Текст книги "Ангелы страшатся"

Ныне «холистический» – это популярное слово, чаще всего встречающееся в словосочетаниях вроде «холистическая медицина». Оно относится к многочисленным воззрениям и практикам в диапазоне от гомеопатии до иглоукалывания, от гипноза до приема галлюциногенов, от наложения рук до развития альфа-ритмов, от индуизма до дзена, от врачебного умения найти подход к больному до предельно деперсонализированной диагностики через астрологический тип.

Человечество ждало холистического подхода в течение долгого времени. Само это слово первым употребил Ян Смэтс[90]90
  Смэтс, Ян Христиан (Smuts, 1870–1950): южно-африканский государственный и военный деятель, философ. Один из основателей философского течения холизма. («Холизм и эволюция», 1926). – Примеч. пер.


[Закрыть] в 1920-х. Оксфордский словарь английского языка определяет его как «тенденцию природы создавать целостности из упорядоченных групп элементов». Однако систематическая мысль, дающая возможность придать этому слову точное и формальное значение, не апеллирующее к сверхъестественному, идёт из XIX века. Именно там мы можем найти ранние соображения о целостностях и формальных отношениях между информацией и организацией, включая Клода Бернара с его milieu intérieur – «внутренней средой», Клерка Максвелла с его «демоном» и анализом паровой машины с центробежным регулятором (1870), Рассела Уоллеса с его естественным отбором (1858), а также человека, представляющего особый интерес для врачей: «Старого доктора» Эндрю Стила (Still).

Старина Стил был основателем остеопатии. В конце XIX века он пришел к мысли, что телесные патологии могут быть связаны с нарушением того, что мы сегодня называем коммуникацией. Он предположил, что внутренняя физиологическая организация тела есть вопрос передачи сообщений, а спинной мозг является важнейшим центром сбора, обработки и распространения информации, который не могут миновать никакие сообщения. Он утверждал, что при помощи манипуляций с позвоночником можно излечить все болезни. Я думаю, он слегка помешался, как и все, на сто лет опередившие свое время. Он уверовал, что его идеи охватывают не только многие нарушения, действительно связанные с позвоночником, его осанкой и проводимостью, но также и случаи бактериальных инвазий. Это довело его до беды, однако по большому счету он был ранним холистом точно в том смысле, в котором я предпочитаю использовать это слово.

Сегодня, разумеется, мы знакомы с идеей патологии как разлада, противоречия, блокировки или выхода из-под контроля внутренней экологии тела. Даже в таких «физических» патологиях, как перелом костей, мы начинаем уделять внимание идее перелома кости и реакции на эту идею. Такие изменения находятся в согласии со многими современными представлениями во всех разделах биологии.

Я рискну предсказать, что в течение ближайших двадцати лет подобные вещи станут достоянием «человека с улицы» и неизбежно создадут основу для новых общепризнанных представлений, распространенных во всем обществе и разделяемых и учеными, и юристами, и врачами, и пациентами.

Старые общепризнанные представления изнашиваются, а новые наступают с удивляющей скоростью. В действительности мы учимся иметь дело с тенденцией мироздания создавать целостности, состоящие из единиц, соединенных при помощи коммуникации. Именно это делает тело живой сущностью, действующей так, словно она обладает разумом, которым она, несомненно и обладает.

Я считаю, что со времени Второй мировой войны слово «холистический» приобрело новый и гораздо более точный смысл. Этот новый точный смысл дает надежду на глубокий пересмотр западной культуры.

Становится все яснее, что загадочные явления, которые мы ассоциировали с «разумом», связаны с определенными характеристиками систем, лишь сравнительно недавно вошедшими в сферу компетенции науки. Среди них:

a) Характеристики циркулярных и самокорректирующихся систем;

b) Способность таких систем обрабатывать информацию;

c) Способность живых сущностей запасать энергию (я использую это слово в его обычном физическом смысле, в смысле эргов, джоулей, калорий и т. д.). Поэтому изменение в некотором органе восприятия (получение им сведений о различии) способно инициировать высвобождение запасенной энергии.

Есть еще несколько положений, которые сообща создают новые способы думать о целенаправленности, адаптации, патологии, короче говоря – о жизни. Они составляют предмет изучения кибернетики, теории информации, теории систем и т. д. Но сейчас я хочу привлечь внимание к нашей сегодняшней ситуации, когда рушатся традиционные способы думать о разуме и жизни и новые способы думать об этих вещах становятся доступны не только философам, обитающим в «башне из слоновой кости», но также практикующим врачам и вообще «человеку с улицы».

Исторически новые тенденции, ставшие явными во время Второй мировой войны и сразу после нее, почти полностью изменили наши представления о ментальном процессе и системе тело/разум, которые предстали как целостная, живая, самокорректирующаяся и саморазрушающаяся сущность.

Насколько мне известно, кибернетика, понимаемая в широком смысле этого слова, является единственной серьезной попыткой формального размышления о целостностях.

Если подойти к феномену разума с этими новыми инструментами, тогда генетику и прочие факторы, детерминирующие рост и форму (те, что определяют симметрию вашего лица с двумя глазами по обе стороны носа), всё то, что направляется сообщениями, исходящими от ДНК, можно рассматривать как часть ментальной организации тела. Как часть холизма.

Если мы поставим двойной вопрос: «Что есть человек, коль скоро он может распознать болезнь, нарушение или уродство?» и «Что есть болезнь, нарушение или уродство, коль скоро человек может их распознать?», то новые способы мышления могут предложить связующий ответ в форме утверждения, что саморекурсивная коммуникативная система способна знать о нарушении своих собственных функций. Она способна испытывать боль, а также способна на многие другие типы знания. Она также может знать о гармоничном функционировании, и это знание может стать основой для благоговения перед красотой большей, не столь дискриминационной системы.

Наконец, еще предстоит определить дисциплинарный аспект новых способов мышления. Верить и действовать в русле той веры, что не существует разума, отдельного от тела, и (конечно же) не существует тела, отдельного от разума, не значит стать свободным от любых ограничений. Это значит принять новую дисциплину, возможно, более строгую, чем прежняя.

Это возвращает нас к идее ответственности. Я редко использую это слово, но здесь говорю его со всей серьезностью. В чем же заключается ответственность всех тех, кто имеет дело с живыми системами? Все это пестрое сборище идеалистов и циников, праведников и стяжателей несет ответственность – как индивидуальную, так и коллективную – перед мечтой.

Эта мечта касается человека, который может знать живые системы и воздействовать на них, а также этих систем, которые можно знать. Части ответа на эту разветвляющуюся загадку должны возникнуть из математики, естествознания, эстетики, но также из радости жизни и любви. Все они должны внести вклад в воплощение этой мечты.

Я уже напоминал вам, что человеческой природе свойственно усваивать не только детали, но также и глубокую бессознательную философию, то есть становиться тем, чем мы притворяемся, приобретать форму и характер, который навязывает нам наша культура. Мифы, окружающие нашу жизнь, приобретают достоверность по мере того, как становятся частью нас самих. Такие мифы становятся неоспоримыми. Они глубоко, ниже уровня осознания встраиваются в характер, а потому по сути становятся религиозными, вопросом веры.

Именно за эти мифы и их возможные будущие формы все наши мифотворцы и мифопоэты, включая ученых, политиков и школьных учителей, несут ответственность. Врачи, юристы, средства массовой информации несут общую ответственность за распространяемые мифы, за ответы, предлагаемые на загадку Сфинкса.

Позвольте мне завершить главу ответом Псалмопевца на его вариант загадки:

Что есть человек, что Ты помнишь его?..

Не много Ты умалил его пред Ангелами: славою и честью увенчал его. [Пс. 8:5–6]

17. Чем нам метафора полезна? [*] (МКБ)[91]91
  «And what’s a meta — for?» – аллюзия на стихотворение Роберта Браунинга (Browning, 1812–1889) «Смерть грамматика». – Примеч. пер.


[Закрыть]

Из-за этой книги я стала остерегаться вечеринок с коктейлями, то есть тех общественных мероприятий, где дружелюбные незнакомцы, узнав, что я трачу весну на работу над книгой, могли спросить, о чем эта книга. Сперва я рассказывала, откуда эта книга взялась, что это задача по завершению работы, которой мой отец был занят к моменту смерти. Но они могли поинтересоваться, о чем она. «Ну, – уклончиво говорила я, – она как-бы философская». Зависала пауза.

«Понимаете, – говорила я, – мой отец Грегори Бейтсон развивал ряд идей о природе ментального процесса. Эти идеи он взял из кибернетики, которая, как он считал, создала основу для нового понимания эпистемологии живых систем. Он, разумеется, не считал задачу завершенной, но он был убежден, что если это новое понимание станет широко доступным, люди станут действовать иначе в вопросах экологического равновесия, войны и мира. И он считал, что развитие чувствительности к природным системам как-то связано с темами эстетики и “священного”».

Ух. После такого начала надо было сделать паузу, чтобы вдохнуть, но уже было сказано слишком много и слишком быстро. Вечеринка с коктейлями не место для заявлений, что ты работаешь над книгой, которая «вообще обо всем». Тем более что когда в одном предложении встречаются слова эпистемология, эстетика и кибернетика, глаза собеседника могут осоловеть. Помимо сложности и амбициозности самого проекта Грегори, я привнесла в книгу еще один вопрос (и это помимо «всего вообще»?). Пытаясь привести доставшуюся мне стопу черновых и незавершенных рукописей в связный вид, пытаясь понять направление движения мысли Грегори, добавляя или убирая материалы в целях ясности изложения, я старалась придать книге такую форму, которая показала бы, как мыслил и излагал Грегори. Эта книга говорит о ментальном процессе, но также и о ходе мысли. Ясно видно, что во многих вопросах Грегори двигался на ощупь, но это, возможно, убедит читателя задаться собственными вопросами и применить к ним инструменты и информацию, доступные сегодня.

Многим из нас покажется чуждым тот ментальный ландшафт, по которому двигался Грегори. Сходным образом может показаться чуждым образ мысли, с которым мы сталкиваемся при изучении культуры, основанной на предпосылках, отличных от нашей, или, возможно, при изучении другого биологического вида. Мне приходилось сознательно изменять тактику, когда я хотела поработать в системе координат Грегори. Это, конечно, напоминает то, что часто пытаются делать антропологи. Такое изменение тактики или корректировка исходных постулатов (preconceptions) имеет принципиальную важность для тезиса данной книги, гласящего, что знание – это артефакт. Что знание неизбежно зависит от исходных постулатов, которые иногда можно исследовать или изменить.

Довольно странно обнаружить, что после всех тех лет, когда Грегори якобы отошел от антропологии ради работы в других областях, его работа имеет дело с центральными антропологическими темами. Антропологи часто пытаются проникнуть в концептуальный мир другой культуры. Читатели книг по этнографии привыкли, что читая о незнакомом обществе, они узнаю́т несколько слов из экзотического языка. Для автора это единственный способ выразить концепцию, отсутствующую в западном мышлении, и некоторые из этих терминов даже прижились в английском языке: табу, мана, сати[92]92
  Древний индийский обычай публичного самосожжения вдовы вместе с телом мужа; запрещён англичанами в XIX в. – Примеч. пер.


[Закрыть]. В этих книгах часто присутствуют объяснения всей переплетенной системы: пантеона богов, календаря, сложной системы родства, связывающей пять поколений. Например, на острове Бали пространственное положение задается как противопоставление движения к священной горе в центре острова и движения к океану. Поэтому вы не сможете передать тот способ, которым балинезийцы концептуализируют географию, не упомянув не только физическую форму их мира, но также и его метафизику. И те же пространственные отношения структурируют отношения между индивидами. Исследователь, который хочет перемещаться между горой и побережьем в гармонии с балинезийцами, должен проникнуть в их мыслительный мир.

Большинство антропологов считает необходимым применять несколько режимов мышления и наблюдения. С одной стороны, у них имеются инструменты, по-видимому, объективной фиксации и измерения. С другой стороны, они с полной серьезностью слушают рассказы о магии, колдовстве и богах. Между двумя этими крайностями они уделяют внимание рассказам об обычной жизни, в которых в качестве причины событий приводятся прочие символические элементы: например, деньги, честь, коммунистическая угроза, гостеприимство или сексуальная привлекательность.

Эти различные виды дискурса невозможно полностью разделить, поскольку как бы ни было ясно антропологу, что туберкулез «реален», а колдовство «нереально», и то и другое может выступать причиной наблюдаемых паттернов поведения. Не уделив внимания им обоим, вы не можете объяснить наблюдаемое и не можете успешно взаимодействовать. Аналогично врач не может успешно врачевать, если пытается обращаться с пациентом только как с набором тех переменных, которые можно изолировать в лабораторных условиях. Без сомнения, в человеческих делах и взаимодействиях «реальным» может быть колдовство, а не туберкулез. Плацебо, представляющее собой идею лекарства, может оказаться действенным против идеи симптома. А переживаемая нами боль – это идея, разновидность ментального образа.

Подобное разнообразие систем отсчета неизбежно присутствует в антропологии, и оно снова и снова встречается и в этой книге, и во всей работе Грегори. Именно это постоянное перемещение то туда, то обратно между конструируемыми людьми смыслами и физической реальностью создает для любого антрополога фундаментальную необходимость думать в терминах интерфейса между Плеромой и Креатурой, как это в последние годы называл Грегори[93]93
  У антропологов может возникнуть искушение связать различение Плеромы/Креатуры с использованием терминов этический и эмический у Кеннета Пайка (Pike, 1954). Этические описания пытаются описывать Плерому, эмические описания описывают частные человеческие культурные системы внутри Креатуры, локальные эпистемологии. – Примеч. МКБ.


[Закрыть]. Каким образом в звоне монет или в страданиях болезни встречаются ментальное и материальное? И как нам построить науку, способную в единой строгой структуре говорить и об инкарнации, и о белковой недостаточности?

Однако вопрос стоит еще глубже. Грегори утверждает, что та же проблема стоит перед всем биологическим миром. Антропологи изучают сообщества, которые живут благодаря коммуникации: без передачи выученных паттернов адаптации человеческие существа нежизнеспособны. В качестве антропологов мы изучаем сообщения, коды и организационные формы, связывающие сообщество воедино и регулирующие его повседневную жизнь. Чтобы это сделать, мы должны перейти от одной локальной эпистемологии к другой, обе из которых присущи людям и составляют часть Креатуры. Если мы изучим только те реалии, которые доступны, скажем, физике и биохимии, картина будет неадекватной. Грегори утверждает, что все наши описания организмов или взаимодействующих сообществ организмов должны в той или иной форме включать в себя характеристики их систем сообщений. Фактически он говорит, что понимание организмов требует этнографического подхода.

Классические стратегии науки – это, во-первых, анализ, разбивающий сложные целостности на части, более доступные для изучения, и, во-вторых, редукция, объясняющая сложные процессы, например жизнь, в терминах более простых процессов, лежащих в основе сложных (редуцируя, скажем, организмическое до молекулярного). Но эти стратегии имеют пределы. Хотя физическую сущность профессора химии можно основательно изучить в лаборатории, такое изучение профессора как части Плеромы неспособно установить, умен он или глуп, пользуется он уважением или нет, или же что это вообще такое – быть человеком или профессором. Профессор может быть познан только в Креатуре, только в контексте своей коммуникации, отношений, мотивации абстрактными целями и честолюбивыми устремлениями. Поэтому нам нужна наука, адаптированная к Креатуре. В антропологии мы обеспокоены тем, насколько воспринимаемое этнографом отличается от воспринимаемого туземцами, насколько наши описания пригодны для их реальности. В контексте науки для нас важно, способны ли вообще наши описания предсказывать. Ясно, что они никогда этого не смогут, пока мы не сможем идентифицировать причины событий, а эти причины, как правило, абстрактны. Время от времени биологи задаются вопросом, что́ воспринимает кошка, птица, лягушка[94]94
  Уоррен Мак-Каллок, ключевой участник группы пионеров кибернетики, упоминается у Грегори чаще любого другого современного ученого. Здесь уместно напомнить, что Мак-Каллок также был одним из соавторов знаменитой статьи «Что́ глаз лягушки говорит мозгу лягушки», сыгравшей решающую роль в развитии этого направления мысли (Lettvin, Maturana, McCulloch, Pitts, 1959). – Примеч. МКБ.


[Закрыть] или даже пчела, однако такой вопрос почти никогда не задают в отношении растения, луга или отдельной клетки растущего эмбриона, хотя все они – живые системы. Чтобы указать на директивы, определяющие следующий шаг роста или поведения, во всех этих случаях важно знать, какая информация доступна и как она закодирована. Способны ли заботы антропологов увеличить число биологов, задающих подобные вопросы?

Такой подход к эпистемологии требует от нас изучения наших описаний и нашей собственной природы как существ, обрабатывающих информацию, даже если мы стараемся создавать проницательные описания других систем, с которыми взаимодействуем. Антропологию часто видят и как путь к познанию незнакомого и чуждого, и как путь к самопознанию. Особенно важным становится учет языка, той системы кодирования и коммуникации, которая выделяет человеческий вид из всех прочих. В форме языка мы имеем невероятно гибкую коммуникативную систему, в дополнение к коммуникативным и перцептивным средствам, имеющимся у других млекопитающих: хромосомным, гормональным, неврологическим, кинестетическим и т. д. Через посредство различных странных рекурсивных петель сознательности и проприоцепции мы осведомлены о весьма большом объеме своей собственной активности по обработке информации (хотя это лишь незначительная часть целого). Эта осведомленность глубинным образом связана с нашим доверием к обучению как адаптивному механизму. Карты, создаваемые языком, оторвались от соответствия «территории». Дело не только в том, что, подобно всем существам, мы вынуждены иметь дело скорее с идеями кокосовых пальм, нежели с самими пальмами. Мы также можем сидеть на тропическом острове и воображать отсутствующие там дубы, лгать о дубах, шутить о дубах, либо можем взять любое утверждение касательно дуба или пальмы и посредством простой лингвистической трансформации обратить его в свою противоположность. Человеческий язык, увы, в чем-то подобен деньгам: он настолько гибок, что способен быть фальшивым.

Поэтому неудивительно, что человечество проявило большую изобретательность в попытках усмирить этот разгул потенциальных возможностей, начиная от Инквизиции до изобретения детектора лжи, включая также разработку систематики ложных логических выводов и риторических приемов. Человеческая коммуникативная ткань отнюдь не представляет собой единое полотно. Напротив, мы имеем большое разнообразие типов дискурса, каждый из которых имеет свои нормы, управляющие его использованием, имеет некоторые, хотя и не точные границы, и способен по-своему соотноситься с Плеромой. Даже галлюцинации могут быть приемлемыми, если вы знаете, что находитесь в галлюцинозе. Годится и поэзия, хотя многие боролись за то, чтобы она знала свое место. В математике есть красота, но ее применимость к материальному миру всегда гипотетична. И так далее. Большая часть видов дискурса, называемых наукой, является распространением чрезвычайно успешной системы дискурса, разработанной для описания материальной – физической и химической – реальности. Этот вид дискурса тоже очень красив, но, возможно, плохо пригоден для ориентации в тех частях материального мира, которые опутаны коммуникативными сетями.

Я думаю, Грегори скорее осуждал неправильное использование отдельных видов дискурса или нарушение границ между ними, нежели осуждал какие-то конкретные формы. Его акцент на незнании следует понимать как требование поддержания границ, делающее возможным продолжение множественных форм дискурса. Пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, но постарайтесь стать амбидекстером, равно хорошо владеть обеими руками. Избегайте ошибок фундаментализма, сциентизма и уайтхедовского «заблуждения неуместной конкретности». Внутри данной сферы дискурса стремитесь к непротиворечивости, следуйте логике этой сферы. Относитесь серьезно к паскалевским «рассуждениям сердца», но не надейтесь, что они действенны в Плероме.

В неуклюжем неологизме «плероматизация» можно усмотреть иронию. Хотя язык может возникнуть только в Креатуре, он был заточен, особенно в науках, под задачу описания Плеромы, под задачу приближения нас к материальной реальности, о которой, тем не менее, мы всегда знаем лишь из вторых рук. Наш успех в одной сфере ведет к применению той же системы в другой сфере, где она непригодна. Требование объективности иногда идет во вред точности, а общественные науки находятся в постоянной опасности искажения под воздействием (физического) сциентизма.

Грегори снова и снова возвращается к различию между тем, как коммуникация должна происходить в Креатуре, и тем, как мы с нашим языком, развитым для приближения к Плероме, вносим искажения. Он утверждает, что самое важное различие состоит в том, что в языке очень важны существительные, которые, как кажется, указывают на вещи, тогда как биологическая коммуникация касается паттернов и отношений. Так, он спрашивает о генетических факторах, детерминирующих развитие человеческой руки: «Указывают ли они на пять пальцев (пять вещей) или же на четыре отношения между пальцами?» Или о кошке, трущейся о ноги хозяина: «Своим “мяу-мяу” она говорит “молоко, молоко” или же “зависимость, зависимость”?»[95]95
  См.: Проблемы коммуникации китообразных и прочих млекопитающих // Бейтсон Г. Шаги в направлении экологии разума. М.: УРСС, 2005. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Даже акула в своих различных адаптивных программах скорее опирается на информацию, как соотноситься с океаном, нежели что такое океан (способность поименовать «воду», матрицу жизни, для акулы столь же неправдоподобна, как и для эмбриона в его внутренней коммуникации с маткой). Если в Плероме действительно имеются вещи, то существительные (которые совсем не вещи) – это полезное изобретение для размышления о вещах. Однако с изобретением существительных возникла возможность ложного овеществления. В Креатуре вещей нет, там есть только идеи, образы, группировки абстрактных отношений. Однако большое удобство разговора о вещах ведет к тому, что мы обращаемся с любой попавшейся идеей – истиной, Богом, харизмой – словно она подобна вещи. Но правильнее будет сказать, что семантика, подходящая для Креатуры, должна состоять из отношений.

Упомянув семантику Креатуры, надо сказать и о синтаксисе. Грегори указывает на контраст между общим предпочтением метафоры в биологической коммуникации и человеческой системой, построенной вокруг существительных, включенных в субъект-предикатные отношения (отношения подлежащее – сказуемое). В метафоре два сложных высказывания помещаются бок о́ бок и до некоторой степени уподобляются. Тем самым утверждение состоит в их помещении в непосредственное соседство. Язык же дает возможность разделить субъект и предикат внутри данного высказывания, поэтому утверждение состоит в предикации, то есть в формальном установлении связей между субъектом и предикатом. Еще один случай, когда внутренняя структура лингвистической последовательности выступает явной параллелью внешних событий – это логическая аргументация. Логика развивалась для того, чтобы позволить моделировать линеальные причинно-следственные цепи на основе рискованного уподобления логического следования, где идеи вытекают одна из другой, и физической каузальности, где события вытекают одно из другого. Грегори также обращал внимание, что отрицание существует только в человеческом языке. При коммуникации между организмами его аналогом часто выступает либо некоторый вид сопоставления, либо манипуляция логическими типами для создания метасообщения. (Собака не может сказать: «Я тебя не укушу». Она, однако, может поместить поведение, сигнализирующее о намерении напасть, в контекст противоречивых сигналов, чередуя агрессивное поведение и демонстрацию покорности, что создаёт сообщение: «Это игра, не надо бояться»[96]96
  Осознавая возможность упрека в антропоморфизации, рискнем предположить, что собака сообщает об отсутствии у нее агрессивных намерений посредством «клоунады», абсурдизирующей и карикатуризирующей агрессивное поведение. Подобное невербальное сигнализирование часто встречается и у представителей вида Homo Sapiens. – Примеч. пер.


[Закрыть].) Устойчивость логической типизации важна для Креатуры, однако смешение логических типов может играть роль в синтаксисе. Я подозреваю, что смешение/противоречие логических типов, ограничивающееся рамками лингвистической коммуникации, действует не так глубоко, нежели когда оно выплескивается в другие типы коммуникации. Именно поэтому по-настоящему патогенные даблбайнды всегда включают нелингвистические и контекстуальные элементы.

Наконец, сравнительно с прочими видами коммуникации, человеческая лингвистическая коммуникация делает упор скорее на сообщения, чья основная функция – референциальная, то есть на сообщения, которые извещают о состоянии какого-то «того» (хотя этим «тем» может быть и сам отправитель сообщения), нежели на сообщения, передающие команды и директивы. Обратите внимание на доминирование в лингвистической коммуникации сообщений в третьем лице, в отличие от «бесед о нас с тобой». Человеческие существа, освободившие свои передние конечности для манипуляции предметами, преуспели в описании того, на что могут воздействовать.

Тем самым человеческий язык весьма далек от любой другой биологической коммуникативной модальности. Его свойства, столь отличные от них, делают его скорее пригодным для разговора о Плероме. Значит ли это, что мы плероматизировали язык? Или же мы скорее создали гротескный гибрид, не адекватный ни одному из миров? В силу странного изворота, последним изощренным достижением Креатуры стала способность по-новому информировать о Плероме – и дезинформировать о Креатуре.

Как мне кажется, основной тезис этой книги состоит в том, что, хотя как в эволюции языка, так и в истории науки важную роль сыграло развитие видов и стилей дискурса, пригодных для описания Плеромы, для описании Креатуры и взаимодействия с ней принципиально важно иметь семантику и синтаксис, пригодные для этой задачи. Поскольку вся Креатура находится внутри Плеромы, плероматический язык строг и точен. У меня действительно пять пальцев; на уровне скелета моя кисть состоит из отдельных вещей, собранных в пять групп. Эти материальные объекты можно разделить, сосчитать, взвесить, измерить и подвергнуть химическому анализу. Но ничто из этого не будет особенно полезным, если мы захотим ответить на ряд других вопросов: что значит – иметь руку; каким образом организм создал ее в ходе эпигенеза; в чем сходство руки с ногой, лапой или плавником. Для ответа на эти вопросы нам нужна подходящая для Креатуры семантика, опирающаяся на различия, и подходящий для Креатуры синтаксис, как минимум чувствительный к метафоризации и логической типизации. Синтаксис нам нужен хотя бы для того, чтобы комбинировать идеи новыми способами, при помощи процесса, несколько напоминающего дедукцию тем, что он позволяет создание новых комбинаций. Как ученый, Грегори был заинтересован в создании способа говорить о Креатуре, позволяющем точность, ясность и дедукцию. Он был заинтересован в системе истинных и конгруэнтных утверждений, которые можно было бы использовать для внутренне непротиворечивого мыслительного процесса, имеющего потенциал развития. Он также был заинтересован в виде знания, пригодного для передачи.

Возможность существования пригодных для Креатуры форм дискурса, которые могут стать средством познания и принятия решений, не есть лишь гипотеза. С одной стороны, это рекомендация для биологической науки будущего, с другой – указание разобраться в том, что у нас уже есть. Параллельно с критикой нашей чрезмерной увлеченности дескриптивными модальностями, более подходящими для Плеромы, нежели Креатуры, Грегори также видел, что в рамках имеющегося диапазона человеческой коммуникации по-прежнему существуют поддиапазоны или подсистемы, стоящие ближе к остальному биологическому миру. Островки характерной для Креатуры коммуникации (даже в лингвистической форме) обнаруживаются в религии и искусстве, в межличностных отношениях, в первичных процессах: сновидениях, виде́ниях, продуктах воображения.

Он также обнаружил, что у коммуникации, присущей Креатуре, есть собственный вид строгости, чего и следовало ожидать, коль скоро этой коммуникацией опосредуются такие чрезвычайно сложные процессы, как эмбриогенез или организмический гомеостаз. Вместе с тем, такой коммуникации всегда грозит опасность искажения или неудачи. Он подчеркивал, что возможность патологии существует только в Креатуре, поскольку на уровне Плеромы ошибки невозможны в силу прямой физической причинно-следственности. Физический мир не делает ошибок. Физический мир обеспечивает случайность и энтропию, но ошибка – это биологический феномен, если используя термин «ошибка» мы подразумеваем существование чего-то такого, что «правильно» или «верно». Тогда ошибка – это различие между тем, что есть, и тем, что могло бы быть. Применительно к человеческим существам, необходимо различать два вида патологий. Во-первых, знакомые для биологического мира виды патологии, возникающие из-за искажения коммуникации, присущей Креатуре. И во-вторых – особые виды патологии, связанные с сознательностью и существованием языка, которые возникают из-за неадекватного перевода (плероматизации) сообщений, естественных для Креатуры. Исследованию этих вопросов он посвятил бо́льшую часть своей профессиональной жизни. Он следовал пути, полезность которого многократно подтверждалась в общественных и биологических науках, когда изучение патологии служит средством понимания нормы. В патологии ему удалось обнаружить фрагменты коммуникации, присущей Креатуре, в неадекватной кодировке или сочетаниях. Он задался вопросом о природе этой неадекватности.

Если мы хотим обрести способность говорить о живом мире (и самих себе), мы должны научиться делать описания и отсылки на этом необычном языке, в котором нет вещей, а есть только различия и отношения. Только так сможем мы разумно мыслить о матрице, в которой существуем, только так сможем мы осознать наше родство с остальным миром и действовать в нем этично и ответственно. Мы не только неправильно понимаем леса, океаны и всевозможные организмы и неправильно обращаемся с ними. Наше неправильное обращение друг с другом основано на ошибках общего порядка: на незнании того, с чем мы имеем дело, на действиях, разрушающих коммуникативную сеть.

Нам нужен мост между эпистемологией и этикой. Пытаясь понять отношения между этими областями, я всегда вспоминаю определение любви, которое Грегори предложил на конференции Веннера-Грена. Его стоит напомнить:

«То, что подразумевается под словами “Я люблю Х”, по крайней мере отчасти можно расшифровать так: “Я рассматриваю себя как систему и оцениваю факт своей системности положительно. Я предпочитаю быть системой, нежели распасться на части и умереть. Я также рассматриваю как систему человека, которого люблю. И я уважаю то, что моя система и его система вместе составляют бо́льшую систему с некоторой степенью внутреннего взаимоприспособления”» (Bateson M. C., 1972).