интерфейсе) между ментальными подсистемами. Для начала в качестве важнейшего примера я рассмотрю интерфейс между стариками и молодежью. Этот интерфейс я сравню с другими, особенно с тем иногда носящим трагический характер интерфейсом, которые антропологи называют контакт культур, и еще одним, часто не менее трагичным, возникающим, когда человеческие сообщества сталкиваются с природными экосистемами.

Позвольте начать с двух хорошо известных лимериков, схематично и сжато иллюстрирующих феномен ментального контакта:

 
Горевал паренек: «Ду-ду-ду!
Думал я, что автобус веду,
Но действительность мне
Вдруг открылась вполне:
Как трамвай я по рельсам иду!»
 

На этот лимерик есть ответ:

 
Голосил старичок: «Вай-вай-вай!
Счастлив тот, кто похож на трамвай,
А автобуса рок —
Ежедневный урок
Оптимальный маршрут выбирать»[85]85
  Лимерик и ответ на него в оригинале:
There was a young man who said «Damn.I begin to perceive that I amA creature that movesIn determinate grooves.I’m not even a bus, I’m a tram».There was an old man who said «Cuss.I must choose between better and wuss.By rulings of Fate,I must keep myself straight.I’m not even a tram; I’m a bus».

[Закрыть].
 

Без сомнения, эта пара стишков написана, чтобы подчеркнуть иллюзорную природу свободы воли. Помимо этого она намекает, что автобус старше и опытнее трамвая.

По мере того как вы продвигаетесь от узкого детерминизма к несколько более широкому, вы продолжаете оставаться внутри вселенной, кажущейся детерминированной, однако получаете возможность отступить в сторону от контекста, в котором живете, и увидеть этот контекст. На этой стадии вы можете выбирать между тем, что получше, и тем, что похуже. Не все для вас столь жестко задано. Вы становитесь похожи скорее на автобус, чем на трамвай. Но у вас по-прежнему остается иллюзия, что если бы вы только смогли достичь следующего порядка (уровня) свободы, если бы вы только смогли выйти в какое-то новое измерение, вы получили бы подлинную свободу воли. Кажется, что свобода всегда находится за следующим углом или за следующим гребнем ментального ландшафта. Мы продолжаем исследовать и размышлять, словно надеемся однажды найти мысль, которая сделает нас свободными.

Смысл лимериков в их сопоставлении. Наивность трамвая, полагающего, что он был бы свободен, если бы не эта ограничивающая колея, демонстрируется через разочарование автобуса, обнаруживающего ограничения и обязанности следующего уровня контроля. «Свобода» и «обязанности» – это комплементарная пара такого рода, что увеличение одного всегда приносит за собой увеличение другого.

И поверхностный контраст между автобусом и трамваем, и фундаментальный детерминизм, с которым оба должны столкнуться, в совокупности дают нам аллегорию отношений между молодостью и старшим возрастом, а также пример распространенных базовых характеристик многих интерфейсов между ментальными системами.

В молодости наша колея узка, стиснута социальными ограничениями и нашим ограниченным знанием вещей. По мере приближения к старшему возрасту колея становится шире. Может показаться, что это дает нам бо́льшую свободу, но на самом деле это увеличивает нашу ответственность за выбор – за наш выбор. [Если местоимение «мы» из предыдущей фразы отнести к современному человечеству в его отношениях с биосферой, то все очевидные возможности, предлагаемые технологией, увеличивают как выбор, так и необходимость ответственности.]

Я собираюсь обсуждать не философские абстракции «свободы воли» и «детерминизма», а необходимый компонент естественного хода развития любого организма. Это и значит быть ментальным существом, и этот парадокс является существенной частью человеческой жизни, частью ментального окружения, какого бы уровня сложности мы ни достигли.

Наше ви́дение другого всегда искажено. На взгляд трамвая автобус кажется «свободным». Но на взгляд автобуса невинность трамвая кажется блаженством свободы.

Аналогичный контраст имеет место почти во всех иерархиях и пирамидах власти, сочетающих множество подсистем. Недавно меня назначили членом Попечительского совета Университета штата Калифорния. Я вошел в число двадцати пяти человек, составляющих правление этого очень большого финансового и образовательного концерна со ста тысячами студентов в девяти университетских городках. Все как внутри, так и снаружи этой институции думают, что члены Попечительского совета – это могущественные лица как по отдельности, так и сообща. Предполагается, что они могут и на самом деле определяют то, что происходит в этом огромном Университете. Однако, говоря по правде, они сознают ограниченность своей власти еще острее, чем студенты. Лично у меня было больше влияния на образовательный процесс в роли старшего преподавателя, чем в роли члена Совета. В те дни я мог непосредственно влиять на студентов в аудитории. Я мог вкладывать в их головы странные идеи, и они могли задавать странные вопросы в других аудиториях. Они могли сказать другим преподавателям: «Но Бейтсон говорит так-то и так-то». Положение члена Совета обернулось разочарованием; мне все больше и больше приходилось принимать решения о количественных величинах, а не об идеях. Сколько студентов мы можем принять? Какую плату за обучение установить? Как поднять пенсионную систему на уровень современных требований? В качестве члена Совета я почти утратил свободу формировать вопросы.

Я уверен, что и президент США чувствует себя почти полностью связанным, что придает ему сходство с автобусом. Его власть вводить новшества входит практически в полное противоречие с его обязанностью поддерживать «порядок». Большинство его решений должно быть направлено на поддержание status quo. Президент-идеалист и президент-радикал, попав в Белый дом и обнаружив, сколь мало у них власти, должны разрыдаться.

Однако люди по-прежнему стремятся стать президентами, монархами, премьер-министрами. Они стремятся к так называемой «власти». Странным образом, иллюзия власти есть побочный продукт и функция того искаженного восприятия, которое заставляет трамвай завидовать автобусу. Любой нижестоящий скорее всего думает, что любой вышестоящий более свободен от «определяющей колеи». В этом разгадка честолюбия. В большинстве человеческих культур начиная с эпохи неолита ментальная среда поощряет подобные устремления. Честолюбие и зависть являются обычными побочными продуктами обширного класса интерфейсов между человеческими ментальными подсистемами.

Нам предстоит изучить механику иллюзии: то далекое от реальности почтение, с которым невинность смотрит на опыт, и ту далекую от реальности зависть, с которой опыт смотрит на невинность.

Схожее положение дел характерно для отношений между полами. Альфред Хэддон (Haddon), наш старый кембриджский профессор, каждый год заканчивал свой курс лекций по физической антропологии одной и той же шуткой. Он ставил на кафедру два черепа – мужской и женский – и предлагал отметить контраст между ними. На мужском черепе он указывал на тяжелые надбровные дуги и грубую бугристость мест прикрепления мышц в затылочной области; на женском черепе он указывал на общую легкость и гладкость структуры и незавершенное состояние швов. В заключение он говорил: «Как видите, мужской череп напоминает человекообразную обезьяну, а женский – ребенка. Какой вам больше нравится?»

Как бы то ни было, есть в этом искусный и милосердный промысел Провидения, заставляющий каждый пол завидовать другому и, возможно, восхищаться им. Да пребудут эти иллюзии с нами вечно!

Значит ли это, что от этих скрытых тенденций ментальной жизни невозможно освободиться? Верно ли, что конкретные иллюзии, характерные для отношений между старыми и молодыми, характерны для любых подобных интерфейсов? Значит ли это, что эти иллюзии обязательно связаны с темами зависти и контроля? Какова механика появления таких иллюзий? Можно ли найти какие-то исключения? Такие исключения пролили бы свет на природу более широкого ментального окружения.

Существует немало ситуаций, в которых человеческие существа достигают или сохраняют некоторую свободу от иллюзий, сопровождающих иерархическое превосходство.

Первый класс таких исключений сопряжен с фактом неминуемой смерти. В шотландском диалекте есть слово fey, однокоренное со словами fate — «судьба» и faery — «фея». Оно означает возвышенное над обыденностью состояние, в котором многие ранее неизвестные истины становятся самоочевидными. Поэтому в фольклоре индивидуум в состоянии fey наделяется сверхъестественной мудростью и способностью к ясновидению. Этот термин весьма точно описывает состояние сознания, порождаемое абсолютной несомненностью смерти. Когда смерть близка и неотвратима, когда невозможны никакие компромиссы, зрение приобретает новую ясность, а разум может воспарить. Это состояние является результатом освобождения от собственнических тенденций и, полагаю, приблизительно соответствует буддийской «непривязанности» (nonattachment). По выражению Уильяма Блейка, появляется возможность смотреть через свои глаза, и иллюзии успеха и поражения, стыда и самодовольства исчезают. Если бы все находились на грани смерти, зависть была бы невозможна.

Возвращаясь к иносказанию об автобусе и трамвае, мы не должны забывать, что оба этих средства передвижения (и равно их человеческие аналоги) имеют и лелеют представление, что они куда-то движутся. Они полностью привязаны к ценностям эго, и именно из этой привязанности они создают свои иллюзии свободы и/или детерминизма. Можно сказать, что автобус стоит на шаг ближе к непривязанности, но это ничего не значит. Он либо привязан, либо нет; здесь нет промежуточных состояний (за исключением страдания).

Неизбежной характеристикой окружающей ментальной системы – ее эпистемологической необходимостью – является то, что допущение наличия цели предполагает (возможно, воображаемую) проблему свободы воли и/или детерминизма. Исследование связи между идеями целенаправленности и идеями свободы ближе подводит нас к необходимой истине, нежели то немногое, что мы можем сказать о понятиях «цели» и «свободы воли» по отдельности.

Я был близок к смерти в двух случаях, потребовавших хирургического вмешательства, и в обоих случаях операция была неудачной, но пациент выжил. Я благодарен за оба эти переживания, о которых я уже писал в другом месте. Здесь я хочу сказать, что оба переживания дали мне огромное освобождение. Любовь поднялась из глубины, и ее стало легче выражать. В то же время возникло чувство одиночества, похожее на чувство, с которым после напряженного восхождения альпинист взирает с высокой горы.

Это не было краткой экзальтацией, а длилось недели и месяцы и только постепенно уступало дорогу обыденности, заботам и привязанностям повседневной жизни. Мой последний опыт этого рода имел место примерно год назад, и сегодня я по-прежнему не вполне вернулся к норме, к тому, что Томас Элиот называл «нелепо бесплодное грустное время между концом и началом»[86]86
  У автора – «sad time between», неточная цитата из «Четыре квартета: Бёрнт Нортон». У Элиота: «Ridiculous the waste sad time / Stretching before and after», перевод А. Сергеева. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Очевидно, состояние fey может возникнуть в любом возрасте, однако преклонный возраст – это, помимо всего прочего, приближение к смерти; и я думаю, что различие доступного уровня состояния fey вносит свой вклад в барьер между старостью и молодостью. Дело не только в том, что старость более подобна автобусу, а молодость более подобна трамваю, но и в том, что с годами мы начинаем постепенно обнаруживать, что проблема свободы воли несущественна.

Мне повезло увидеть некоторые стороны другой системы, в которой люди относительно свободны от дилемм автобуса и трамвая. Это было на острове Бали, где я в течение двух лет вел полевую работу совместно с Маргарет Мид, с которой мы тогда состояли в браке (см. Bateson, Mead, 1942).

Западные понятия цели и времени, понимаемого как длительность, в мышлении балийцев неотчетливы, и даже слова для обозначения этих понятий очевидно являются результатом недавних заимствований. В ответ на вопрос о цели: «Зачем ты делаешь то-то и то-то?» – балийцы, как правило, отвечают либо с точки зрения паттернов этикета, либо с точки зрения календаря: «Потому, что сейчас Анггара-Каси».

Другими словами, то умонастроение, которое заставляет и трамвай, и автобус жаловаться на недостаток свободы, либо отсутствует, либо слабо выражено у балийцев. И привязанность, и цель всегда тесно связаны с идеями времени.

Будет естественным спросить, находятся ли балийцы в состоянии fey в смысле хронического ожидания смерти. Ответить на этот вопрос не так просто. Конечно, смерть и связанные с ней ритуалы являются неизменной и бросающейся в глаза чертой жизни балийцев. Их ритуалы кремации широко известны. Покойных несут к месту кремации на высоких башнях, порой достигающих высоты 30 м. Их несет большая толпа мужчин, кричащих и вопящих под бамбуковой решеткой, поддерживающей башню. Они, шатаясь, проходят через деревню и затем пересекают ручей, где происходит неистовая забава с грязью: все топают, брызгаются и смеются. В каждой такой похоронной толпе есть один или два человека, называемые сапта, «свободный от отвращения». Этими индивидуумами отчасти восхищаются как забавниками, но и отчасти презирают за афиширование (аджум-аджуман) этого странного пристрастия. Они могут схватить и дернуть руку или ногу разлагающегося трупа, или погрузить лицо в брюшную полость трупа.

Эта грубая игра (если это слово уместно) является правильным общепринятым поведением, что резко контрастирует с выражением горя и «уважения к покойному», которых традиция требует от западных людей. Однако сомнительно, что общепринятое поведение на похоронах является выражением «чувств» участников, говорим мы о Бали или о Западе. В горной деревне Баджонг Геде мы стали свидетелями похорон жены глухонемого мужчины. Овдовевший муж рыдал самым жалким образом, и его многочисленные друзья извинялись за это бесстыдное проявление горя, объясняя, что из-за глухоты он не знает, как надо себя вести.

В целом ясно, что традиционное балийское отношение к смерти очень сильно отличается от нашего, и это отношение до некоторой степени напоминает либо имитирует непривязанность или состояние fey. Однако кажется, что балийское «счастье» (как они это называют) в присутствии смерти не так просто. Возможно, что они подавляют выражение горя, в точности как мы подавляем импульсы к непристойному поведению.

Я полагаю, совсем не случайно, что индуистская богиня смерти на Бали имеет не только индуистские имена Кали и Дугра и соответствующие этим именам атрибуты, но она также и Рангда, Королева ведьм и сама ведьма, напоминающая Медузу-Горгону, с ужасным лицом и способностью парализовать тех, кто дерзнул приблизиться. В ритуальных представлениях ей достаточно взмахнуть антенгом (перевязью, в которой балийские матери носят своих младенцев), чтобы приближающиеся недруги оцепенели[87]87
  Совместный фильм Бейтсона и Мид «Trance and Dance in Bali» с детальным изображением балинезийских обрядов, включая и сцену погружения группы молодых мужчин в паралитический транс, можно найти на сервере YouTube. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Ведьмы, вероятно во всем мире, напоминают человека в состоянии fey и демонстрируют непривязанность. Их пример также показывает, какую враждебность могут навлечь носители этих качеств. Ведьма традиционно действует на грани логики[88]88
  Примеры такого поведения можно найти у Маргарет Мюррей (Murray, 1962), Сильвии Уорнер (Warner, 1979) и Исак Динезен (Dinesen, 1979). Эти источники несхожи. Маргарет Мюррей была историком-антропологом и специализировалась на средневековой Европе. Она также заявляла, что знает о двух группах ведьм, все еще действовавших в Англии перед Второй мировой войной. Сильвия Уорнер была точным и эрудированным автором исторических романов, вероятно, почерпнувшая много идей у Маргарет Мюррей. Исак Динезен была знаменитой датской писательницей, сюжеты которой обычно имели запутанную форму «контекстуального каламбура». Известен по меньшей мере один случай, когда она прокляла соперника-плагиатора «колоколом, книгой и свечой». Нет свидетельств, что так называемые ведьмы конца XVII века из Салема, Массачусетс, были организованы в группы или проделывали каверзы с контекстом. – Примеч. пер.


[Закрыть] и заставляет контекст выглядеть иначе, нежели он выглядит с конвенциональной точки зрения. Она создает контекстуальные каламбуры и двусмысленности, что приводит к постоянному соскальзыванию в даблбайнды. Интересно, что традиционное европейское испытание и/или наказание ведьм производилось погружением, гротескным и ужасным даблбайндом, создающим симметрию преступления и наказания. Подозреваемую привязывали к концу шеста, погружаемого в воду. Если она тонула, это доказывало ее невиновность, но ценой жизни. Если она плавала, это доказывало вину, за чем следовало сожжение.

Я не знаю, действительно ли преступное колдовство особенно характерно для старых женщин, но таков стереотип европейского фольклора и сказок. В своих танцах и представлениях балийцы восхищаются предпубертатными девочками, танцующими роль Рангды, хотя сама Рангда – старая карга. Говоря языком индуизма, она скорее Кали-Дурга, нежели Парвати, однако внутри каждой прекрасной маленькой Парвати скрыта Кали-Дурга, и наоборот, в каждой старой карге скрыта Парвати. Принц в каждом чудовище и чудовище в каждом принце.

Ведьма, сапта, мистик, шизофреник, дурак, пророк, мошенник и поэт – все они варианты автобуса. (Ведьма традиционно наделяется свободой перемещения в трех измерениях. Возможно, ее лучше всего символизирует какое-то летающее, кружащееся и сбивающее с толку устройство наподобие вертолета.) Все они обладают частичной свободой, что ставит их в положение конфликта с традиционным миром.

В 1949 году, когда психиатры все еще верили в лоботомию, я начал работать в психиатрической больнице Управления по делам ветеранов в Пало-Альто. Однажды один психиатр-ординатор позвал меня взглянуть на доску в нашей большой аудитории. Днем там собиралась комиссия по лоботомии, и доска осталась невытертой.

Это было тридцать лет назад и сейчас, разумеется, подобное невозможно, но в те дни собрания по поводу лоботомии были большим событием. Собирались все, кто имел хоть какое-то отношение к пациенту: врачи, медсестры, социальные работники, психологи и т. д. Присутствовало тридцать или сорок человек, включая «Комиссию по лоботомии» из пяти человек под председательством приглашенного специалиста, известного психиатра из другой больницы.

Когда были оглашены все исследования и отчеты, ввели пациента, чтобы приглашенный специалист с ним поговорил.

Специалист дал пациенту кусок мела и сказал: «Нарисуйте фигуру человека». Пациент послушно подошел к доске и написал: «НАРИСУЙТЕ ФИГУРУ ЧЕЛОВЕКА».

Специалист сказал: «Не надо писать. Нарисуйте». И пациент написал: «НЕ НАДО ПИСАТЬ НАРИСУЙТЕ».

Специалист сказал: «Все, я сдаюсь». На этот раз пациент пересмотрел определение контекста, которое он до того использовал ради отстаивания свободы, и огромными буквами написал через всю доску: «ПОБЕДА».

Я полагаю, что по мере того, как мы поднимаемся по лестнице искушенности от молодости к старости, от невинности к опыту, или, обобщенно, от одного уровня логической типизации к следующему, мы неизбежно сталкиваемся во всеми видами сложности, примерами которых служат мистик, шизофреник и поэт. Сеть разума, уродства и красоты, в которой и мы, и все остальные живые существа существуем и частью которой являемся, структурирована таким образом, что все описанные мной вещи при соответствующих обстоятельствах должны происходить.

Дело не только в том, что автобус должен выбирать между тем, что получше, и тем, что похуже, но и в том, что находясь лицом к лицу с трамваем автобус станет завидовать его невинности; и напротив, трамвай станет завидовать опыту и псевдосвободе, которую дает опыт.

Ментальный мир неизбежно размечен и разделен множеством границ раздела на множество подсистем. Поэтому мы можем понять работу этого ментального мира, продвигаясь шаг за шагом. Ментальный мир неизмеримо больше нас самих, однако у нас все же есть некоторые «трюки», позволяющие нам что-то понять и о его огромности, и о его деталях. Из этих трюков наиболее известны индукция, обобщение и абдукция. Мы собираем информацию о деталях; мы складываем вместе кусочки информации, пытаясь составить картину или форму; затем мы подводим итог в виде утверждений о структуре. Затем мы сравниваем наши формы, чтобы выяснить, как их можно разбить на классы, подпадающие под одни и те же или родственные правила. Именно для этого последнего шага я использую термин абдукция, которая является клеем, удерживающим вместе всю науку (а также и религию?).

При всем этом мы сами, разумеется, служим примером неизбежных характеристик сети разума, частью которой являемся, ветви которой составляют нашу сущность. Именно эту сеть пытается исследовать данная книга. В особенности мы не должны забывать о барьерах, которые надо поддерживать, чтобы сеть разума могла стать сложнее и богаче, могла эволюционировать в направлении экологической кульминации: полустабильной системы с максимальной дифференциацией, сложностью и изяществом. Мы ищем контрасты, которые развиваются и проявляются по мере роста искушенности.

Мы также ищем примеры патологии, дающие частичные ключи к пониманию условий сохранения здоровья большей сети. Мы ищем феномены на границах раздела, те интерфейсные феномены, при которых участвующие подсистемы претерпевают грубое обесценивание, как это происходит с ведьмой и госпитализированным шизофреником. Такие случаи легко распознать как повреждения системы, которые взывают об исправлении и к индивидууму, и к системе. Более серьезны многочисленные случаи, в которых целые долгоживущие подсистемы вроде сообществ или экосистем со временем медленно деградируют в результате взаимодействий и интерфейсных феноменов.

Таковы случаи (возможно, это общее правило), когда количество вытесняет качество. Это тот трюк, при помощи которого старые, увы, уклоняются от необходимости понимать молодых, а отцы города могут решать, положить ли в основу всей системы либо автобусы, либо трамваи, при этом не понимая ни тех ни других. Для трюка достаточно элементарной экономики и оценки затрат.

Из всех созданных воображением организмов – драконов, протомоллюсков, «недостающих звеньев между человеком и обезьяной», богов, демонов, морских чудовищ и т. д. – экономический человек самый тупой. Он туп потому, что все его ментальные процессы сводятся к количественным величинам, а его предпочтения транзитивны. Его эволюцию проще всего понять, если рассмотреть коммуникативные проблемы при контакте человеческих культур.

При соприкосновении двух цивилизаций всегда требуется достичь некоторого взаимопонимания. В случае двух сильно контрастирующих систем, почти не имеющих общих предпосылок, установить общую основу для коммуникации непросто. Это становится еще сложнее потому, что во всех культурах люди склонны верить, что их ценности и предрассудки «истинны» и «естественны». Такое привилегированное положение собственной культурной системы, вероятно, неизбежно и повсеместно. Есть, однако, один предрассудок, распространенный практически во всех культурах: если A больше B, то A, вероятно, лучше B.

Поэтому получается, что дилеммы, порождаемые контактом культур, часто разрешаются за счет концентрации внимания на этой общей предпосылке, с которой проще всего согласиться. Тогда встреча цивилизаций превращается в вопрос торговли и возможность получения прибыли, либо в маневры ради «власти», при которых предполагается, что неизбежным исходом должно стать доминирование одной из сторон. Если посмотреть на трагедии, происходящие на границах соприкосновения двух человеческих культур, не приходится удивляться, что аналогичные трагедии происходят на границах соприкосновения человеческих сообществ и экосистем и ведут к их резкому сокращению или медленной деградации. Предпосылки подобных столкновений, как правило, отмечены упрощенчеством, однако определяют интерпретацию сообщений, формируют наблюдения и в конечном счете влияют на ход событий. Предпосылки, приведшие к конфликтам между белыми колонистами и американскими индейцами, были теми же, что привели к разрушению травянистых прерий, а сегодня угрожают влажным джунглям Южной Америки и их обитателям.

Альтернативой стал бы сдвиг нашего восприятия, признающий сложность и взаимную интеграцию систем по обе стороны любой границы. Мы низводим себя до таких карикатур, как «экономический человек»; мы низводим другие сообщества, леса и озера до положения активов, постепенно низводя их и в другом смысле, как прерии были низведены до пустыни, члены других групп были низведены до рабов, или как при помощи психохирургии шизофреника низводят до недочеловека.

Что нужно, чтобы взаимодействовать с границей раздела более сложным образом? Как минимум, для этого нужен способ восприятия, признающий как нашу собственную сложность, так и системную сложность другого, признающий возможность совместного вступления в недискриминационную систему с общей сетью разума и элементами необходимой таинственности. Подобное восприятие одновременно и себя, и другого является признанием священного.

[То, как мы действуем, как уравновешиваем сложности свободы и ответственности, зависит от ответа, который мы даем на древнюю загадку «Что есть человек?». Одним из многочисленных вариантов этой загадки является загадка Сфинкса, с которой мы встречались в Главе 13. Она гласит: «Что ходит сперва на четырех ногах, затем на двух и, наконец, на трех?», чем ставит вопрос в контексте границ раздела, всегда существующих в человеческом обществе между детством и зрелостью, а также между зрелостью и старостью. Что иногда подобно автобусу, иногда подобно трамваю, но никогда полностью не «свободно»? И что значит двигаться через бо́льшую и более сложную ментальную систему, вовлекаясь в многочисленные столкновения с другими ментальными подсистемами, каждая из которых содержит определенную возможность целостности? Мы имеем дело со столкновениями разумов, происходящих во фрейме большей ментальной системы. В этом контексте вопросы, подобные загадке Сфинкса, надо задавать в двух аспектах, как это сделал Уоррен Мак-Каллок в своей версии вопроса Псалмопевца: «Что есть человек, коль скоро он может знать число, и что есть число, коль скоро человек может его знать?»]

Что, по нашему мнению, есть человек? Что значит быть человеком? Что есть другие системы, с которыми мы сталкиваемся, и какова связь между нами?

Вместе с загадкой я хочу предложить вам идеал. Возможно, он не достижим окончательно, но может по крайней мере стать мечтой, к которой мы стремимся. Идеал в том, что наши технологии, наши медицинские и сельскохозяйственные методики, наши общественные структуры должны каким-то образом соответствовать нашим лучшим ответам на загадку Сфинкса.

Видите ли, я не думаю, что действие или слово способны определить сами себя. Я полагаю, что действие или слово, маркирующее опыт, всегда следует рассматривать, как мы говорим, в контексте. А контекстом любого действия является вся эпистемологическая сеть и состояние всех вовлеченных систем, включая сюда и историю, приведшую к этому состоянию. То, чем мы считаем себя, должно быть совместимо с тем, чем мы считаем окружающий мир.

Заметьте, что предложенный мной идеал близок к религиозной надежде. Мы не продвинемся далеко, пока не признаем, что вся наука и технология, а равно и медицина, начиная с Гиппократа, как вытекает из религии, так и воздействует на религию. Все врачи религиозны в двух смыслах: они неизбежно принимают какую-то этическую систему и неизбежно примыкают к какой-то теории отношений разума и тела, то есть к мифологии, нравится это вам или нет. [Это, вероятно, верно по отношению ко всем, кто имеет дело с живыми системами.] Для достижения предложенного мной идеала нам надо всего лишь быть последовательными. Увы, быть последовательным чрезвычайно трудно и, вероятно, невозможно.

Именно загадке Сфинкса я посвятил пятьдесят лет профессиональной жизни в качестве антрополога. В высшей степени важно, чтобы наш ответ на загадку Сфинкса гармонировал с управлением нашей цивилизацией, а оно в свою очередь гармонировало бы с реальной работой живых систем.

Главная трудность состоит в том, что ответ на загадку Сфинкса отчасти является результатом тех ответов, которые мы уже давали на различные формы этой загадки. Курт Воннегут дает нам едкий совет, что нужно тщательно выбирать, чем притвориться, поскольку мы становимся тем, чем притворяемся. Что-то в этом роде, какое-то подобное самоподтверждение происходит во всех человеческих организациях и культурах. То, что люди считают «свойственным человеку», становится предпосылками, встроенными в их общественные структуры; далее встроенные вещи выучиваются и становятся частью характера.

Одновременно с этим самоподтверждением наших ответов происходит нечто еще более серьезное: любой ответ, который мы поощряем и который из-за этого поощрения становится отчасти истинным, становится также труднообратимым. В этих вещах всегда присутствует инерция.

В наших предположениях о «человеческой натуре» мы должны быть крайне осторожны. Мы уже создали нацию сутяг, создав мир, в котором вред и боль имеют денежное выражение и в котором жить, не будучи защищенным страховкой, небезопасно, словно бы жить голым и безоружным.

Более того, наши гипотетические ответы на загадку Сфинкса сегодня находятся в состоянии непрерывных изменений. В данный момент мы находимся в крайнем замешательстве. Наши убеждения претерпевают быстрые изменения со скоростью сравнимой с той, с которой вещи менялись в классической Греции где-то между 600-ми и 500-ми гг. до н. э., или еще раз в начале христианской эры. Мы живем в странном и захватывающем мире, в котором ставятся под вопрос самые предпосылки языка. Какой язык у сердца? Или у правого полушария? Или у психоаналитического Ид? Это латынь или английский? Или это санскрит? Это проза или поэзия, на нем говорят или поют? Является ли его выражением наложение рук? Или выучка хирурга, фармаколога или массажиста? И так далее.

На самом деле под вопросом оказывается старая тема отношений между «телом» и «разумом», а это центральная тема величайших мировых религий.

Старые верования износились, и мы ощупью ищем новые. Дело не в принадлежности к христианству, мусульманству, буддизму или иудаизму, а в том, что у нас всё еще нет новых ответов на старые вопросы. Мы лишь знаем самую малость о направлении, в котором идут перемены, но совсем не знаем, чем они закончатся. Нам нужно думать не об ортодоксии, а нужно широко и с сочувствием открыть свой ум буре идей, в которой мы все сейчас живем и в которой нам следует наилучшим образом обустроить свой дом, найти духовный покой.

Я думаю, требование религиозной «свободы» в американской конституции порождено аналогичным потоком. Под «свободой» Отцы-основатели имели в виду возможность поклоняться и представлять себе Бога в многочисленных резко различающихся формах, открывшихся благодаря крайностям революционного периода. Эволюция, революция и религия должны идти вместе. Несмотря на религиозную свободу, принадлежность к религии важна. Я думаю, что запрет религиозного образования в государственных школах был ошибкой[89]89
  Отец Грегори, генетик Уильям Бейтсон, был атеистом, однако заставлял своих сыновей читать Библию, «чтобы они не стали пустоголовыми атеистами». – Примеч. МКБ. (См.: О пустоголовости среди биологов и чиновников отдела образования // Бейтсон Г. Шаги в направлении экологии разума. М.: УРСС, 2005).


[Закрыть].

Однако вернемся к более актуальным аспектам загадки Сфинкса. Я предложил вам два соображения, касающихся ответа на загадку. Первое соображение гласит, что «человеческая природа» имеет свойство самоподтверждаться. Второе гласит, что особое значение нынешнего потока идей в том, что он является началом нового решения проблемы тело/разум.

Я считаю, что сегодня мы знаем достаточно, чтобы ожидать, что новая картина будет унитарной, а концептуальное разделение «разума» и «материи» предстанет как побочный продукт недостаточного холизма. Когда мы слишком пристально фокусируемся на частях, мы теряем способность видеть неизбежные характеристики целого, и тогда возникает искушение приписать феномены, порождаемые целостностью, некоторой сверхъестественной сущности.