Текст книги "Тезей"

– Отец, – говорю, – пусть элевсинцы соберут свое Собрание, чтобы женщины не попытались снова захватить власть. Там всё в порядке…

Я не закончил, но критянин устал нас ждать. Он крикнул своим солдатам, – резко, будто лис пролаял, – они образовали двойную колонну с местом в середине для нас… Все двигались разом, в ногу, – немыслимо четко и слаженно. Отец обнял меня, и я понял, что он уже не надеется меня увидеть. Матери жертв принесли своим детям небольшие узелки с едой, собранные наспех на дорогу; мать того последнего паренька подошла ко мне, – непрерывно кланяясь, с рукой у лба, – и отдала узелок мне.

А когда становился в строй, – как сейчас помню, – я подумал, что выбрал бы костюм получше, если б знал, что отправлюсь на Крит. Именно об этом подумал почему-то, ни о чем другом.

4
КРИТ

1

На корабле отдавали швартовы, а я думал: «Вот был я царь и наследник царя… а теперь – раб».

Это был большой корабль. На форштевне – резная бычья голова, с цветком на лбу и с позолоченными рогами… Черные солдаты сидели на скамьях между гребцами в средней части корабля; там же над ними был мостик, где в кресле сидел капитан, а рядом – командир над гребцами. Мы, жертвы, находились на кормовой палубе и спали под тентом, словно заплатили за это путешествие: мы принадлежали богу, и нас должны были довезти в сохранности. Целый день возле нас была охрана, а ночью она удваивалась: следили, чтобы никто не лег с девушками.

Время для меня остановилось. Я больше не принадлежал себе, а снова, как в детстве, лежал в руке бога; меня баюкало море, вокруг нас носились дельфины, ныряли под волны, сопели через лоб – «Ффу-у!»… Я лежал и смотрел на них, больше нечего было делать.

К югу от Суния нас взял в конвой боевой корабль, быстрый пентеконтер. Иногда на мысах островов мы видели пиратские стоянки – корабли у берега, наблюдательные вышки, – но никто за нами не погнался, мы были им не по зубам.

Все это проходило мимо, а я – я наслаждался отдыхом, как бывает, когда слушаешь певца. «Я иду на жертву, – говорил я себе, – но сам Посейдон призвал меня. Меня, у кого в детстве не было отца среди людей. Посейдон меня призвал – и это останется со мной навсегда…»

И вот я валялся на солнце, ел, спал, любовался морем – и вполуха слушал корабельные шумы.

Ранним утром в розово-серой мгле мы пробирались между Кикладами. Примерно около восхода я услышал сердитые голоса. На любом корабле их бывает достаточно, а мы шли между Кеосом и Кифносом, – там было на что посмотреть, – так что я поначалу не обратил внимания; но шум стал настолько дик, что пришлось оглянуться. Один из афинских ребят дрался с элевсинцем. Они катались по палубе, а по мостику к ним шагал капитан. Глаза его были полуприкрыты, скучный утомленный вид, как у человека, привычно делавшего это сотни раз… – а в руке вился тонкий кнут. Я бы и от ледяной воды не очнулся так быстро. Бросился к ним, растащил… Они сидели, тяжело дыша, терли свои шишки, – капитан пожал плечами и пошел назад.

– Опомнитесь, – говорю. – Вы что, хотите, чтобы этот критянин высек вас на глазах своих рабов? Где ваша гордость?

Они заговорили разом, остальные вступились, – кто за одного, кто за другого, – гвалт поднялся!..

– Тихо! – кричу.

Все смолкли, на меня уставились тринадцать пар глаз… А я растерялся. «Что дальше?» – думаю. Словно схватился за меч – а его нет. «Что я делаю? – думаю. – Я ведь сам такой же раб. Можно быть царем среди жертв?» И эти слова как эхо в голове: «Можно быть царем?.. Я ведь сам раб!..»

Все ждали. Я ткнул пальцем в элевсинца – его я знал.

– Ты первый Аминтор, – говорю. – В чем дело?

Он был черноволосый, густые брови срослись над орлиным носом, и глаза были орлиные… И вот он – глаза горят…

– Тезей, – говорит. – Этот сын горшечника – у него до сих пор глина в волосах – сел на мое место. Я сказал ему, пусть убирается, а он начал дерзить!

– Теперь ты!

Афинянин был бледен.

– Я могу быть рабом Миноса, Аминтор, но тебе я не раб. А что до моего отца, – ты, землепоклонник, – я по крайней мере могу его назвать! Мы знаем, чего стоят ваши женщины…

Я поглядел на них и понял, что драку начал Аминтор. Но ведь он был лучше того, второго…

– Вы еще не кончили оскорблять друг друга? – говорю. – Знайте только, что при этом вы оскорбляете меня. Слушай, Формион, элевсинские обычаи я утверждал. Если они тебя не устраивают – обращайся ко мне, я отвечаю. А ты, Аминтор, как видно, здесь больше значишь, чем я? Скажи нам всем, чего ты ждешь от нас, чтоб мы тебя нечаянно не обидели.

Они пробормотали что-то, притихли… Все глядели на меня преданными собачьими глазами: где проявился гнев – там должна быть и сила, и они надеялись на нее. То же самое бывает среди воинов в трудный час. Но горе тому, кто возбудил эту надежду – и не оправдает ее.

Я сидел на тюке шерсти – дань какого-то маленького городка – и смотрел на них. За время наших трапез я уже узнал имена четверых афинских мальчишек: Формион; Теламон, сын мелкого арендатора, тихий и спокойный; скромный, изящный паренек по имени Иппий – его я где-то раньше видел; и Ирий – это его мать так жутко кричала при жеребьевке, она была наложницей какого-то дворянина. Мальчик был хрупкий, с тонким голосом, с какими-то девичьими манерами, но вдали от маминой юбки держался не хуже других.

О девушках я знал и того меньше. Хриза была прекрасна, словно лилия, – бело-золотой цветок без малейшего изъяна, – это по ней плакал весь народ. Меланто была минойкой – решительная, здоровая деваха, живая и энергичная… Нефела – робкая и плаксивая; Гелика – стройная, молчаливая, чуть косоглазая; Рена и Филия, похоже, красивые дурочки; и Феба – честная, добрая, но некрасивая, как репка. Вот и всё, что я знал. Теперь я рассматривал их, стараясь угадать, на что они будут способны; а они глядели на меня, как утопающие на плот.

– Слушайте, – говорю, – пора нам потолковать.

Они ждали. Больше им ничего не оставалось.

– Я не знаю, – говорю, – зачем Посейдон призвал меня к быкам. Хочет он, чтобы я умер на Крите, или нет – не знаю. Если нет – что бы меня там ни ждало, я приложу к тому руку. Сейчас мы все во власти Миноса; я такой же как и вы – такой же раб бога… Чего вы хотите от меня? Чтобы я заботился сам о себе – или чтобы отвечал и за вас, как это было дома?

Я еще и рта не закрыл – все закричали, чтобы я их вел. Только косоглазая Гелика молчала, но она всегда молчала.

– Подумайте сначала, – говорю. – Если я буду вести, то буду и давать вам законы. Понравится вам это? А власти, чтоб заставлять подчиняться, у меня нет; власть – вон у кого!

Я показал на критянина. Тот снова сидел в своем кресле и подрезал ногти.

– Если хочешь, мы поклянемся, – сказал Аминтор.

– Да, хочу. Мы должны поклясться стоять друг за друга. Если кто не согласен – пусть говорит сразу, сейчас. Вы тоже, девушки. Я зову вас на собрание. Положение у нас необычное, так что и законы должны быть свои.

Афинские девушки, не привыкшие к общественным делам, отодвинулись, стали шептаться. Потом Меланто сказала:

– Мы сейчас не в своей стране, потому нас должен вести мужчина. У минойцев всегда был такой закон. Я голосую за Тезея.

– Одна есть, – говорю. – А что остальные шесть?

Меланто повернулась к ним и говорит – насмешливо так:

– Вы что, и слова сказать не можете? Так поднимите хоть руку. Вы же слышали, что он сказал!

Пять подняли руки, а сероглазая, златоволосая Хриза сказала серьезно:

– Я голосую за Тезея.

Я повернулся к парням:

– Кто против? На Крите нам придется зависеть друг от друга. Говорите сейчас. Там я не потерплю никакого недовольства, клянусь головой отца.

Маменькин сынок Ирий на этот раз сказал очень серьезно, без обычных своих ужимок:

– Никто не против, Тезей. Нас всех взяли, а ты сам отдал себя богу. Никто, кроме тебя, не может быть царем.

– Ну что ж, – говорю, – да будет так во имя его. Нам нужен жезл для оратора.

Вокруг не было ничего подходящего, кроме веретена: Феба его крутила, чтоб скоротать время.

– Выкинь свою пряжу, сестренка, – говорю, – на Крите тебе понадобится другое искусство.

Она бросила, и мы превратили веретено в жезл. Я взял его.

– Вот наш первый закон, – говорю. – Мы все – одна семья. Не афиняне, не элевсинцы, а все вместе. Если кто-то родился во дворце – быки этого знать не будут; так что гордость свою храните, но о рангах забудьте. Здесь нет ни эллинов, ни минойцев, ни аристократов, ни простолюдинов… Здесь нет даже женщин и мужчин. Девушки должны остаться девственны, иначе потеряют жизнь. Каждый мужчина, кто забудет об этом, – клятвопреступник. Скоро мы станем бычьими плясунами, мужчины и женщины – одинаково. Мы не можем быть больше, чем товарищами, – давайте же поклянемся, что никогда не будем меньше, чем товарищами.

Я собрал их в круг – критская жрица всполошилась, не лезут ли под юбки, – и взял с них сильную клятву. Клятва и должна была быть страшной: ведь кроме нее, кроме нашего общего несчастья, нас ничто не связывало тогда… После клятвы ребята стали выглядеть лучше. Это всегда так, когда испуганным людям дают какое-то занятие.

– Теперь мы все дети одного дома, – говорю. – Нам надо было бы выбрать себе имя.

Пока я это говорил, Хриза подняла свои огромные глаза к небу, а оттуда донесся глухой крик. С острова на остров перелетала стая журавлей. Они шли ровной линией, вытянув длинные шеи…

– Смотрите, – говорю, – Хриза увидела знак! Журавли ведь тоже танцоры. Все знают танец журавлей, мы будем – Журавли. А теперь, прежде всего остального, мы вверим себя Вечноживущему Зевсу и Великой Матери. Наших богов мы тоже будем чтить вместе и одинаково, чтоб никому не было обидно. Меланто, ты будешь нашей жрицей, ты будешь взывать к Матери. Но не надо никаких женских таинств – у Журавлей все общее.

По правде сказать, я рад был поводу оказать почтение Матери: она ведь не любит мужчин, которые правят, а на Крите она главная…

– Ну, – говорю, – совет наш продолжается. Кто-нибудь хочет говорить?

Изящный мальчик, которого я где-то видел, протянул руку. Теперь я вспомнил где: это он чистил сбрую в конюшне, когда я ждал там отца. Даже не глянув на элевсинцев, я отдал ему жезл. Они, – оба из гвардии моей, – их как громом поразило. Я отдал ему жезл: «Иппий говорит!»

– Господин мой, – сказал он. – Это правда, что нас приносят в жертву быку? Или он сам должен нас поймать?

– Я бы сам хотел это знать, – говорю. – Может, кто-нибудь скажет нам?

Это была ошибка: все заговорили разом, кроме Гелики. Но и когда я заставил их браться по очереди за жезл – всё равно не стало легче. Они выдали все бабушкины сказки, какие только могли: что нас привяжут к быку на рога, что нас бросят в пещеру, где бык питается человечиной, даже что это вообще не бык, а чудовище – человек с бычьей головой.

Перепугали друг друга до полусмерти. Я потребовал тишины и протянул руку за жезлом.

– Послушайте, – говорю. – Когда малышей пугают букой, они утихают. Быть может, хватит и вам этих страстей? Угомонитесь…

Ребята растерялись, притихли.

– Вас всех послушать, – говорю, – можно подумать, что всё это правда, всё. А ведь если что-то одно правда, то всё остальное – наверняка вранье… Один Иппий головы не потерял: он не знает – но знает, что не знает… Надо узнать. Нечего нам ломать себе головы – я постараюсь разговорить капитана.

Афиняне не поняли, почему я на это рассчитываю, и заметно было как они удивились, особенно девушки. А элевсинцам я сказал на нашем гвардейском жаргоне: «Парни, если кто хоть улыбнется – зубы вышибу!»

Они рассмеялись:

– Желаем удачи, Тезей.

И вот я пошел к борту и встал там с задумчивым видом… А когда капитан посмотрел в мою сторону – поприветствовал его. Он ответил, махнул мне, чтоб я шел к нему, стража меня пропустила, и я прошел к нему на мостик. Он отослал черного мальчишку, что сидел на табурете возле него, и предложил табурет мне. Как я и думал – он держался от нас в стороне, боясь публичного оскорбления. Ведь мы были священны – он не мог бы мне ничего сделать, разве что кнутом стегнуть…

А разговорить его – его остановить было не легче, чем старого воина, что ударится в рассказы о битвах своей юности. Он был из тех, кого на Крите зовут светскими людьми. Нет такого эллинского слова, чтобы это обозначить; это в чем-то больше, чем аристократ, а в чем-то меньше… Такие люди изучают Бычью Пляску, как арфист изучает древние песни. День прошел, ему уже принесли ужин, а он все говорил и говорил. Пригласил меня поужинать с ним – я отказался. Сказал, мол, остальные меня убьют, если увидят что я пользуюсь привилегиями, – и пошел к себе. Вечерело… А меня ничто уже не интересовало, кроме Бычьей Пляски.

Нас кормили из общего блюда, так что сидели мы голова к голове.

– Ну, – говорю, – ты был прав, Иппий, бык должен нас поймать. Но сначала мы сами должны поймать быка: отбить от стада и привести во Дворец. Теперь я могу вам рассказать о Бычьей Пляске столько, сколько вообще можно рассказать, если сам ее не видел. А для начала – прежде, чем нам вообще придется плясать, у нас будет три месяца тренировки.

Они были настроены умереть, едва нас довезут до берега, так что эти три месяца были теперь как три года для них… И все так благодарно на меня смотрели, будто я сам подарил им этот срок.

– Жить мы будем в Кносском дворце, в Доме Секиры, и будем там безвыходно. Но он говорит, что дворец очень большой. И очень древний: он говорит – тысяча лет ему, будто кто-то может так много сосчитать. И еще он говорит, что там под дворцом, в глубокой пещере, живет Посейдон. В виде громадного черного быка. Никто его никогда не видел – он живет слишком глубоко, – но когда он сотрясает землю – ревет. Лукий – это капитан – сам его слышал; говорит, ни один другой звук на земле и вполовину не так ужасен, как этот рев быка. В древние времена два или три раза он разрушал дворец до основания, так что им приходилось все время беречься и ублаготворять его. Так и возникла Бычья Пляска.

Лукий говорит, жертвоприношение было с самого начала; со времен первых людей на земле, что делали мечи из камня. Тогда оно было грубым и примитивным: человека просто бросали в яму к быку, чтобы тот его забодал; но иногда – если попадался ловкий – он какое-то время увертывался; а они были варвары, и их это забавляло. Время шло, они многому научились – от египтян и от жителей Атлантиды, что бежали на восток от гнева Посейдона… Теперь критяне – самые искусные мастера. Не только в гончарном и ювелирном деле, не только в строительстве, но и в музыке, и в обрядах, и в представлениях разных… И с незапамятных времен они совершенствуют свою Бычью Пляску. Сначала они яму стали делать побольше и выпускали туда не одну жертву, а несколько, так что охота стала длиться дольше… Когда бык кого-нибудь убивал, остальных забирали оттуда и выпускали в следующий раз; но чем дольше они жили – жертвы, – тем искуснее становились и ловчее; и случалось уже и такое, что бык уставал раньше, чем убивал кого-нибудь, и уже не хотел за ними гоняться… Тогда говорили, что бог удовлетворен на этот раз и не хочет жертвы. Так самые ловкие и быстрые жили дольше, и обучали своему искусству остальных; и так оно шло, и каждое поколение добавляло к пляске что-то новое: ведь каждый человек ищет славы, даже жертва, обреченная на смерть… Просто увернуться от рогов – это уже никого не устраивало, надо было сделать из этого грациозный танец и никогда не выдать своего страха, а играть с быком так, будто ты его любишь… Вот тогда, говорит Лукий, наступил золотой век Бычьей Пляски. Плясуны были в такой славе, что благороднейшая и храбрейшая молодежь Крита шла на арену из любви к искусству, чтобы почтить бога и заслужить себе имя. Это было время первых великих бычьих прыгунов, об этом времени сложены песни… Оно уже прошло, это время, теперь у молодых господ другие развлечения. Но критяне не хотят отказаться от зрелища: привозят рабов и обучают… И даже теперь, говорит он, бычьи плясуны у них в почете. Они очень высоко ценят плясунов, тех что не умирают.

Плакса Нефела забила себя в грудь, как на похоронах:

– Увы, нам! Значит, нам придется перед смертью вытерпеть все это?

Я еще не закончил свой рассказ, но подумал теперь, что так оно и лучше.

– Послушай, – говорю, – если ты хоть вся изойдешь на слезы – все равно это тебе не поможет. Так чего же плакать? Когда я был мальчишкой, мы дома играли с быком, потехи ради, а я, как видишь, жив… Не забывай – они ведь, по сути дела, тянут жребий, один из многих. Если мы научимся этой пляске, то можем прожить так долго, что сумеем оттуда бежать.

Меланто спросила:

– Тезей, а сколько?..

– Да дайте же ему поесть! – это Аминтор вмешался.

Она накинулась на него: мол, где он оставил свои манеры – в Элевсине?.. От афинянина она бы это стерпела, но чтобы минойская девушка вынесла непочтительность своего мужчины!..

– Ладно, – говорю, – я могу и есть, и слушать. Ты о чем?

Она повернулась к Аминтору спиной – так это, плечиком…

– Сколько человек выходят сразу?

– Четырнадцать, – говорю, – по семь.

– Так мы команда? Или нас раздадут по разным вместо убитых?

– Этого я не знаю, – говорю. Этот вопрос с самого начала вертелся у меня в голове; я надеялся, что никто другой об этом не подумает. – Этого я не знаю, а у капитана спросить не решился. Если он поймет, что мы что-то замышляем, то может сделать так, чтобы нас раскидали. Тут надо подумать.

Я никогда не замечал, что от голода становлюсь умнее, – так что ел и думал, думал и ел. Поужинал…

– Вот что. ребята, – говорю. – Что бы мы тут ни решали – критяне все равно сделают что захотят, от этого никуда не денешься. Значит, мы должны сотворить что-то такое, чтобы они сами решили, что мы команда; команда, которую стоит сохранить. Это ясно. Но что мы можем сделать? И где? На Крите, может, уже и случая не будет; а здесь, на корабле, нас никто из влиятельных людей не видит… Этот Лукий, при всех его замашках, в Кноссе может оказаться мелкой рыбешкой. Так что это все не просто!

И тут впервые заговорил Менестий с Саламина, жилистый смуглолицый мальчик, сын корабельщика:

– Послушайте, мы можем сделать это при входе в гавань. Как финикийцы: они всегда подходят к причалу с песнями и пляской.

Я хлопнул его по плечу.

– Молодец! – говорю. – Так мы сразу двух зайцев ловим. Точно, мы должны плясать для них, все вместе.

Тут афинские девчонки завизжали, как поросята. Мол, они никогда, никогда не вставали в общий круг с мужчинами и ни за что на свете этого не сделают; мол, если об этом узнают их родители – умрут от стыда; и уж пусть им предстоит потерять жизнь, но честь свою они не потеряют!.. Запевала, конечно, Нефела. Меня уж тошнило от ее скромности; она размахивала, как знаменем, этой своей скромностью…

– Ладно, ладно, – говорю, – когда закончишь – погляди-ка на капитана. Посмотри, как он одет. – Он как раз сидел, маленький бандаж не был виден, и казалось, что, кроме сандалий и ожерелья, на нем вообще ничего нет. – Вот в таком наряде, – говорю, – ты будешь выступать в Бычьей Пляске перед десятью тысячами критян. А если это тебя не устраивает – попроси его повернуть и отвезти тебя домой.

Она было заревела, но я так глянул на нее, что утихла вмиг.

– А теперь, – говорю, – мы будем плясать танец Журавлей.

Рена вытаращила глаза:

– Но ведь это мужской танец!

Я поднялся.

– Отныне и впредь это наш танец, – говорю. – В круг!

И вот на маленькой кормовой палубе мы плясали Журавлей. Море было темно-синее, как эмаль, что кузнецы вжигают в бронзу; вокруг в пурпурной и золотой дымке плыли острова…

А оглядев наш круг, я увидел в вечернем солнце словно гирлянду, сплетенную из белых и смуглых рук, из светлых и темных распущенных волос. Мы пели себе сами. Чернокожие воины улыбались, сверкали белками глаз и зубами и отбивали нам такт на своих полосатых щитах; на нас глядели и рулевой с кормы, и впередсмотрящий с носовой площадки; а на мостике поигрывал своим хрустальным ожерельем и гнул брови капитан, и маленький негритенок, что свернулся у его ног, тоже не сводил с нас свои глазенки.

Наконец, тяжело дыша, мы попадали на палубу. Ребята улыбались; и, глядя на них, я подумал: «Лиха беда начало. Охотничья свора – это не просто сколько-то собак; так и мы теперь».

Если разобраться, к тому времени я уже давненько не общался со своими ровесниками. И рядом с иными из них – как Хриза или Иппий – чувствовал себя так, словно годился им в отцы. Я был не только самым старшим, но и самым высоким из нас, кроме Аминтора.

– Славно, – сказал я ребятам. – Это заставит их присмотреться к нам. Наверно, нечасто жертвы приезжают к ним с пляской, а в порту народ будет нас встречать, так Лукий говорит. Похоже, что они там ставят заклады на плясунов: какой дольше протянет… Я никогда не слыхал, – говорю, – чтобы так легкомысленно относились к жертвоприношениям; но тем лучше для нас: даже их собственные боги, наверно, не слишком высоко их ценят.

Мы подходили на ночевку к острову. Чудесное это было место: в глубине острова – горы, поросшие виноградом и фруктовыми деревьями в цвету… А из одной – высокой, с плоской вершиной – подымался к небу тонкий дымок. Я спросил Менестия, не знает ли он, где мы.

– Это Каллиста, – говорит, – самый прекрасный из Кикладских островов. А вон священная гора Гефеста. Видно дым из его кузни, что идет из вершины.

Мы подходили к острову – и у меня мурашки пошли по коже. Словно увидел я священную и обреченную красоту, как Царя Коней, готового уйти к богу. Я спросил Менестия:

– Он гневается?

– Не думаю, – говорит. – Гора всегда дымит, по ней курс прокладывают. Это последняя стоянка перед Критом, дальше открытая вода.

– Раз так, – говорю, – нам надо доработать танец пока еще светло.

И мы начали снова. Сначала при свете заката, потом в сумерках – уже и лампы стали зажигать – плясали мы наш танец на берегу; а люди тамошние – они знали, кто мы такие, – стояли вокруг. Слов нет сказать – как они на нас смотрели! Мы развеселились, стали потешаться над ними… Мальчишки пошли кувыркаться; кто колесо крутит, кто сальто… и вдруг наша молчунья Гелика, всё так же молча прогнулась назад, на мостик, в кольцо, и – оп! – встала на руки.

Я рассмеялся.

– Вот это да! – говорю. – Кто тебя научил? Ты работаешь, как акробат!

– Конечно, – говорит, спокойно так, – я и есть акробат. Это моя профессия.

Она сбросила юбку, будто так и надо; под юбкой были короткие штанишки, вышитые золотом. И пошла – костей у нее будто вовсе не было; а на ногах бегать или на руках – ей было все равно. Черные солдаты, что сидели в кругу и слушали чьи-то рассказы, – все вскочили, тычут пальцами… «Хау, – кричат, – Хау!» А она – словно их и нет вообще… Но это только в работе, в танцах она себя так вела, а во все остальное время очень была скромная. Девушки-акробатки вообще должны быть скромными; ведь стоит ей забеременеть – что с нее толку?

Когда она закончила, я спросил, почему она не сказала нам сразу. Она потупилась на момент, потом глянула мне в глаза:

– Я думала, все меня возненавидят, за то что у меня больше шансов жить. Но теперь ведь мы все – друзья… Мне надо будет танцевать для критян?

– Конечно да! Клянусь Великой Матерью! Ты выйдешь в конце, завершишь наше представление.

– Но мне нужен будет партнер, чтоб меня поддерживать.

– Здесь нас семеро, – говорю, – выбирай.

Она замялась, потом сказала наконец:

– Я специально следила, кто как танцует. Только ты, Тезей, достаточно ловок… Но тебе твое положение не позволяет…

– Расскажи это быкам, – говорю. – Это их здорово позабавит. Давай показывай, что надо делать.

Это нетрудная была работа. Весу в ней было не больше, чем в ребенке, а от меня ничего не требовалось, кроме устойчивости. Под конец она сказала:

– У тебя хорошо получается. Если бы ты был простой человек – мог бы себе на жизнь зарабатывать нашим ремеслом.

Я улыбнулся:

– Приедем на Крит – этим ремеслом все будем себе жизнь зарабатывать.

Сказал-то с улыбкой, а оглянулся – все вокруг глядят на нас с таким отчаянием… И в голове мелькнуло: «Ну что толку? Зачем это все?..» Такая мысль появляется у каждого, кто взял на себя ответственность за людей; рано или поздно – обязательно появляется… Но я не дался ей.

– Верьте в себя! – говорю. – Если я смог научиться, значит и вы научитесь. Только верьте – и мы можем остаться все вместе. Лукий что-то говорил, будто князья, и вообще аристократы, покупают танцоров и посвящают их богу от своего имени. Быть может, кто-нибудь возьмет нас всех разом. Когда мы войдем в гавань, они все должны увидеть, что мы – лучшая команда, какую только привозили на Крит. А мы и есть лучшая команда – ведь мы Журавли!

Еще момент они стояли молча – и глаза их высасывали мою кровь как пиявки… Но тут Аминтор взмахнул рукой и закричал: «Ура!» – остальные подхватили… До чего ж я любил его в такие минуты!.. Он был надменен, резок, несдержан, – но честь свою берег пуще жизни. Его легче было б на куски разорвать, чем заставить нарушить клятву.

На другое утро вместе с утренней кашей мы прикончили еду, что везли с собой из Афин. Оборвалась последняя ниточка, что связывала нас с домом; у каждого из нас оставались теперь лишь его товарищи: мы сами.